"Евпатий" - читать интересную книгу автора (Курносенко Владимир)

Владимир Курносенко

ЕВПАТИЙ

Роман

Легендарный искусник, соколоподобный муж, ты летел, — куда?

Часть первая

Толкаемый в спину

1

Не в силах унять раздражения, она расстегнулась, выложила на колени обе груди и сказала им:

— Видите? Вот груди, которые сосали вы все, о пожиратели материнской утробы! братоубийцы!

*

В год Дракона спросили Великого Ауруха: «Если станешь падать ты, как увядающее дерево, кому прикажешь народ свой, уподобленный развеваемой конопле? Чье имя назовешь из четверых кулюками родившихся сыновей?» Второй по рождению за Джочи — Чагадай поспешил, опережая отца, воспользоваться положением на свою пользу. В народе, мол, поговаривают, и кто знает... А не лучше ли во избежание пересудов, если государь и отец поставит за собою третьего сына — Огодая. «Огодай, — сказал, — у нас великодушен, Огодая бы и наречь». Так лис этот Чагадай, сыпнув соли, напомнил о том, что сын-первенец Джочи-хан, по слухам-то! вовсе не первенец Ауруха и не сын. Отбитая из меркитского плена ханша Бортеучжин — по срокам разрешения от бремени — с чужой начинкою, похоже, воротилась. Ко всему, говорили, черноволосый и черномазый коротышка с кривыми ногами вовсе мало походил ведь на высокого, рыжебородого и зеленоглазого красавца отца!

Помолчав требуемое приличием, Джочи-хан так ответил на выпад брата:

— Даю на отсечение большой палец левой руки, — сказал, — если ты. червивый мангус*, победишь меня хотя бы в пустой стрельбе вверх! — И, опустив к земле клокочущее яростью лицо, присовокупил: — Но да будет на то воля родителя и государя!

* М а н г у с — демоническое существо, способное воплощаться в живую и неживую природу.

И растерявшийся, помрачившийся духом эцэг отложил до срока необходимое к принятию решение.

Минул год, потом ещёи ещё один. При охоте на арбухайских куланов Потрясатель Вселенной упал с лошади и, почувствовав приближение смерти, позвал: «Джочи! Сынок! Где ты? Почему далеко?» Встревоженные столь очевидным пристрастием люди Чагадая, упреждая неугодное распоряжение, заманили Джочи-хана в ловушку и, прикинувшись искателями примирения, отравили его цветами ваточника.

Узнав о кончине старшего сына, каган разорвал на груди дэл и, едва удержавшись от казни вестника, громко рыдал и стенал три дня и ночи. «Глубина замутилась. Дуб завалился. Кто поднимет его назад?»

Чагадай, Огодай и подросший сын Огодая Гуюк-хан наслаждались при дряхлеющем Аурухе плодами своего угодничества, а сын Джочи-хана Бату и его мать с братьями и детьми скрывались в песках Харгамчесит, утоляя голод корнями чжаухасуна, а жажду мочой.

В год Свиньи Потрясатель Вселенной восшествовал на небеса, и курултай, созванный с выдававшей нечистые помышления поспешностью, поднял в каганы третьего сына Ауруха Огодая, выполнив тем якобы явленную в год Дракона волю государя.

Степному орлу не заковылять селезнем. Ощерившему клыки барсу не прикинуться зайцем с жирной спиной! Когда на другой год — год Крысы — раздвигавший западный улус Сэбудей-богатур запросил каганат о помощи, для осуществления её собрали новый курултай. Бату-хан, поставив на кон жизнь, прискакал с братьями в Каракорум из своей пустыни. «Если, — сказал, — Сэбудей-богатур раздвигает завещанный эцэгом улус Джочи, то по каковой причине сын Джочи и его преемник не допускается к оному расширению?!» И даже при понятном желании выслужиться пред новой властью нойонам не достало духу оспорить освященное Ясой* требование.

* Я с а — данный Чингис-ханом свод законов и правил поведения монголов.

По предложенью Чагадая тумены Центра Гуюк-хану были поручены, Западного Джочиева улуса — Бату-хану, а общее руководство «идущих на помощь в Дешт-иКипчак» на внука его — Бури-хана было решено возложить. Бури-хан молод, замолвливал словцо за внука лис Чагадай, зато умён и смел. При опытном вояке Сэбудее хороший джихангир может получиться. — Высказываясь так, лис этот Чагадай был в уверенности, что в боевом походе Гуюк-хану с Бури без труда удастся сщёлкнуть с ворота дэла зловредную вошь.

Не выдавая ни ликованья, ни глубоко спрятанной ярости, Бату-хан выразил курултаю благодарность и наружно почтительное подчинение.

Счастье мужчины в степи, говорят. Счастье Бату-хана в степях Дешт-иКипчак поджидало.

Я закрыл тетрадь, снял очки. Илпатеев, вероятно, следивший за мной не отрываясь, моргнул и опустил глаза.

— Что такое «улус Джочи»? — спросил я, чтобы оттянуть время. — И почему вы называете Чингис-хана то, простите, Ау... — я заглянул в текст, — Аурухом каким-то, то Потрясателем... э... Отчего прямо-то не сказать?

В сжавшихся от напряжения глазах Илпатеева читалось замешательство. Он соображал. Потом он сглотнул слюну, вздохнул и дал разъяснение.

Территория каганата была поделена Чингис-ханом на четыре улуса по числу сыновей. Западный, граничивший с нынешней Восточной Сибирью, достался Джочи-хану. Старший по главной жене сын Джочи Бату-хан наследовал этот улус по закону.

Теперь про Чингис-хана. Оказывается (разъяснил Илпатеев), если называешь кого-то из умерших по имени, то окликаешь его, беспокоишь без надобности. Аэто небезопасно! Монголы до сих пор стараются этого избегать.

— Вы это прочли где-то или...

Илпатеев не ответил.

Беседа, честно говоря, действовала мне на нервы. Наверное, где-нибудь ещё по пути Илпатеев дал себе слово «оттерпеть» всё полагающееся автору, впервые решившему отдать свое «произведение» на чужой суд. Теперь вот он «терпел», слушал через слово, и единственное, что его всерьёз интересовало, был окончательный приговор.

— Все, кто писал о нём, вскоре после публикации расставались с жизнью, Петя! — сказал Илпатеев. — Оттуда у него сюда длинная рука. — И он засмеялся, негромко, слегка отклоняя голову назад.

Это его «Петя» заставило меня приглядеться к нему внимательней. Небольшой, светлоглазый, с некоторой неряшливостью одетый мужчина моих лет. Что ему нужно от меня? Утро горело синим пламенем, ещё чуть-чуть, и я начну злиться по-настоящему, я себя знал.

Илпатеев же стоял уже возле письменного стола и рассматривал портрет Саи-Бабы, на который я поглядываю иногда во время работы.

— Это кто ж такой? Боддисатва какой-нибудь?

Я ответил, что это индийский святой, но что к нашему делу это не относится.

— Так ты буддист, Петя? Или, может, даос? — Его тонкие, капризно изогнутые губы слегка усмехнулись. — «Совершенномудрый не оставляет следов...» Это?

— Ни то, ни другое, — сухо и почти уж грубо сказал я. — А вы... православный? — Я тоже не удержался от иронии.

Не замечая моего тона, он расстегнул пуговку на рубашке и выпростал наружу залоснившийся до багряной черноты деревянный, самодельный, по-видимому, крест. Мы одновременно поглядели на этот крест, а потом друг другу в глаза.

Потом он возвратил его на место, застегнул пуговку и повёл плечами. Где уж, мол, там православный! Так... Куда уж ему. И протянул ладонью вверх небольшую широконькую руку, которая едва заметно дрожала.

Я, тотчас сообразив, вложил в неё бирюзовую тетрадь.

— Мм-м... Прошу прощения... э... — сразу почувствовав себя виноватым, бормотал я.

— Николай! — подсказал Илпатеев. — Можно Коля.

С осторожностью он засунул тетрадь в пакет, с которого с охальным естеством гениальной женщины скалила зубы со щербиной Алла Пугачева. Всем видом он давал понять, что всё в порядке, что весьма благодарен за моё великодушное терпение и отнюдь не нарушит моей гигиенической установки сохранять дистанцию с самозваным автором и т.д. и т.п.

— Ну хорошо! — брякнул вдруг я помимо даже своей воли. — Чем я ещё могу вам... тебе помочь, Николай?

И именно потому, что фраза выражала искреннее участие, прозвучала она удивительно фальшиво.

Илпатеев протяжно, слишком громко как-то вздохнул и не тяжко, не с горя и не с облегчением, а как-то наивно вздохнул, не по правилам.

— Ты в самом деле не помнишь меня, Сапа? — И цвета зимнего неба его глазки всё с тем же простодушием посмотрели в мои.

— Нет! Не помню. — Я пожал плечами. Я действительно не помнил его. И тут от прихлынувшего внезапно раздражения я сделал вполне уже хамский жест — посмотрел на часы.

Илпатеев, не разжимая губ, улыбнулся и неожиданно заявил, что не стоит мне так беспокоиться, он уйдёт ровно через восемь минут.

— Через восемь?

С того дня, когда по блату мне удалось устроиться в конце концов в наше издательство, замаскированные авторские визиты сделались так или иначе неистребимым достоянием моего быта. На телефон я до сих пор стою в очереди, жены или литературного секретаря у меня нет, а завести большую и страшную собаку типа ньюфаундленда, какая была у меня в детстве, не позволяют лень и ограниченные финансовые возможности. Как-то увильнуть или хоть самортизировать вот такие нежданные визиты бывает порой просто не по силам.

— А курить можно у тебя? — видно, угадывая ход моих мыслей, продолжал улыбаться Илпатеев. — В график я уложусь, обещаю тебе.

Я не курю, но пепельница для гостей у меня имеется. В особенности для гостий, для поэтесс. Забывшись, они поэтически стряхивают пепел прямо на пол, который мне же потом и убирать.

Я взял с подоконника старую бронзовую пепельницу, кем-то и когда-то мне подаренную, и подал её Илпатееву.

— А я, Петя Сапега, тебя не забыл! — Он поставил пепельницу на острую коленку и белыми тонкими пальцами стал разминать дешёвую плоскую сигарету без фильтра.

— Ты в хоккей играл на фигурных коньках за ваш класс. А на общешкольном турнире я коня тебе зевнул на шестом ходе. Ты белыми играл.

Я развёл руками. Ну что ж. Бывает! Бывает, что и забываешь, бывает, и коня зеваешь.

Мне всё больше не терпелось дождаться его ухода.

— Ну ладно, Петя. — Он безжалостно раздавил довольно ещё длинный, со зловонием дымящий бычок. — Извини, в самом деле, за беспокойство. У-хо-жу! — Он хохотнул. Зубы у него были небольшие тоже, ровные и странно белые для почти сорокалетнего, в общем, человека. «Вставные, что ли?» — мелькнуло, помню, у меня.

В коридоре он прислонил пакет с рукописью к стене, обул свои рваненькие, зашнурованные через дырку кроссовки, а я галантно подал ему его куртку — добротную и довольно дорогую когда-то, но тоже весьма заношенную и не вполне чистую.

И вот случилось странное.

Он держался за дверную ручку, а я, помогая, отмыкал замок, как вдруг, вопреки логике встречи и совершенным сюрпризом для себя, я предложил Илпатееву оставить тетрадь. «А? Николай! — Я даже схватился за пакет. — Недельки на две. А потом зайдёте за ней прямо в издательство. По рукам? Согласны? А?» Я дважды повторил это дурацкое «а», так оно и было, честное слово.

Илпатеев же ничуть почему-то не обрадовался. Напротив, прижал пакет к груди и косился на меня с подозрением. Алла Борисовна, тоже словно что-то угадывая, вот-вот, казалось, хитро подмигнёт мне.

Заряженная машинка с цифрой «7» в правом верхнем углу чистого листа звала меня к ежеутреннему творческому подвигу.

Я всего лишь редактор, функция, и всё понимаю, свой шесток я вполне чувствую и освоил, но, едва ли не как всякий трущий вельветовые штаны по художественным редакциям, кое-что я всё-таки пытаюсь, «пробую себя», скрашиваю себе без особых надежд скуку, так сказать, существования. По всему по этому уместнее было отложить рукопись Илпатеева до вечера или взять её на работу, а не тратить драгоценное утреннее время. Однако, унося пепельницу с окурком Илпатеева на кухню (чтобы не воняла под нос), я нечаянно глянул на часы, которые стоят на шифоньере, и ахнул. Мой явившийся из далёкого прошлого гость пробыл у меня с момента объявления ровно восемь минут.

**

...дома и каменистая дорога мягка, а на чужбине и шёлк, говорят, дерюгой покажется!

Лошадку свою плетью понужая, удалец этот вестник Кокочу дерюжной тропой быстрей стрелы-ветрянки летит!

«Стрелок ты у нас так себе, Кокочу, — недоумевал джагун-сотник Хагала, — в борьбе на поясах с хвоста второй в десятке своём, а наездника такого и по всей сотне хуже не отыскать!» И плечами толстыми пожимал, не понимал. О чём, мол, и помышляют эти нойоны-чербии, в вестники таковых назначая.

Шаман же Мэрген Оточ иное сказал. «Если важную Бату-хану весть кюрбчи Кокочу Бату-хану передаст, от таковой вести и Бату-хану, и утэгэ-боголу Кокчу лучше будет...»

Темник ойратов Бурулдай, если в гнев от несправедливости не впадет и от обиды не заупрямится, простой, все скажут. Он, подумав-подумав, рукой махнул:

— Кюрбчи так кюрбчи! Утэгэ богол так богол. Ладно! Болсун шулай*.

* Б о л с у н  ш у л а й — да будет так.

Кюрбчи Кокочу каму Оточу помогает в камланиях — на хуре, имеющем древко, наигрывает тихо-тихо. Мэрген Оточ за труды с другом-андой повидаться даёт.

Кху-кху-кху. Ткцко-тцко-тцко... Стрела-ветрянка вдоль берега дерюжной тропою летит, вестник Кокочу Льдистосерую плетью понужает.

Разве плохо? Друга-анду Лобсоголдоя попроведает; самого Быка** Хостоврула воочию узрит. Золотыми шатрами царевичей Золотого Рода полюбуется...

** Б ы к — двукратный подряд победитель наадома в монгольском троеборье (стрельба, борьба и скачки). Следующая степень — Слон.

Хагала, провожая, по крупу Льдистосерую хлопнул, по-джагунски-отечески предупредил: «Гляди, Кокчу! Если весть ханам не покажется твоя, не положить бы, парень, тебе на рукав башку!» Ойе! Стра-а-шно. Страшно, конечно. «Если страшно, — дома-то говорили, — пусть будет страшно. Пусть душа моя уподобится шёлковой нити. Если больно — пусть будет больно! Пусть душа моя уподобится тонкому ремню...»

Кху-кху-кху. Гтцтко-гтцтко-гтцтко. С бешеного монгольского аллюра Выдру Эсхель-халиун на шаг переводим, потрудившейся вдосталь лошадке отдых ко времени даём.

Без хура, без чужих ушей самый срок протяжную угд-дуу Кокочу затянуть. Покачиваясь в седле, неизвестные места глазами озирая, новую угд-дуу попробуем для монголов сложить.

«Белый ветер, белый ветер чужой стороны!

Зачем в лицо дуешь? Что вестнику впереди сулишь?

Юрту белого войлока, скакуна ль крутошеего, девушку, танцующую на траве под дождём?»

Эсхель-халиун слушала. Шаг у неё к угд-дуу приноравливался помаленьку.

«Чёрный ветер! Чёрный ветер чужой стороны!

Зачем в лицо дуешь? О чём злишься? Почему молчишь?

Камень в руке матери по шкуре у юрты реже и реже бьет.

Дождётся ли она своего сыночка?

Ое-е-о! Огд-гд-е-о...»

Девятый бубен добивая, шаман Мэрген Оточ вот ведь какую весть накамлал! Сэбудей-богатур в будущее заказывал заглянуть, а слепой-то Оточ вот ведь что.

«Тот, кто третьим слева от тебя, Бату-хан, на скамье избранных подвизается, плохое про тебя задумал, нехорошее о тебе, солнценосный, затаил...» Темник Бурулдай, щекоча бородой, четыре раза в ухо повторил Кокочу. «Тот, кто третьим слева на скамье избр...» Ойе!

Шаман Мэрген Оточ — хороший шаман. Внутренним оком в священном зеркале вот ведь что нежданно-негаданно разглядел. «Тот, кто третьим слева...»

Сутки в беспамятстве провалявшись, сточетырехлетний Оточ Бурулдая в юрту призвал.

Вольный смерд Конон Коврига, прозванный за бешенство в полевой работе Бураном Дурко, стоял, расставя в упор сильные короткие ноги, и, приложив замозоленную до глянца ладонь к белёсым бровям, следил с берегового увала за скачущим по-над берегом верховым. Загрузив только срубленными и отёсанными наскоро лесинами широкие свои розвальни, выровняв рядки и закрепив их пеньковой лычагою, он потянулся было к затянутой на еловом стволике обрути, да глянул туда, вниз. А как глянул, рот раскрыл. По едва намеченной тропочке вдоль Вороны, топыря прыгающие до плечей локти, на мохнатенькой, чудно маленькой лошади скакал конник. Лошадь шла не рысью и не в галоп, а поднимая и стукая четырьмя ногами поочередно. Это было б смешно, кабы не сквозила в беге тугая нетраченая неостановимая мощь. Суток пять тому Конон возил остатки льна к Спасскому в Рязань — приторговаться к зиме — и, потолкавшись день, наслушался от досужих людей разных разностей. Будто явились у Онузы-крепости в мещерских мшарах «языцы невесть кто», чьей веры и кто, суть един Бог ведает, а кличут будто тармены либо таурмены, и что сила стоит их там великая. Что, по слухам, просили те бесстыдные измаильтяне с князя Юрия десятину «во князех и во всяких людях, и во всём».

Не без задней тайной от себя мысли он и нынче погнал Серка в дальний Ингварь Инваревичев лес и вот как в воду глядел. По запашному, отличному от кипчакского, покрою халата, а более по шапке-валенке с длинной нашеей до спины угадал, что там, у Вороны, тот самый таурмен и гонит коня.

Судя по посадке, конник был вахляй. Скатись Конон напереймы, выскочи с топориком... Нутром чуялось — справился б, спеленал молодца куды с добром.

— Ось, Серко? — отчиняя твердым ногтем большого пальца обруть с елового ствола, советовался он с конём. — Не поглянется, чай, воеводам-то нашим самочинна прыть? — А любо бы, думалось, эх, любо: привесть таурмена в княжьи палаты, пожать внебрежа плечами, как докатится до Феланиды-то слух... Но Серко мотал тяжёлой освободившейся головой, и мутные сосули в свалянной его рыжей бороде тенькали без одобрения.

— Ну счас, счас, счас! — с благоразумием соглашался Конон. — Домой. Заждались дома-то.

Из заиндевевшей пасти лошади пахнуло густым теплом. Сани медленно разворачивались на неудобной, взгорбленной елани. Удерживая их за левую грядку, Коврига помогал Серку. Хожалый его коняга медленно и крепко соступал по собственным выдавленным в рыхлом снегу следам. Позабыв напрочь намеренье пленить поганого измаилътянина, Конон размысливал, какою дорогой сподручней возвращаться им с Серком, куда употребятся добытые лесины и каким словом, каким взглядом встретит ноне красавица жена его Феланида Акунтьевна, наскучилась ли по нём, крушилась ли, душенька, думал, и сердце его билось гулче.

* * *

Я ехал в троллейбусе в издательство, и зло забирало меня. Ну сколько можно! Такая вот без разбору сомнительная отзывчивость выдаёт скорее нечистую совесть, чем... чем что? Неужели я, как наш новый предисполкома, всё ещё «спешу делать добро»? Все эти «огд-дуу», все эти «внебрежа»... Ну кто тянул меня за язык? Однако потихоньку я всё же успокоился. В троллейбусе, несмотря на вовсе не пиковое время, была давка, и это как-то возвращало к реальности. Ладно, думал я, ничего такого страшного нет. Пройдут две недели, и я верну Илпатееву эту Чушь собачью, голову телячью.

В редакции я, дабы мне зачлась хоть какая-то работа, зафиксировал рукопись в журнале, поставил в графу «адрес автора» карандашный вопросик и положил её в шкаф. И, когда день в день через две недели Илпатеев позвонил, мне пришлось вызволять его бирюзу из-под целого штабеля других наших яминских шедевров.

Всё же нужно было приготовиться. За полчаса до назначенного срока я открыл рукопись наугад и ещё раз честно попытался вникнуть. Что же он, в сущности, хочет, этот Илпатеев, куда клонит, на что посягает?

«...мальчик мой, — мелькнуло мне с открытой страницы, — я открою тебе один секрет…» Я отлистал назад пару листочков и стал читать подряд. «Когда...»

Когда после поголовного истребления манджуров Бог пожелал забрать душу Джегис-хана к себе, он предуведомил его об этом смертельным недугом. У Потрясателя исчез сон и потребность в еде. Среди траченых лысых кошм и рваных одеял лежал он в юрте для лошадиных сбруй, и ни белый сокол, ни конь хулэг, ни вишневогубые манджурки не вызывали отзвука в его пустеющем сердце. Четыре верных пса, четыре готовых умереть за него кулюка пришли ко мне умолять о его спасении. Самый безутешный из них — Сэбудей — опустился предо мной на колени.

Ночью я пил воду и курил трубку. Мой — четвертый в ту пору — бубен, разогреваясь, звенел сухо и четко. Легкая колотушка не ощущалась в руке. Однако я долго не мог разволноваться, и дух-покровитель моей матери не хотел входить в меня. Отчаявшись, я лежал лицом вниз подле очага, пока не услышал нежный звук запевшей звезды. Я оглянулся — одна-единственная ярко-синяя звезда сияла посреди тоно. Я затрепетал и долго вглядывался в потухший очаг. Наконец с огромным усилием я превратился в гагару и вылетел вон.

Я летел над жёлтой, лишь пятнами зеленеющей степью, над знакомыми урочищами и вспучившимися горами. Красавица наша Онон сияла мне в левый глаз, как голубая змея.

Ни в нижнем, ни в среднем небе души Джегис-хана я не нашел.

Возвратясь в юрту, я сменил бубен и, с ещё большим трудом обратясь в сокола-чеглока, вылетел наружу. Я пронырнул к верхнему небу. Оно было запечатано льдом.

Это было плохо. Я стал бить его клювом, царапал отлётным ногтем, я отлетал и вновь с разлету бился об лёд грудью. Говорили, что через тоно в юрту сыпались льдинки.

Наконец, сам не помню как, я пробил заслон и очутился там, куда желал попасть. Это было холодное и пустое верхнее небо, где лишь местами густился прозрачный дым.

Я различил кувшин манджурской работы, украшенный резьбой и с тонким, как журавлиная шея, горлышком. Из них манджуры пьют молоко, подмешивая к нему кровь свиньи. Этот кувшин был заткнут большим пальцем Бога, в лицо которого, Кокочу, я избегал смотреть, чтобы не отвлекаться от моей цели.

Я сделал над собой последнее усилие и стал осой.

Я взлетел вверх и ужалил Бога в лоб. Бог выдернул палец и ударил себя рукой в укушенное место. Я выхватил душу Темуджина из кувшина и спустился с нею домой.

За это, мальчик мой Кокочу, спустя шесть лун обиженный Бог лишил меня моих глаз.

Закрыв тетрадь, я всё-таки немного засомневался. А если я ошибаюсь? Если Илпатеевым следует заняться по-настоящему? Вон ведь что мы издаём-то... Но, с другой стороны, напиши я даже хорошее редакторское заключение, добудь рецензии, обмани главную редакторшу, ведь всё равно где-нибудь наверняка оборвётся, а занадеевшийся Илпатеев обидится, как Бог на шамана Оточа, затаится, сделается паче чаянья врагом. Нет! Лучше уж поразглагольствовать, как обычно, о «двойной функции слова», о «если можешь, не пиши», о тайне художественности и т. п. И лучше будет, и как-то ответственнее.

Но Илпатеев не дал мне.

— Достаточно! — прервал он где-то уже на двойной функции. — Спасибо тебе, Петя, ещё раз.

Он рассмеялся своей освещающей лицо улыбкой и точь-в-точь, как в прошлый раз, протянул руку. За рукописью.

Мы сидели в торце нашего издательского коридора. Коридор был пуст. За дверями у машинисток стрекотали пишущие машинки. И тут я снова сделал «прокол». Я предложил Илпатееву подождать меня внизу. Рабочий день заканчивался, начальство ушло, и, если он, Илпатеев, не возражает, мы можем, сказал я, погулять немного вместе на свежем воздухе.

Илпатеев кивнул. Хорошо! Он подождёт меня.

Он уходил полутёмным нашим длинным коридором, а я смотрел, как, словно уносимое детдомовской нянькой дитё, пялит на меня бирюзовые глазки из подмышки его злополучная отвергнутая мною тетрадь.

Была серая, влажная, любимая моя осень. По истресканному свежеотмытому асфальту там и сям распластались бледно-жёлтые, утратившие упругость листья. Голова у меня гудела от многочасового, насилующего душу чтения, и было приятно идти вот так не спеша, перебрасываясь редкими словами с малознакомым неглупым собеседником.

— Да-а, — тянул я с некоторой фальшью, но где-то и искренне, — кто бы мог подумать, Николай! Четверть века прошло с той поры, как мы играли с вами в шахматы, а мы вот идём, беседуем — и вроде так и надо, ничего особенного, всё в порядке вещей.

Илпатеев молчал. Он был небрит, в мятой заношенной кепочке и выглядел хуже, изнурённее, чем в прошлую нашу встречу. Однако серые его глазки порой оживлялись и взглядывали на меня снизу умненько и твёрдо, будто толкали прозрачной палочкой.

Всё-таки нужно было что-то сказать про рукопись, и я, как бы косвенно, обмолвился, что-де, когда у тебя четыре сына, это как четыре капли из одной большой. Собери обратно в неё, сложи характеры, и получится отец.

Илпатеев коротко толкнул меня сбоку своей палочкой и ждал, что я скажу дальше.

Если Джочи-хан, продолжал я, не сын Чингис-хана, а «меркитская начинка», то, судя по Чагадаю и Огодаю, папочка складывается в не особенного-то «богатура».

Илпатеев засмеялся. Смех у него, я уже говорил, был негромкий и неожиданно приятный, низкоголосый. И вообще, мне в тот раз показалось, он напоминал экземпляр некоей замечательной, быть может, породы, но, как это бывает у собак, самого уже последнего, поскребышного в помёте. То, что у первого, второго, третьего — окрас, форма лап, экстерьер — ярко, рельефно, доведено до биологического своего предела, у последыша притушено, как будто недосказано из-за генетической усталости.

Нет, он не согласен со мной, сказал Илпатеев. Был ведь ещё брат — самый младший — «отчигин». Тулуй. Красивый, сильный и благородный. Он умер молодым, лет тридцати, пожертвовав жизнью ради отца.

Когда Бату-хан войдёт в силу, он будет помогать его жене, а сын Тулуя Мункэ с его помощью станет впоследствии каганом в Карокоруме сразу за Гуюк-ханом.

— Тогда почему же...

— Почему из-за Джочи такой сыр-бор? — подхватил Илпатеев, перебивая меня.

— Именно!

Илпатеев усмехнулся.

— Любят потому что его.

— Лю-ю-юбят? Ах так? — поразился я. — Вишь ведь что.

И больше мы про рукопись не заговаривали. Избегали как бы по обоюдному согласию.

Миновав площадь, здание горкома партии, обошли по дуге беломраморное, роскошное здание драмтеатра, где по периметру в нишах стояли чугунные фигурки «драматургов». Кроме Шекспира, все были наши, свои, даже Маяковский. Шекспир же был в панталонах-галифе, с усами, шпагой и лысый.

Мы отходили, а Илпатеев всё оглядывался на грациозно-твёрдую фигурку Пушкина... Пушкина у нас в Яминске любят почему-то. Есть улица его имени, городской сад, куда мы шли с Илпатеевым. Кинотеатр. Штук шесть разных памятников. А лучший — как раз вот этот, в драмтеатровой нише.

Напрасно я бегу к сионским высотам,

Грех алчный гонится за мною по пятам...

Так ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,

Голодный лев следит оленя бег пахучий...

Закончив, Илпатеев вопросительно толкнул меня своей палочкой, но я ничего не отвечал ему. Откровенно говоря, с некоторых пор разговоры о грехе, покаянии, добре и зле не вызывают во мне энтузиазма. Чистые, нечистые. Друг, враг. Мне хотелось процитировать Илпатееву стишок моей племянницы, но я не стал. «Прекрасная природа. Расцветшие цветы. Не зря живу я на этом свете!» И вообще столь чарующе действующие в студенческую пору литературные разговоры давно перестали меня волновать.

Мы медленно брели с Илпатеевым по влажному, темнеющему городскому саду. Тополя. Осины. Ясенелистый клён. Калина. Рябина. Багрец, золото. Желтеющая по вершинкам трава. Упрыгивающие бочком вороны. И берёза у хоккейной коробки, единственная здесь — плакучая, качает слегка под ветром роскошною рыжею своею гривой. И девушки, пьяные мужики, чёрные терьеры, велосипедисты. И в глубине за деревьями, где танцплощадка, пробуя гитары с проводами и жуткие свои барабаны, готовится к вечерней «тусовке» местный наш яминский хэви-метал. «Ты меня не лю-ю-юби-и-шь...». О Господи, думал я. Смена поколений. Папа плохой. Экскаватор времени. Старые осыпающиеся холмики выравниваются под новые застройки. «Не лю-ю-ю-ю-бишь...»

— Нам-то с тобой, Петя, тоже хвастаться нечем, — брякнул вдруг Илпатеев. — Нашему поколению. — Он усмехнулся опять.

Я молча и без улыбки смотрел на него.

— Мы, Петя, мы с тобой, понимаешь, — он даже рукой повертел в воздухе, чтобы понятней, — поколение п с и х о л о г и ч е с к и х м а с т у р б а н т о в.

— Что-что? — Я остановился, поражённый. — Что ты сказал? Мастурбантов?

— Да, мастурбантов, мастурбантов! — Лицо его сделалось угрюмым. — Ты не ослышался. Психологических мастурбантов.

И он рассказал анекдот. Первый, который он слышал в жизни и запомнил. Прохожий спрашивает у ползающего под фонарем пьяного: «Ты что ищешь?» — «Часы!» — «А где ты их потерял?» — «А вон там...» — «А почему здесь ищешь?» — «Так там темно, — объясняет пьяный, — а здесь светло!» Грустный такой анекдотец. Илпатеев считал, в нём схвачено ядро распространённейшего явления.

Подлинному соитию с жизнью предпочитается подмена. Почему? Потому что подмена «безопаснее», или меньше требует усилий, или ещё что-то.

Он стал перечислять. Алкоголь, газеты, болельщиство футбольно-хоккейное, секс.

— И секс? — не удержался я. — И он тоже «мастурбация»?

— А как же! — был ответ. — Он и задуман, чтоб скомпенсировать отсутствие.

