Психодрама: вдохновение и техника

«О, муза плача…»

Сборник прекрасных статей, сильно и свободно написанных профессионалами высокого класса, отвечает на многие вопросы: что такое классическая психодрама в Европе сегодня, чего она как метод требует от психотерапевта, как «техники» соотносятся с «вдохновением» и — что, возможно, для нас важнее — каким потребностям, какому запросу этот метод отвечает в наибольшей мере. Или, если угодно, за какие проблемы отваживается браться.

«Спецконтингенты», встающие со страниц сборника, — по большей части те, с кем работать трудно и о ком «приличная публика» предпочла бы вообще не помнить. Заключенные, умственно отсталые подростки, онкологические больные, дети, пережившие сексуальное посягательство, взрослые, выросшие в дисфункциональных семьях… Жертвы, преступники, сирые, убогие… К тому же ясно, что это — именно те «клиенты», которые вообще (и в психотерапии — в частности) не склонны рефлексировать, анализировать, осознавать: одним, что называется, нечем, другим — слишком страшно, третьи вообще не верят никаким словам и в грош их не ставят. Описанная в других главах работа с обычными (даже очень трудными) подростками и нормальной (даже крайне сложной) семьей воспринимается на этом фоне почти идиллической картиной, напоминающей о том, что «ведь где-то есть простая жизнь и свет…»

Адам Блатнер, чьи книги известны каждому психодраматисту, писал: «Профессионалы, обладающие самым высоким статусом, в качестве своего «экономического контекста» избрали частную практику. Тем же проблемам, с которыми обычно обращаются к частнопрактикующим психотерапевтам, в наибольшей мере отвечали аналитические подходы.

Уже одно то, что Морено издавна работал с заключенными, умственно отсталыми, психотиками, слишком контрастировало с интересами большинства профессионалов и делало его «базу данных» едва ли пригодной и применимой для них. Правда, уже начиная с 60-х годов появляется множество работ, убедительно показывающих эффективность психодрамы и по отношению к «стандартным невротическим проблемам».[1]

Заметим сразу: это сказано представителем метода, его верным рыцарем и многолетним толкователем, который нисколько не сомневается в могуществе психодрамы, но и не может не замечать ее давней, еще от самого Джей Эл Морено пошедшей склонности к скорбным, неуютным и опасным пространствам. И поскольку сам метод не признает «просто совпадений», можно считать неслучайным и то, что он как нигде в мире прижился и расцвел в Латинской Америке с ее диктатурами, карнавалами, страшной и свежей памятью о бесследно исчезающих людях, трущобами и экзотической (для более благополучного мира) «фактурой»…

Интересно также и то, что из всех представителей всех методов психотерапии именно психодраматисты первыми появились в России с программой настоящего — многолетнего и систематического — обучения методу. Хотя, казалось бы, «что он Гекубе»…

Предсказывать судьбу русской психодрамы — дело неблагодарное, у нас вообще с предсказуемостью плохо, да и клиенты говорят на своем чудесном, корявом языке, что, мол, «у нас вся жизнь — сплошная психодрама», то есть и так страстей-мордастей через край. (Кстати, именно то, что слово кажется понятным, создает специфические трудности для профессионала, взявшегося работать этим методом: одних потенциальных клиентов оно пугает сразу, другие, наоборот, «крови жаждут». Первых больше.)

Как бы там ни было, но встреча российского профессионального сообщества с психодрамой совершенно закономерна, хотя она готова к ней, пожалуй, больше, чем мы.

…Однажды (и не так давно, но все равно в другой жизни — быстро они у нас мелькают) у автора этих строк состоялся достопамятный разговор с Йораном Хёгбергом, первым учителем, которому мы во многом обязаны всей короткой историей психодрамы в России. Говорили, понятное дело, о ней и — контрапунктом — о том, что в тот момент было за московским окном: о помойке. Как раз тогда ее стало особенно много, а город казался просто умирающим — почти Венеция, только не так красиво. Как раз тогда поэзия распада и полураспада сменила искусственный оптимизм предыдущей эпохи, и уже просто не стало такой пакости, которая не была бы произнесена и адресована, эксгумирована или, напротив, напророчена. И все это оказалось странно, непрямо связано с главной темой разговора — спецификой реагирования, сопротивления в частности, в российских психодраматических группах: как водится, на одно «да» — три-четыре «нет», упрямое уклончивое недоверие вперемешку с жаждой немедленного чуда, изощреннейшие способы запутывания, размывания, выворачивания наизнанку всякого простого позитивного сообщения… ну, и конечно, легендарные опоздания… Мы дружно, усилиями маленькой международной команды пытались связать свой личный и групповой опыт с историческим контекстом, разница была лишь в том, что одни участники разговора видели эту связь как бы со стороны, другие — сидя в этом самом контексте по уши: мы знали слишком много деталей, на пальцах пытались их описывать… А Йоран тогда сказал, что наблюдения наши верные, но неоплаканные могилы важнее «помойки» — в буквальном ли, в переносном ли смысле слова.