— Чего?

Он улыбнулся.

— Любви, Петя. Любви. Чего же ещё.

Я понял.

— Ты хочешь сказать, что всё уводящее и увиливающее от... это... это...

— Во-во! — подтвердил он. — «Уводящее и увиливающее». Молодец! Мы в вас не ошиблись, товарищ майор.

Ненавижу старшебратский этот тон с прихлопом по плечу, и когда сам начинаю, и когда ко мне. Однако глянув на лицо Илпатеева, я повременил обижаться. Он о чём-то думал помимо разговора.

— А что подлинно, Николай? — всё же спросил я; мне было интересно. — Смерть?

Он кивнул. Да, смерть.

— Хотя и она не всякая, — добавил погодя.

— А ещё?

— Женщина в родах. Младенец, пока не заговорил. Боль. Святость. Хам. Зверь.

Потом сам заговорил про друзей, Пашу и Юру. Что все они трое были самые что ни на есть стопроцентные мастурбанты, как, впрочем, и все более или менее соображающие наши сверстники. Почти все. Рассказал про жену, довольно известную в Яминске эстрадную певицу, уехавшую недавно в столицу, про Советскую власть, видевшуюся ему тоже гигантской социальной мастурбацией... Ещё что-то, чего я не запомнил, к сожалению, в ту довольно продолжительную нашу прогулку. Разве вот на остановке ещё, где мы вместе ждали трамвая, меня опять поразили его уши — оттопыренные и заостренные сверху. Не то, помстилось, помню, летучая мышь, не то чёрт рогатый, не то, прошу прощения, два эдак размахнувшихся перед полетом крыла.

Ну да, крыла.

Теперь-то вот я кричу в небо, не открывая рта. «Эй, — кричу я. — Эй, Илпатеев! Куда же ты, братец? Не улетай...»

«Петя, дорогой,

не подумай ради Бога, что визит к тебе на квартиру, наша прогулка и эта бандероль — звенья заранее замысленной цепи. Замысел, коли он есть, не мой, клянусь.

Девать мне мою «прозу» некуда, а посему, если недостанет духу выбросить в мусоропровод (у меня недостало), отдай тетрадку Паше Лялюшкину, ты говорил, знаешь его. А уж Паша-то сумеет её потерять... А замечал ли ты, Петя, что о «выборе» рассуждают в основном люди в сущности выбравшие, лучшие эксперты по нравственности скрытые сукины сыны, а о «менталитете и культуре» больше всех обожают рассуждать дураки? Ну так вот. В поддержание сей похвальной отечественной традиции пускай же и о подвиге бесстрашия поведает трус.

Бывай.

С уважением и благодарностью Николай Илпатеев».

* * *

*

По велению владимирских князей срубленная рязанскими мужиками доглядная крепость Онуза, отойдя под крыло великого князя Ингваря Юрьевича, отца Юрия Ингваревича (что с возвышеньем Рязани в престольный град стол ея приимшу), приходила за ненадобьем с поры той в негодность и запустение. Резные, на ременных петлях воротцы подгнили, покосились. Валы осыпались. Терема, часовня, сторожевые избы на подклетах, дворные ухожи и конюшни частью сгорели без пригляда от случайных захожих людей, а частью покрылись мхом от близости реки Вороны. Лишь в окраинной одной избице ютилась малочисленная семья бортника-одиночки, да и та с приходом незваных гостей убралася от греха в лес.

Не зная толком употребленья ненужных кочевому человеку строений, Сэбудей-богатур не велел, однако, ни ломать их, ни жечь в кострах. Монгольская мохноножка подснежною травою сыта, а неровён час выдаст образумившаяся Арпан* десятую долю в пегих, серых, буланых, гнедых и вороных, вот и сгодится укрыть их, а вкупе и корм...

* Рязань у монголов.

Когда Кокочу въехал шагом в хот-становище, разбитое поблизости от крепости, небо гасло, а воздух желтел. Постовые на заставах, разглядев тряпку вестника на рукаве, пропускали его без помех. И страшно было, и почему-то хорошо. Спешась и туда-сюда поводив Льдистосерую, к первой попавшейся в глаза коновязи потянул её. Нет, почти нестрашно было! Что у них, у ойратов, в тумене, что здесь — одинаково лошадиной мочой разит. Юрты тоже — понаряднее да побольше, а если разобраться, такие же.

Алдах в двадцати от коновязи, где стоял и Эсхель-халиун привязывал, три бавурчина обдирали жеребёнка, похоже. Один, стриженый, в сдвинутой шапке — деревянное ведро держал, два других сноровисто ножами орудовали. Снег вокруг вытоптан до черноты, а руки — розовые до локтей.

— Ойе! Сайн байну!** — у самого уха сзади раздалось, не успел узел как следует довязать. — Не сон ли мы видим про анду Кокчу?

** С а й н б а й н у! — монгольское приветствие, пожелание здоровья.

И ещё что-то, ещё. Хриповатым однозвучным, счастливым для ушей Кокочу сипотком этим. И стоило обернуться — вот он, Лобсоголдой, стройно-красивый друг-анда в серебряноверхом мангае улыбается стоит!

От радости застыдившись, не обнялись даже. Лобсоголдой по плечу лишь чуть-чуть потрепал, устремляясь к Эсхель.

— Ну что, устала старушка? Забыла друга своего Эберту? А он не забыл, помнит... помнит любовь.

Кокочу слушал, и приятно было. И анда весел, и конёк его Эберту-унгун жив-здоров.

Перекинув, будто ненароком, узел на коновязи быстрой рукой, анда Лобсоголдой под брюхом у Эсхель-халиун ладонью пробежал. Под таким, как Кокочу наш, заподпружить можно и в недальнем пути.

— Постоит, — суховато обронил (Лобсо), — подседельник подсушит мал-мала, на кормёжку красавицу определим!

Пятистенка, в каковой анда с двумя другими верными проживает, сухая и чистая очень. В очаге на закопчённой цепи котёл с отогнутыми краями горячий ещё, но ни гость, ни хозяин отведать не пожелали пока.

Лобсоголдой, седло Эсхель-халиун под кошму подсунув, указательный палец к губам приложил. «Юрта пуста, да ушей в ней с полста...» И тихо-тихо прихохотнув, за рукав наружу вытянул Кокочу.

За огромно-чёрной юртой-гер, где припасы, на дровцах-чурочках расположились вдвоём.

Три давешних бавурчина ближе теперь оказались и с другого боку.

«Тот, кто третьим слева на скамье избранных подвизается...» Решил анде поначалу весть передать.

— Берке? — только и спросил, отслушав, анда, и красивое тонкое лицо потемнело от огорчения.

Кокочу кивнул: Берке, да.

— Волка нашего всякий знает, а волк наш, значит, знает не всякого! Изменился анда Лобсо. Где на верхней губе пушок только намечался, толстые чёрные волоски торчат.

Ну как наши поживают все? — спросил анда. Старый слепой любимый его Оточ как? Неужто впрямь девятый бубен уже? Бурулдай как? Хагала? Не забыли ли, мол, его-то, Лобсоголдоя? Спрашивал, а мысли, похоже, далеко гуляли у него.

— Ничего, — сказал в ответ. — Неплохо поживают. Вспоминают наши тебя.

Лобсоголдой, кивнув, поднял с земли прутик и стал по снегу стегать.

— Хагала спрашивал, не надумал ли Эберту-унгуна на его Черномордого менять? Для того-сего, говорит, у тебя Черномордый будет, а для наадома*, говорит, у орусутов добудешь в бою. Нам, мол, ойратам, мало достанется, а для верного своего Бык Хостоврул не то жеребца, бабу из-под чужого выдернет.

* Н а а д о м — праздник.

— Хагала у вас перелётный болтун! — усмехнулся Лобсоголдой. — Пускай Черномордый его ещё травки-муравки покушает-пожуёт.

Кокочу на такое лишь головой покачал. Брякни он про джагуна подобное, от него, Кокочу, и мокренького не осталось бы.

— Убьют меня, Лобсо? — сорвалось у него ни с того ни с сего.

— Нет! Не убьют. — Ответил, будто сам уже успел подумать об этом.

И прутиком опять — чирк-чирк — зачиркал, застегал по замусоренному дресвой снежку.

С кем в холод одним одеялом укрывались, с кем «не моя» кричали наперебой падавшей за горизонт звезде, вот он нынче сидит, рядышком, Кокочу! «Ах ты, дружок, — подумал. — Милый мой анда!»

— А сам-то ты как, Лобсо? Не скучаешь о нас? Нравится здесь?

Лобсоголдой лишь тёмным глазом вместо ответа покосил.

— Одинаково! — сказал, рукой махнув. — Спереди заманивают. Сзади погоняют. Что они придумать-то могут ещё?

Поднялся, отряхнул сзади дэл.

— Идём! Ждут не дождутся вести твоей. Уши прослушали, глаза прогля дели. Идем, Кокчу.

* * *

* *

Черновойлочная, пропитанная жиром шестистенка-урго* — логовище Быка Хостоврула. С сэлэмами** на плечах два заступивших в ночь кебтеула глаза пучат у двери. Третий, пожилой джалаирец, немного поодаль похлёбку из муки хлебает черпачком.

* У р г о — большая гостевая юрта.

**С э л э м — кривая монгольская сабля.

Лобсоголдой, наклонясь к самому уху, шепнул джалаирцу несколько слов. Тот доел, левой ладонью — губы, правой — лоб вытер и, не взглянув на Лобсоголдоя с Кокочу, влез под полог юрты ногами вперёд.

«Если страшно, — повторял в душе Кокочу, — пусть будет страшно. Пусть душа моя уподобится...» И не успел завершить, джалаирец с изменившимся строгим выраженьем в лице махнул из двери Лобсоголдою: «Хош!»*** Лобсоголдой нырнул под приподнятый им полог.

*** X о ш! — посыл сокола.

«Лучше аргал в дзут по загонам собирать, чем у нойонской юрты в ожидании стоять...» И ещё стал придумывать. «У далеких гор Алтан-Таг пасутся в степи Сара-Арки дикие куланы... В час макушки жары, когда, обезумев от слепней, верблюды, быки и запряжённые в телеги лошади кричали, как рожающие женщины, когда Льдистосерая Выдра дважды уносила скромного помощника кама в степь... в перхающую пылью степь... м-м... Где затлевающие куски... Где, как ослизевшие куски войлока и грязная ветошь, валялись не преданные ни огню, ни погребению... тела врагов, заскорбевший душой сточетырёхлетний Мэрген Оточ снял с багалы девятый бубен...»

— Эй, парень! Ойрат! Эй, не слышишь меня? Оглох?

Коричневолицый джалаирец звал, поманивая рукой, к страшной двери.

Когда голова наклоняется, говорят, то колено сгибается. Зажмуря глаза, Кокочу словно в воду бухнулся с обрыва.

Запах шерсти, зверя и гниющих мясных помоев стоял в юрте Быка Хостоврула густо, как хвои в лесу.

— Что, душа в пятки убежала, вояка Заячий Хвост? — из хоймора, куда Кокочу и взгляд побоялся поднимать, накрыл его сыромясый тяжелый бас. — Говори!

Кашлянул. Кхы-кхы. Воздуху побольше в грудь набрал и...

— Всё?

Наклонил голову: всё, да.

— Ты ойрат? — продолжал мучить голос.

— Ойрат.

— Утэгэ богол?

— Да, уважаемый. Племя дербенов восемь лет как наши господа. Да, отец тележный кузнец у него. Да, кобыла в затылок укусила, оттого и Кокочу* стали звать.

* К о к о ч у (Кокчу) — Лошадиные зубы.

Да, овцюхи-козлухи мы. Для удовлетворенья естества с козами приходилось нам. Да, кюрбчи, шаману Оточу помогаем по мере сил. Да, девятый бубен у нас...

И, разгорячившись, ободрённый нежданно участливым вниманием легендарного кулюка-богатура, в конце концов за очаг осмелился взглянуть. — Ойе! Из-за широко полыхавшего оранжевого огня в упор смотрели два смеющихся чёрных глаза. — Ойе! Тошнота и ужас к ноздрям смрадным чадом поднялись. Колени ослабели. Сидевший улыбающийся в хойморе на подушке человек глумился, а не участие проявлял к Кокочу.

— Дербены, говоришь! — снова раздался из хоймора голос-бас. — А скажи мне, кюрбчи утэгэ богол, кто нужней человеку, друг или враг?

Кокочу, не ведая, что отвечать, на стоявшего впереди Лобсоголдоя невольно покосился.

— Друг, да? — отгадал взгляд страшный меркит. — Друг и в обиду не даст, и последней лепёшкой с тобой поделится. С другом и задушевный разговор хорошо у костерка завести... Это?

Кокочу кивнул. Всё было правильно.

Хостоврул поднял огромный, из трех розовых сморщенных долек, палец.

— Ошибаешься, Лошадиный Зуб! Враг нужней человеку, если не трус он. Кто осторожности, хитрости и терпенью лучше, чем враг, научит? Кто воина воспитает в тебе? Кто за лошадью, чтоб не заподпружила, приучит следить? Верно ведь я говорю, Лобсоголдой?

Прямой и недвижный, как воткнутое в землю копьё, Лобсоголдой сделал плечами неопределённый жест. Откуда ж, мол, ему-то знать? Уважаемому тысячнику виднее должно быть.

— Вот-вот! — словно ждал того, с оживленьем продолжал разговорившийся Бык. — Ему — «ешь!», а он лижет. Ему — «входи!», а он в щель глядит. «Танараг эндерэг*», говорите? Заспинный враг? А если «вероломный» этот лучшую-то службу и сослужит хану Бату?! Заимев умного врага, на кошму надолго не завалишься отдыхать!

* Т а н а р а г э н д е р э г — вероломный.

— У нас говорят, когда дурак в котёл заглядывает, умный за огнём следит.

Голос у анды тот же всё — один звук на одной струне. Алые шевелящиеся губы в ухмылку сложились. Лобсоголдой от друга анды на себя внимание переводил, и тот, Бык, понял это.

— А у нас, у меркитов, знаешь, как говорят, Лобсо? Кто чересчур занозист, тому чересчур и попадает!

Кокочу застёжку дэла на груди расстегнул. Если амулета из лягушечьей лапки коснуться успеть, мангусьи поползновения в зародыше пресекаются, сказал Оточ. Бык Хостоврул ведь, по слухам, сырым мясом утробу насыщает, любого хитрого за три шага упреждает, любого сильного в бараний рог скручивает...

Смрад, запах подгнивающей сладкой убоины отравляли дыхание до тошноты. Голос-бас глуше-глуше из-за очага долетал. Ноги Кокочу заподгибались, свет меркнуть начал в глазах.

Лобсоголдой похлапывал, поглаживал его по щекам, а Эсхель-халиун в плечо тыкалась горячей мордой. Как оказался подле, что случилось и получилось — нет, не помнил ничего.

Стрела судьбы, обдав ветерком остудным висок, мимо пролетела. Уцелел он.

* * *

* * *

За покрывающейся медленным снежком речкой, за тёмным леском — оранжево-красная косолицая луна из красной в жёлтую превращалась. Звезды, чтоб сверху им наблюдать, зазябшими кулачками глазки-алмазки протирали. К сторожевым монгольским кострам подползала на брюхе изголодавшаяся, трепещущая алчбою тьма.

У тележных ярусов трудяги кешиктены наружную работу довершали. На бесшумной походкой шествующего тысячника-бухэ** глаз они не осмеливались поднимать.

** Б у х э — силач

Миновав все три шатра царевичей Золотого Рода, Бык Хостоврул у обтёрханной до жердинных пролысин юрты остановился. Боевая походная юрта если и выделялась, то тем, что прочие подальше отступили, отпятились от неё. Если гнев хозяина к сердцу не принимать, а, памятуя о цели, сохранять хладнокровие, неприятная добытая Оточем весть очень к месту может оказаться.

— Кхе-кхе! — вдвигая бревновидное колено за обындевевший полог, прокашлялся (Хостоврул). — Сайн байну! Если войдём, не сильно ль обеспокоим хозяина?

Ответа не последовало. В хойморе на почётном месте сидели с Сэбудеем два худошеих худородных урянхайца. Прямя сутулые спины, ели саламату, пачкая седые бородёнки. Между трёх опорожнённых деревянных чаш красовался крутобедрый тонкогорлый китадский кувшин. На трёх скрещённых копьях по-походному горел, шевеля тенями, почернелый от копоти светильник-каганец.

Без приглашения и как бы с простодушной невозмутимостью встретив сверкнувший бешенством взгляд Сэбудея, Хостоврул сел у хадаха*. Пусть, дескать, благопочтенные пообсуждают важные свои дела, он со своим мелким и неважным у дверей покуда посидит.

* X а д а х — придверной столбик.

И, как и рассчитывалось, худоурянхайцы поднялись и, чёрными скрюченными пальцами обтирая бороденки, пятясь и кланяясь, покинули хлебосольного земляка.

— У быка шея толстая, но и она, тысячник Хосто, в ярмо попадает! — орлиный этот клёкот-хрип, за сердце хватающий монголов «голос степи».

Легко, без помощи рук Хостоврул встал на ноги.

— То, что многомудрый Сэбудей-богатур изволит возвестить, то и правда для нас, — и, в мгновение ока продвинувшись за очаг, упал на колено, в шутку подставляя «под ярмо» лоснящуюся жирным потом шею.

Пламя в каганце ненадолго вытянулось и зачадило. Сэбудей же богатур — нет, не пошевельнулся даже. Вывернутое веко над пустой, обезображенной шрамом глазницей дрогнуло.

— Говори!

Чтобы распрямиться, Быку пришлось отступить от крышевого ската. Толково, ясно и избегая выспренности, изложил добытое Оточем «о третьем слева».

— Третий слева — хан Берке это? — уточнил Сэбудей.

Берке.

— Если птица турпан, — развивал удачу Хостоврул, — птенцов за собой увлечь не может, то таковых птенцов уничтожает она! Если дозволительно полюбопытствовать у многоуважаемого...

— Иди! — оборвал его Сэбудей. — Если потребуется, пришлю к тебе. — И махнул куцепалой рукой, морщась и с трудом скрывая отвращение.

«Помеха», о каковой кешиктены с бавурчинами шептались за телегами, о коей Гуюк-хан в жалобах-донесениях в каганат, а осленок этот Бури v костров в открытую возмущались, про что старые нойоны-чербии как о «губительном для боевого монгольского духа» говорили, ныне, с присовокуплением добытого Оточем, безусловно становилась подлежащей уничтожению! «Женщина в боевом походе — нехорошо».

Полешко-другое в жмурившиеся красно-чёрные угли бросив, сидел (Сэбудей) раздумывал вполусонь. Женщина зависть с напряжением вносит. Женщина — роскошь. Лишь избыток власти её способен терпеть. Покуда Бату-хан два-три сражения сам не выиграл, таковой, с избытком, власти не будет у него. Правда, до того времени и «третий слева» заспинный умысел не воплотит. С третьим слева не торопиться можно, а с ликвидацией «помехи» усилия приложить! Дзе.

И Сэбудей-богатур, сам того не ожидая, привстал на колени и, обратя готовое заплакать лицо к дымнику, взмолился во внезапной тоске:

— О Высокое Небо! Помоги!

И тотчас на закаменело обезображенном одноглазом лице выразилось восторженное смятение.

— Что? — показалось, прошелестело из тоно со знакомым смешком. — Всё пыхтишь, всё землю роешь, старый кабан?

В бархатисто-горловом ласкающем звуке голоса знакомые насмешка и любовь.

— Это ты, энкчемэг*?

* Э н к ч е м э г — краса мира.

Не сказал, помыслил лишь в себе, а откликом покатился вновь из наружной тьмы серебристо-глуховатый, единственный во вселенной смешок.

— Зачем забыл меня, энкчемэг? Для чего к себе не заберёшь верного пса? — И горло дрогнуло от обиды, как у малого дитя.

— Терпение, милый мой! — был ответ. — Сам ведь знаешь: не всё исполнено из необходимого пока.

* * * *

* * *

Крепкие ножки упористо разведя, довольная, лодраздавшаяся в боках Эсхель-халиун мочилась вразбрызг пенящейся уверенной струёй. Раз Эсхель-халиун сыта, довольна, он, Лобсоголдой, показать Кокочу кое-что хочет. «А то неровён час отправят тебя...»

Пошли по готовящемуся к ночлегу хоту. С неба снежинки падали. Давно он хура анды Кокчу не слушал, говорил Лобсоголдой, давненько угд-дуу про белую юрту не пел. «Ночью с рукой в изголовье лежу. В небо на звёзды печально гляжу...» Прошли, миновали один, самый большой, Гуюк-ханов шатёр, затем самый яркий — Бури. По углам и у дверей возле обоих таранили взглядом тьму замеревшие в неподвижности кебтеулы. «В щёку коли их острым копьём, — усмехнулся Лобсоголдой, — чёрная кровь потечет с них ручьём...» Третий, самый маленький, но с односкатным проходцем к белой, украшенной лоскутками юрте, был Бату-ханов.

— Пришли! — объявил Лобсоголдой. — Подожди-ка меня.

Он приблизился к стражнику, охранявшему заднюю туургу*, и что-то шепнул ему.

* Т у у р г а — стена.

Друг за другом — бочком — прошли вдоль проходца, обогнули белую со стороны двери, и с той, другой, в одном, ведомом лишь ему месте Лобсоголдой приподнял бусмур**.

** Б у с м у р — верёвка по окаёму юрты на средней высоте.

Такое не забывается, нет! За очагом на небольшом возвышении, подвернув гладкие колени в оранжевых шароварах, в дэле из золотой фанзы сидела... девушка-цветок! Смазанные жиром скулы блестели у неё, как весеннее солнце.

Игла неведомой прекрасной печали с тупой болью вошла в сердце Кокочу. О благоухающей воды сон! О изумрудная звёздочка в колодезной тьме.

* * * *

* * * *

— Раз, два, три, — взад-вперёд качает сжатым кулаком Лобсоголдой, — хоп! — выбрасывает палец. — Ну, а ты? Что же ты, Кокчу?

Вернувшись на полешки за юрту-гер, играли сидели в хороо***, как когда-то в степи, а в это время где-то в глубине хота, в юрте или в шатре судьба Кокочу взвешивалась в чьей-то жёсткой руке.

*** Х о р о о — национальная народная игра «в пальцы».

Чтобы друга-анду от ненужной тревоги отвлечь, Лобсоголдой про девушку-звезду рассказал.

Разгромленный сокрушённый царь кабшкирд дочь за милость к себе свирепому монголу отдал. Гульсун зовут.

— Гульсун?

Всё ещё трудящиеся над шкурой бавурчины, давая спине отдых, поочерёдно замирали, сидя столбиками и засунув в подмышки замёрзшие пальцы. На Кокочу с Лобсоголдоем не смотрели они.

— Эдакая хатахтай**** губки надует, — бывалым тоном рассуждал, улыбаясь, Лобсоголдой, — насурмлённою бровью поведёт, и мы с тобой, Кокчу, и на штурм, и в атаку отправимся, полагая, что за монголов.

**** Х а т а х т а й — красавица.

Где-то на другом берегу залаяла орусутская собака.

Сидеть становилось холодно, на душе уныло.

Лобсоголдой поднял со снега брошенный давеча прутик и переломил.

— Знаешь, Кокчу! Не могу понять, постигнуть я, для чего, для какой такой цели мучается человек. Ума не приложу!

Кокочу задумался, хотел отвечать — шаман Оточ говорит, дескать, затем и затем, — как один из бавурчинов поманил Лобсоголдоя ножом. Иди-ка де. И за плечо себе показал, когда поднялся тот.

Шагах в пяти-шести за работающими бавурчинами маячила в густящейся тьме знакомая широкоплечая фигура.

Лобсоголдой шёл неспешной, на пятках, словно к прыжку всякий миг готовой походкой. Кокочу с замиранием сердца следил, и кожа у него на щеках и лбу зябла от напрягающейся тишины. Стройно-сутуловатый анда, как камышовый увёртливый кот манол, к ирвэсу* приближался. Как быстрокрылый сокол-чеглок, к громаде грифу-бородачу подлетал.

* И р в э с —барс.

* * * * *

* * * *

Хан дважды не говорит, судьба по два раза не благоприятствует!

— В другой раз, Лобсо, — косясь широко расставленными тёмными глазами на бавурчинов, сказал Хостоврул, — пускай козолюб твой поостережётся плохие вести развозить! За шерстью отправляясь, самому б остриженному не воротиться... — И с нарочито хищным весельем захохотал громко. Пускай, мол, если Лобсоголдоев анда слышит, потрусит немножко.

Лобсоголдой, из последней силы принуждая себя, раздвигал губы в искательной улыбке.

Бурулдаю велено передать через Кокочу: Большой Совет завтра. И нойоны его, и чербии явятся пусть числом не менее девяти. И пускай козолюб-богол поторопится. Нынешней ночью луна в небе плоховата.

* * * * *

* * * * *

По захолодевшему шерстистому крупу Эсхель-халиун погладя, в чёрно-снежную ночь за стремя анду подтолкнул. «Не давай, Кокчу, никому обрывать воротник своей шубы! Крепче за гриву судьбы уцепись...»

Нескладная широкотазая фигура удалялась, растворяясь в синеющей мгле.

Снег светло сиял под луной на ладонях берегов. Середина речки была серой, выдутой ветром до взбугрившегося местами льда. Прощальная улыбка Кокчу — вот, мол, анда Лобсо, живой ведь я! — так и запечатлелась в нём, как последний привет. Что ж, если в жизни не увидятся, может, кто знает, после смерти встретятся ещё!

В юрте, разбросав по одеялу короткие ноги, спал возвратившийся с дневного дежурства Джебке. Тоже нукер и десятский верных, как и Лобсоголдой.

У очага на деревянной досочке лежали две лепешки. Спасибо, Джебке! Укрываясь одеялом, ещё подумал: «Как-то там Кокчу наш в темноте? Страшно, наверное».

«Сделав зло, — говорила мать, — опасайся беды! Ибо всему живому необходимо воздаяние по заслугам». Отчего ж Быку-зверю не воздастся никак? «Небу — сокол, младенцу — молоко, а жизни истина необходима, сынок!» — отец говорил. Если любовь есть, отец говорил, власть — не нужна! Добывая власть, человек силой хочет любви добыть... В бою, где, расстреляв стрелы и потеряв копьё, он, безоружный, прыгнул с Эберту на скакавшего мимо врага, он, Лобсоголдой, уважение и благодарность Быка Хостоврула заслужил. За доблесть пред строем объявив прощение девяти будущих проступков, вечером им с Джебке в юрту молодую, приседающую от ужаса кипчачку привели. И плохо это было, не то.

II

На вопрос отца Огодай, пожимая глупо плечами и хмыкая, забормотал:

— Про себя-то я могу сказать, что постараюсь осилить. Но после меня... А что как после меня народятся такие потомки, что, как говорится, «хоть ты их травушкой-муравушкой оберни — коровы есть не станут, хоть салом обложи — собаки есть не будут!» Не выйдет ли в таком случае дело по пословице: «Лося сохатого пропустил, а за мышью погнался!» Что мне сказать? Да только всего и могу сказать! 

— Ну а если у Огодая народятся такие потомки, — возразил властелин и эцзг, — что хоть травой оберни — коровы есть не стануг, хоть салом обкрути — собаки есть не будут, то среди моих-то потомков ужели так-таки ни одного доброго не народится?

*

Кланяясь и морща в улыбке заспанные щёки, вошёл бокаул* и бочком-бочком с привычной сноровкой стал собирать в грязный передник посуду от вечернего вкушания. В лукавых, взблёскивающих глазках мелькало поселившееся с недавнего времени льстивое любопытство.

* Б о к а у л — следящий за трапезой.

— Тарак ей отнеси, — отвечая на эти взгляды, сказал негромко, — хераму* горячего. Мяса.

*Х е р а м — напиток из кумыса (чай).

Про сайгачиху Гульсун не хотелось сейчас.

Полешко подправил в очаге. К растопыренной короткопалой пятерне оранжевые языки ластились. Рука ало-прозрачной была, атласно-нежной.

«Шихэтэ юмада дулда хэбэ!» Имеющие уши да не услышат, имеющие язык да не передадут. Желая скрыть лиходейство, бартмачи отрезают у краденой скотины язык и уши и в деле, заслуживающем небесной кары, у Неба же просят вспоможения. С поры, как в белой юрточке сайгачиха Гульсун поселилась, словно рыльце в пушку! Неужто и он, как такой бартмач, сам себя запутывает тут? Зачем?! Когда за семь лун до объявленного курултая выстрелом с двадцати шагов уложил обыкновенную степную жабу, матушка Эбугай, возликовав от счастливого предзнаменования, устроила семейный совет. Самый старший — Урда наш, хоть и сын Джочи-хана и всем хорош, главой осиротевшего уруга никак не может. Чагадай с Огодаем мать-татарку в неправомощность вменят. Главной женой, объявленной государю-эцэгу, она, Эбугай-учжин, была Джочи-хану. Посему главой осиротевшего рода и преемником улуса Джочи первенца своего Бату-хана предлагает она.

В прицельной стрельбе, в скачках и в борьбе на поясах Бату-хан, по её мнению, тоже неплох.

Так и порешили.

— Будем, — возгласил, поднявшись, Шейбани-весельчак, — будить тебя, Бату, если заспишься. В дальних походах, в коротких ли стычках брату клянёмся служить!

Сделав ножичком для очистки стрел надрезы на пальцах, Урда, Шей-бан, Берке, Тайнгут и он поклялись на верность в предстоящей борьбе. Халат и серебряное кольцо Джочи-хана поднявшаяся до восхода Эбугай наедине, в напутствие, передала. Провожая, козьим молоком дорогу окропила.

Сайгачиными тропами, изюбровыми бродами, болотами такими, что и сытому змею не проползти, ночуя и оплывая от укусов мошки в ивовых шалашах, вышли на шестой день к незнакомому становищу. Лошадей с провисшими подпругами, не имея сил на предосторожность, привязали без разведки к коновязи-бревну.

Урочище Хорходай-Халдун оказалось, стойбище Хорчи-усун.

Вечером, когда насытившиеся и утомлённые братья отошли ко сну, сказал Хорчи-усуну: «Хочу, атэкэ, объединить рассеянный уруг мой...» — «Если, — отвечал нойон, — хоть половины добьёшься затеваемого, почту за необходимое оказать вспоможение. Если же опростоволосишься, не обессудь, кулюк! Не слышал ты сейчас моих слов».

Наутро приказал зарезать ягнёнка-кургашку и велел снарядить в дорогу бурдюк питья.

Тоненькая Гулямулюк летала по хошу, и, заметив его внимание, Хорчи-усун по-отцовски с усмешкой подмигнул. Гляди, мол! Я не против. Конь-хулэг поскакал — доскачет! Настоящий мужчина взялся — добьётся своего.

Как снег на голову явившись в Каракорум, бессонный и больше двух суток не бравший от волнения еды в рот, не испытывая ни страха, ни затруднения в речи, выступил тогда на всеобщее обозрение:

— Если доблестный Сэбудей раздвигает завещанный Аурухом улус Джочи, то по каковой причине, — спросил у курултая, — сын и преемник его Бату не допускается к оному расширению?

...На южном склоне горы Халдун затеяли пир под развесистым дубом.

Бледноскулый Берке, более прочих склонный к высокой речи, и здесь, на горе Халдун, не ударил лицом в грязь. «Ты из тех, Бату, кто душой и телом всегда за гривой коня! Да укрепит Хормуста-Тенгрий твою доблесть во спасение исстрадавшегося уруга нашего!» И, опорожнив по кругу чашу Оток, плясали и веселились так, что, как говорится, песней облако шевелили, пятками ямы повытоптали до колен.

Чувствуя себя чуть не повелителем грома, оставив братьев, отправился за Гулямулюк.

Хорчи-усун прослезился, когда узнал.

— Наземь ты сбросил, кулюк, дерево-джабраил* с моей шеи! Стоголовый табун, три сотни телег с арбами под тягою даёт он, сказал.

* Д е р е в о — д ж а б р а и л — колодка.

Тысячу всадников в боевом снаряжении. Про Гулямулюк, раз пообещал, тоже не возразил.

«Гулямулюк — нежность моя...» Ласточки с писком носились над крупом солового, он вёл его медленно в гору под уздцы. Поворачивал, и упруго-выпуклые женские колени касались его локтя. Горный ручей, взбулькивая и звеня, приветом журчал, а камни казались тёплыми, живыми на ощупь.

— Вчера сон привиделся, господин. Я оленёнок, а охотник выстрелил и убил меня.

— Кто? Что за охотник, Гулямулюк?

— Не знаю, господин. Только одежду видно было.

Подумал-подумал и, ничего не надумав, рассмеялся от всей души.

— Ты хорошего человека дочь! — сказал тогда. — Где ж твой ум?

И смутился. И она, видел, покраснела, а потом смех её зазвучал — в песочнопустынную жажду чистоструйный ручей.

— У меня умишка, как травы вон на той скале! — И ещё пуще закатилась, залилась, едва из седла солового не вывалившись.

Когда прибыли, в сторонке от спящих братьев развёл огонь, нажарил мяса и, дождавшись, когда земля прогреется под костром, убрав угли, устроил ночлег.

«День удачи, моргнувший косыми глазами тихони...»

Ложе мое, херисче*, в воздух пустой обратилось.

Сила моя мужская ущерблена.

Смехом твоим студёноручьистым упьюсь ли ещё когда-нибудь, моя курультю!**

* Х е р и с ч е — прекрасная.

** К у р у л ь т ю — любимая.

**

Нежданно-негаданно на ночь глядя одноглазый Сэбудей заявился. Поведал без лишних слов о добытом камом Оточем.

От такого, если б не стыд, зайцем подстреленным заверещал бы.

Однако о «третьем слева» Сэбудей не хотел много говорить. «Время не торопит тут, сокол...»

Лиловый мерцающий уголёк выщелкнул на кошмяной войлок и, тлея-мигая, оброс чёрным маслянистым пятном.

— Женщина в боевом походе — ресница в глазу! — прохрипел старый богатур. — Женщина, каковую утратить опасаешься, — заноза в зубах.

— Великий Аурух не пренебрегал ни разумом женщины, ни её красотой! — тихо возразил (Бату), стараясь изо всех сил дрожь в голосе унять.

На грубом, напоминающем окаменевшую кору лице Одноглазого тень улыбки мелькнула.

— Твои воины от Дешт-иКипчак бабьего духа не нюхали! Каково, думаешь, им на белую твою юрту смотреть?

«О, не отбирай, не отбирай её у меня, старик! — молил про себя, растерявшись. — Пожалей...»

Но предрешённое Волею Неба на земле нельзя поменять. Только и отважился, что спросить:

— Когда, Сэбудэ?

— Завтра Совет к вечеру. Сегодня надо. Если Гуюк-хан про «третьего слева» уведает как-то...

Сказал тогда:

— С дочерью царского рода без пролития крови пусть обойдутся. Об одном прошу.

Сэбудей, не сказав ничего, вышел с неловким поклоном, оставив одного опять.

В тоно, в выдутом ветром синеющем небе маленькая голубая звезда замигала, мучаясь. То ли разгореться ей, то ли погаснуть, не могла решить.

Подряд две чаши ордзы через силу вытянув, от просяной лепешки краешек отломив, к влажноглазой сайгачихе прощаться пошёл.

«Наран! — шептала душа. — Солнышко моё! Копелек, бабочка моя...»

Когда без шума на мягких подошвах вошёл, не предупреждая, смуглая изогнутая крылом рука приостановилась её. В одной — зеркальце, подарок его, другой — двумя пальцами — брови обводила, ждала. «Ой, гляди-ка, — улыбнулась ему, — господин великий праздник пожаловал к нам!»

Присел рядом, привалился носом к атласно-тёплому горлышку на плечо.

«Что долго не шёл к Гульсун своей? Зачем забыл? Ра-злю-бил?» Влажные, выдвинутые впереди зубки обнажились лукаво. «Цветочек мой, Гульсун! Ласточка... Сиротинка белый верблюжоночек...»

От шкуры убегающей кабарги запах опасности исходит. Настигающий волк, заслышав его, ещё пуще, говорят, наддаёт.

Когда, мужское исполнив, от волос, от запаха их оторвался наконец, про ожидающее нынче забыл совсем.

Ручьистосерые утки совокупляются на быстрине, говорят. Утка в ледяную воду бросается с отвагой, плывёт, загребает против течения, а селезень, если страсть её разделяет и не испугается, следом плывёт. Если она, Гульсун, уточка в ледяной быстрине, то он, Бату-хан, изумруднопёрый селезень, расхаживающий у воды. Трусость — благоразумие перед волей судьбы.

Обвилась, вздрагивая и лобызая, прохладнокожая, горячая, как уголёк, изнутри.

С мужским, однако, не получилось у него на сей раз.

«Не страшусь я, милый, и умереть за тебя...»

А когда по прошествии кровь из прокушенной губы ощутил, беспощадная степная сила вошла в него. Солёная кровь пьянее ордзы.

...Смеялась и плакала лепеча. Обрывая стоны, сама кусала его, царапала коготками. У сладострастной мартовской соболихи неистовость такая, говорят.

* * *

Сказал Урде:

— Передай Одноглазому — проживающие за войлочными стенами...

И пресёкся голос, не смог договорить.

Урда исподлобья мрачно смотрел. Разговор среди ночи по доброй причине не затевается.

— В Хорходое, помнишь? Когда на курултае своего добились, Берке... Как мнишь, от сердца он тогда? Мы же клялись!

И когда, путаясь в словах, поведал про добытое Оточем и воспоследовавшее — о Гульсун, Урда, редко изменявший хладнокровию, попунцовел от прилившего гнева.

— Верно, значит: «Легко изловить чужого вора, труднее домашнего». Я убью его, Бату!

Гнев брата приятен был.

— Вот видишь, — усмехнулся, кривя губы. — Еще не вскипел я, а уж заварился.

Однако ни он, ни Урда, ни Шейбани братоубийством рук не замарают своих. Нет! Пускай лучше Урда к Одноглазому отправляется, пускай передаст: Бату-хан на любое согласен, что для монголов требуется.

Достал, оставшись один, зеркальный ножичек из сундука и, проколов мизинец, сцедил в берестяной бурачок кровь. Расстегнул дэл, сожмурил глаза и плеснул её на обнажённую грудь.

Затем, размазав кровь по груди, заплакал и, обращаясь мыслью к далёкой младшей жене Гулямулюк своей, прощенья просил. «Гулямулюк! Где ты, Гулямулюк моя?» То, оказалось, что от тоски по ней утешением было, при лишении такового к ещё большей тоске вело. И плакал, стенал, подушку с угла закусывал до самой глотки, дабы до стражи кебтеул не донеслось. Затем, одеяло до макушки натянув, задремал незаметно, от мучительности существования отрешился в конце концов.

* * *

*

Лбы их — из бронзы,

А рыла — стальные долота.

Шило — язык их,

А сердце — железное.

Плетью им — мечи,

В пищу довольно росы им.

Ездят на ветрах верхом.

Мясо людское в дни сечи едят.

С цепи спустили их. Разве не радость?

Долго на привязи ждали они!

Да, то они... глотают слюну,

подбегая.

Посыльному от Хостоврула и будить его не пришлось. Обдумывал всё, всё за возвращенье анды переживал.

— Ну и как? — бархатисто-чёрные, широко расставленные глаза ухмылкою взблёскивали. — Красивая хатахтай? По сердцу пришлась анде?

Запах-дух подгнившего мяса ещё сильней нынче. Молчание гнетущей ещё.

— Развесистое дерево — украшение горы, — сказал. — Красивая девушка — украшение юрты! — нарочно не понимая издёвки. Предчувствие беды зарождалось в душе.

Росе под солнцем не уберечься. Туче против ветра не устоять. Без воды на лодке не поплывёшь.

— Овец, Лобсо, хорошо вдвоём пасти, а требуху-то есть лучше в одиночку! Если свершённую дерзость искупить хочешь, раскаиваешься, учитывая отвагу и мужество в боях и посулённые... девять...

«Если не сделать, убьют Кокчу...» Кто-то из прихвостней доложил, значит.

— ...возможность тебе даём!

— Каковым поручением озадачит высокочтимый, то и исполним, как положено.

Прохаживающийся, чтоб не замерзнуть, у белой юрты кебтеул только и сделал, что кивнул на показанную пайндзу. Твоё дело, мол, а моё — сторона.

Всунул под полог руку, отомкнул палочки из петель и, чуть-чуть приподняв, скользнул внутрь, стараясь не шуметь. С трудом дыхание успокоив, не разгибаясь до конца, в хоймор пробираться стал. Благоухание и тепло, нет, не сразу ощутил. «Лучше водой питаться по своей воле, чем масло есть по чужой...» Кто это говорил? Отец? При свете тускло горевшего жировика под одеялом различил, конечно. Не дойдя, однако, двух шагов, споткнулся о край кошмы. Упал. Рука, выброшенная вперёд, коснулась, да! Полежал, собрался с духом и, сам не зная зачем, провёл ладонью по пылающему её лицу. Нет, не спала, лежала ни жива ни мертва... Когда рука к подбородку доскользила, лизнула в ладонь. Торопясь и не давая себе раздумывать, намотал на кулак жёсткую косу и, повернув на живот, взгромоздился коленями, левым запястьем ледяные лодыжки подхватив. Спина под коленями мягкая была, как у овцы.

Тянул, подводил подошвы к затылку, натягивал тетиву, а в горле сердце разрывалось, как волчий вой.

Мычала и не сопротивлялась от ужаса, но когда дотянул и руку под горло сунул для рывка, из него раздался утробно-звериный крик.

Пальцы разжались, волосы скользнули в ладони, и он, теряя сознание, упал лицом в кошму.

...сыромясый, до озноба знакомо-ненавистный бас, возня, шорохи, и жуткий, невозможный для живого уха звук-хруп, длинное тихое кошачье скуление, и мягкий вонький сапог на его лице, коий и дал до муки желанное избавление. Мозг Лобсоголдоя погрузился во тьму.

* * *

* *

Волоча за ноги, бесчувственного вытащили за полог, к оврагу и, не желая поганить рук, пинками столкали на покрытое белым нетронутым снегом дно.

* * *

* * *

Чтобы простить врага, нужно раз увидеть его спящим.

Чтобы простить себя, нужно один раз проснуться от собственного крика.

Снилось, что сын Сартак не от Оюн, главной сварливой жены, а от высокошеей ласковой Гулямулюк. И вот передают сынка, завёрнутого в одеяльце, а сынок в одеяльце гнётся-перегибается, как былинка в степи. В Харгамчесит белый молочный дождь из белоглинной пыли, и сынка в седло бы забросить, а не получается никак. Распеленав же, страшное обнаруживают. У улыбающегося розовыми десёнками сыночка хребта-позвоночника нет совсем.

В холодном поту хвостик крика своего успев ухватить, заветы матушки Эбугай, утешая себя, вспоминал лежал.

Живи правдивым , пускай и одинок ты .

Не становись жалким для тех , кто смел .

Не будь предметом сплетен для каких - нибудь .

Не позволяй бить себя имеющим кулаки .

Природа твоя да будет высокой , Бату !

Мужественный человек , сынок ,

и в мучениях благороден .

Лежал, плакал, слезы стекали по скулам в уши и на кошму.

То взад, то вперёд поседевшие косы роняя, из согретой уютом юрты материнскую любовь источала... Вот ведь!

* * * *

* * *

Первым на совет не кто иной, как пресловутый Берке-хан заявился. Плетью промёрзший полог отодвинув, согнувшись и разогнувшись, бледноскулое лицо пред братом склоняет он.

«Сайн байну, Бату...»

«Сайн...»

«Истинный враг таит до времени внутреннее душегубство. До исполнения намерения он прикусывает язык, сынок!» Если б ведала, горемычная, что сын её про другого её сына затаил, что бы почувствовала?

«Когда умру, — подумалось вдруг, — быть может, не Сартак, а этот добытую власть наследует...» Смотреть на Берке-хана не хотелось ему.

— Орж болох уу? — зараздавались снаружи голоса.

— Op! Op! — по-хозяйски важно брат Берке изнутри отвечал.

— Входили, отворачивали в знак уваженья обшлага дэлов, кланялись друг другу, рассаживались в круги. Хмурый Урда, улыбающийся Шейбани, стройно-высокий застенчивый Тайнгут, севший рядом с Берке. С нарочитой развязностью Бык Хостоврул у дальней стены поместился. В окруженье ойратов-тысячников долговязый, здоровающийся весело Бурул-дай.

— Орж болох уу?

— Ор! Ор! — все кому не лень откликались теперь. — Суу даа.

В сопровожденье девяти нукеров разряженный сын кагана заявился. Ордзы хлебнувший с утра, смельчак Бури следом зашёл.

Волк силён в прыжке, мужчина крепок в слове. Когда шаманка Борхе-Гоа на мирное монгольское предложение ответом орусутскую дерзость привезла, одноглазый Сэбудей лишь языком цокнул. «После штурма Арпан, сокол, в юрте власти твоей столба-баганы* не повалить никому...» Исподволь подготовляемое джихангирство Бату-ханово со взятьем Арпан явным должно стать.

* Б а г а н а — опорный столб в юрте.

Когда пыхтеть, кряхтеть и хорхать закончили старики чербии, а запах пота в шатре крепче козлиной мочи сделался, в среднем круге поднялся, взяв слово, Сэбудей-богатур.

— О рождённый волею Неба и устремляющийся к судьбе аргамак! — хриплым, всё более усиливающимся зычно возвестил. И, покуда не разобрались, к соколу Бату-хану это или к богу войны Сульдэ, на другое перевёл.

Кто забыл вероломство орусутов пред битвой на реке Калк?

Кто утратил память о казнённом орусутами после Хаши-кулюке нашем?

«Покуда ногтей на пальцах не останется у вас, — завещал Хаши-кулюк, — покуда и пальцев на руках не останется, мстите и воздавайте за меня, братья!»

— Кровь замученного Хаши-кулюка взывает к вашей отваге, монголы! — вещим голосом негромко заключил Сэбудей.

В то утро, в незабвенный рассвет, когда, высвобождаясь из ночного тумана, словно окутанный родовыми ошмётками плод, земля поворачивала зазябший бок к зазвеневшему свежим золотом солнцу, когда зяблики, сойки и болотные камышовки, передразнивая друг дружку, чуивкали, треща и пилькая простые свои песни, и, рассыпав по тонко-смуглым плечам пропахшие костровым дымком волосы, Гулямулюк, Гулямулюк-херисче его предстала изумлённому взору братьев, лишь у Берке-хана глаза не выразили восхищения и братской чистосердечной радости. Выкажи он, Бату, проницательность в ту пору, стремление к истине, Мэрген Оточу не потребовалось бы весть добывать. Сайгачиха-девочка его Гульсун не...

— А не поторопилась ли залаять у нас собака? — раздался между тем в шатре знакомый захлёбывающийся клекоток. — Уж не на джихангирство ли примеряется баба брюхатая, что и от жилища-то не отходила дальше, чем по малой нужде?!

Высокий, жирный, трясущийся от бешенства Гуюк стоял в центре кругов и жестом повелевал Сэбудею сесть.

— Уж не зачлись ли в победу ей те народишки, что и сами-то разбежались бы от вида монгольских коней?

Слегка запоздалое порсканье Бури-хана, якобы оценившего шутку-издёвку гуая*, смолкло, никем не поддержанное.

* Г у а й — дядя, старший дядя.

О Гуюк! Выпавшей ресницей в глазу, занозой в зубах смолоду ты у меня. Клевеща и прислуживаясь при Аурухе, гнал, изводя и преследуя, род мой. В песках Харгамчесит взлелеяна ненависть моя к тебе... Заткнёшь ли чёрный хулду, изрыгающую смрад дыру рта? — В груди (Бату-хана) клокотала ярость. Мягкие, без каблуков, готоны искали опору. Пальцы, расстегнув дэл, нащупывали у пояса рукоять ножа. Привстать и от левого уха наотмашь... Нет, не промахнулся бы! Охотничий верный нож в жирную шевелящуюся шею без слов войдёт. Творимую на глазах несправедливость оборвёт наконец.

И... затуманенный взор на прожжённом в войлоке пятнышке остановился. «Женщина в боевом походе...» Когда Сэбудей о необходимости жертвы для дальнейшего поучал, из очага уголёк выстрелил, оставив пятно. Там, — вспомнилось, — за левым плечом, в законопаченной юрте чьи-то ноготки атласное одеяло в смертной истоме скребут... Если во имя справедливости нож его Гуюк-хана поразит, напрасною непосильная эта жертва будет. Если Бату-хан власти-силы не добьётся, не заберёт, Сартак его, Гулямулюк, Улагчи, матушка Эбугай-учжин, весь род его, уруг его и улус его — всё сгинет, погибнет от мстящей кровавой руки Каракорума. Нет! Лучше пальцы с рукояти из рога кабарги уберёт он: горячку и доверчивость Джочи-хана не повторит.

— Ребёнку нож, а дураку власть нельзя доверять! — всё ещё, оказалось, надсаживался-продолжал Гуюк-хан. — Воля кагана — закон для подданных!

С туповатым безразличьем балованного сиятельного отпрыска не замечая производимого Сэбудеем перераспределения сил в монгольском войске, Гуюк-хан по-прежнему требовал «отважного Бури-хана» к руководству допустить.

Натянувшаяся до звона брюшина тишины заставила иных глаза зажмурить от напряжения.

— Окружённый валом вражеский город брать и мусор из юрты выметать — разное это!

Тяжёлый, шевелящий огонь в нижних светильниках бас грохнул в середину брюшины, как шар-бамбар.

Большинству из восседавших известно было — мать у предлагаемого в джихангиры Бури — жена простого слуги. Выметая из шатра Чагадаева сыночка мусор, пострадала без вины от мужского нетерпения.

И вот, широко открыв зубастую пасть, первым Шейбани рассмеялся. Помедленнее соображающий, но тоже смехун, Бурулдай затем. Дальше — пошло. Кто прикрывая, а кто и не прикрывая ладонью рот, осмелев, запрыскали, затохтохтали. «Ха-ха-ха! Хы-хы-хы. Гхы-гхы-гхы...»

До последнего, как и случается, до того, к кому относилось, дошло.

Бури-хан взвизгнул, побледнел как глина и, хватаясь за поясной кинжал, рванулся к оскорбителю.

Заблаговременно помещённые у него за спиной два нукера из верных прижали ему руку.

Бык же Хостоврул и бровью густою не повел. Карагачем-деревом среди кустов хараганы высился-сидел у задней стены.

Рот Гуюк-хана запузырился слюной.

— Собаки! — хлестнув плетью одного из державших Бури нукеров, возопил он. — Грязные ненавистные собаки! Кровью монголов кабшкирдских сук... — И, задохнувшись, на верблюжьих выгнутых в коленках ногах, ступая без разбору на сапоги сидевших, выскочил вон.

Удерживаемый нукерами Бури-хан очумело вращал выпученными, налитыми кровью глазами.

— Не радуйся, коровий бубенец! — долетал снаружи взвизгивающий голосишко Гуюка. — Из Гулямулюк твоей подстилку сделаем! Сартачок твой... — И звякнуло, было слышно, у коновязи кольцо, хлопнул по шатровой крыше прощальный удар плети, и, к всеобщему облегчению, заслышался удаляющийся конский топоток.

На середину круга вышел Сэбудей.

— Будем сохранять хладнокровие, нойоны! Кони наши худеют, люди недоумевают. Не пора ли заткнуть рот болтовне?

Гул, возбуждение. Кто-то засмеялся. Под шумок и замешательство одноглазый хитрец боевые обязанности начал распределять. «На случай, если орусуты до штурма в чистое поле выйдут...»

Пьянея от предвкушения бранного пира, темник Бурулдай возликовал:

— Эй! Не будем долго судить да ругань разводить! Не покажем-ка лучше врагу ни молодецкой спины, ни конского заду!

Поймав взгляд Сэбудея, (Бату-хан) тоже поднялся для произнесения слов.

— Если выкажут непокорство, — сказал, — без жалости сокрушать будем! Если же пощады запросят — по-хорошему можно обойтись.

И сел. По воспоследовавшему молчанию догадаться не трудно было — маловато. В речи будущего джихангира* боевого огня побольше должно быть.

* Д ж и х а н г и р — главный полновластный начальник вне территории каганата, наделённый полномочиями кагана.

Однако сыромясая помощь и тут не замедлила.

— Болсун шулай, Сэбудэ! Не промедли только, когда затащу Гюргу** на хвосте Белогривого моего!

** Г ю р г а — Юрий.

Словно шилом подброшенный, Бурулдай выскочил к Сэбудею на середину и, выставляя кнаружи локти, закружил, затанцевал по-журавлиному:

— Яямай! Уррагша! Алтында! Кюр... Урра-кх!

Темники, тысячники и старые чербии, связавшие будущее с Сэбудеем и Бату, обхватясь через плечи руками, пошли хороводом, повторяя и выкрикивая боевые кличи всяк на свой лад:

— Выше белых знамён бунчуки! Урра-кх! Алтында! Хрл-тох-тох. Хрл-тох-тох...

По знаку Урды бокаул внёс на деревянном подносе-досочке огромную, изукрашенную медью чашу Оток, которую без промедления пустили по кругу.

Когда сразу за Бату-ханом поднесли Бури, тот, помедля мгновение, сделал свой глоток.

III

По пустому в ночи, прямому, как меч, проспекту ...ска скакал всадник. Притуплённый выпавшей росою копытный перестук катился по асфальту, страченно гасясь в тротуарных бордюрах, лужицах и основаниях зданий.

За квартал до венчающего улицу парка культуры всадник потянул повод вправо и остановил лошадь у смутно белевшей в полутьме хрущёвской пятиэтажки.

— Тпр-ру, Ласточка! — проговорил шёпотом. — Успокойся, маленькая моя.

Жилистая небольшая кисть потрепала, зарываясь к корням, полупоседелую роскошную гриву лошади.

Всадник поднял взволнованное худощавое лицо и, напрягая шею с двинувшимся кадыком, крикнул:

— Ю-у-ра! Юрка, выходи! Эй!

Осипший после молчания голос, как нож, вспорол в лоскуты заворожённую тишину ночи. Верховой поёжился, подождал с четверть минуты и, сложив уголком указательный и безымянный пальцы правой руки, тонко и не совсем уверенно свистнул. Фиолетовогривая в фонарном свете, похожая на призрак Ласточка тряхнула продолговатой головой и фыркнула. На асфальте шевелились тени по-осеннему оголённых тополей.

Наконец в окне четвёртого этажа вспыхнул свет. Взметнулась тюлевая занавеска, и босой, в цветных трусах мужчина взгромоздился на подоконник.

— Здорово! — откликнулся он, моргая. — Ты чего не спишь, «лишний человек»? — Чтобы быть подбородком на уровне форточки, ему приходилось приседать.

— Поедешь, Юра?

С улицы вползал холодный предрассветный воздух. Мужчина, которого всадник называл Юрой, переступал на узком неудобном подоконнике мосластыми ногами. Над коленями перекатывались не истреблённые годами мощные мышцы футболиста.

— Не, Колька! Я не поеду. Я... я не могу. Правда. Ты сам знаешь.

Всадник, которого человек с подоконника назвал Колькой, мотнул светлой, коротко стриженной головой и за неимением шпор легонько ударил пятками в живот лошади. «Мцн-но-о! — сделал он губами. — Мцно-о!»

Человек на подоконнике, часто-часто замигав широко поставленными миндалевидными глазами, следил за всадником, не спускаясь с окна, пока странная удаляющаяся фигура не растворилась в прогале меж домов.

Всадник скакал теперь назад, в обратном направлении: от парка культуры к центральной городской площади. Справа над разновысокими крышами плыла, высвечивая дорогу, оранжево-красная луна. «Клчак-чак...» — рысью. «Ту-тумкт, ту-тумк, ту-тумк-т...» — в галоп. Он склонялся к лошадиной гриве и втягивал носом её запах. От гривы пахло угольком, пылью и рабочим потом. «Добро же ты, дьявол, вздумал, добро же ты вздумал...» — бормотал всадник, следя, чтобы копыта лошади не попали в выбоину.

Отскакав кварталов семь, он свернул в проулок, только на сей раз влево, и застопорил свою Ласточку возле массивного тяжёлого дома в стиле сталинского барокко.

— Па-ша-а! — полетело снова в свежем воздухе ночи. — Пашка, выйди, это я!

Небо на востоке уже светлело. «Господи, Иисусе Христе, — молился тихим шёпотом всадник, — Сыне Божий, помилуй мя грешного. Господи, Иисусе Христе...» Его била дрожь.

Немного выше головы всадника заслышались стуки, шебаршание — на втором этаже открывали окно.

— А, это ты... — Кудрявоволосый, в белой распахнутой на груди рубахе стоял улыбался по ту сторону стены невысокий, крупный, располневший мужчина лет сорока.

Конный тихо и чуть откидываясь в седле рассмеялся.

— Поедешь, Паша? — задал он опять свой вопрос.

Тёмные, с сильной проседью волосы Паши хранили на себе влажные следы расчески.

— А куда, Коля? Сам-то ты знаешь?

Торопливым движеньем всадник приблизил лошадь к окошку и, приподнявшись на высоких стременах, горячо зашептал что-то в ухо товарищу. Улыбка сошла у толстяка с губ, но тотчас вернулась. Он оглянулся в безмолвствующее за спиной недро и, кивнув большой головой, сощурившись, глянул всаднику в глаза.

— А Юра? — спросил.

— Юра отказался. У него, сам знаешь...

Нависла пауза. Всадник с трудом удерживал переступавшую пятившуюся лошадь.

— Ладно! — махнул наконец рукой тот, кого всадник называл Пашей. У него был нежный бархатистый бас. — Ишь, за-мё-ё-рзла! — Он дотянулся и потрепал Ласточку подле ушей. — А мне добудем такую?

Всадник засмеялся.

— Да ты что! — Серые, глубоко посаженные глаза его сияли. — Дончака тебе добудем! Ахалтекинца!

Створы окна хлопнули, и наездник отпустил узду, давая лошади поразмяться на проезжей части. «И отъяся тогда честь и слава ея! А нам любо Христа ради, Света нашего, пострадати...» — шептали губы.

В рассеивающихся сумерках заметной сделалась вздувшаяся поперек его лба вена.

IV

Итак, виделись мы с Илпатеевым дважды. Водки не пили, задушевных разговоров не вели. У меня была рукопись — немало, конечно, но всё же ясного представления о личности её автора как-то не складывалось. Я не чувствовал той её, личности, «стержневой идеи», которую вкладывает создатель в каждое своё творение. Мысль о «психологическом мастурбантстве» хотя и имела, вероятно, касательство к собственной его жизни, была всё же слишком обща; конкретно в связи с Илпатеевым я её не воспринимал. Между тем разобраться требовалось с этим и из-за рукописи. Почерк у Илпатеева ужасный; зачёркиванья эти, вставки... Дело осложнялось к тому же тем, что «энергию постижения» даёт, как известно, любовь к предмету, а я не испытывал к Илпатееву большой симпатии, разве любопытство. Одним словом, когда на другой после полученья бандероли день — «Петя, дорогой...» — я наткнулся у подземного перехода на Пашу Лялюшкина, я решил, что это судьба.

Когда-то мы учились в одной школе, я на год старше, а они, Лялюшкин и Илпатеев, в параллельных на класс ниже. Илпатеева я не помнил, но с Пашей лет уже двадцать пять мы аккуратно, хотя и сдержанно, здоровались при встречах, как большинство живущих в центре Яминска сверстников.

— Э-э... — замычал я, бросаясь вслед и не зная, как обратиться. — Паш... Ляля! Павел... э... Простите, пожалуйста!

Паша теперь был грузный, седеющий и выглядевший старше своих лет солидный мужчина.

— Э-э, ещё раз прошу прощения. — Я придержал его за рукав.

Паша остановился и хмуро посмотрел на меня через плечо. Уши мои загорелись. Но он, узнав, тотчас улыбнулся своей мягкой, приглашающей к человеческому тону улыбкой.

Я забормотал про школу, про общих знакомых, про неожиданно полученную по почте рукопись Илпатеева, о которой я, дескать, и хотел бы «немножко поговорить».

— Коля умер, — сказал Паша без всякого выраженья. — В понедельник хоронили.

Откровенно сказать, чего-то подобного я ждал после той записки. Но всё же был поражён. Когда умирают одногодки, всегда как-то не по себе. Было и стыдно. Я понял, что про себя я едва ли не желал этого.

— Самоубийство?

Отработавшая рабочий день толпа выдавливалась из подземного перехода и густою, как мясной фарш, массою оползала нас с Пашей с двух сторон.

Паша пожал плечами. На нём была облупившаяся местами кожаная шофёрская куртка. Нет, он не думает, что самоубийство. Несчастный случай, скорее. Илпатеев вывалился с шестого этажа с тряпкой в руке.

— Окна, что ли, мыл? — сознавая всю её неуместность, не сдержал я ухмылку.

И потом бандероль эта чуть ли не с завещанием!

Нет, возразил я. Что-то тут не так!

Паша ответил, что смерть иногда предчувствуется.

— А Илпатеев был чуткий?

Паша вновь пожал покатыми своими плечами.

— Как все.

Разговор явно был ему в тягость.

Мне же отступать было некуда, и я, преодолев стыд, напросился к Паше в гости. Мне, мол, до зарезу нужно кое-что выяснить про Илпатеева.

Дня через три, позвонив накануне по данному Пашей телефону, я и припёрся (в гости), прихватив в качестве ненавязчивой взятки бутылку дешёвого коньяку и песочный торт.

С коньяком я попал. Паша оживился, мягко, как-то эластично задвигался по своей довольно просторной квартире, захлопотал с закусью, отдавая жене распоряжения, принёс рюмки. Рыженькая, скромная, чем-то неуловимо напоминавшая самого Пашу жена выставила из холодильника голубцы, винегрет и даже вот отыскался лимончик закусывать коньяк.