И с этим нельзя было не согласиться, но ведь так легко видеть то, что перед глазами, и невероятно трудно помнить о том, что уже несколько поколений всегда под ногами, на чем замешена сама почва: об умолчаниях и отведенных глазах, без вести пропавших и в списках не значившихся; о том, что исторически сложившийся «механизм совладания» с такой реальностью — «не верь, не бойся, не проси»; о том, что тысячи деталей годами напоминают о возможности насилия и готовности к нему — в той ли, в другой ли роли. Каждому из нас известно слишком много такого, что трудно помнить и осознавать каждую минуту. «Жить в России и не иметь лагерного опыта невозможно. Если вы не сидели, то имели прикосновения и проекции: сами были близки к этому или за вас отволокли близкие и дальние родственники или ваши будущие друзья и знакомые. Лагерный же быт растворен повсюду: в армии и колхозах, на вокзалах и в банях, в школах и пионерлагерях, вузах и студенческих стройотрядах. Он настолько присущ, что не узнавать его в лицо можно, лишь не побывав в настоящем лагере».[2]

Книга, которая перед Вами, рассказывает о возвращении способности чувствовать и выражать чувства там, где было испытано столько боли, что беспамятство, безнадежность и бесчувствие когда-то оказались лучшим способом выжить. О «послойной» эмоциональной реанимации, опирающейся на знание: минуя гнев и горе, минуя оплакивание потерь, не добраться до прощения и любви. В давнем разговоре о помойках и могилах Йоран еще сказал, что немыслимая популярность Высоцкого связана, кроме прочего, еще и с тем, что его хриплый рев, его рыдающие согласные — это мужской погребальный плач: пр-р-ротопи ты мне баньку по-белому, я от белого света отвык… «Время ночь», как сказано у другой писательницы, чьи реквиемы и монологи ведут наше упирающееся сознание в «женское отделение» того же привычного ада, где ни родить, ни похоронить по-человечески, а люди этого как бы не замечают и скандалят, скандалят — почему бы?

Психодрама ставит нас лицом к лицу с этой подавленной болью и дает возможность перестать ее вытеснять, принять наш общий и свой частный человеческий опыт, научиться оплакивать потери, и не за себя одних.

Я слышу отзвуки этих погребальных плачей в рваных, неумелых рыданиях на психодраматических сессиях, — особенно на тех, где идет работа с «семейным древом», когда внук сгинувшего в казахстанской ссылке учителя играет чьего-то сгоревшего в танке дядю Колю, а правнучка красавицы-попадьи — бабушку-комсомолку с наганом на боку. Когда становится до боли ясно, что каждый из нас, все-таки родившихся — не просто чудом выживший, а победитель, и «наши мертвые нас не оставят в беде», и под безобразной арматурой, торчащей из поверженных памятников и недостроенного бетонного убожества, все равно теплится «любовь к родному пепелищу», а прабабушкины серебряные серьги уже подарены дочке.

Как и всем остальным методам психотерапии, психодраме учатся долго и преимущественно на себе: через «клиентскую роль». Для российского профессионала это особенно важно, потому что идея обучения через непосредственный опыт у нас еще не стала аксиомой профессиональной подготовки. Психодрама — один из методов, прекрасно дающих почувствовать то общее, что есть у нас с нашими клиентами. А этот сборник — прекрасное подтверждение тому, что она готова к разной работе, в том числе — тяжелой и неблагодарной. Даже те особенности ее истории, которые когда-то сделали ее не вполне «принятой в приличном обществе» других психотерапевтических подходов, обернулись ей во благо, рост и развитие, и лишь объем и задачи предисловия не позволяют говорить сейчас о ее «других лицах». Их много, и выражения гнева или скорби составляют «мимику метода» ровно настолько, насколько это нужно «здесь и теперь».

…Однажды в прекрасном и небольшом городе N врачи и психологи решали, заказать ли им длительный — трехлетний — тренинг по психодраме или по гештальт-терапии. Основной довод против первого метода был «это очень страшно». Может, потому и выбрали?

Екатерина Михайлова