— Это жуть что такое! — делился Паша ощущением от похорон. — Бардак! Полный беспредел. Эти ребята за одну могилу... Честное слово — хоть не помирай.

Мы выпили за помин души раба Божьего Илпатеева, и потихоньку я начал вытягивать из Паши то, что меня интересовало.

Нет, отверг сразу же Паша, ни себя, ни Юру Троймера, ни самого Илпатеева он, Паша, никакими такими «психологическими мастурбантами» не считает. Это всё ерунда, глупость. Это одна из Колькиных завиральных идей. «Мир спасёт красота, а красоту убьёт мир...» Такого рода штучек Илпатеев выдумывал по три штуки в день. Да и про Яминск тоже. Ведь как посмотреть! Ну и что, что радиоактивная свалка? Вся земля свалка. Люди-то живут. Мы-то живём! Нет, по Паше получалось, Яминск наш вполне приличный городок.

Мы беседовали вдвоем. Зоя, Пашина застенчивая жена, пригубила с нами полрюмочки и деликатно стушевалась. Но, когда, привалившись к двери, я завязывал шнурки, а Паша «на минутку» отлучился, подошла ко мне и, преодолевая неловкость, сказала такую вещь: «Вы не думайте, Пётр! Он за Колю сильно переживает. Коля... Коля хороший был...» Нетвердый её голосок слегка картавил — «Пётлр...», милое веснушчатое лицо зарделось, а мне сделалось совсем как-то не по себе. Я почувствовал себя литературным шакалом: вором, плагиатором, Бог знает кем.

Паша надел всё ту же старую куртку и пошёл меня проводить. Было холодно, сыро. Мы не стали спускаться в переход, а пересекли проспект поверху, машин было уже мало.

В глубине дворов находился Пашин гараж, где, как сообщил он мне по дороге, «кое-что оставалось». Гаражей было штук десять, буквой «г», а Пашин угловой. Крепкая оржавелая дверь с перекидной штангой, навесной округло крепкий, скромно обаятельный замок тоже, как у гоголевского Собакевича, косвенно напоминали самого Пашу. По потемнелой штукатурке внутри зубристые трещины, опасно нависающий над крышей старенького «москвича» потолок, у стен — штабеля покрышек, лыж, книг, велосипедных колёс; ящики, мешки, коробки. Бутылки. Пыль.

— Прошу! — изящным пружинистым жестом пригласил меня Паша. — Не обессудьте за некоторый беспорядок.

— Благодарствуйте! — ответил я.

Мы уселись на два из трёх придвинутых к низенькому столику детских стульчика, и Паша уверенной рукой включил висевший над столом телевизор. Канал работал один, звука не было, но всё-таки так было лучше, уютнее, чем без.

С тою же изящною точностью Паша открыл консервную банку, наполнил чистые стаканы (были и грязные) из початого пузыря, и мы продолжили праздник.

— Озя-я-абла! — перехватив мой взгляд, ласково улыбнулся Паша.

Слева от телевизора, насупротив меня со стены, с какого-то плаката смотрела прямо в глаза молодая очень красивая женщина. Ладное сильное тело покрыто крупными каплями воды, а на загорелом крепком животе и бедрах видны были детские холодовые пупырышки.

Смотрела исподлобья, без улыбки, как-то даже дерзко почти.

Мы выпили.

Я признался Паше в замыслах, связанных с рукописью Илпатеева, в моих к ней художественных претензиях, открыл намеренья. Паша скромным гаражным тостом подвёл моей исповеди итоговую черту. Раз-де Николай сам отослал рукопись с подобной запиской — проверить меня Паше и в голову не пришло, — стало быть, так тому и быть!

Потом я посетовал, что вот-де Православная Церковь, к которой явно тяготел Илпатеев, не хочет или, что вполне вероятно, не может ответить на целый ряд сущностных вопросов, а вот, мол, зато мой Саи-Баба одним напряжением воли умеет сделать предмет невидимым, а затем обратно, и получается, что все мы в каком-то смысле обычные сгустки энергии. Паша же в свою очередь, ничуть не удивившись, подхватил, сказав, что это очень даже вполне возможно, поскольку электрон есть одновременно частица и волна, а при скорости выше скорости света... и т.д. и т.п.

Одним словом, мы почти подружились с Пашей Лялюшкиным в тот вечер. Я вдосталь намёрзся, сидя на детском стульчике, утром мучался с похмелья от перемешки водки с коньяком, но плохо ли хорошо, а задача моя оказалась выполненной. От лучшего друга Илпатеева я получил на зреющий во мне проект не формальное, а как бы человеческое благословение.

V

*

На исходе ночи в небе выло, шуршало и всхрапывало, а с рассветом, тусклым и неохотным, — расплакалось — серыми пустыми снежинками.

Меняя при дверях Лобсоголдоя, Джебке, простая душа, только и нашёл обронить: «Иди! Иди-ка поспи, Лобсо, пока не началось...» В повадке его какая-то сочувствующая брезгливость явилась.

В юрте лёг, натянул одеяло до самых ушей. Вырванная за непослушанье ноздря не болела уже. Душа болела. Всхлипы-поскуливанья полночи отслушав у белой юрточки, он про себя и жизнь много узнал. Лишку. «Сделал зло — опасайся беды, ибо всему живому необходимо воздаяние по заслугам». Каковое зло, если дозволено спросить, царевна кабшкирдская Гульсун свершила? За что её? Для какой такой работы Справедливое Небо Быка Хостоврула допустило сюда? Отчего жить-воевать расхотелось Лобсоголдою? Мрак и ожесточенье на сердце — зачем? Нет, сокрушённым, обращённым в золу сердцем не постигнуть такого!

* *

В хорьковом личике усмешка то упрячется, то на губы наружу вылезет.

— Кто ты? Коназ? Кулюк-богатур? Бояр? Атвичать нада!

В свете подвешенных на медных цепях жировиков выпуклоскулые лики басурманинов похожи: будто один мастер-стеклодув выдувал из жёлто-коричневого стекла. В чадном закисающем духе на Фёдора узкие одинаковые глаза без сочувствия и привета глядят.

Да, ответил толмачу. «Коназ». Сын великого князя Юрия Рязанского. С ним, — добавил спустя, — нарочитый думный боярин Нефёда Возок. Выборные от служилых, сказал. Купцы. Из ремесленных людей. От посадских...

— А и шлёт тебе, — сказал, — хане Батые, Рязань-матушка табунок коней, а и шлёт ковш серебряный с жемчугами, полн, с самоцветами. Шлёт парчи телегу, штофу златошвейного, а в прибавок шлёт едину просьбицу... — В насторожённой недоброй тишине свежий голос его звучал твёрдо и благожелательно.

Татары сидели на низеньких, поставленных под углом скамейках. В середине, на острие угла, восседал небольшой, одутловатый, в красивой шапке, и в упор рассматривал Фёдора угольно-чёрными немигающими глазами. «Он!» — догадался Фёдор, и сердце его сдвоенно стукнуло.

— Не ходи, хане, на Рязань! Поимей твою такую ханскую милость...

Толмач-хорёк угодливо затохтохтал, обращаясь к черноглазому.

Тот слушал и не слушал, по-прежнему не сводя с Фёдора застывшего, не пропускающего в себя взгляда. О своём, видно, думал.

Теперь Фёдор углядел, что сидит черноглазый повыше других, но из-за невысокого роста и вялой, ссутуленной позы не выделяется среди остальных. На искривлённых над стопами коротких ногах — белые в обтяжку сапожки с золотыми шнурами. На вид лет тридцать пять, не более того.

— Сайхан*? Э? — осветилось на миг лицо черноглазого, когда толмач кончил с переводом. Он спрашивал это у соседа, крупноголового, мужественного и неуловимо чем-то похожего на него самого татарина. Затем глуховатым, приятно низким голосом обронил неохотно ещё несколько слов.

* С а й х а н — красивый.

— Хорошо ли живёте? — перевёл толмач, стараясь придать голосу тон издёвки. — Как со здоровьем?

Фёдор, не взглянув на него, поклонился.

— Спаси Бог Христос! Да здравен будь и ты, покоритель земель и народов... Батый!

Черноглазый повел пальцами к двери, и тотчас пред Фёдором положили плоскую меховую подушку, не новую, впрочем, и не совсем чистую, а когда, скрестив свои довольно длинные ноги, он умостился на ней, на подносе принесли угощенье.

Из послов орусутов сидел один Фёдор, а из хозяев стоял только толмач.

Едва отведал Фёдор коричневых свернувшихся сливок, едва кислого кумыса отглотнул, за пологом заслышались возгласы, шум, и в дверь, оттолкнув пытавшегося воспрепятствовать охранника, ввалился нарядно и неряшливо одетый молодой басурманин. «Са... Кх... Трхл...» — От гневного волненья звуки застревали у него в горле. Не обращая внимания на соплеменников, с вымученной, вероятно, загодя измышленной старательностью поклонился сидевшему на подушке Фёдору и срывающимся фальцетом прокричал несколько фраз.

Фёдор вежливо встал, ответно поклонился.

Буян, в нетерпенье не сразу сообразив, что его не понимают, отыскал глазами толмача и, подняв изукрашенную каменьями рукоять нагайки, взглядом же потребовал перевода.

Толмач трусливо покосился на черноглазого. Не меняя выраженья слегка побледневшего лица, Батый едва заметно, сухо кивнул.

— Сын кагана Гуюк-хан приглашает молодого орусутского коназа в свой шатёр! — пропищал толмач, помимо воли повторяя манеру юного самозванца. — Будучи искренним почитателем христианской церкви, он желает оказать посильное вспоможение подвергшемуся угрозе орусутскому городу Арпан.

— Дзе! Драгоман! Хрл-тох-тох... Хрл-тох-тох...

Толмачу не давали договорить. Чей-то хриплый не то рёв, не то клёкот ярился из-за спин сидевших на скамьях. Наверное, это было продолженье давней и неизжитой пока семейной склоки.

Попререкавшись вдосыть с заспинным оруном, молодой, погрозив кулаком и вывизгнув проклятье, выскочил из шатра с тою же стремительностью, что и заскочил. И тотчас от дальней стены поднялся черномазый исполин в пластинчатом панцире и мягкой кошачьей поступью, не взглянув на Фёдора, вышел следом.

«Отче Николае, — попробовал Фёдор молиться, — о возбранный Чудотворче и угодниче Христов...» Однако довершить молитву не получилось. Воздыхавший да покряхтывающий за левым его плечом Нефёда Возок вдруг брякнулся на оба колена и в обход очага засеменил так к ханской скамье. «Ой, хане-хане-хане! Ой, родесенький хане...» Зачастил-занюнил враздробь-расхнык про неумыслого чтой-то дитятку, о сокрушенье его, Нефёдином, в дерзновенном дитятки того глаголании...

Бывший воин-борсек, ныне ж выборной от низового боярства Авдоний Сом тронул Фёдора за плечо: «От страмец! Экая беда...» А когда Фёдор снова поднял опустившиеся от страшного позора глаза, подле Нефёды был уже пузатый одноглазый басурман в сером затрапезном халате и, снижая хрипящий голос, выспрашивал у него что-то через толмача. Однако Фёдор голос узнал. Это он окорачивал из-за спин недавнего гостя-забияку.

— Ниче-о, Юрьич! — легла опять сзади тяжелая Авдонина ладонь. — Как-нито авось уладится ишшо.

У скамей татарских меж тем что-то явно готовилось. Толмач хорёк ядовито поглядывал на Фёдора бусинками глаз.

— Подарки славные, коназ! — начал переводить он черноглазого, заговорившего вновь. — Благодарим тебя и Арпан твою. Да говорят, ещё кое-что мог бы ты...

Фёдор, предчувствуя плохое, сам того не ожидая от себя, поднялся в рост. Сафьянный сапог толкнул досочку: пролил на войлок кумыс.

Черноглазый тоже встал и, глядя глаза в глаза, насмешливо проговорил несколько слов.

— Дай! — заорал, изгибаясь и вздрагивая, как жрущая падаль гиена, толмач. — Дай, коназ, ведати жены твоей красоту!

«Да воскреснет Бог, — начал было Фёдор, учуя, что настало его времечко, — и да разыдутся врази Его, и да бежат...» Но не сумел, не хватило терпенья-духу домолить.

— Не годится, — сказал он, веселея и не отводя глаз своих от Батыевых, — нам, православным христианам, тебе, нечестивому царю, жён наших водити на блуд! — И, тряхнув тёмно-русыми кудрями, засмеялся со звенящей едкою ярью в голосе. — Одолеешь нас, так и жёнами нашими владеть почнёшь!

Отговорил толмач, отстоялось молчание. Треснул одинокий в очаге уголёк. И зашипело, застреляло барсучьим салом на сковородке — «Тойг харчих! Элэг дажох алах! Зурх зулгаах*...» — оскорблённое степное достоинство со всех сторон и углов.

* Подколенники перерезать! Сердце вырвать! Печень раздавить!

С вымученно медленной улыбкой, сидя и не вставая уже, сказал черноглазый «мунтальский царь Батый»:

— Коназа Фёдора за отвагу в коназа Храброго нынче мы переименовываем, — и, подождав с поспешностью нагоняющего толмача, — ну да для того ль существуют в небе луна и солнце, чтобы им сиять и освещать землю разом?! — И с непроницаемым выраженьем в слегка побледневшем, тонком, чуть-чуть бабьем лице заключил властное: — А раз отныне два коназа у нас, коназа Фёдора мы к Хормусте-Тенгрию препроводить можем...

* * *

Рубили их, безоружных, на осыпающемся крутом берегу Онузы сабельным молчащим кольцом. Один Авдоша Сом, не пожелав покорства в погибели, уложил накидухою близстоящего татарина и со скидками да нырками побежал было во бело поле ко родимой сторонушке. Огромно-чёрный в панцире, замеченный Фёдором в Батыевом шатре, остановил коротким свистом двух бросившихся следом соратников, а когда Сом, отмахав по снегу сажён с шестьдесят, начинал, поди-ка, надеяться уж, чернопанцирный вытащил не глядя из колчана вишнёву стрелочку и, не целясь, всадил её ровно посередь могучих Авдониных крылец.

Горемычный предатель Нефёда Возок припал щекою к высокой груди Фёдора.

— Ты прости, прости меня, любый мой! Попутал нечистый, пропал я ныне...

Фёдор ласково погладил старика по обмяклому скургузившемуся плечу. Нет, думал он, о н и не услышат ни слез, ни молений наших, у них с в о ё. И мёртв враг для врага ещё до смерти своей.

Бледное прекрасное лицо Евпраксии мелькнуло видением в его памяти. «Душенька моя, ладушка...» Залепетал, заплакал где-то за погибельной чёрной кромью сыночек Ванечка, глухо вскрикнула мать, и грубая, беспощадно косная боль исчуже обрушилась, как стена. И тьма, темь. И, погодя, белая вертящаяся вдалеке точка, и оттуда же, из невидимой дальней дали несётся, близясь, мужское высоко-чистое одноголосье, и это зовет, тянет его в себя золотой, лучащийся, издавна знакомый свет...

Оглянувшись, он увидел распростёртое, раскинувшее руки тело посреди чистого белого поля, такое когда-то родное, а ныне совсем ненужное, и он догадался...

* * *

*

Лобсоголдой шёл от Вороны замыкающим. Шёл, щурил похожие свои на тыквенные семечки глаза, глотал набегавшую тухлую слюну.

На развилке тропы, где отслужившие верные расходились по разным концам хота, ждал его нынче Бык Хостоврул.

— С ушами, да глухой, с глазами, да слепой! — Фиолетовые губы-черви шевелились в перевернутой скобочкой бороде. — Не про вас ли, ойратов, говорят такое?

— Да, — отвечал.едва слышно Лобсоголдой, но взгляда не отвёл, — про нас, высокочтимый и уважаемый.

— Чем больше ошибаешься, говорят ещё, тем ниже опускаешься! Так, да? — Бык Хостоврул не унял в себе возбуждение после створённой казни. — А чем ниже опускаешься, тем чаще ошибаешься... Вот ведь как, верно?

— Так-так, достопочтенный! Верно вы говорите.

Когда в наадоме, будучи уже Быком, Хостоврул, помнится, на дальнейшее выкликал смельчаков, он, Лобсоголдой, единственный был, кто рвался идти. Проиграть хотел от восхищения. Хагала не пустил, пожалел его.

Постояли, помолчали так. И, видно, не умысливая, что сделать ещё для устрашенья и победы своей над ним, Бык Хостоврул вытащил из ножен китайский узкий кинжальчик и, положив плашмя, провел по иссиня-бордовому, выгибающему трепещущие края языку. Смешанная с порозовевшей слюной, заалела на нём кровь орусутского убитого только что коназа.

* * *

* *

Утром, едва выкатился по-над лесом тускло огненный бубен солнца, возвратившиеся из разведки карбегчи доложили: орусуты  в ы ш л и.

Промяв-пробежав тонконогого Хурдун-Хуби по хоту, Бату-хан выехал без сопровожденья за караульную корду.

Спешившись и ощущая бегущие по спине мурашки, взошёл на холм.

— О Серое Небо! Помоги! Дай мне, Лысое Серое Небо, сокрушить врагов монголов и врагов рода моего!

Накинув на шею пояс, обнажил смуглую, покрывающуюся жирком безволосую грудь и, девятикратно поклонясь солнцу, просил:

— О Вечное Небо! Твоя воля...

В редкостволом пустом осиннике Сэбудей поставил Гуюк-хана с Бури.

В ложбине за березовой рощицей Шейбани и Урду.

На двух орусутов, судя по всему, тысяча монголов будет в этом бою. Одного удара по затащенным Хостоврулом на хвосте достаточно, дзе.

Подозревая ловушку, Гуюк-хан застроптивился было, но, уступая лени характера и ходу вещей, согласился в конце концов. Встречного, кроме  н е т, предложения не было за душой.

Однако, покуда цвет и надежда Каракорума в осинник не убралась, Бату-хану на джихангирский холм не следовало всходить.

Задудукали по-ослиному трубы между тем, забили, дребезжа, дабыл-базы.

Джалаирцы, дербены, хатагалинцы, тайджудцы, уйгуры собирались в свои строи. Светлоликие красавцы найманы. Краснорожие кангалинцы. С полными легкими гнева меркиты стояли, изгои. Не сломимые в сабельной сече молчали татары. Сэбудэ земляки урянхайцы. И лесные народцы, готовясь за правду сражаться, Бант, Тухас и Теолас, копья выше подняли, стоят ощетинясь.

Сердце Бату-хана билось глухо и глубоко, как пред схваткой на поясах.

К холму теперь то и дело подъезжали. Кто в поддержку, кто так, лишний раз беззаветную преданность выказать.

«Повиновеньем не замедлим! — выкрикнул, болтая ногами в длинных стременах, темник Бурулдай и разразился стихом: — «Словно зубья иль иглы ежа, Сомкнутым строем в четыре угла Крепко ойраты стоят!»

Урда, Шейбани, поднявшись к брату, ободряюще стукали рукоятями плетей ему в сайдак. «Да поможет тебе Небо, кулюк!»

Тайнгут, по застенчивости и до середины холма взобраться не дерзнув, издали улыбнулся так, что в горле слёзы зашевелились.

— Вот, сокол, гляди! — повел куцепалой, с отмороженным мизинцем рукою Сэбудей. — Это и есть голова войны! Длинной-длинной, сдается мне, большой-пребольшой. Ни мне, ни тебе, верно, не увидеть её хвоста... — Он положил на плечо (Бату-хану) тяжёлую горячую руку. — Да окрепнет ветер победы в крыльях сокола моего! Да не оставят его попечением ни Великий Аурух, ни Хормуста-Тенгрий! — И нежданная, неуместная в грубом вояке нежность дрогнула в сиплом клёкоте.

В четырех-пяти полётах стрелы шла, рассыпаясь в цепь и вздымая снежную пыль, легкая орусутская конница.

* * *

* * *

Изми нас от враг наших, Боже! Буди путь их, лукавствующих, тма и ползок.

— О государи и братия! — рек, по свидетельству летописцев, в то утро у Спасского собора в Рязани великий князь Юрий Ингваревич. — Если из рук Господних благое приняли, то и злое не потерпим ли? Не хочу тесноты...

Дал последнее целованье княгине Агриппине Ростиславовне и поидоша...

* * * *

* * *

Монгольские лошадки верных мчались прямо на холм, а следом, алдах в сорока-пятидесяти, в отсверкивающих полуденным солнцем шлемах на крупнотелых гладких конях шли вдогон орусуты. Это было золотое дружинное ратничество, узорочье, удальцы и резвецы рязанские. За ними, понукая изо всей силы своих одров, тряслись в охлюпку армяки и разномастные овчинные полушубки... Дружинники держали наизготовку узкие прямые мечи, а у простецов в руке был у кого бердыш либо пика, у иного ж деревянная самодельная дубина. Оружие эти последние держали неумело, норовя подальше отвести опасный предмет от брюха пахарских непородных кормилиц.

Впервые не взглянув за одобреньем на одноглазого Сэбудея, Бату-хан сглотнул слюну и поднял руку в алой, обшитой жемчугом рукавице.

Из ложбины, из полупрозрачного молочного парка берёзового лесочка выкатились с визгом и гиканьем конники Урды, а тотчас следом вывел из-за холма справа ойратов Бурулдай. Бурулдая Бату-хан не ждал, но, сообразив мгновенно, что это, кстати, и хорошо, мысленно поблагодарил одноглазого. Ойраты, перестраиваясь на ходу из квадрата в узкий прямоугольник, двинулись орусутам в лоб.

— Урра-кх! — неслось, гукая и нарастая, слева и справа теперь. — Укх-укх-укх! — катилось за горизонт; гасло.

Орусутам помимо позора бегства оставался один путь: к осиннику, где можно было б оправиться и развернуться лицом к врагу. С быстротою стрелы-ветрянки неслись на них две монгольские лавы.

Но орусуты, как и предугадывал Сэбудей, не побежали. Иные двинулись было к Гуюк-ханову логову, но большинство, мешкая и как бы на что-то решаясь, натягивали поводья и вертелись на месте. Гуюк-хан же, проявляя ожидаемый норов, не выходил.

И вот ойраты стали забирать влево, заходя врагу в тыл, делая ненужным Гуюков удар.

И, когда Хостоврул, домчавший на Белогривом чуть не до холма, скомандовал «зогс», верные развернулись, выхватывая из сайдаков стрелы.

Орусутов окружили и кололи, рубили и расстреливали поодиночке и кучами, изводя без пощады под корень.

Два витязя в кольчугах и с продолговатыми закругленными щитами, поставив коней хвостами друг к другу, отбивались мечами на все стороны с необыкновенной живостью. Их взяли в кольцо и, набрасываясь по двое-по трое, клевали, словно сороки лебедя, покуда, поразив вначале стрелами лошадей, не добили пеших.

Князя Юрия выглядели по дорогой одежде и статям мухортого жеребца. Ранили стрелой в шею и, завалившегося на круп, дорубили потом в несколько сабель.

Весёлый, потный, раззадоренный явной удачей замысла Сэбудей, подчикилял к холму на тёмно-гнедом меринке.

— Загребли их в полу халата, сокол, как овечий помет!

Когда Гуюк-хан с Бури-ханом выползли из своего осинника, всё было кончено. Так ведь и не догадались, что их провели!

В битве погиб лучший верный Быка Хостоврула — разжалованный нукер-десятский ойрат Лобсоголдой.

Настолько ловкий, что, бывало, и три выпущенных разом стрелы успевал отбивать, нынче, как оказалось, он и тетивы-то ни разу не натянул, сабли из ножен не извлёк.

Бык Хостоврул, проезжая на мухортом, забранном из-под орусутского коназа, взглянув в опустевшее, утратившее дыхание жизни лицо, сказал:

— Мужчина семь раз падает и восемь поднимается. Этот, Лобсоголдой, выходит, не совсем мужчиною был!

Раскатали по бревнам оставшуюся последней целой избу в крепости и на холме, откуда руководил Бату-хан, запалили погребальный костер. После соблюденья необходимых установлений предали погибших в бою монголов традиционному погребению через огонь.

* * * *

* * * *

— Сэбудэ! Друг! И ты, Урда, брат! Шейбани... Сподвижники... Благодарю... — И, опустясь на колено, едва слышно попросил: — Если нехорошее сделал — простите! Если не сумел — извините! — И, морща тонконосое круглое лицо, не отворачиваясь, затрясся в рыданиях.

Никто особенно не удивился, не осудил.

— Шубы без швов не бывает, сокол! — сиплым улыбающимся голосом ответил Сэбудей со своей кошмы. — Забудь, что мучает! Вперёд смотри.

— Не хватай тигра за хвост, — поддержал его с горячностью молчун Урда, — а схватил, брат, не отпускай!

И тот и другой порядком отхлебнули уже из своих чаш.

Бату-хан сел в загодя изготовленное для этого дня креслице и запахнул волглый ещё с мороза дэл.

Читавший у него в душе, как в своей, Шейбани-весельчак подсел рядом на корточки. «Чем, тряся щеками, рыдать да слезу по-бабьи ронять, кулак лучше покрепче сожми!» — И, сверкнув белыми большими зубами, показал гладкокожий с прозрачно-розовыми козонками кулак.

Ойе! Дзе... Всё равно. Душа пела, а в сердце заноза сидела.

Отдохнув, свершили наконец необходимое воскурение и, возжегши светильники, поместили Бату-хана в бочку с кумысом. С боевыми кличами трижды окунули с головою вместе с сэлэмом и луком.

Да здравствует джихангир!

Захмелевший, довольный выполненным Сэбудей гладил, возлежа на спине, разъехавшееся на стороны пузо. «Что, наелся, толстый живот? — урчал любовно. — Напился? Ничего! Дзе. Скоро конец тебе, толстый живот! Скоро тебе конец...»

Урда с Шейбани переглянулись, и Шейбани закатился гудящим, как бубен, смехом, заражая остальных. А отсмеялись, у очага сам собою Берке-хан сгустился, словно его и не хватало здесь.

Что змея не доест, ежу достанется...

Терпеливо выждав по обыкновенью щели в разговоре, велеречиво поведал всем. Великий Аурух, дескать, истребив в год Свиньи строптивых Си-Ся*, повелел при вкушении вечернего супа-шулена напоминающе возглашать: «Мусхули мускули игай болган!» и что таковое ежевечернее напоминание — «Всех сопротивляющихся истребляем без пощады!» — поддерживало в последние перед кончиной месяцы уверенность и желание жить.

* С и — С я — тайнгуты — народ, живший на юге Великой китайской империи.

— Выскажем же пожелание, — бросая на обретшего могущество брата заискивающий взгляд, заключил Берке, — дабы о нынешнем разгроме джихангиру тоже напоминал кто-либо из надёжных людей!

От гнилых дров дыму много, от немазаной телеги скрипа не переслушать.

И Урда, и Шейбани, и помалкивающий юный Тайнгут поглядели на краснобая-братца с недоумением.

Но пошумели-потолковали о предстоящем, и, когда возвратились в шатёр родственность и тепло, Бурулдай, запрокинув худое запечалившееся лицо, запел. Это была старая песня про то, что алмаз красив, а монгол отважен и что счастье мужчины в степи. Что три у монгола верных друга всего: конь, сокол да встречный ветер в лицо... что хорошо сидеть в юрте у очага, если рядом любимая женщина, но ещё лучше погибнуть в открытом поле в смертном бою, поскольку только смерть в бою открывает мужчине Небо.

Часть вторая

Разлучение в год Лошади

Что за люди, что за земля? А небо!.. точный дым.

А женщины?

1

Маша Резникова переслала Илпатееву письмо на Север, но получилось оно уже после телеграммы о Лизиной смерти. Сегодня телеграмма, завтра письмо. Но на похороны он успевал. Лилит жила уже в Яминске, обустраивала выменянную квартиру в Пролетарском районе, и, скучая по ней, Илпатеев, чтобы скоротать время, перечитывал раз шесть письмо в самолете, словно обязался заучить.

Когда умирают люди, сказал поэт, поют песни. В известном смысле письмо Елизаветы Евсеевны, или Лизы, как звали они её в школе, выходило чем-то наподобие такой песни.

«Алисафия, — вспомнилось Илпатееву кстати, — по-иному Елисафия — как раз та дама, которую спасал Егорий-победоносец от проклятого погубителя-змея».

И вот Елисафия умерла.

«...проявила заботу, — писала она Маше Резниковой в далёкий среднеазиатский город, куда Маша уехала по распределению и осталась замужем, — купила мяса и принесла овощей — капусту, морковь, сырки. Наверное, это ты, Машенька, ей написала. Не нужно, милая, утруждать себя так, оставь это! Мне прислала знакомый врач — она училась у меня лет десять раньше вас — сыр, два килограмма, и я поделилась им с Дорой Израйлевной. Она не отказалась, а так бы я и не знала, чем ей отплатить. Евреи бывают добры и даже благородны на свой лад, но порою злопамятны. Я это наблюдаю по Леонтию, хотя еврейкой у него была только мама... Зато они очень хорошие семьяне, заботливы и практичны. Мух зря не ловят и времени не теряют, а умеют взять быка за рога. Осваивают прибыльную профессию и умеют не лениться. Умеют! Это у них не отнять. Я думаю, что если бы у них это отняли, то получалось уже что-то похожее на поляков, на моего Леонтия. Вот болтун-то! Кого хочет заговорит и всегда прав.

А твой Илпатеев, Машенька, страшный человек, ты его остерегайся. Он рано или поздно останется одиночкой. Такие в семьях не живут...» Затем следовало подробнейшее описание всех кроватей, шкафиков и шифоньеров, столов, столиков и «уголков» в квартире Леонтия, приемного Лизиного сына, у которого были к тому же жена и два сына, и негде посему расположить «коечку» для неё. «Ведь больному человеку нужен свой пятачок, — писала Лиза восьмидесятилетним разваливающимся почерком без знаков препинания, — пятачок, где бы он не виден был ни для кого. Манюся моя! Я не вписываюсь в лежачем положении ни в один угол...»

Илпатеев сдавал как-то раз под ключ дом престарелых в поселке Телебук, и лица, которые он тогда увидел, ему хотелось бы забыть навечно.

Затем столь же подробно и точно, как пишут только женщины, Лиза сообщала «Манюсе» о похужевших делах Леонтия на кафедре; что из-за его «гордости» ему грозит непереизбранье на новый срок.

И в конце обмолвилась: из-за того-де, что дом у неё НКВДэвский, меняться, то есть съезжаться с Леонтием, тоже опасно, квартиру могут просто отобрать. Что она ведь теперь пенсионер-инвалид и больше  н и к о м у не нужна.

«А в дом престарелых, Манечка, я не пойду  н и з а ч т о, — она так и писала в одно слово «низачто», мучившая их, бывало, до истерик правилами грамматики, — там клопы, и люди очень быстро умирают там от тоски по дому...»

«Молоко носит мне дочка одной ученицы, ты её не знаешь. Она теперь никто, а была важная дама, муж был подполковник МВД, а теперь они опустились и живут в нищете. Отец всё пропивает, всю пенсию. Так девочка, когда получила от меня пять рублей, поцеловала бумажку и засмеялась, так была рада...»

Илпатеев думал о встрече с Лилит, с Пашей и Юрой и о своем пасынке, которого, как их баба Лиза — Леонтия, он тоже считал родным; волновался. Но вопрос, возникший помимо всего прочего, — отчего это он, Илпатеев, страшный человек, по мнению Лизы, — как-то зацепился и сидел досаждающей занозой в голове.

— Да брось ты! — махнёт вскоре рукою Паша Лялюшкин, щуря посуровевшие глаза. — Написала и написала. Им, бабам, лишь бы ляпнуть иной раз что-нибудь подраматичнее. — Паша, продолжая рулить, покосился на него. — А тебя оно... мг-м... задевает, что ли?

Илпатеев, глядя в летевший через лобовое стекло асфальт, кивнул. В общем, да. А как же. Задевает, конечно.

Паша, старый товарищ, встретил в аэропорту на своем «москвичошке» и теперь вот вёл мягкими руками, вёз его, Илпатеева, в новый их с Лилит дом.

— А Юра как? — спросил он.

— Юра ничего. Ещё у него изобретение приняли. — Паша усмехнулся, открыл бардачок и протянул Илпатееву пачку «стюардессы». — Закуривай, Кольк! Если б не этот его шнурок...

Шнурком, понял Илпатеев, Паша называл Юриного подросшего сына.

Он прикурил от малинового тускнеющего жара зажигалки, которую Паша вытащил из гнездышка где-то над рычагом передач, приопустил стекло на дверце и выпустил дым. Тему Юриного сына с обоюдно молчаливого согласия они решили не развивать.

— Похороны-то когда? Завтра? Ты-то будешь? — спросил Илпатеев.

Паша кивнул на «завтра», но на «будешь» покачал отрицательно головой.

— Не-ка, у меня смена...

— А подмениться?

— Нет! — Паша ещё раз помотал и усмехнулся.

Из них троих он меньше всех любил и больше всех не любил Елизавету Евсеевну, классную их руководительницу. «Базаров у неё преждевременный человек! Ха! Это что же, во времени бывает что-то прежде него самого?»

2

Паша показывал мне фотографию. Они стоят у серых ступенек, ведущих к школьной двери. Красивые, семнадцатилетние. В центре крупнотелый, подобранный Паша, как Илья Муромец. Как человек, которому нечего и не от кого таить, он глядит, чуть наклонив голову, прямо в объектив. Юра в белом плаще, тоже с крупным, рельефно вылепленным черепом, с косой спортивной челочкой на широком лбу. Он, как Добрыня Никитич, справа от Паши и тоже старается смотреть на фотографирующего. Илпатеев, самый нечеткий по контуру, здесь совсем тоненький, юный, и за правым его плечом, как полагается третьему, Алеше Поповичу, заметны, кажется, слабо видимые на старой этой фотографии гусли.

3

Доцент! Хоть имя дико,

но мне ласкает слух оно.

Сеялся осенний, мелкий такой ситничек. Юра и Илпатеев зарывали могилу вдвоём. К лопатам лепился грунт, его то и дело приходилось стряхивать в дополненье к усилиям, а в сторонке, метрах в пяти, под зонтами хохлилась группка человек в пять-шесть, все, кто пришёл проводить Елизавету Евсеевну в последний, так сказать, путь.

Илпатеев тихо, чтоб не слышали там, рассказывал Юре, как у бурят принято расставаться с отжившими и сделавшимися обузой стариками.

Юра, посуровев лицом, оборачивался к нему, а Илпатеев, поводя пальцем повыше и пониже кадыка на шее, объяснял, где проходят удушающие нити и как снаружи юрты потихоньку то закручивают, то приотпускают специально сделанные для такого случая палочки. Горло как бы привыкает помаленьку к полному блоку, и человек умирает без мучений, незаметно.

— Сам видел? — От влажного лопатного черенка у Юры образовался на ладони пузырь. Он, не долго думая, прокусывает его и заматывает не особенно чистым носовым платком. — А потом что? Сжигают? Закапывают?

Илпатеев сам не видел, но слышал от знающих людей.

— Нет, — отвечает он Юре, — не сжигают и не закапывают, а оставляют мёртвого с небольшим запасом еды.

— А потом?

— А потом либо песком юрту занесет, либо зверь по кругу выйдет.

Юра хлопает, подравнивает лопатой более-менее ровно получившиеся могильные бока.

— Ну, кажись, всё! — говорит он с этой своей еврейской любовью к русским простонародным выражениям. — Спи спокойно, дорогая учительница! У нас, слава Богу, не Бурятия!

Из группки, терпеливо мокнущей под дождями, где желтеет и лысовато-кучерявая голова Леонтия Дорошевского, учительница истории задает Илпатееву как бы благодарный за проделанную работу вопрос:

— Колька! Вам сейчас по сколько будет? Лет по тридцать семь?

— Так точно, ваше сиятельство! — кивает Илпатеев, забрасывая лопату через плечо. — Мы ишшо молодые. Салют!

И они идут с Юрой, уходят по влажной кладбищенской аллее.

— Зачем, Юра, как ты думаешь, — спрашивает Илпатеев, — она жила?

— Кто?

— Ну Лиза наша.

— Кто ж его знает, — пожимает мосластыми плечами Юра. — А мы с тобой зачем?

Илпатеев усмехается. Его старенькое, пятилетней давности, открытие («Человек живёт, чтобы научиться любить») как-то неизвыговаривается нынче.

— Стукач тоже человек, — сообщает Илпатеев Юре. — И стукач тот, кто его за это стукачом называет.

Юра не читал Достоевского, он у него «не идёт», но интонацию он сразу угадывает.

— Подлец, хотел ты сказать? — Он вдруг улыбается своей специфической насмешливо-самонасмешливой, издевательски-самоиздевательской, простодушною улыбкой, — Столько времени в Яминске и до сих пор не позвонил.

Телефона у Юры нет, но обычно они звгонили с Пашей на кафедру физики, где Юра, трам-тара-рам, доцентом всё ж таки, и просили передать, что...

4

Сын Юры Изяславчик пел под шестиструнную по-новому гитару: «...все они красавцы, все они таланты, все они поэты...»

Кроме жён, была ещё какая-то библиотекарша из институтской библиотеки Юриной жены.

— А вот ещё, мама, — разохотился Изяславчик, укладывая гитару поудобнее, — «Девчонка, девчонка из соседнего подъезда...»

Но мама кладет белую нежную и полную свою руку на занывшие струны: хватит, сынок, говорит она, эту — не надо. Изяславчик обиженно, оскорблённо вспыхивает и уходит, хлопнув дверью, в другую комнату.

На Пашу, на Лилит и на библиотекаршу-подругу, не говоря уж о Юре, исполненная тонким голосом песня произвела впечатление.

Юра почитал стихи. «Гладиолусы, гладиолусы. Он попутчице гладит волосы. А она ничего, попутчица, в институте, наверно, учится...»

Собственно, это у них получилась и встреча после разлуки, и одновременно девять дней смерти Елизаветы Евсеевны.

Илпатеев перестроил шестиструнку Изяславчика на семь, и они стали петь всё подряд. «Нас оставалось только трое...», «Брала русская бригада...», «Ох ты, палуба-палуба...»

Хороший уже Паша клонил к правому плечу кудрявую голову — верный знак финишной прямой, и умная опытная его Зоя увела его незаметно домой.

Остальные посидели, поговорили о том о сём ещё с часик и тоже подобру-поздорову разошлись.

5

Помню, маленьким ещё, лет в десять, я пообещал себе, что буду запоминать всё вокруг происходящее, сколько потребуется, чтобы «понять». И вот прошло больше тридцати годов с той поры, я устал следить, но так, кажется, ничего и не понял. Были, конечно, периоды, когда воображалось: да, вот так, именно так, и всё теперь пойдёт вот эдак вот, но раздавалась словно откуда-то издали другая музыка, и всё снова делалось не тем, чем казалось. И мне особенно, помню, было почему-то жалко, что всё проходит. Я следил, как вытягивались в росте мои сверстники, как затемнялась у них пушком верхняя губа, как нежно, с тихим прибойным шелестением прибывала от лета к лету красота наших классных девочек, как округлялись и делались гибкими, словно сами по себе знавшие уже что-то, руки их, как менялись походки, голоса, выражения лиц. Потом, увы, в глазах явилась какая-то непрозрачность, у мужчин просели и отвердели солями упругие недавно межпозвоночные диски, а там пошло нечто и вовсе нежданно-негаданное: радикулиты, лысины, подглазные озаботные мешочки, разговоры про дачи, дальнозоркость, чтение газет...

Уж лучше вовсе человеку не рождаться на этот свет, сказал кто-то, чем видеть, как ты отцветаешь, зелизна берегов.

Я не уверен в точности слова «зелизна». Это, скорее, не очень удачный поэтически перевод, но что «видеть, как ты отцветаешь», мучительно, сказано более чем верно. Может быть, это даже страшнее смерти.

6

Впервые, когда в девятом классе Елизавета Евсеевна задала сочинение по Пушкину, обнаружилась вся, в сущности, глубочайшая разность способов понимать вещи у моих героев.

«Когда роман в стихах «Евгений Онегин», — писал Юра, — вышел из печати, перепуганные силой романа критики решили очернить Пушкина и его роман. Они говорили, что Пушкин поэт «чистого искусства». Это, конечно, гнусная фальшивка, так как Пушкин отличался от предшествовавших ему поэтов не только силою стихов, но и революционной лирикой... Пушкин, что характерно для южанина (писал Юра, избегая сложных грамматических оборотов, чтобы не наделать ошибок), был энергичен, азартен, вспыльчив, бодр, прямодушен... Пушкин боролся и жил для народа, для свободы народа!»

Илпатеев путано и косноязычно изложил какую-то вымороченную концепцию о смерти поэта, полагая, что это было нечто вроде самоубийства и дело было не в Дантесе, а в Николае I, положившем глаз на красивую Наталью Николаевну... Что Пушкин не мог жертвовать карьере честью, как это сплошь да рядом было вокруг него, что он «попал в ловушку» и с тоскою томился в поисках выхода. Что не зря потом так отлично пошли дела у генерала Ланского и не зря держал корону над венчавшейся с ним Натальей Николаевной всё тот же царь. «Я жить не хочу!» — цитировал Илпатеев воспоминанья везшего поэта с дуэли лицейского товарища-секунданта, и на этих, быть может, недостоверных или случайно обронённых словах строил дерзкое, сомнительное, с моей точки зрения, предположение.

Паша, как сказал мне Юра, просидел тогда в глубочайшем самопогружении оба отведённых под сочинение урока и выдал в конце одну-единственную фразу: «Пушкин, — написал он красивым каллиграфическим почерком, — это был человек».

Многое, как я понимаю, с ними тремя наслучалось всякого потом. И, разумеется, не того, чего они ждали для себя. Но всё-таки, кажется, я не зря упрашивал и клятвенно заверял Юрину маму Дору Израйлевну, что в целости-сохранности возвращу шедевр сына не далее как через два дня, а потом терпеливо ждал, когда сам Юра припомнит хотя бы вчерне сочинения школьных своих товарищей.

«О утраченный и ветром оплаканный призрак, вернись, вернись...» — сказал я в благодарность Юре любимую фразу из Томаса Вулфа, на что Юра пожал лишь мосластыми квадратными плечами. Он любил иного рода поэзию. Но про Илпатеева я решил, что ему б понравилось. «Мы не вернёмся. Мы никогда не вернёмся. Был октябрь. Но мы не...»

Юра за то историческое, в общем, сочинение, получил пять, Илпатеев три с минусом, а Паша два.

7

Лет через двадцать пять подвыпивший Паша, проведя в воздухе пальцем где-то с две трети круга, скажет Илпатееву:

— Если Юра доведёт, если он только доведёт...

— Он не доведёт, Паша! — грубо отрежет Илпатеев.

— Это ещё почему? — сощуриваясь, вскинет кудрявую голову Паша.

— Изяславчик не даст ему, — пожмёт плечами оставленный в ту пору женой Илпатеев, — да и всё остальное тоже.

— Юра, Коля,  о ч е н ь порядочный человек! — скажет Паша, и из глаз его вдруг выкатятся две прозрачные круглые слезинки. — А ты сука после этого.

Илпатеев не обидится и не уйдёт от Паши из его гаража, а они ещё будут сидеть, разговаривать и пить заготовленную на такой случай Пашею водку.

8

Дорогие друзья,

Хватит, больше нельзя.

Веселимся и спорим,

День проходит за днём.

Мы расстанемся скоро,

А потом, что потом?

В Детском парке напротив школы у них завелась лавочка. Здесь, мимо, на уроке физкультуры бегали стометровку, здесь Юра читал новые стихи, пилось кисленькое винцо «рымникское» из пузатой бутылки, закуривались появившиеся как раз тогда болгарские сигареты, игралось в покер, а затем, попозже, в преферанс, здесь, у этой лавочки, Илпатеев дрался однажды с малолетками, заступаясь за «жида» Юру, и здесь же Юра встречался с первой своей и единственной любовью, а Паша приходил посидеть, когда шеф его в НИИ, не преминув тиснуть пару-тройку Пашиных идей, отодвигал в очередной раз защиту диссертации.

Дорогие друзья,

Гении непризнанные,

Понимаете, я

Заглянул в призрачное.

«Призрачное» подверглось тогда некоторой, впрочем, очень осторожной критике со стороны Паши, и на другой день Юрино вещее стихотворение звучало так:

Дорогие друзья,

Гении бушующие.

Понимаете, я

Заглянул в будущее!

К слову сказать, если допустить посыл Илпатеева о «психологическом мастурбантстве» хоть сколько-то верным, вот это как раз «призрачное» и попадало в десятку.

А вообще, как рассказывал Паша, Юра был странным и совсем как-то непохожим на других. Драться он не мог, в строю из-за раскоординированности и какой-то «засечности» в движениях не попадал в ногу, но никто лучше его не смог бы «заложить» мяч от почти центра поля в какой-нибудь решающей игре на первенство школы по баскетболу. Шутил он, само собой, в стиле Ильфа и Петрова, но и тут, не выдерживая приёма и времени, срывался на свое «га-а-а...», скулил и колыхался раньше, чем тот, кому предназначалась шутка, её усекал. А когда пытался что-то всерьез, что-нибудь философское или перед девушками и у него не проходило, Юра делал брови домиком, топырил губы и запускал во взгляд этакое насмешливое масло. Это, дескать, он так, шутейно, интеллект кой-чей на вшивость проверял.

— Ух, хорошо сказал! — искренне и то и дело хвалил он склонного к кратким умозаключениям Илпатеева, который, впрочем, не шибко радовался тому, чувствуя несовпаденье оценочных координат. Но всё-таки...

— Да-а, Лялёк! — выдвигал вперед толстую нижнюю губу свою. — Сказанул же ты, братец мой, глупость! — И тотчас, сам задумавшись, продолжал играть бровями, губами и даже надувал щёки.

Драка, объяснял ему Илпатеев, как и поэзия, — это состояние. В это нужно войти. Юра «войти» не мог. Смешно было смотреть, как якобы взаправдашно он выдвигал челюсть и лез грудью вперед.

Уходил романтически на вокзал, стоял под ветром на переходном высоком мосту, наблюдал увозимое в дыму и лязге из забитого заводами Яминска наработанное добро.

В битвах завтрашних буден

Будем спорить, мечтать.

Но я знаю, мы будем

Друг о друге скучать.

И вот случилось то, что реже редкого случается сразу, в одну ночь.

В политехническом выступал известный столичный поэт, тот самый, Юрин тайный кумир и учитель, а Юра сидел в первом красном ряду и, восторженно гхакая, хлопал, сделав руки коробочками. Он смеялся.

— Трудно быть поэтом? — спрашивали из зала записочкой.

— Прекрасно! — отвечал без запинки поэт.

Его большой жирноватый кулак грозил и гвоздил каких-то, неназываемых, впрочем, врагов, и Юра наконец получил то, чего хотел.

В перерыве он отправился за поэтом в туалет.

Там, у писсуаров, Юра прочёл мастеру одно из самых-самых своих разгражданственных произведений.

Бабка моя не наплачется,

Брест, пограничный Брест.

В груди её бедного мальчика

Ржавчина пулю ест...

Струилась, взжуркивая, туалетная вода, бухало в груди Юрино взволнованное сердце. Поэт, эта московская штучка в вельветовых штанах, застегнул ширинку, неторопко тщательно помыл руки над всегда чистой в туалете политехнического раковиной, вытер крепенько верхним концом вафельного полотенца и, кивнув Юре не то вежливо, не то благодарно, вышел б е з е д и н о г о  с л о в а в большую жизнь.

Кто любил женщину, делал всамделишное открытие или трясся ночь над умирающим ребёнком, знает, что испытывает человек, когда из-под него вышибают табуретку.

Свершилось, произошло... Прими.

Ночью, когда уснули родители, Юра сжёг в тазике под форточкой все клочки и заготовки, все подборки «Пионерской правды», «Юного следопыта» и заповедную одну тетрадь, куда выписывал и собирал «лучшее», а утром подошёл на перемене к Лялюшкину и с сухо-самонасмешливым выраженьем в лице попросил, чтобы Паша «по-русски», а не как учительница физики, объяснил ему, что такое «кварк».

Паша кивнул и, не спрашивая о причинах, толково и кратко, на пальцах, что называется, растолковал. Он попутно даже подвёл Юру к той мысли, что возможность электрона быть одновременно волной и частицей, обладающей массой, чуть ли не разрешение загадки параллельности существования мира феноменологического и трансцедентального, чем вызвал бешеный интерес у Илпатеева, который тут же начал задавать собственные вопросы и спорить. Но ЮРУ загадка жизни не интересовала, а важно было, как так ответить на уроке, чтобы получить пять и не прискребались.

Паша, хотя сам учился весьма неровно, объяснил Юре и это.

Ну да. И,  у б е д и в ш и с ь, ч т о н е в о з м о ж н о с д е л а т ь с п р а в е д л и в о с т ь с и л ь н о й, л ю д и с т а л и н а з ы в а т ь с и л у с п р а в е д л и в о с т ь ю.

Можно и так.

Можно ещё сказать:  к о р р у п ц и я с о з н а н и я.

Можно — в п а д е н и е м в п р е л е с т ь.

Все это так или иначе знают, все чувствуют, но игра продолжается... И ничего тут, ребятки, не поделаешь. Ничего!

— Она давно была мёртвая, — как-то лет пятъ-шестъ спустя скажет Паша после тех похорон. — Её ни один мужик ни разу не пригрел, вот она и разводила всю жизнь разлюли-малину про «самый справедливый в мире строй».

— Она одинокая была, больная, Паша, и глупая, — сказал Илпатеев.

— Да брось ты, глупая! — разозлился Паша. — Глупых в стукачи не берут.

— А ты откуда знаешь? — удивился Илпатеев.

— Семён сказал. — Семён был тоже из их класса, но лишь недавно сблизившийся с Пашей на почве Пашиной карьеры.

— Ну что же, — всё равно возражал Илпатеев. — Пусть даже и так.

— А тем, на кого она стучала, тоже «пусть»?

На втором курсе, а Юра поступил на отделение «физики-химии» металлургического факультета политеха, с ним случился второй поворот судьбы. Они ехали к чьему-то женатому одногруппнику отмечать эту самую Великую Социалистическую.

— Девушка, а вот...

У них был тогда с Илпатеевым железный прием. Илпатеев как бы фотокорр газеты «Комсомолец», и он, к сожалению, оставил аппаратуру дома, но натура очень уж подходящая, именно вот так, как вы стоите, на фоне троллейбусного окна! А вот, кстати, наш автор, поэт, вы не читали? не видели портретов? а ну-ка, Юрий Борисович, пару-тройку для знакомства, а то девушка сомневается. .. И отрёкшийся от творчества Юра всё же с удовольствием читал что-нибудь из старых запасов, и ни разу, ни единого раза сентиментальная девичья душа не ответила отказом в продолженье знакомства.

«Милые девчонки, одноклассницы, Пишет вам какой-то серый мальчик...»

Или: «Споры, где вы сейчас летаете? Сна кого вы сейчас лишаете? Вы, наверное, споры, помните три недели в маленькой комнате...»

На сей раз ответ был неожиданным. Одна из трёх, намеченных к осеннему фотоэтюду, девушек начала читать Юре собственные стихи. Это и была Катя.

Они шли рядом до самого этого деревянного домика, где ожидалось веселье, и всё читали, читали и читали наперебой то собственное, то чьё-нибудь чужое. Кушнера, Чухонцева, Ахмадулину.

Илпатееву всё это было не совсем по душе. Он любил Блока, Ксению Некрасову, Такубоку, но он радовался за Юру, который представил потом их с Пашей, серьёзно уже, как самых близких, но, увы, ничего не рубящих в поэзии друзей.

Паша галантно поцеловал Кате руку. Позднее, когда праздник в доме с русской печкой набрал необходимую силу и Катя артистично прочла всем штук пять своих стихов, он, выразив на ухо Илпатееву недоверие в авторстве (ибо «слишком уж хорошо»), тем не менее вслух провозгласил тост «за дам» и выпил первый и единственный свой в тот вечер бокал шампанского.

Поднялся Юра и, слегка приоборачиваясь к Кате, стреляя от волнения глазами, зачитал экспромт:

За нашу Революцию,

Милую, нежную,

Пьём мы рябину неженскую.

Начались танцы, а у Юры с Катей началась любовь.

Катя была маленькая, крепенькая, со смелыми тёмно-коричневыми глазами. Она училась в Харьковском театральном институте, а нынче вот взяла академ и приехала пожить к отцу.

В Яминске у неё был папа, а в Харькове мама.

9

Бату-хан прошёл южнее, лишь отдельные летучие его отряды задели прилежащую к Яминску территорию, запечатлевшись этим касанием в названиях местных озёр и гор. Сугояк; Чебаркуль; Лобсоголдой; Гульсун и пр.

Населявшие до того территорию угры убрались подальше от греха в Западную Европу, чтобы основаться там в совсем другое отдельное государство, а на освободившееся место расширил себя из-за гор ближайший кабшкирдский юрт.

Затем русские оттеснили назад простодушных кабшкирдов, а дабы как-то отстаивать от тех же татар и прочих всегда готовых к набегам степняков, построили укреплённую тремя казацкими полусотнями крепостёнку Ямъ, ввели кордон. Почему Ямъ? Есть две версии. По одной, название идёт от татарского слова «ям», которым обозначались меняльные станции для лошадей. По другой — Яминск в самом деле расположен в неглубокой, напоминающей выдолбленную в предгорье громадной стамеской чашу, яме. Кстати, дом Илпатеева с аистом во дворе, в котором он родился, стоит на краю огромного подземного камня, где с одной стороны заканчивается Азия, а с другой начиналась всамделишная, подлинная Европа.

До революции, тост в стихах за которую произнёс в роковой для себя вечер Юра Троймер, на месте сего выстроенного в тридцатые годы дома стоял костёл, где играли Баха, а жившие в некотором числе в Яминске и по окрестным деревням поляки ходили в него служить католические эти мессы.

Неподалеку, километрах в трехстах от Яминска, в далековатых от царёва ока яицких крепостях выбраживали те самые вольные пугачёвские тулупчики, по непросохшей в следе сукровице которых проехался через столько-то лет Александр Сергеевич в лёгкой своей кибиточке.

Ещё подальше в степь было родовое имение Сергея Тимофеевича Аксакова, а южнее — мудрого нашего баснописца Крылова.

Со строительством транссибирской магистрали Москва — Пекин, проектировал и строил которую ещё один русский писатель, Яминск оказался на выгодном для торговли перекрестье североюжного и западно-восточного пути. Тут стали разгружаться и перегружаться всяческие полезные товары, начали строить мельницы, салотопки, чаеразвесочные фабрики. Стала даже выходить газета под названием «Что нового в Яминске?». Ага, так и называлась со знаком вопроса.

В 1916 году на семьдесят пять тысяч жителей в Яминске было девятнадцать работающих православных церквей, костёл, мечеть, синагога и три молитвенных, срубленных в лапу дома старообрядцев. Для тех же, кто не хотел мучаться даже в том, дореволюционном, относительно справедливом всё же мире, на окраине города действовали два, мужской и женский, монастыря.

10

— Ну что? По трети или по половинке? — затаённо светясь всеми своими улыбающимися ямочками, спрашивает Паша. — Как ты?

— По половине, — рубит Илпатеев. С Лилит у них начиналось как раз то, что рано или поздно, чувствовал он, должно закончиться разлучением.

Земля, сообщил он Паше новость из виденного недавно киножурнала, тоже, оказывается, живая. В ней есть капилляры, а жидкость в капиллярах точь-в-точь человеческая плазма. Быть может, поэтому у монголов и было запрещено под страхом смерти копать её, плевать на неё.

— А как же! — моментально, не колеблясь, откликается Паша. — Живая! А как же бы ты думал? Всё на этом свете живое. Почти.

Водку они зажёвывают бутербродами с сыром.

— А что ты понимаешь как живое? — задаёт вопросец Илпатеев. Паша начинает об атомном ядре, которое у всего сущего одно и то же, а потом незаметно для себя съезжает на кривизну пространства, смену временных масштабов и «постороннего наблюдателя», с точки зрения какового эта смена...

— Паша! — перебивает смутно понимающий физическую Пашину логику Илпатеев. — Живое от неживого отличается знаешь чем? Сво-бо-дой! Поэтому-то Иоанн Предтеча и назвал Иисуса Христа первым живым среди мёртвых. Улавливаешь?

Паша три секунды, наклонив голову, думает, а потом протягивает через столик руку: «Мо-ло-ток!»

Ни Библии, ни Евангелия Паша ни разу в жизни не раскрывал, он считает, что сам должен до всего этого додуматься, но стоит изложить мысль о, скажем, фарисейской ловушке неукоснительного исполнения заповедей без «живого чувства», как он с ходу понимает Илпатеева и даже продолжает её дальше.

Илпатеева это слегка раздражает, а Пашу раздражает его туповатая слабость в физике, хотя Илпатеев изучал на ИэСе и сопромат, и теормех, и дифференциальное исчисление.

Чтобы как-то возвратиться на удобопонятную обоим площадку, они начинают обсуждать новую после моторного завода, где Паша вкалывал слесарем, интересную Пашину работу.

При том же моторном недавно открыли новое КБ, а Паше с подачи общего школьного товарища Семёна Емельянова, взявшего над Пашей шефство, поручено сделать испытательный стенд с программным управлением и с целою кучей всяких технических и организационных сложностей. За этот стенд не взялся бы никто, а он, Паша, взялся. И если он этот стенд сделает, его куда-то очень сильно выдвинут и повысят.

— И я его сделаю, Коля! — говорит Паша. — Хрен бы с ними со всеми.

И они пьют за стенд, за Юру, вспоминают, как водится, Женю Мытарева, школьного туалетного светлой памяти певца, и Паша не выдерживает, плавно ведёт от груди рукою в сторону и поёт: «Э-э-э...» У него мягкий, чарующий, магнетически обволакивающий бас, но слов ни одной песни Паша практически не знает, а в ноты попадает две через одну.

Потом он говорит, что через три с половиной миллиарда лет наше солнце превратится в красный гигант, потом в белый карлик, а потом в чёрную дыру.

— Но-о... если времени, как ты сказал, вообще нет, то... — встревает Илпатеев.

— Время ещё есть! — вдруг засмеявшись, вскидывается Паша. — В кафе «Уют» до одиннадцати, тэ сэзэть.

— Ах, Паша, — вырывается у Илпатеева. — Если бы знать: вот — зло! Настоящее, неподдельное и не от нужды, глупости и слабости, а настоящее, голое, то, что само хочет и только и может быть злом. И вот выйти один на один и погибнуть к едрене фене! Не победить, куды-ы, Паша, а выйти, не побояться выйти и не победиться в душе. А?

Паша обнял его и чуть было не поцеловал, словно и впрямь благословляя на подвиг.

— Ладно, Колян! — деловито и ласково говорил он. — Ты сиди карауль, а я сбегаю. После «Уюта» уютненько в уюте поютимся. А после я тебе про это твоё «зло» всё объясню.

11

Когда народы, распри позабыв,

В единую семью соединятся.

Юра привел Катю в их трёхкомнатную хрущёвскую распашонку и напрямик сказал: «Мама и папа, это Катя, она будет жить в моей комнате!»

— Ну что ж, Югхра, — ответила после крохотной паузы Юрина мама. — Хогрошо. — У неё был сильный еврейский акцент в произношении.

Это, разумеется, и был пик Юриной судьбы, хотя сам он о том вовсе не ведал и до сих пор считает главной точкой защиту диссертации.

Он был счастлив, полн, мужествен и подлинен. Он жил.

Он водил Катю в Детский парк, показал ей историческую лавочку «бушующих гениев», он даже поднимался и показывал через дверь окно в мальчуковом туалете на втором этаже школы, у которого пел в перемены и иные свободные от уроков пустоты легендарный Женя Мытарев. Сам Юра не слишком чувствовал «силу и красоту» Жениного исполнения, но верил Илпатееву с Лялюшкиным.

— Вот здесь Илпатеев бил морду одному типу из-за Маши Резниковой, а потом, чтобы не исключили из школы, уходил на три месяца в ШРМ... А Паша...

Он рассказал Кате, что, помимо своей гениальности в теоретической физике, Паша ещё кандидат в мастера спорта по пулевой стрельбе, а Илпатеев...

— Да вы тут все, я смотрю, страшно интересные личности! — воскликнула Катя, когда они вновь прогуливались по аллеям, и вряд ли потом, во все последующие свои долгие годы, Юрий Борисович Троймер слышал что-нибудь «сильнее», чем эти её, Катины, слова.

Приводил он свою Катю к друзьям и домой.

Мама у Паши работала библиотекаршей в Доме офицеров, и всю великую русскую литературу, которой так восхищался Илпатеев с девятого класса, Паша худо-бедно прочёл ещё в седьмом. Кроме того, помимо поразительно развитых мыслительных способностей и удивительного баса, в Паше пропадал гениальный трагический актёр. Когда, сказав в очередной раз на стихи Кати «не верю-не верю» а ля Станиславский, Паша замер среди комнаты, а потом, быстро переведя взгляд с Кати на Юру, а потом снова на неё, произнёс тихо и странно: «Живут три человека! Он! — показал он на Юру. — Она! — на Катю, — я! Между ними такие сложные нравственные отношения, о которых вы, получая пятого числа по двугривенному за пакость, и по-ня-ти-я не имеете...» Ну и так далее. Когда, короче говоря, Паша всё это проделал, а потом улыбнулся своей обезоруживающе доброй лучащейся улыбкой, Катя захлопала в маленькие сильные ладошки, а потом, взлохматя милым сестринским жестом пушкинские его кудри, поцеловала Пашу в щёку, прямо в её ямочку.

С Илпатеевым было по-иному.

Катя посидела в его комнате с портретом Нефертити на стене, послушала беседу о том о сём двух друзей-товарищей, а на другой день сделала подарок. Стихотворение.

«Вот ты сидишь и ждёшь. И е ё, и ещё чего-то, поважнее чулочной вязки, и тонкий твой лоб светится чистотой и прозрачной надеждой, но ты, — Катя читала, глядя Илпатееву прямо в глаза, а Юра смотрел на неё, — не дождёшься, мальчик, ни прилёта звезды, ничего, ничего, ничего...»

Всё это было, конечно, в рифму и поизящней организовано, но смысл был этот, ручаюсь.

Юра выпячивал и подбирал от восхищения губы, а Илпатеев, поблагодарив сочинительницу, оценку придержал при себе, хотя мало умел это делать.

Он не поверил пророчеству.

...Борис Моисеевич снял плащ, нащупал разутой ступнёй шлепанцы и, слегка подволакивая левую ишиасную ногу, прошёл по диагонали из коридора в их с Дорой Израйлевной комнату.

— Здр... — сказал он Кате, возлежащей в большой проходной на диванчике с журналом и сигаретой.

— Здравствуйте, Борис Моисеевич! — приветливо откликнулась Катя. — Вы уже с работы? Значит, уже шесть? Ну что ваша нога, Борис Моисеевич? Что-то вы её волочите...

Борис Моисеевич, чтобы она отвязалась, нейтрально, то есть вежливо и с холодком, меняя за дверью брюки на тренировочные домашние штаны, осведомился у Кати, где же Дора.

— Дора Израйлевна побежала за «сметанкой» к «борщику»! Мне она не доверилась, я всегда беру какую-то не ту.

Потом Катя запросто спросила бывшего штангиста-легковеса, а ныне завкафедрой физкультуры политехнического института, сподличал или нет «Жаба» — кличка у одного из лидеров в «спорте сильных» — на последних олимпийских и правда ли, что Георг Власьев дал ему за это по физиономии.

Юриному папе разговоры эти были острый нож в самое сердце. Он любил мир и лад, чего бы только они ни стоили. С той поры, когда после снятия ленинградской блокады он, молодой солдат, увидел, как люди, не умеющие справиться с собой, буквально на глазах умирали в рвоте и судорогах от переедания, он где-то в глубине себя решил: «Стоп! Хорош, Боря. Все эти задачки тебе не по зубам...» И с той-то самой поры ключ решения видел в том, чтобы не искать зародыш явления или нащупать проблему, а наоборот, чтобы как-нибудь нечаянно не заметить их и не нащупать.

И «Жабу», и Власьева он знал лично: молодыми они входили в юношескую сборную страны, а он приезжал по приглашению судить соревнования, но вот с девочкой, курящей на купленном им диване сигарету в его с таким трудом выработанном, кто бы знал, доме, — обсуждать?!

— А жим, я слышала, Борис Моисеевич, вообще убирают из международных соревнований, — продолжала стрекотать Катя, не обращая внимания на его сдержанность, — говорят, что в нём схитрить легко можно, если кто умеет.

Борис Моисеевич крякал, пыхтел, волочил ногу на кухню «попить водички» и отвечал, не справляясь с собой, вкось, не глядя, но именно ей, Кате, и это-то она понимала:

— Схитрить, моя милая, оно ведь и во всём можно, ежели умеешь!

Толком, разумеется, он и сам не очень ведал, что это он такое говорит и на что конкретно намекает, но... говорить было приятно, невозможно было не говорить.

С Дорой Израйлевной обстояло не многим лучше. Помимо шокирующего её курения Катиного, та носила в ушах огромные, в виде тёмно-бордового сердца, клипсы. Они по каким-то тайным причинам входили в её, Катино, представление о собственном облике. А Дора Израйлевна искренне этот её облик не могла полюбить. Клипсы наводили на неё уныние и чувство безысходности.

Мальчик, стихи которого в десять лет опубликовала столичная «Пионерская правда» — Дора Израйлевна произносила «Пионэгрская...», — мальчик, написавший «перепуганные силой романа критики», и эта... девушка!

Она ничего не говорила Юре, изо всех сил старалась угодить Кате, но ночами плакала у себя под торшером над былыми Юриными успехами и его судьбой.

«Юра! Юрочка мой. Мой добрый. Когда-нибудь, я клянусь, я приеду к тебе ещё...»

Письмо было с харьковским штемпелем, и это был, понятно, второй на выруб нокаут Юры за последние его четыре года.

Катин побег он счёл за предательство.

Родителей своих он тоже простил далеко не сразу. Позднее, когда он женится по-настоящему, он не поведет её домой, а поселится с молодою женой в общаге, чтобы потом, получив сначала комнату в коммуналке, получить года через четыре однокомнатную, а там, где-то ещё через десять-двенадцать, въехать, как и положено семейному доценту с двумя детьми, в трёхкомнатную улучшенного типа квартиру на окраине нового Северо-Западного района Яминска.

Где-то через месяцок после харьковского штемпеля они сидели в Детском своём парке у школы, подле бывшего православного храма Александра Невского, в ту пору, о которой здесь речь, планетария, а лет через пятнадцать-двадцать заделавшегося органным залом, одним словом, возле красивого этого здания, на лавочке, и Юра, держа за белу ручку, представлял бушующим гениям новую свою девушку. Она ходила в то же, что и Юра, литобъединение при Дворце пионеров и школьников и, как Катя, писала тонкие лирические стихи. Она вообще напоминала Катю, разве была покрупнее, порумянее да побелее. К тому же она не курила в те годы и, уж само собой, как выросшая в Яминске девочка, не носила вызывающих клипсов.

Они выпили по кругу, расширенному теперь, «рымникского» ритуального вина (через год-два оно навсегда исчезнет из продажи), они — Лялюшкин и Илпатеев — в очередь произнесли положенные тосты с пожеланием счастья, и всё было бы замечательно, если б не подозрительным было то, из-за чего Юра во второй раз круто менял свою судьбу. Юрина новая невеста в самом деле напоминала Катю, а они все были такие молодые и самоуверенные! Разве существуют на свете незаменимые вещи? Разве не всё в наших-то руках! Подумаешь. Нет таких крепостей. Ну и так далее.

В конце бирюзовой Илпатеевской тетрадки среди, вероятно, не вошедших в его повествование записей для себя я прочёл между прочим такую:

«Нас, психологических мастурбантов, вытеснит Великий Хам. Ибо увиливая от подлинного соития с жизнью, ты свершаешь роковую по следствиям подмену сути вещей. Манипулируя с собственным сознанием, ты «не попадаешь в цель», а значит, грешишь. И из этой-то твоей подмены из запертых до срока чьею-то самоотверженной жизнью, теперь, когда на смену ей оказалась наша, мастурбантская, из запертых этих подвалов-темниц и вылезет Дракон...»

12

Да разве может человек дойти до такого восторга,

и чтобы не было возможности продолжать его!

Паша, несмотря на то, что ещё в детстве усвоил в свою меру всю русскую классику, эмоционально ближе был несколько к другой, как я понимаю, стихии. Ему нравился, к примеру, Гиляровский: снег, рысаки, поющий что-то такое Шаляпин. И не то что гусарское, цыганское, а чтобы радостно, тепло и уютно человеческое. Куприн, что ли. Кстати, Пашин по отцу дед заканчивал тот же кадетский корпус, что и Александр Иванович, только попозднее, конечно. Тот же дед преподал Паше несколько толковых из прежней дореволюционной офицерской жизни советов. «Никогда не пей больше дня. Никогда не пей разного. Никогда не пей, не закусывая... Это понятно?»

— Понятно! — искренне благодарный, отвечал Паша.

— И никогда ничего не бойся! Понял? И всё будет как надо. Вот увидишь.

Когда пришла в Яминск новая социалистическая жизнь, началась она с того, что на слабосильной, протекающей сквозь город речке Чис была возведена по легендарному плану ГОЭЛРО до сих пор мучающаяся из-за грубых инженерских просчетов Яминско-Чисская ГРЭС. Там, наверху, быстренько сообразили: Яминск безопасно удалён от всех без исключения внешних границ, в горах его плохонький, но зато свой уголь, и в горах же, пусть немного подальше, своя железная драгоценная руда. И в невиданные, в общем, сроки лопатно-грабарским способом возвелись по окраинам Яминска один за другим всамделишные заводы-гиганты. Даёшь! — взывали сами к себе, как к женщине, а рабочие руки чуть ли не бесплатно, — это зэки, раскулаченные кабшкирдские ближние и украинские дальние деревни, это поволжские перед войною немцы, это и комсомольцы-добровольцы, и лагерные пленные, сначала вражеские, а затем и наши.

А дабы всё это крутилось-вертелось бешеным неостановимым колесом, прибыло в бедный наш Яминск множество всякого рода погонялыциков и охранялыциков, то бишь сотрудников НКВД-ГПУ-КГБ, то есть всякого партаппарату и руками водителей. Хотя потребовалось известное, впрочем, и куда как меньшее число простых инженерных кадров. Возвели, а потом сами стали вкалывать на них, — Ферр-й, Мета...й, Труб...й, Тра-й, Ма...й и множество поменьше, в большинстве не называемых и не упоминаемых никем и нигде, секретных. В Отечественную войну здесь лили металл, собирали танки Т-34, катюши, зенитные бесценные снаряды, моторы боевых самолетов, самоходки, минометы и пр., и пр., и пр. Здесь же, в двухстах километрах, на озере Гульсункуль создавалось и первое в стране «изделие», русская бомба.

Во всей этой каше оборванных корней и культурок, где и речи не шло о народных каких-то укладах и традициях, где не было позади ни старых, ни новых университетов, как в других всё же городах, где на весь баснословный количеством сброд этот осталась действовать под руководством местного ОГПУ одна-единственная часовенка у автовокзала, — тогда-то из эвакуированного в войну Сталинградского политехнического и отпочковался филиал, призванный ковать на месте кадры для всё той же, разумеется, оборонки, без которой кремлевские мечтатели чувствовали бы себя так же, как дикарь тумбу-юмбу без верного своего томагавка.

Однако как бы ни было, а жизнь, как говорится, берёт своё, и на трижды перекопанной грядке, глядишь, вылезет через какое-то время живой зелёненький стебелёчек... Из филиала вырос настоящий, с неплохими, прибывшими из столиц преподавательскими кадрами институт, а первыми студентами сделались самые толковые из детей тех же партаппаратчиков, кагэбэшников, инженеров и работяг, среди коих немало попадалось людей в прошлом культурных, а также универсально одарённых этих крестьян. В то время из окраинных, ленточными червями вытянутых коммунальных бараков рабочая сила перебиралась потихоньку, кстати, в знаменитые белобокие хрущёвки-пятиэтажки.

Так вот, где-то в середине шестидесятых вслед за старшими братьями, откликнувшимися с запозданьем, понятно, но всё же, на первые ветерки известной оттепели, именно сюда, в политех, поступили учиться мои герои. Паша поступил на ДПА — ракетные двигатели, Юра, как сказано, на металлургический, а Илпатеев на ИС, инженерно-строительный, — отделение «мосты и туннели».

Это потому важно для правдивого моего повествования, незаметно разросшегося вокруг бирюзовой илпатеевской тетради, что именно в политехническом Яминск наш и поимел единственный, пусть вот и неосуществившийся, но шанс обзавестись собственной какой-то культурой.

Культура началась как бы прямо сейчас, с нуля. Завёлся совершенно такой же, как в МГУ, СТЭМ, студенческий театр эстрадных миниатюр, заигрался собственный КВН, засочинялись бардовские а ля Визбор-Окуджава-Высоцкий песни, а в пределе вот-вот должны были появиться свои романтические, хотя и навеваемые грубым окружающим социумом, стихи.

13

Осторожно, юноша: она — Лилит.

Илпатеев привёз Лилит в Яминск где-то в начале восьмидесятых. Всё было иным, непонятно каким, и комар ещё не пролетал. Бог, разумеется, важнее Маммоны, но есть и встречное: на Бога надейся, а сам не плошай. Причем «не плошай» мало-помалу тоже отчего-то становится чем-то вроде бога, и дело запутывается до неразрешимого.

Манера исполненья Лилит точь-в-точь походила на модных в ту пору столичных певичек, и с точки зрения яминцев этою похожестью она поднимала и украшала их в собственном о себе мнении. Дела пошли совсем неплохо. У неё стали брать интервью, сделали пару-тройку передач на радио и телевиденье, и прочее.

Илпатеев приходил к Паше в гараж и произносил пересказанные мне потом Пашей монологи. Паша менял колесо, ремонтировал футлярчик переносной печки или ещё что-нибудь делал руками и, когда всерьез, а когда и вполуха, слушал Илпатеева.

Американцы, говорил Илпатеев, провели опыт с группой студентов-добровольцев. Поделили их на «тюремщиков» и «заключённых» и, посулив хороший куш, устроили трёхмесячный эксперимент. Всё делалось по правде. Заключённые сидели в камерах, а охранники их снаружи охраняли. У одних была своя жизнь, у других своя. И через три месяца те и эти ненавидели друг друга так, что н а с а м о м д е л е желали своим врагам смерти. Это, дескать, раз!

Паша отрывался от колеса, пытался было возражать, но смирял себя и заставлял слушать дальше.

А вот два, продолжал Илпатеев. По телевиденью показывают документальный фильм: обучающаяся группа будущих автолюбителей. Они пока пешеходы, и, когда их спрашивают о водителях, они говорят о неуваженье, даже хамстве водителей в отношении пешеходов, упрекают их. А потом, — Паша укладывает в это время печку в футлярчик, так и эдак меняя положение провода, чтобы он закрылся, — как уже у водителей у них берут интервью. «Они ж ничего не видят, они прут прямо на красный...» и т. п. Опять просто-таки ненависть и чувство собственной правоты.

Вот так и всё остальное, все войны, революции, всё, где есть свои и чужие. Друг и враг. Вся история человечества. И она, — хлопал себя по ляжкам Илпатеев, — ещё куда-то там «идёт»!

— Ну а ты что предлагаешь? — Паша хмурился, прибирал снятое колесо, убирал печку и начинал помаленьку готовить стол к празднику.

— Ничего! Просто люди со всеми их «рабочими мифологемами» в лучшем случае «средство», если смотреть исторически, — говорил Илпатеев.

— Ну и... — Паша тоже потихоньку заводился. — Какая тебе разница?

— А такая! — Илпатеев стоял и смотрел сзади, как Паша хлопочет у стола. — Цель жизни воссоединение с Богом, а Бог — это красота, истина и добро. И не в обмен на блага Маммоны, а сами по себе. Понимаешь? И в мире разлита эта божественная музыка, которую никто не желает слушать. А Рублёв, Бах, Пушкин, Ван-Гог и Андрей Платонов её слышали... И если все её услышат рано или поздно, то...

— То? — опускал с ехидцей угол рта Паша.

— То над миром рано или поздно воссияет любовь!

— А как же те, кто не слышит? Ну Коба твой, Геббельс, Елизавета Евсеевна?

Илпатеев заминался, а Паша, который, как мы говорили, из принципа не знакомил себя с вопросами религиозными, начинал перед Илпатеевым разворачивать своё понимание вопроса. Он считал, что человеческая жизнь на земле управляется из какого-то, вероятно, космического центра, что энергия, энтропийно освобождаемая переживаниями людей, в особенности тонкая, как, скажем, его, Паши, употребляется на какие-то неведомые, но высокие, высшие цели. А такие люди, как Христос, Будда, Магомет, Сократ и Леонардо да Винчи, это что-то вроде посланного оттуда «космического корректора».

Илпатеев задумывался и слушал плохо.

— Дурак ты, Колька! — завершал с миром Паша дискуссию. — Давай-ка треснем лучше за гармонию. За всех и вся.

14

И не успели донести до ртов стаканов, у гаражной двери раздались шорохи, кашель, отхаркиванье мокроты, и на фоне мерцающих над серо-голубой крышей Пашиного «москвича» звёзд проявлялась, как в ванночке с проявителем, усатая беспородная ряха Семёна Емельянова. Кличка — Емельян.

— Салют алкашам! — осторожненько, чтобы не испачкать извёсткой со стены кожаное роскошное пальто, Семён протискивается около «москвича» к столу. — Всё пьём-гуляем? — как бы свойски, как бы иронически-насмешливо и в тон ситуации бросает он скоронько. — Всё не знаем, куды человечество девать?

В школьной эстафете 4x100 он бежал у них четвертым. Они были все спринтеры: и Паша, и Юра, и Илпатеев, — а он, Семён Емельянов, стайер. Он проиграл тогда второй этап, но все вместе они всё равно победили, а теперь он был самый главный для Паши человек, его спаситель и благодетель, к тому же он был школьный товарищ.

— А, это ты... — сказал Паша и деловито стал протирать свежей тряпочкой третий стакан.

Илпатеев подвинулся. Семён взял от стены третий стульчик.

— Открывашечка-то найдется? — И из-за пазухи кожаного своего реглана извлёк дорогущую, с английско-немецкой наклейкой, бутыль.

Открывашечка находится.

— А я, блин-муха, — спешит застолбить товарищескую самособойность Семён, — прикемарил трохи, угу! Кенты эти харьковские прилетели, ну и всё, али-пипи. Одну, другую, в баню, ну и вся программа... Насилу ноги унёс, ей-бо!

«А может, она ещё не уедет, — поджимает в ботинках замёрзшие пальцы Илпатеев, — может, я тороплю события по дурацкой моей привычке?»

— Хау а ю, Емельян? — не выдерживая, осклабляется он к незваному, нарушившему весь их уют Семёну. — Ви гейт зи? Ты у нас подполковник, Семён? Или ты у нас теперь полковник, Семён?

Паша бежал тогда на первом этапе и передал палочку вторым. Емелю же обогнали снова двое, и Илпатееву пришлось «делать» их на самом последнем пределе на повороте. И Юра, слава Богу, Юра, как самый лучший, бежавший финиш, разорвал-таки вдавленной своей посерёдке «грудью сапожника» ленточку.

— А ...цын в Афгане сейчас, слыхали? — не отвечает на заедки Илпатеева мудрый Семён. — Он травматологом, майора недавно получил.

Паше неловко. Как хозяина пира, Илпатеев ставит его в неловкое положение. Он молчит и ничего не говорит ни тому, ни другому.

Илпатеев же думает о том, что Лилит наставила ему рога, а теперь сбежит от него и увезёт пасынка, а он будет ходить сюда, в Пашин гараж, и пить с Пашей водку, а к Юре они будут ездить всё реже и реже, поскольку глядеть, как мучается Юра с матереющим своим Изяславчиком, обоим им тяжело.

Красно-розовой, суставчатой, с маленькими в заусеницах ноготками, рукою Семён разливает англо-немецкое добро.

— За тебя, Лялёк! — солидно, с тихою многозначительностью провозглашает он тост. — И пусть всем этим козлам прихованным болт со скамейкой в...

Речь идет о новой кадровой политике в реорганизуемом под Пашу КБ. Семён, как военпред на моторном и лучший друг новоназначенного директора НИИ, выметет бескомпромиссной рукою всех этих пархатых ничего не делающих кандидатов наук, а завлабом, во главе, они назначают Пашу, надёжного русского парня, который не будет грести под себя и помогать своим. Паша уже доказал недюжинные способности на стенде, а теперь у него и вовсе... зелёный свет.

«Хочу, чтоб любому, кто встанет возле меня, — было у Паши кредо лет с четырнадцати, — сделалось хоть капельку легче».

Теперь вот впервые наоборот.

Не он, а ему помогают с медвежьей грацией. И он коробится, ему тяжко, но ему некуда деваться, а надо принимать. Не оставаться же, действительно, всю жизнь в слесарях. И Паша, который на самом деле, не будь всей этой помощи, полагал, что все люди и все свои, теперь, кажется Илпатееву, играет в эту игру чуть-чуть фальшиво. А это режет Илпатееву слух, вызывает жалость к Паше и злость на Семёна.

Разговор заходит, как водится, о политических лидерах, о смене власти. О том, что в первую голову «новые» принимают от старых правительственные дачи, а во вторую тащат за собою собственных надёжных людей, которые вскоре делаются ненадёжными.

— Власть — это ловушка! — изрекает тихо Илпатеев.

Семён коротко оборачивается к нему, ждёт разъяснений, но так их и не дожидается. Паша молчит: поднадоели ему эти илпатеевские «открытия», хочется чего-нибудь более общеупотребительного.

Выпив ещё, они пытаются спеть Жени Мытарева «Атамана».

Получается плохо. Слова знает один Илпатеев, а ему что-то с Семёном не поётся.

— Да, жаль мужика! — говорит Семён. — Глупо навернулся.

Он что-то жуёт, облизывает красные суставчатые пальчики.

— А ты думаешь, наехать и задавить ту девочку было бы лучше?

Это явный перебор. Даже Пашу, больше всех пьяного из них, вопрос Илпатеева заставляет гмыкнуть и кашлянуть.

Семён вовсе не имел в виду, что Жене на своём мотоцикле не нужно было сворачивать в карьер, он просто пожалел о его гибели.

Под пористой жующей кожей Семёна напруживаются офицерские желваки.

— Давайте за Женю! — предлагает Паша как бы в виде компромисса. — Пусть земля ему пухом... Помянем! Праздник был человек.

Семён скорбно кивает и, двигая огромным худым кадыком, выпивает свой полустакан.

— Хороший был мужик!

В школьном туалете Семён обычно стоял в уголке, у него не было ни слуха, ни голоса, ни нынешней напористой уверенности в себе, а Женя у открытой створы окна, ладонью уперевшись в раму: мужские крупные пальцы, которыми он отстукивал сопровождение, на стекле.

Атаман узнает, кого не хватает,

Эскадрон пополнит и забудет про меня.

Жалко только волю да широко поле,

Матушку-старушку да буланого коня.

Последние слова он пел медленнее и тише, и казалось, конь, раненый уже, но ещё идёт, ступает, покачиваясь и словно выбирая — падать ему или ещё подержаться. А потом сразу:

Э-эх, любо, братцы, любо,

Любо, братцы, жить!

С нашим атаманом не приходится тужить...

Конь падал, смерть наступала, эскадрон с атаманом впереди уходил в дальнюю широкую степь, а загадка и красота человеческого существования так вот и оставалась печально, бесконечно печально неразрешимой до нынешнего рокового Илпатеева дня.

— А не погиб бы, — говорит он вслух, — купил бы сейчас какой-нибудь магазинчик с ширпотребом и заделался этаким интебли...

--Ну-ну? — улыбается с насмешливым поощрением Паша. Он знает, что Илпатееву не выговорить.

— Интеблишмент, — договаривает за Илпатеева Семён и как-то растерянно, оскорблённо почти взглядывает впервые тому в самые глаза. — Это Женька-то? Мытарь? Магазин?

Илпатеев ничего не отвечает ему, не отводя взгляд.

— Да отцзынь ты, Колька! — примиряюще, с теплом в голосе, говорит Паша. — Никуда она не денется, твоя Лилит!

Илпатеев встаёт, протискивается бочком между автомобилем и обызвествлённой стеной и выходит на свежий воздух по малой нужде. Здесь у гаражей снаружи свежо и тихо. Струя, которую он без особой охоты выдавливает из себя, единственный, кажется ему, звук живой природы среди окружающей мёртвой неживой.

Возвратясь, он застаёт в самом разгаре разговор о русской национальной трагедии. Кто на девять десятых были члены первого советского правительства? Кто расстрелял царскую семью? Кто главенствует и задаёт тон в кино, в театре, на эстраде, в литературе и музыке? А что такое США сейчас? А ЮАР? А кем, между прочим, членами каких лож являются господин Р. и госпожа Т.?

— Масонских, что ли? — с ходу уточняет втискивающийся обратно повеселевший чего-то Илпатеев. — А Юра Троймер наш, он тоже масон?

Оба, и Семён и Паша, лишь коротко глянув на него, продолжают, не обращая внимания. Что толку спорить с несчастным раздражённым человеком?

— Они и советскую власть нам устроили, чтоб Россию извести!

— А у меня, Семён, прабабушка по отцу была еврейкой, — снова вклинивается Илпатеев. Теперь лишний, похоже, он. — Мой прадедушка её убегом увёл, а семья её прокляла. Так что я проклятого ими роду. Но кое-что... «Жизнь с комбригом Емельяновым мы понимали одинаково. Она представлялась нам лугом, по которому ходят женщины и кони...»

— Лилиты! — покивовывает тяжёлой головой Паша. — Оне!

Ссоры не получается. Все они уже вполне пьяные, а потому добродушные.

— Заедала же ты, Елпат! — хлопает Илпатеева по плечу Семён. — А я ж тебя знаю. Ты не врал, а я боялся всегда. Вы с Женей стояли, подпевали, а я смотрел и думал в углу: «Эх, мне бы поближе к этим ребятам держаться...» У меня ведь мама нянькой в детском саду работала, а отец...

Но Паша, прерывая лишнюю эту Семёнову откровенность, берёт его за локоть.

— У меня ещё есть. Будем? — Из откуда-то из угла, из недр рука его ощупью вытягивает бутылку не то калгановой, не то перцовой.

— А сколько они наших мужиков раскулачили! — съезжает Семён на прежнюю тему без всякой логики. — Скольким хрены парили по лагерям! А сами все консультантами, теоретиками перманентов этих. А как щупнул их усатый по делу врачей, сразу вскоголтилися! Изверг, подлый убийца! Что сделала ЧК с товарищем Гольдбергом! А чего ж, когда наших-то, мил-ли-онами-то? Нет, ты умный, Елпат, ты мне скажи? Почему?!

Семён на старые дрожжи тоже заметно закосел. Обычно он за собой следил.

— А! Пошло оно всё! — не дождавшись от Илпатеева ответа, кричит он в возбуждении. — Сгорел забор, гори и хата! — и чокается с Пашей вновь налитым стаканом. — Шоб люди грому не боялись.

И он пьёт, ест, чавкает и вообще раскрепощается окончательно.

Между тем калгановая Пашу победила. Он клонит раскудряву свою голову к левому, потом правому плечу, лицо его чуть закинуто назад и выражает что-то как бы даже самодовольное. А чего, мол!

Это знак: Паше пора подгребаться к дому.

«Э-э-э», — завершающим аккордом звучит в холодном гараже его роскошный бархатистый бас.

Семён и Илпатеев выпивают калгановой на посоха, ловко минуя невнимательного уже Пашу. Паша запирает гараж. Пир завершён.

15

Проводив Пашу до родного подъезда, они, Семён то есть, набирают на наружной его двери код на кнопочках, поставленный подъездной общественностью от плодящихся со страшной быстротой криминальных элементов, они прощаются с Пашей и идут дворами к троллейбусной остановке у дома с аистом, где раньше когда-то жил Илпатеев, а ныне Семён.

Вон там, вон в том подъезде, вспоминают они по дороге в одном из дворов, жил из их школы Гриша Тарубара, бессменный бесстрашный футбольный их вратарь, первый яминский культурист, а потом врач хоккейной команды «Тендер». Вернувшись с Севера, Илпатеев видел единожды, как шёл Гриша по проспекту к себе на стадион. Он шёл, высоко, по-журавлиному поднимая поочередно колени, потому что ноги его не слушались, и медленно, страшно медленно ставя их на землю. Голову он как-то закидывал то за правое, то за левое плечо, а лицо было непроницаемо и не выражало ничего.

«Пьяный, что ли...» — недоумевали встречные и поперечные яминцы, а Гриша шёл и шёл, никого не видя, не слыша и не желая. У него был рассеянный склероз, генетическая такая якобы, таинственная, проявившаяся в тридцать лет и неведомо за какие Гришины грехи ниспосланная на него болезнь.

В школьной их газете, где половина стихотворных полос принадлежала Юрке, Гриша поместил как-то в уголочке одно-единственное. «Капли».

Оконная рама, стекло, и прошёл дождь. Капли сохнут одна за другой, исчезают совсем. Сколько их было? И сколько их будет ещё?

— Шесть лет мужик боролся, — говорит про Гришу Тарубару Семён, знающий про всех всё, — повесился у себя дома на турнике.

Илпатееву делается стыдно. Ну чего он в самом деле привязывался сегодня к этому Семёну? Каждого ведь Бог для чего-то... Помри у кого из них мать, или отец, или дедушка, как у Паши, ведь это Семён Емельянов и место на кладбище добудет, и гроб без хлопот, и даже оркестр и салют организует, если надо, и цветочки от подъезда к автобусу. Того и злится, наверное, он, Илпатеев, что были вот они эдакие аристократы духа и бежал-то у них Емелька-дурак чуть не из милости в эстафете, а вот попрошло, ухнуло куда-то четверть века, и он, Семён Емельянов, кончавший на троечки самый слабый из факультетов, ныне самый сильный из них мужик и везде свой, всё у него схвачено: и в ГАИ, и ментовке, и в нарождающейся мафии этой.

— А правда, — когда подходят к троллейбусной уже остановке, заставляет себя спросить Илпатеев, — что ты ещё с института в КГБ стучишь?

Он потому и спрашивает это, что испытывает сейчас к Семёну симпатию. Носить в сердце подобное подозрение и «чтоб не было возможности разрешить его», — подло, он полагает.

«Господи, — скажет потом Паша, — вечно ты лезешь, куда тебя не просят...»

Семён молчит. Кадык ходит у него вверх-вниз между двумя тёмно-коричневыми половинками шарфика. Одно мгновенье Илпатееву кажется, что Семён его ударит.

— Это Ляля тебе... — выдавливает наконец он и отворачивается, как кажется Илпатееву, дабы скрыть блеснувший злобою взгляд.

— Нет! — вовремя соображает правдолюбец Илпатеев. — Так, слышал случайно кое от кого.

Семён думает ещё не меньше полминуты. В нём какая-то борьба. «Уж не сказать ли, что это Женя Мытарев, — мелькает у Илпатеева низенькая мысль, — всё равно Женя погиб, погиб геройски, а отец у него работал вместе с Семёновым в управлении...»

— Ладно! — махает длинной десницей в перчатке Семён. — Скажу! Открою тебе раз и навсегда.

Он даже тянется сверху взять Илпатеева за угол воротника, но убирает, не доведя, из некоей школьной ещё их субординации, руку.

Был один момент, признаётся Семён Илпатееву. Друг отца помог после института попасть в военпреды. Всё! И никакого, никакусенького отношенья к КГБ это не имеет. Верит ему Илпатеев?

Верит! Илпатеев протягивает для рукопожатия руку. Семён торопливо стаскивает перчатку. Да! Вот теперь верит.

Семён веселеет прямо на глазах.

— А вот и восьмёрочка твоя...

16

Следя в окошко за плывущими назад огнями родного города, в троллейбусе Илпатеев размышляет о «пробнике». Пробник — это конь. Нет, не мерин-кастрат. У него и семя, и сила, но он... он и не конь больше. Хитроумные ветеринары вывели ему специальной операцией детородный орган так, что он «не может».

Пробника выпускают в табун молодых кобылиц, и он горячит, будоражит их, гоняя по загону. Больная его, неразрешимая ничем страсть, как пикадоры тореадору, предуготавливает выход настоящего коня-производителя... Его-то мужскую силу, бесценное золотое семя и бережёт, сберегает от напрасной растраты пробник.

И, как уверяют знатоки лошадники, не дай Бог, не дай-то вам Бог услышать, как кричит он ночью у себя в конюшне!

17

Через шесть лет, как было и обещано в прощальном письме, Катя Цветкова снова прибыла в Яминск.

Она позвонила Юриным родителям по старому адресу и попросила Дору Израйлевну передать Юре гостиничный телефон.

Катя знала: Дора Израйлевна передаст.

Катя была теперь женой главрежа Харьковского драматического театра и его примой. Играла Электру, Медею, Клеопатру, едрёна вошь.

День долог, да жизнь коротка, говорят в народе. Зато день почти всегда малосмыслен и утомителен и несёт в себе ту частицу, подобную корню из минус единицы, которую трудно куда-нибудь приладить. Но вот проходит год, два или шесть лет, и, как единственно возможная деталь в живой конструкции, этот же самый день видится тебе вдруг важным, как неизбежная точка прямой.

Катю Илпатеев запомнил, потому что именно от неё услышал мысль: чем очевиднее ложь, тем жесточе и беспощадней необходимо насилие для доказательства её «правды». И ещё, послушав, она сказала как-то, что из бесчисленных мириадов контекстов Елизавета Евсеевна, судя по всему, учила одному — для глухорождённых... Когда Илпатеев воображал себе, какой бы у них, Кати и Юры, мог родиться ребёнок, ему хотелось кусать пальцы.

— Юра! — дохнул и задохнулся в трубке влажный, знакомо сосредоточенный голосок. — Юрочка... — Он стоял в автомате, голый, даже, кажется, без кожи на стылом игольчатом ветру, и сердце его останавливалось от неразрешимости. — Это я. Я. Я приехала, Юра. Я жду тебя на вашей лавочке у планетария. Юра, ты слышишь меня?

Он повесил трубку, перепугавшись, что сердце в самом деле остановится.

По пути от института к Детскому парку он подумал о приближающейся защите диссертации, на которую, чтобы приехал и полюбовался на него, он приглашал письмом с Севера Илпатеева; думал, что, наверное, всё же лучше, как советовал врач, вырвать Изяславчику зуб, который мешает расти новому, и что рифма Че-ва «до ржи достав, дрожит состав» всё-таки лучшая из всех, какие он знает.

На переходе через улицу к Детскому парку на двуцветном светофоре горел красный, и Юра, как всегда в затруднительных положениях, тряхнул в кармане спичечный коробок.

Он начал прикуривать, и огонь долго не попадал у него в сигарету, а когда справился, красный горел опять.

«Ну вот...»

Теперь он понимал, что он должен сделать.

Когда вновь зажёгся зеленый, Юре он был уже не нужен. Слегка засекающимся, но внешне достаточно твёрдым шагом человека, научившегося скрывать дефект координации, он шагал назад — в общагу. Нужно наконец было решить в самом деле вопрос с зубом.

18

Радость остыла. Потухли очаги. Времени больше нет.

И какая, в сущности, разница, кто это сказал. Это так, так!

Злодеи злодействуют, и злодействуют они злодейски.

Антиантисемитизмом по антисемитизму и антиантиантисемитизмом по антианти...

«Это фашизм!» — говорит Паша. Что ж, возможно есть и фашизм.

Торговцы торгуют, и торгуют они, торговцы, торговски. Находишь ощупью или как две точки, чёрную и белую, и всё хорошее полагаешь идущим от белой, а всё плохое от чёрной. И всё. Разрешение загадки жизни и её стратегия, и перманентно обеспеченное право среди неё.

Так ведь все и живут, Николя! Большинство.

Отец в финскую, и уж какая была справедливая война, известно, ходил в штыковую, подчинясь дисциплине и чтобы не предать товарищей.

И это лучшие, которых извели.

Кто?

— И ты, значит, тоже, Колька, — Юра с укоряющей, набитой оскоминой усталостью в ответ на растолковку «русской идеи».

— Юра, я ведь только хочу разобраться... Ведь если истина есть, а она должна, то чего ж мы будем бояться её отыскивать?

— Какую истину! — Юра машет в безнадёге мосластою, желтеющей от табака рукою. У него Изяславчик вон, Земляк, и каждый день во втором часу ночи в ожиданье его Юра под открытой форточкой, чтобы сердцу легче было набирать кислород.

— И ты, значит?

Ну да, и если выпросил у Бога светлую Россию... этот, то мы-то, живущие при нём и принимая... мы-то разве все не оказались в его помощниках?

Честный трудяга троллейбус, шкрябая усталыми штангами о скользкие провода, сворачивает наконец в Пролетарский район.

Он выходит, идёт. Улица пуста, и асфальт её чист. А весной выползут после дождя в трещины глупые эти черви, и раздавят глупых червей подошвы идущих вперёд. И сползутся на мародерский пир цопенькие рыженькие муравьи, и... и (завершает период Илпатеев) будет гнусь и мерзость для всякой плоти.

— Хо! Ну вот, — кричит на захлоп двери из кухни Лилит. — Очень хорошо, что ты пришёл.

Безмолвно раздевшись и безошибочно попав ногами в шлёпанцы, Илпатеев в страхе и смятенье проходит.

— Мне только что звонили, — в возбужденье ещё (а значит, вправду звонили) сообщает ему Лилит, — мне заказали билет.

С разгону Илпатеев садится на своё хозяиново место у стены. Очень хорошо! — глубоко кивает он сообщённому Лилит.

Она ставит перед ним чай в большой хозяиновой его кружке. Он отхлёбывает, не чувствуя, холоден тот или горяч. «Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если б ты был холоден или горяч!

Но как ты тёпл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих...»

— Аксентий тоже? — зачем-то спрашивает он, хотя всё давно ясно и известно.

Она не слышит. Ей — побыстрее всё сказать, поскольку ей трудно, поскольку вон она как тоже волнуется-то!

— Алименты я с тебя брать, разумеется, не буду. Варенья положить?

— Правильно! — поддерживает Илпатеев. — Ведь он же мне не родной. Чего я буду платить-то за него?

— Варенья положить? — Голос у неё, профессионально сипловатый и некрасивый, когда она не поёт, вздрагивает. Она вот-вот заревёт.

Он глубок-глубочайше склоняет в глубочайшем согласии голову: па-ла-жить!

Она только теперь всматривается в него. Зелёно-болотистый, слегка робеющий, чуточку ненавидящий и капельку надорвавшийся на этом зрелище взгляд. Только сейчас она замечает, что он пьян.

Впрочем, впервые им это, как кажется, одинаково всё равно.

Она ставит пред ним розеточку с вареньем. Он глядит в её руку. Пальцы сейчас без маникюра, и видно, что ногти у неё плоские, по-простонародному круглые в основании, что они напоминают нестреляные капсюли. Вот так вот, Илпатеев! Он смотрит, как медленно, в задумчивости она отодвигает от поставленной розетки руку. Рука его, полу-его, четверть его и... дзинь! — лопнула ниточка — больше не его уже. Кого-то другого отныне эта рука, и он даже знает, кого.

Хотя это неважно. Неважно, — и тут он себя не обманывает, — собака-то сидит не в том, чья или кого будет отныне вооружённая эта для схватки с жизнью жилистая рука, а в нём, в самом Илпатееве.

Это ведь не к кому-то уходят от Илпатеева, а это от Илпатеева уходят к кому-то... Впрочем, и то, другое, тоже есть. Не будем обольщаться.

«А и женинское дело прельстивое. Прелестивое, перепадчивое...» И красивая женщина сама выбирает себе героев, как поэт темы для своих песен. Кстати, «тот» — поэт. И у «них» уже несколько общих, имеющих успех у публики-дуры песенок.

Рябиновое варенье, любимое его. «Хорошо есть на кухне рябиновое варенье, когда рядом любимая женщина...» Монгольский эпос.

— Помнишь, — засипела она, ещё больше волнуясь, — ты отказался читать мою записку в поезде? Вот уж когда я поняла, что никто никому не нужен! Никто! Ни-ко-му! И что надеяться можно только на себя.

И всё же захрипела совсем, сорвался голосок.

Нагнулся, нагнул шею и наощупь нашёл её руку, её пальцы, её горячие эти капсюли. Раз-раз-раз. Три капсюли — три поцелуя. Сквозь всю жизнеизоляционную стекловату «никто-никому-не-нужности».

Он любил её. И она знала, что он любил её. И она — он тоже это знал — любила его. И она от него уходила, сбегала с каким-то пошляком. Хотя, отчего ж сразу же и с «пошляком»?

— А... Бог? — вырвалось вдруг у него.

Она сразу, будто он ударил её, обернулась. Отмытые к ночи, без туши и ретуши, беспомощные безоружные её глаза сузились зло.

— Ты! — закричала она сорванным гортанным голосом. — Бессребреник ты наш хренов! Может, хватит уж в эти игрушки-то играть? Наигрался!

Потом она ушла. Он вытер тряпкою со стола. Помыл кружку, ложечку и розеточку. Закурил последнюю сигареточку.

Они прожили, кажется, лет девять, и получается, за все эти годы он не сумел её убедить в самом главном для него самого.

В чём же?

О том и речь, о том и речь, уважаемый читатель.

Эта линия её, думал он. Из талии... Жажда неугасимая, огонь неутолимый. Лилит.

Первая жена первого человека.

19

Когда заканчивается, изживается чья-то жизнь, это, наверное, слегка похоже на комнату, из которой вынесли мебель. Все столь труднодоступные венику, пылесосу и тряпке уголки-закуточки обнажаются, теряя былую таинственность. С вещами уходит душа, а со страстями, чувствуется большинством, уходит жизнь. Мудрецы не соглашаются с этим. Жизнь без страстей, как прозрачная вода без мути, и есть, по мнению мудрецов, самая что ни на есть подлинная.

Но мы-то, живущие обыкновенно, привыкли любить друзей своих и ненавидеть врагов, без труда отыскивая причину тому и другому. И мы поём, глупые, о покинувшей, освобождающей нас любви, как о непоправимом горе. Господи! Да мы вовсе не радуемся воспетой поэтом прозрачности потока, «так долго мутного», не радуемся отразившейся в нём небесной лазури, а до гибельного уныния тоскуем о гревших когда-то нас мутных его иллюзиях.

Я в который раз вглядываюсь в лица моих героев на фотографиях. Вот здесь, на этой, им лет по тридцать девять. Они заметно окряжестели, погрузнели, особенно Паша, утратили лёгкие свои спортивные осанки. И у них, увы, гораздо поменьше того общего в лицах, что так нравилось мне на первой фотографии у школы.

Да и верно ли, что каждое поколенье уносит с собой какую-то одну не называемую словами тайну, некое знание? Вон тот, гляди, был начальником, заранее ведая, каким ходом двигаемая им шашка сделается дамкою, а потому наперёд зная ответ на любой забраживающий в душе вопрос. Тот вон поставил жизнь на кон и проиграл... Третий спился, четвёртый извёл себя поисками смыслов, а пятый... этот последний, пятый, просто умер, не оставив ни дневника, ни записки, ни даже какого-нибудь хоть как-то долго бы просуществовавшего дела. Разве ребёнка... Но и сия столь распространённая, утешающая одинокое сердце человека иллюзия, едва проследишь цепь в два-три поколения, если и не лопнет на первом же уже мыльным пузырем, то во всяком случае ощутимо понизит подобный энтузиазм. Нынешние потомки Александра Сергеевича или Фёдора Михайловича имеют едва ли большее отношение к великим своим пращурам, чем мы с вами; хотя бы по полному и безнатужному нашему бескорыстию к их памяти.

Случаен всё-таки или нет сам рисунок, звук человеческой судьбы, если верны слова Писания о не упавшем с головы человеческой без Божьего произволения и едином даже волосе? И не для улучшенья же в самом деле качества каких-то там неходовых уже жизней бредёт во тьме и пустыне, теряя миллионы в дороге, сей бесконечно тянущийся караван существований? Куда идёт он?

20

В пятнадцать лет Изяславчик был копиею себя самого в пять. Он только перерос Юру на полголовы, изменив масштаб своего тела, да во дворе у себя на Северо-Западе за изощрённость в логических построениях получил первую кличку «Змий». Изощрённость проявлялась в таких, к примеру, разговорах.

— Ты никуда не пойдёшь! — говорил Юра. — И поздно уже, и мать будет волноваться.

— Я обещал! — легко побеждая в моральном пафосе, отвечал Змий. — Понимаешь ты, обещал! Меня ребята ждут. Ты хочешь, чтобы я нарушил данное слово?

Он воровал у Юры сигареты, брал из кухонного стола деньги на общие расходы, исподволь таскал в букинистический книги, чтоб продать.

«И всё книги-то! — жаловался Юра в гараже друзьям-товарищам. — Шукшина... «Три товарища» Ремарка».

Илпатеев сжимал зубы и отворачивался. Его бы воля, он научил бы торговле этого мудреца.

Но Юра, как было сказано, ни драться, ни вообще кого-то ударить не мог. Не умел. Рука у него не поднималась, хоть он нехлипкий был мужик. Внук сапожника, сын штангиста и сам когда-то левый бек во второй юношеской сборной города по футболу.

За редкими теперь общими трапезами шли такие, скажем, разговоры:

— Ну а зачем учиться-то? — задавал слегка даже покровительственно известный этот вопрос Змий. — Ты ответь прямо, не юли! Зачем?

Юра дёргал подбородком, пожимал мосластыми охудевшими плечами. Хмыкал, моргал и, открыв рот, держал его так открытым, не зная, что возразить. Ни на одном КВНе не был он никогда так беспомощен.

— Вон у нас пацан в школе, — растолковывал родителям-недотёпам Змий, — родители простые, батя экспедитор, она на овощной базе... На книжку, — Змий Изяславчик поднимал вверх крупный, с округлым ногтем, палец, — пять тыщ положили парню. В восемнадцать лет двенадцать настучит с процентами. Плохо?

— Неплохо! — вздрючивая себя на педагогический энтузиазм, заходил Юра тогда с другого конца. — Хорошо. Ну а в Америке, там для чего учатся?

— В Америке?! — Змий, словно поразившись подобной глупости, мотал крупной, как у Юры, светловолосой головой. — Ты чё?! У них же конкуренция! Да будь у нас конкуренция, и я бы тоже учился. Хы!

У Юры в ту как раз пору было уже несколько патентов на изобретения. В воздушных, невидимых где-то сферах летал с придуманной Юрой антенной настоящий реактивный самолёт.

Однажды Земляк — в связи с ростом хулиганского авторитета во дворе ему присвоили новую кликуху, — глядя в чай, куда он бросил четвёртую ложку сахара, проявил интерес к мироустройству.

— Это чё ж, пап? Это всё во всём растворяется?

Юра, скрывая радость, — всё же, слава Богу, заканчивал «физику-химию» — солидно отвалился, как он делал это в институте перед студентами, на стуле и открыл рот, чтобы «объяснить мальчику».

Но «мальчик» опередил его.

— А, понятно. Ну вот как сахар в чае.

Когда Земляку исполнилось шестнадцать, он участвовал в групповом угоне мотоцикла, а когда семнадцать — в изнасилованье.

Юра бесстрашно спускался в оборудованную под хазу подвальную, занятую уркаганами кладовку, где стоял топчан, а под топчаном пустые бутылки, какая-то одежа и чуть не каловые среди прочей грязи массы, и самолично уводил Земляка за руку домой.

Его уже знали в детской комнате милиции, сочувствовали. В институт приходили всякие бумаги.

Земляк никогда, ни единого разу ни в чём не посчитал себя виноватым, не раскаялся. Он даже не находил ошибок в своих действиях, что, как известно, случалось даже с Наполеоном.

Юрина тёща работала в ресторане, сама не была врагом бутылке и единственному внучеку давала, разумеется, по возможности деньги. «На сигареты, мало ли...»

Юра, не удержавшись как-то, попросил её больше этого не делать.

Земляк пришел в бешенство от такой низости.

— Ты что, сука, — дрожал он всем телом, готовый чуть ли не ударить, — бабушку обижать?

Это был настоящий, доподлинный святой гнев.

Юра было заоправдывался: «Никто не думал обижать, сынок, я только хотел сказать, что...»

— Пошел на х.., пидор! — И возмущённый до пределов широкой и благородной своей души заступник-справедливец так бабахнул наружной дверью, что только кусочки штукатурки высыпались из-за косяка.

Юра уже не верил, что будет, есть какой-то выход. Он любил Земляка и стоял ждал его каждый день до двух ночи под открытой форточкой, потирая в области пятого межреберья вдавленную свою грудь.

Хрустальной мечтою («хрустальной» была она у любимого его героя Бендера) Юры сделалось довести своего Аваддона до армии, как-нибудь правдами-неправдами обманув приоткрывшуюся маленькую железную дверь тюрьмы.

21

Всё-таки в плохое в годы, когда ты ещё полон сил и надежд, верится не очень. Чего только не слыхивал и даже впоследствии не читал Илпатеев про страшную эту якобы организацию — КГБ, а всерьёз как-то мало верилось, так ли уж это всё и страшно. Мало верилось, покуда и его не коснулся сизый полудомашний этот голубь ласково добрым крылом.

Ещё до Лилит, ещё в холостяцкой, довольно молодой своей жизни он строил на территории одной из многочисленных на Севере зон барак-корпус «больницы для наркоманов». По правительственному Указу их, наркоманов, сажали в ту пору всех подряд, а в таких вот, как выстроенная Илпатеевым «больница», осуществлялось «лечение». Его проводили препаратом из серы сульфазилом, и суть заключалась в том, что недельным, с повышением дозы, введением «лекарства» температура у осуждённого повышалась мало-помалу до 40° и выше, и чувствовать он начинал себя так, что волей-неволей должен был задуматься о перемене гедонистических своих взглядов... До лечения сульфазилом, пока обследовали, наркоманы держались бодро, иные вызывающе. «Ну что у вас? — говорили они тем, кто не наркоман. — Ну наработался, пришёл, телевизор включил с этой туфтой. А дальше?» А у них, подразумевалось, и кайф, и всякие тонкие психические переживания... Но, отлечившись, наркоман примолкал обычно в разумные рамки до конца срока.

Илпатееву было тогда лет тридцать или чуть меньше, а от заказчика курировала строительство главный врач зоны, она же старший лейтенант МВД и зубной врач со средним медицинским образованием. Это была немолодая, за сорок, но ещё крепкая, смуглая и очень красивая женщина, к тому же разведённая и жившая одна.

Илпатеев вечером приходил к ней, они пили коньяк, и всё бы у них могло получаться замечательно, если б изо рта у этой красавицы не пахло почему-то редькой. Но, набегавшись и наоравшись на стройке, — он работал прорабом, — ни читать, ни думать вечерами он не мог, и он шёл сюда, в тёплую, по крайней мере, обуютенную женщиной квартиру.

Как-то его дама высказала непонимание, как это можно, живя в стране и топча собственными ногами её землю, тем не менее ругать и поносить её почём зря.

— Это ж какую надо иметь совесть! — возмущалась она. — А, Николай Николаевич?

— Это ты про ...? — спросил Илпатеев про шумевшую в ту пору одну диссидентскую книжку. — А у меня она есть!

У него не было никакой книжки, вернее рукописи, отэренной, он слыхал, и передаваемой с рук на руки не одобрявшей правительство интеллигенцией, но в алкогольном опьянении он любил иногда врать и фрондёрски хвастать.

— У тебя есть ...? — Дама слегка приобернулась, и смуглая её грудь под роскошным шёлковым халатом перестала подниматься в дыхании.

Илпатеев пожалел было о вылетевшем по глупости слове-воробье, да поздно.

И вот в Яминске, куда Илпатеев возвратился, мы помним, с Лилит, год примерно спустя его пригласили зайти в отдел кадров Ямгражданпроекта, где он устроился работать. Лысенький низкорослый завкадрами, что не так давно столь любезно интересовался у Илпатеева северными надбавками и «как там с продуктами», на сей раз, не глядя в глаза, понёс какую-то околесицу об «уточнении в документах», а затем вдруг исчез. В комнату же вошёл высокий, неброско, но с галстуком одетый человек, неопределённых лет и какой-то незапоминающейся наружности.

— Давайте-ка начистоту, Николай Николаевич! — сразу взялся он руками за рога. — Вы приносите рукопись, а мы полагаем инцидент исчерпанным раз и навсегда!

Илпатеев был с похмелья, ему сделалось страшно, а посему он стал отвечать дерзко и вызывающе.

— Вы это о чём, простите, не знаю имени-отчества вашего, и вообще с кем имею честь!

Человек представился, сказал, что он работник органов, и что к ним поступил сигнал о имеющейся у Илпатеева запрещённой цензурным комитетом литературе, и что он, со своей стороны, настоятельно рекомендует...

Не сразу догадался Илпатеев, откуда дует ветер-ветерок, но потом догадался.

Паша рассказал мне, что Илпатеева поразили тогда в отделе кадров две вещи. Во-первых, глупость сотрудника, который в разговоре с ним раз шесть применил один и тот же приём. Отойдя в разговоре куда-нибудь в совсем боковое ответвление, он «вдруг» обрывал речь Илпатеева или свою на полуслове, воззрялся в самые зрачки и бросал: «Ну ладно! Это всё прекрасно и хорошо. Но где рукопись, Николай Николаевич? Когда вы её нам принесёте?»

И сначала Илпатеев разозлился от этих повторений, а потом ему сделалось смешно: и вот такие, значит...

Второе было ещё того интересней. Отринувши, как вражеский поклёп на себя, обладание злополучной рукописью, Илпатеев для правдоподобья и доказательства простодушия похвалил сотруднику читанный им когда-то в журнале «Н-й м-р» рассказ злополучного автора, на что сотрудник тотчас среагировал вопросом: а чем, дескать, этот рассказ так уж вам понравился?

— Стилем, — сказал Илпатеев.

И тут сотрудник весь разулыбался и даже помотал эдак снисходительно-сожалеюще расчёсанной на пробор головою.

— Я, — сказал он Илпатееву, — работаю, извините, в органах семнадцать лет, постоянно имею дело с бумагами, сам пишу их целые кучи, так что в стиле, думаю, понимаю поболее многих.

И дальше преимущественно мимикой и междометиями Илпатееву было дано понять, что «стиль» этого выродка и проходимца в «Н-м м-ре» мог понравиться только вот разве такому неопытному молодому человеку, как Илпатеев.

Кроме же глупости, Илпатеева поразило ещё одно.

Взяв с него письменное объяснение о возникшем недоразумении («Мне ведь тоже, знаешь, Николай, — перешёл на «ты» сотрудник, — перед начальством отчитываться!»), он стал вербовать Илпатеева в стукачи. Вот, скажем, он у себя в Ямгражданпроекте, и вот вышли покурить. И кто-то рассказывает анекдот. «Да нет, — приподнял от стола узкую ладонь сотрудник, — ты не думай, мы сами анекдоты про Леонида Ильича...» Но вот человек один раз рассказал политический анекдот, второй, третий потом... «Чувствуешь, Николай, какая линия вырисовывается?»

— Вы, что же, — продолжая изображать честнягу глупыря, воскликнул Илпатеев, — стукачом меня хотите сделать?

Сотрудник в ответ развёл руками.

— Ну, Николай, я в органах семнадцать лет, а слова такого слышать не приходилось.

Пообещав в заключение, что, встретив настоящего шпиона, лично сообщит товарищу майору, Илпатеев ушёл.

У дамы главврача образование было ниже, чем требовала должность. Тут всё понятно. Беззаветною преданностью и т. п., но что было как-то внове, так это обратный смысл качества вербовки. Получалось, вербовались не идейные бойцы и борцы, а те, кто «испачкался» и теперь боялся за свою судьбу. То есть, с точки зрения охраняющей государство организации, мерзавцы, так или иначе предающие родину.

— А пугни их после кто сильнее с той стороны? — удивлялся Илпатеев. — Они же с потрохами продадут тут же всё!

Паша только посмеивался.

— Всегда и везде были они, сексоты, всегда и будут!

Потом, лет через десять-двенадцать, когда выползут на свет Божий настоящие чудища, инцидент с сотрудником покажется Илпатееву семечками, но тогда, в тот свой день, он был чуть ли не потрясён.

— Это на каких же хлипких ножонках, Пашечка, всё стоит и качается, а?

Паша качнул головой. Да, на таких и стоит! Куда ж деваться-то.

22

До поры, пока Юра перестал приходить, гараж Паши заменил им в известной мере лавочку в Детском парке. К тому времени, когда Юра стал доцентом, а Илпатеев вывез с Севера своё сокровище Лилит, у Паши щедрою помощью его отца и тестя был как раз гараж через дорогу от собственного дома. Это был давным-давно, после войны ещё, построенный из кирпичей-шлакоблоков рядок оштукатуренных, суперценных расположением и удобством гаражей.

Пока у Змия-Земляка завершался протубертатный период, Юра редко, но тоже посещал гараж. Его тянуло.

— Знаешь, Николай! — говорил он где-нибудь в бутербродной, куда хлопотавший над приготовленьями к пиру Паша отсылал их за какой-нибудь «закусью». — В каждой уважающей себя компании должен быть лидер. Мы тут с Лялюшкиным посоветовались и пришли к выводу, что лидером у нас должен быть ты. Ты как? Нормально смотришь на это дело?

Застигнутый врасплох, но польщённый, конечно, Илпатеев в смущении опускал голову, а Юра, с галантным поклоном принимая у продавщицы масленый кулек с беляшами, советовал с плеча не рубить, а хорошенько всё обдумать, взвесить, а затем им с Пашей спокойно сообщить. Тем более что могут присоединиться новые, не совсем идеологически подкованные и не чувствующие интонацию отношений люди...

— Емеля, что ли? — с лёгким недовольством, но уже отчасти как «лидер» сознающий: нравится Емеля или не нравится, а Паше он нужен, — уточнял Илпатеев.

— Хоть бы и Емеля, — подтверждал негромко Юра. — Мне он телефон обещал поставить на квартире.

Когда же сам Илпатеев выходил по нужде за крайний из гаражей, Юра придвигал детский стульчик к Паше и с конспиративным понижением голоса говорил ему:

— Знаешь, Пашец, мы тут с Николаичем посоветовались. В каждой уважающей себя компании...

Паша тоже смущался. Тоже вроде отказывался. Но с другой стороны, оно, конечно, некоторое лидерство в иных случаях бывает неизбежным, — стоит подумать. «Подумай!» — соглашался очень серьёзно Юра, а минут через пять возвращался Илпатеев, и, сравнивая в изображении Юры реакции двух потенциальных лидеров, они по-старому, как давным-давно когда-то, ржали, и было хорошо. Хорошо, как в школьном туалете, когда Женя Мытарев опирался рукой о раму, укладывал пальцы на стекло и пел какое-нибудь «Полюшко-поле», или «Здесь только пыль», или незабвенного «Атамана».

Юра в очередной раз признавался, что после класса, после их дружбы втроём, в смысле интеллекта и всего такого прочего он в любой компании потом чувствовал себя легко и свободно, а Паша, расчувствовавшись, непременно говорил что-нибудь вроде: «А у меня, ребята, только это в жизни и есть!»

Юра обнимал его за мягкие могучие плечи и от растроганной неловкости зудел: «Здз-з... Ну-ну-ну! Всё! Хорош. Будя...»

И, хотя со слухом у Юры было еще хуже, чем у Паши, а Илпатеев тоже, когда вёл, мог не попадать в ноты, они всё же пели. «Пахнет палуба клевером, хорошо, как в лесу...»

И всё ещё было ничего, хотя жизнь уже проходила, просачивалась сквозь пальцы, как выискавший щели песок, и факт сей давно пора было увидеть как есть, факт этот надо было пережить.

Иногда они ездили сами, в далёкий Северо-Западный район. Садились, Паша плавным изящным жестом включал зажигание и, покуда грелся мотор, рассказывал Илпатееву невесёлые Юрины новости, которые узнавал через Семёна.

— Синева! Синева! — махал будто бы Юра мосластой своей рукою, говоря про сына. — Что с него взять.

Он не знал, на кого грешить. Свою тысячелетиями отшлифованную еврейскую кровь он не мог винить в поступках, подобных тем, которые делал Земляк. Он винил тёщу-пьяницу, разведённого с нею тестя, бывшего десантника ВОВ, посейчас ещё высокого и широкоплечего красавца мужчину, который в любое время брал с чёрного хода бутылку в любом магазине и не снимал с пиджака орденские планки; самодовольного нарцисса и бабника, с серьёзной физиономией по полчаса проводившего у зеркала пред собственным изображением... Винил двор, окружение сына, своих родителей, из-за которых территориально семья его выбросилась жить в совсем иные, не околоинститутские круги, но Илпатееву казалось, что корень всех причин сидит в самом Юре. Не рубани он тогда с плеча с Катей, не сверши безобидной вроде подмены, — думал Илпатеев, — не вылез бы сейчас из заклёпанных подземных щелей этот Аваддон.

Но ехали они поначалу не к Юре, а просто погулять, то бишь по «точкам», которые, как свою ладонь, Паша знал в Яминске до единой, где он любил приглядеться, сравнить, развернуть рывком машину после глубокомысленных раздумий, а потом взять то и там, где подскажет душа.

И хорошо было ехать к Юре. Заканчивались улицы, шла полупустая ещё в ту пору дорога среди редких запылённых деревьев, и Паша вёл мягко, умело и с удовольствием, совсем мало в те относительно молодые ещё годы ругая нерасторопных перебегавших дорогу пешеходов.

Если он был в настроении, то рассказывал Илпатееву что-нибудь про пажеский корпус деда, про Куприна, которого он чувствовал как родного, горячего сердцем и не умеющего лукавить логикой человека, про то, как революционные солдаты выбрали офицера деда на съезд солдатских депутатов, а дед, ехавший на съезд с двумя четвертями чистого спирта в саке, чуть ли не по пути умыкнул из какого-то придорожного дворянского гнезда Пашину бабку; как дед, не переставая потом пить, целым и невредимым проскочил с к в о з ь в с ё, — получалось у Паши.

Плавным, длящимся и после щелчка движением Паша поднимал рычажок радиоприемника, и женский грудной голос, достающий до глубин вулканов и арктических гротов, жаловался им на нечто давно случившееся и прекрасное:

А я жила, жила одним тобою,

Я всю войну тебя ждала...

Илпатеев думал про свою Лилит, жену, облечённую в солнце, а Паша поворачивал к нему своё слегка оплывшее стареющее лицо и спрашивал, до сих пор ревниво относясь к любым красивым певческим голосам:

— Контральто?

И приобщённый к закулисным артистическим тайнам Илпатеев уверенно мотал, отрицая, головою:

— Нет, Паша! Это меццо-сопрано.

Времени, времён, полвремени...

У Юры, хоть ему и пообещал Семён Емельянов, не было пока что телефона, и явочным порядком они утаскивали его прямо из семейных недр, и Юрина романтически благоговевшая пред их высокой дружбой поэтесса-жена не удерживалась-таки от зависти на высоте ситуации, а по обычаю всех яминских жён просила Юру купить по дороге хлеба и «чтобы через час был дома».

Паша вывозил их куда-нибудь на берег водохранилища, на пожухнувшую от долгих тёплых дней траву и прохладный влажный песочек, вытаскивал из багажника три малюсеньких парусиновых стульчика, и они сидели, глядя на уходящую к горизонту стальную гладь, и курили без выпивки из солидарности к Паше.

Вокруг, отгоняемые ветром, кружили желтокрылые бесхитростные капустницы, и разговор тоже обычно кружил у одного и того же.

Паша с преувеличенной убеждённостью в голосе развивал мысль о мужественной сути суворовских училищ, в чём-то схожими, надо думать, с царёвыми кадетскими корпусами, Илпатеев, заводясь, ворчал, что иной раз просто набить морду куда педагогичней любых педагогических ухищрений, а Юра с тоской лишь махал сделавшеюся привычной к жесту рукою на все эти разговоры, иллюзии и прожекты.

Год от году он терял свою былую, гревшую их когда-то всех жизнерадостность, он уставал.

— Ты видишь, как он радуется всякий раз, когда мы... — говорил потом в гараже Паша и обрывал, не закончив, не зная и не ведая, как нужно всё это расценить и что они должны были бы сделать для Юры.

23

Мы не вернёмся, мы никогда не вернёмся... Был октябрь, но мы никогда не вернёмся...

Даже и я, Пётр Сапега, человек в общем сторонний и не очень чувствительный, иной раз тоже сентиментально думаю про себя, что всех нас, послевоенных, и вправду принёс в красном клюве аист из фонтана, стоявший раньше в скверике на углу улиц Свободы и Спартака, а теперь, чудом уцелев в хаосе напроисходивших социальных событий, перебравшийся внутрь семёноемельяновского двора. Двор теперь проходной, а аист расстался со своей фонтанной чашей и стоит на сухих, выкрашенных свежей краской ногах.

Я тоже помню, как пахло в городе где-нибудь в середине шестидесятых, как летал везде ненавистный нынче, а в ту пору любимый тополиный пух, и внезапный этот дождичек среди жаркого асфальтного лета, или осень, и ты в шарфе, закрывающем подбородок, а рядом чей-то белый, подмокший на плечах плащ, и лёгкость, свежесть и несомневающееся предчувствие скорого, вот-вот, из-за того вон угла готовящегося вывернуть на тебя всамделишного счастья.

И эти корни, вспучивающие и рвущие асфальт, старых вётел вдоль проспекта, непереименованного ещё, Спартака, и чешуйчатые золотые серёжки стройных, как музыка Баха, берёз, и солнце, капельки, запах весны.

Говорят, что аиста сделал по собственному почину директор одного из яминских заводов ещё до войны. Что сам придумал и отлил у себя на заводе в сталеразливочном цехе. И что спрямленно грубые, в комочках настывшей стали ноги сам красил потом чёрною масляною краской, не помня, наверное, точно, какого цвета они у живых, но крылья и грудь и шею он сделал белыми и, как талантливый инженер, сумел добиться, чтоб из его раскрытого красного клюва побежала в чашу фонтана настоящая вода... Говорили, он был немного странный, не совсем похожий на других директоров мужик, что писал плохие стихи и рисовал никому не нужные акварели, что, разойдясь с женой, оставил ей в этом доме на месте бывшего костёла генеральскую огромную квартиру, а сам сгинул где-то потом, не оставя после себя, кроме аиста, никаких следов и упоминаний.

— Око за око и зуб за зуб, — говорил Илпатеев Паше в гараже, — это ладно, это я понимаю. Человеку нужен «враг», дабы хоть как-то оправдать бессмысленность существования. Но зачем же, Паша, сказал Он: подставь правую, если ударили по левой?

Паша задумывался, но Илпатеев продолжал сам. Око за око, говорил он, — это дурная бесконечность, ведущая в никуда, а «подставь» — освобождение от неё, независимость и внутренняя свобода от всех зацеп и пристрастий земного захваченного Зверем существования... Но только вот зачем, спрашивал Илпатеев у Паши, нам с тобой освобождаться-то, Паша? Зачем?

Паша глотал только что дожёванный им кусок бутерброда и, крякнув, делал жест рукою: сейчас-сейчас, погоди минуточку! Я тебе всё объясню.

24

...На «Комсомольской» народ частично вышел, и он, Паша, продвинулся поглубже, в самый уголок. В край окна — солнце. Солнце, солнышко, отрада души... «Что из того, что ты не я, а я не вправе быть тобою... И... гхм... грех неправедного бытия К нам возвращается судьбою...» Ха! Вроде получилось. Этим показать. «Ну хоть что-то...» — скажет Илпатеев. Юра обсмеёт. Нет уж, братцы-кролики! Шалишь. Хотя со стендом тоже не верил никто поначалу, ни Емеля, ни друг его, ни дирекция завода. Конструктора нарочно бегали, спрашивали неизвестно что и, если б не ответил, с радостью доложили — да он ведь ничего-с не знает-с, Лялюшкин ваш! Сроки невозможные, невиданные. Ва-банк шёл. В первый последний. Чуть что, ночь-заполночь — е м у звонили. Один всё связывал, все концы и начала. И на каждое решение — минута. «Ну что, хрены пареные, умылись?» — ликовал Емеля. «Не слышу!» — руку к уху приставлял. Хорошо теперь-то стоять-радоваться: я от дедушки ушёл... И ничего оно, конечно, класс пролетариат, да цепи тяжки. «Для Лялюшкина бедняжки...» — добавил б Юра. Всенепременно. И кто ж сформулирует ныне бригаде юридическую неправомочность очередного занижения расценок, которые...

Он держался за приоконный поручень у задника, а чья-то холодная снаружи рука легко коснулась его мизинца. Помедлила, точно всё-таки застеснявшись, поколебалась и зависла так, остановившись, в полусантиметре. Из-за заслонявшего обзор мужского локтя в штормовке Паша всё-таки выглянул краешком глаза, одним глазком. Ха! Изящно-упругий стебель тонко-белой изящной кисти. Не-е-т-т! Назад. Это не по зубам тебе, Пашечка, не по зубам! Ничего, кроме муки и боли, из всех этих штук у него никогда не выходило.

Он стал смотреть в пол. Мужские ботинки с косыми поперечными ремнями, женские, стоптанные каблуками внутрь сапоги. Кроссовки, испачканные молодою грязью. Грязный троллейбусный талончик. Истаивающие кружева свежих, порождённых новыми временами плевков... И вдруг — али вновь почудилось струхнувшему Паше? — тук-тук-тук! — по до белизны в козонках сжавшемуся сразу запястью его стучали согнутым в молоточек пальцем. «Э-ге-гей, мужичок, чего засмурел?»

Хотя был и, не дай Бог, легальный какой-нибудь вариант. «Мужчина, у вас не будет лишнего-то талончика-то?» Нет-нет-нет, он чувствовал, вариант нелегальный.

Он посмотрел — козья впалая чуть щека, вишнёво-алый из-под поднятого воротника шарфик. Отличная, ат-личная головка! Она не глядела на него, стояла как ни в чём не бывало, а он, ни жив ни мёртв от поднимавшихся в груди ужаса и восторга, превращался в соляной столб. Он мог бы и грохнуться, не поддерживай его плечи соседствующих матросов-пассажиров. И всё вокруг начинало благоухать, трепеща и просыпаясь от косной очуждости. «И красота, — было у него где-то раньше, — как пробужденье, как жажда жизни, как рожденье...» Ха, — думал он, — вот так история! Расскажи Семёну или Илпатееву, не поверют. Но ведь умница, думал, вот ведь взяла и постучала пальчиком девочка.

Он прямо-таки зарадовался за неё.

Кончилось, однако, всегдашним: она вышла на следующей остановке.

Когда, готовясь сам к выходу и слыша стуки собственного сердца, он протиснулся в «её» направлении, обнаружилось, ха-ха, что «её» нет. Она вышла на предыдущей. И что всё.

Зарождающаяся было испуганная улыбка в лице его, сделавшись ненужной, сделала что-то вроде выкидыша.

Но всё-таки он будто что-то понял, что-то открылось ему чрез это случайное мимолётное касание чужой и прекрасной, наверное, жизни. Он сошёл на своей, на «Детском мире», с разгону продолжая какое-то время радоваться и горевать одновременно. «О Нежность, — вспыхивали у него в мозгу читанные ему когда-то Илпатеевым стихи Рембо, — музыка, мир...» Он свернул в арку. «И кипящие белые слезы. О Нежность! — и женский голос, проникающий в глубины вулканов и арктических гротов...» Господи, думал Паша, сколько музыки в этом мире и сколько любви, и как же надо было постараться, чтобы... Стоп! В эту даль нынче мы ходить не будем.

Он прошёл арку, вошёл во двор, и у чёрного хода в «молочный» (дом его возле «Детского мира» носил в честь магазина в первом этаже название «Молоко»), у распахнутого задка автофургона, один из грузчиков, вытягивающих крючками пустые ящики, пьяновато знакомо залыбившись, помахал ему рукою в рваной верхонке:

— Привет инженерам!

Это был Расторгуев. Толик Расторгуев с энергофака, ярчайший пример яминского мастурбантства послевоенного поколения.

— Весна нешто? — В одно небрежное касание профессионала сбрасывая в ячейку ящик, хрипло-весело крикнул Расторгуй. — Или ишшо вернётся, Паш?

Двух верхних зубов у Расторгуя не было сбоку, язык как-то по-собачьи выталкивался то и дело в эту дыру, и поэтому, наверно, Расторгуй слегка шепелявил, скрывая дефект народным, как ему, видно, казалось, выговором.

— Ишшо да! — В тон ему весело подтвердил Паша, подумавши, что Расторгуй народничает ещё и из гордости, не смиряясь с судьбой.

Он поприветливее, как можно приветливее помахал Толику рукою — бывай, дескать, старик! Извини, спешу немножко. И тот, Расторгуй, отлично его понял, понимающе кивнув.

Расторгуй был предтечею Жени Мытарева, на класс старше. У него не было Жениного баритона, он был шептун, но моду, с обычным запозданием приплывшую наконец в Яминск из столиц — интимно-проникновенно о каком-нибудь дыме сигарет и что «что-то не так, не так, что-то не удалось», — моду петь под гитару, нашёптывая и «вводя в состояние», завёл в школе именно он. Потом, окончательно «войдя», Расторгуй вообразил, что до безумия любит девочку из собственного класса, которая лучше всех пела под его гитару, приходил с гитарой под её окна ранними ночами, замучил до посинения этой романтикой, отчаялся, стал запиваться... Ну и прочее...

У подъездной двери, у наборного, врезанного общественностью замка переминалась на высоких каблуках пышноволосая с медным отливом женщина. Алый, чудовищной длины маникюрный ноготь замер как раз на цифре «7», когда Паша, привыкший к подобным явлениям у своего подъезда, по-свойски спросил: ну что, дескать, не получается немножечко?

— Да вот... — с нарождающейся женской усмешкой в глазах, обернулась та на мужской, всегда, как видно, приятный ей голос. И оба они одновременно вздрогнули. Это была Кармен.

25

Когда в начале восьмидесятых на берегу Чисского водохранилища было обнаружено захоронение «жертв сталинских репрессий», то многих якобы поразила одна вещь. В зубах у большинства скелетов, сваленных кучами в несколько близко расположенных ям, были зажаты дотлевающие резиновые детские мячики. Остроумное местное начальство оберегающих государственную безопасность органов использовало их вместо кляпов, чтобы ликвидация врагов проходила в тишине и каком-то всё же благообразии.

«Как? Как такое могло случиться и произойти?» — поражались сами с собою и на телевиденье члены общества «Взыскующая память», на общественных началах взявшиеся за расследование преступлений только что официально дискредитированного официального режима.

Вот это-то «как?» кажется мне, откровенно сказать, ещё более поразительным, чем сами мячики.

В отличие от Илпатеева, ещё в самонадеянной по невежеству юности решившего, что «если никто не будет врать, всё наладится», я-то, Сапега, полагаю, дело не в этом. Как бы искренне честно ни был настроен человек, душа его, подобно ленте Мёбиуса, рано или поздно всё равно замкнётся на самоё себя. Уже в оценочных координатах каждого сидит оправдывающий себя взгляд на вещи. «Честный» может рассчитывать найти поддержку в собственной, как выражаются психологи, референтной группе. Шаг в сторону - и он, без всяких даже сомнений с той стороны, вполне оказывается чьим-то непримиримым врагом. И что же, спросите вы, остаётся вечная и бесконечная «борьба»? Война всех со всеми? В последние годы Илпатеев считал, выходом может стать вера. Только, дескать, она может размыкнуть заворачиванье на себя змея-ленты... Но я-то, повторю, я, Пётр Сапега, не делю сущее на добро и зло, а людей на чистых и нечистых. Совершенномудрый не оставляет следов. Дзен-буддистское недеяние — вот, кажется мне, выход. Чем больше стараешься не делать чего-то, если можешь не делать, тем ближе подходишь к собственной природе. Энтузиазм ума, столь чтимый, в особенности раньше, в Европе, и будирующий все без исключения революции и войны, вызывает во мне если не отвращение, то, по крайней мере, вынужденно терпящее несочувствие. Будь моя воля, я давно оставил бы наше перешедшее на коммерческую самоокупаемость издательство и, подобно какому-нибудь Генри Торо, поселился на метеорологической станции, что ли, завёл собаку, а то и лошадь, огородик с картофелем и бобами, а досуг проводил в созерцании и медитациях...

Илпатеев задавал Паше вопрос. Генерал отдал приказ майору, майор лейтенанту, лейтенант рядовому, а тот... расстрелял невинного.

— Кто отвечает за смерть?

У себя в Гражданпроекте, тестируя товарищей по работе, он получал ответы удивительные. «Ну уж только не солдат!» — с пафосом говорил один какой-нибудь добрый человек. «А кто приказал генералу?» — хитро сощуривал глаз второй. А самый добрый и самый хитрый — настоящий яминец, определил его Илпатеев, — возразил и вовсе гениально: «А откуда тебе известно, что он невинный?» — про расстрелянного-то.

Паша сначала на всё это смеялся, а потом сурово замолк. И когда Илпатеев, подводя итоги, констатировал, что из своей и чужой смерти человеку — по преимуществу — не под силу выбрать свою, хоть сто раз быть невинному невинным, Паша разозлился на него.

«И не будучи в силах сделать справедливость сильной, люди стали называть силу справедливостью», — в очередной раз процитировал Илпатеев, а Паша на него разозлился.

— А ты-то чего разбушевался так? — осадил он в самом деле раздухарившегося Илпатеева. — Ты-то сам никогда, что ли, не называл?

«Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное...»

Эту из Нагорной проповеди весть Илпатеев силился понять и так и эдак, но так, кажется, и не догадался до конца дней.

На окраине города, неподалеку от места, где Юра познакомился в юности со своей первой и единственной любовью, старое кладбище. Во время Великой Отечественной войны, где воевали в разных родах войск отцы моих героев, на этом кладбище хоронили умерших в яминских военных госпиталях раненых.

Шли, проходили годы, холмики осыпались, зарастали дурной травою, жестяные немудрящие «памятники» ржавели и утрачивали под дождями и снегом писанные от руки надписи. «Кудряшов П. 1908-1944. Рядовой». Пройдёт три-четыре года с описываемого Пашиного уподъездного разговора с Кармен, и один из народившихся в Яминске «новых русских» откупит у городской администрации под офис с бассейном этот самый кусок земли, а госпитальное кладбище выровняет бульдозерами. И за рычаги усядутся рядовые «ни в чём не виноватые» яминцы, дабы подготовить удобное для теннисных кортов место.

Но это позже. А в семидесятые, когда за оплачиваемое усердие яминская власть откачивала из яминской оборонки в Центр пятнадцать из восемнадцати добываемых в год миллиардов, кварталом ниже бывшего Спартака, а теперь проспекта Ленина, была этою самой властью отгрохана невиданная ещё на свете по габаритам Аллея Боевой Славы.

Для такого великого патриотического акта пришлось снести три тянувшихся от улицы к улице, высаженных ещё к столетию смерти Пушкина сквера. Срубили липы, канадский ясенелистый клён и лиственницы. Спилили, а потом выкорчевали черёмуху и сирень, выровненную бульдозерами площадку залили бетоном, окаймили чугунными решёточками, а у входа (в Аллею) воздвигли чудовищных размеров памятник Сталевару-Танкисту.

В сорок втором из рабочих Яминска был сформирован танковый корпус. Танки Т-34 экипировались теми, кто создавал их своими руками. И вот памятник изображал молодого вихрастого как бы паренька, снимавшего рукой огнеупорный фартук, а ногу в солдатском сапоге ставившего на танковую броню. Другою поднятой рукой он звал всех вперёд.

Получалось, что тот же Кудряшов П., воевавший, быть может, в этом самом корпусе, обходился полным невниманием в одном месте, но зато получал его в другом.

Илпатеев до тоски сердечной переживал за безвозвратно утраченные скверы.

В шестидесятые, лучшие в Яминске годы один из них, самый большой и тенистый, назывался у народа «Париж», где собирались первые яминские «стиляги», где пели барды и читались стихи; здесь однажды подглядел Илпатеев, как капитан медицинского в КВН Боря Бутлер целовал на лавочке, укрытой сиренью, красивую девушку-китаянку по имени Сюли.

У Вечного огня, венчавшего проход по бесконечной этой аллее с другой стороны, посменно стояли с окаменелыми лицами пионеры.

Имело ли это отношение к «блаженны нищие духом» или, быть может, не имело никакого отношения, и хотелось ещё в ту пору Илпатееву разобраться.

Мы же, как говаривали чтимые им русские летописцы, воротимся ко прежнему.

26

— Господи, — рассмеялась Кармен, — да это же ты, Пашка!

Да, это был он, «Пашка», Павел Александрович Лялюшкин (так с недавней поры его вновь стали звать на службе), тот самый, кого практикантка из пединститута уломала когда-то в школе сыграть в литературном спектакле по Мериме Тореадора; тот, кто ради неё, Кармен, уходил на втором курсе в академ и плавал, дабы расплатиться с сомнительно таинственным её долгом, матросом второй статьи на рефрижераторе в Балтике; тот ничего не желавший знать и видеть Паша, за одно прикосновенье её ладони к щеке не задумавшийся бы прыгнуть когда-то в затянутый болотной ряской парковский карьер.

Дело давнее, мучительнейшее, плотно навеки замурованное и заминированное от любых поползновений извне.

— Господи... — начала она, и, как всегда раньше, как при выходе с тепла на мороз, у него перехватило дыхание.

«Женщина, — попрекнул как-то Пашу Илпатеев, — если понравилась, действует на тебя, Пашка, апокалиптически! Словно смерть за тобой пришла. Это какая ж из них, дур, выдержит подобное?»

Но, правда, сразу как-то и осёкся. От той истории с Кармен, кончившейся тем, чем кончилась, остался и у него, у Илпатеева, на морде пушок.

— А я-то, дура провинциальная, — тараторила, торопясь из последних сил, Кармен совершенно ненатурально, — стою думаю, как без шума и пыли у любимой супруги его умыкнуть, а он, на тебе, сам, собственной персоной явился не запылился, конёк-горбунок!

И вдруг иным, контральтовым, тем самым, «отдающимся в вулканах и арктических гротах» выдохнула:

— Откроется сезам? — Провела белыми длинными пальцами по замковым квадратикам-кнопкам, словно алою маникюрной кровью мазнула. — Али плохо нынче моё дело, товарищ майор?

— Какое дело? — с замершим в гипсовую побелевшую маску лицом грубо спросил Паша. — Какое дело-то? Ты ведь без дела не приехала бы! — И взялся, потянул, забывая про код и кубики, ручку двери.

Она тотчас положила длинные, прохладные свои пальцы на эту его руку.

— Да погоди ты! Ну что ты, в самом деле? Сколько лет, столько зим... Пойдём пройдёмся лучше немножечко туда-сюда. Не съем же я тебя!

— Говори здесь, — упёрся Паша, как только он умел иногда упираться, но слабея уже от её прикосновенья, — тебе ведь н а д о чего-нибудь? Ведь так? Так? — И прямо, зло поглядел ей в самые зрачки.

Нет, она, ясное дело, не выдержала его взгляда, Боже упаси. Она тотчас потупилась, опустила крашеные реснички, но зато, точно спохватившись после коротенькой, вовсе даже и не заметной паузы, застрекотала ещё быстрей.

— Ну пойдём-пойдём-пойдём, Пашечка! Экий ты топтыгин. Ну что — съем я тебя? Проглочу? Поговорим-поболтаем немножечко, и возвернёшься к красавице своей... целеньким... — И голос (о, подлость!) влажнел, окутывал и опутывал снова уже, и рука горела под её пальцами, и заныло, заскулило брошенным сиротиной-щенком сердце, закружилась каруселью гениальная Пашина голова.

Он ещё пуще разозлился на Кармен за «красавицу», но он сдавался — оба они это чувствовали в тот миг и знали. Она-то, Кармен, лучше всех на белом свете ведала, что краше, желаннее её на белом свете... Ха! По крайней-то мере, е м у, Павлу Александровичу Лялюшкину.

27

Лилит уехала, «бросила» его, как говорили соседи и Ямгражданпроект, и Илпатеев то и дело, как ни сопротивлялся и ни бодрил себя, впадал в тоску. По старой холостяцкой привычке он пытался заводить всяческие краткосрочные «романы», но даже те женщины, к которым физически тянуло, для яростного вина блудодеянъя требовали некоего качественного сдвига в пороге чувствительности. Теперь, пережив с Лилит что-то вроде настоящей любви, он как-нибудь должен был не увидеть того, чего не замечать было невозможно — отсутствие присутствия.

Нужно было пить, почти напиваться до фальшивого звона в теле, дабы, умертвив душу, доводить себя до звериной нерассуждающей похоти. А после было плохо, страшно и снились сны.

Вначале чаще всего снился пасынок — маленьким, ещё двухлетним, таким, каким впервые увидел его в гримёрной у Лилит, и он теперь плакал, у него текли слёзки по подглазьям, и он что-то так разумно, толково разъяснял Илпатееву, избегая укора. И Илпатеев просыпался, курил в постели посреди ночи и долго-долго приходил в себя, выдумывая себе всяческие оправдания. «Да нет-нет-нет, — говорил он себе, — она ведь в самом деле хотела, старалась, я же видел! И не смогла, так и не смогла родиться по-настоящему. А будь я сам посильней да покрепче в главном, она, возможно, и не решилась бы на такую бабью штуку... А она... она стала рассуждать, как будет выгоднее и как невыгоднее, и тёмное, без того тёмное ещё своё сердце окончательно загнала во тьму...»

Он даже придумал под это дело новую теорию браков. Что есть-де вот браки подлинные, редкие и краткосрочные, а есть долгие, беспроигрышные и непереносимо скучные даже со стороны. Что женщина, в подчиненье трём основополагающим инстинктам, связанным с продолжением рода, а как то: «найти», «родить» и «поднять», — то бишь (прошу внимания!) любою ценой, всеми правдами и неправдами прокормить и вырастить ребёнка или детей; что женщины, хотя не все, но преимущественно, опасаясь брака настоящего с мужчиной, усилия коего выходят за зону сей священной триады, ну, скажем, он озабочен миром, как таковым, — женщины эти, дабы обезопасить себя, выбирают брак совпадающий, карманный, женский... В глубине души они всё-таки мечтают о подлинном, то есть рискующем, а стало быть, чаще недолговечном, но опаска и страх под нашёпты лукавого толкают их, бедняжек, на скуку «выживания». Но, если бы не извелись мужчины (размысливал Илпатеев, лежа у себя в комнате на мятой простыне) или оставшиеся не подчинились страху женщины, не было бы двух третей всяческих компромиссов, называния чёрного белым, взяток, подличанья, воровства.

«У нас был всё-таки настоящий с Лилит, — утешал себя он, — и пусть...»

В пустой, полузагороженной шифоньером и освещённой из угла бра комнате сгущалось чёрное электричество.

Маленькая ночная музыка Моцарта.

28

В троллейбусе, когда их прижало друг к другу, касаясь жёсткими от лака волосами его щеки, она шепнула: «Я соскучилась, Пашка!» — и у него, Паши, прошёл озноб по спине и вспотели ладони. Это было слабее, чем в пору сумасшествия, но было, было. Не стоило кривить душой.

Они вышли за политехом, на конечной, и двинулись сначала парком, по аллее-тропе, а затем прилесными, просыхающими помаленьку стёжками средь сосен. Он ни о чём не расспрашивал её, но она сама рассказала как старому доброму другу нынешнюю свою жизнь. Она теперь в «секретке», в Яминске-66, муж вот-вот защитит докторскую, он математик и её а-бо-жает. Зарабатывает ничего, но можно было бы и побольше. Сама же она разделалась наконец, слава Тебе Господи, с институтом своим культуры и сейчас что-то вроде полуобщественного на полставки директора дома учёных.

И, оживляясь, возможно не притворно, забегала-закружилась, напевая, вдыхая «ароматы весны», подбирая шишечки и бросая их в Пашу. Слегка отяжелевшая, в полном расцвете зрелой женственности «моя Кармен».

Она не бывала в лесу тысячу лет, хотя и живёт среди леса, она ужасно, ужасно рада видеть Пашечку...

Забегая и пятясь, любуясь им и морща в улыбке лицо, учила заодно его, дурака, жить. Ну как вот он, Паша, с бабами теми же, ну разве ж так можно! Он импозантный, интересный, мужественный вон какой мужчина. Кудри какие, хоть вон и седеет. А голос! Шаляпин бы поменялся! Он должен: глянул на женщину — она его. А он что делает? Карты на стол, и лапки кверху. Ешь меня, режь меня... Они и режут, они и едят.

«Это ты о себе, что ли?» — надо бы было спросить, но он не спросил: не хотелось расширения. Он предчувствовал, что главное впереди.

— Вон Коля твой Илпатеев... Николя! — И спохватилась, прикусила губку. С того вечера, ещё в студенчестве, когда у Юриных родителей, где отмечался очередной праздник, Паша постоял возле дверей в ванную, решая, взломать её или всё же нет, тема Илпатеева была у них обходной.

— У Коли жена ушла, — обронил он теперь умышленно, обозначая иное взаиморасположение фигур, — сбежала с жуком одним... из выгоды.

Он сказал это, чтобы она знала — т е п е р ь то былое не имеет никакого значения, что Илпатеев был и остался его другом.

Она, преодолевая неловкость, рассмеялась.

Потом она спела своим небольшим, но точным музыкальным голоском:

— Жили три друга-товарища

В маленьком городе Н,

Были три друга-товарища

Взяты противником в плен...

И ещё раз засмеялась, с нежностью уже.

— А! — досадливо, как от не появившихся ещё комаров, отмахиваясь от своих мыслей. — Вы все трое чокнутые, ей-Богу! Инфантильные какие-то, задержавшиеся в развитии.

Он тоже не выдержал и улыбнулся тут.

Чуть кривоватые, сильные, в дорогих в обтяжку сапогах ноги её с небрежной уверенностью ступали меж вылезающих серыми шнурами корней. Это был прямо танец.

— А ты, Пашка, значит, нынче слесарем на заводе? Это правда?

Они подходили к каменоломне. Самой возле парка маленькой и красивой.

— Кто тебе сказал?

Она притворилась, что не услышала вопроса, любуется открывшейся красотой.

— Кто сказал тебе, Кармен? — слегка запаздывая, как заика, голосом за движением губ, переспросил он опять.

Она полуобернулась к нему, лукаво щурясь.

— А ты не догадываешься? — и, переводя тему, полуспросила-полуукорила с женской заботой. — Всё пьёшь, Пашка? Всё праздника тебе подавай?!

У осклизлых, обросших аксамитового цвета мохом берегов мокли серенькие затопленные иголки.

Он молчал. Она подошла сбоку, взяла под руку и чуть-чуть прислонилась к нему. По воде медленно бежала тяжёлая металлическая рябь.

— Ну хорошо, скажу, — словно идя навстречу его слабости: упрямству, сказала она. — Один там работает у нас, учился с тобой...

И назвала фамилию одного из курсовых стукачей, любовника, по-видимому, нынешнего, ушлый был паренёк.

Она хотела повернуть его к себе, взяла за плечи, но он не сдвинулся с места, и тогда она сама, заступив и заслоняя воду своими приближавшимися тёмно-коричневыми глазами, встала перед ним и прижалась.

Он чувствовал её бедра, живот и скользящие в поцелуях холодные губы возле своих. «Паша-Паша-Пашечка мой, — жарко, спешаще шептала, щекоча ухо, — прости меня, подлюгу! Мне машину нужно перегнать, дали наконец, а учёные эти хреновские... Толку от них... — И, деловито отстранившись, щёлкнула замком сумочки. — Вот тут открытка, телефон... А у нас тебя встретят, я договорилась, прямо на въезде и передашь. И ещё, если можно, Паш, у меня талон на «шестёрку», а там, я слышала, «девятки» пришли, ты займи мне тыщи четыре на переброс, а я тебе в полгода возмещу потом...» — И опять хотела прижаться-прилепиться, но он успел уже отступить на шаг.

Возможно, если б она сказала, что поедет вместе с ним, он бы совсем иначе всё почувствовал. Он и за собою знал это лукавство мозга. Но она не поедет, у неё, вероятно, ещё куча всяких деловых дел, а с ним она «рассчитается» как-нибудь так, по ходу-на ходу.

Вот ведь сука-то! Это он подумал не то про неё, не то про себя, не то про вообще всю жизнь разом.

Плавным мягким движением он высвободил из её белых в золотых кольцах пальцев лаковую чёрную сумочку и без размаха кинул в каменоломню — в самый, получилось, центр.

— Ну какая ты, к чёрту, Кармен? Ха! — глядя-вдавливая каменеющий от ярости взгляд в её зрачки, ширящиеся от ужаса, отчётливо произнёс. — Ты обыкновенная помойная жучка.

И без всяких стёжек-дорожек двинул наискось по траве к троллейбусной остановке.

Он делал на ходу медленный выдох, а потом ещё более медленный вдох. Он ждал визга или крика позади. Но позади было тихо и глухо, будто он убил её там, и ему вспомнилось отчего-то, что у Семёна Емельянова есть старший брат лилипут и что Семён это тщательно скрывает, что у бабушки в Моршанске бывали ярмарки, когда он был маленьким пацаном и приезжал погостить в каникулы на Волгу, что там продавались очень вкусные пироги с луком и яйцами и что из тридцати элементарных частиц одно антинейтрино летит во времени в обратном направлении... Нет, мадам, думал он, он вам не антинейтрино, он Павел Александрович, Павел Александрович, Павел Александрович, прошу запомнить.

Ему нестерпимо хотелось разрыдаться.

29

Был ещё однажды такой сон. Засаленные гнутые лавки на каком-то пригородном вокзальчике. Сумрак. Холодно. И какие-то типы, имеющие над ним, Илпатеевым, власть. К одному он, как обезьяна Чи-Чи, привязан верёвкою, а немного в отдаленье, но тоже на одной из лавок, сидит немолодой солидный не то военный, не то, быть может, милиционер. Типы решают будто бы, что им с Илпатеевым делать, как поступить, а он тянется взглядом к тому, в отдалении, но вдруг делается ясно, что тот тоже с ними. А лоснящийся и громадный, к которому Илпатеев привязан, смеётся, обнажая алые плотоядные дёсны, и это невыносимо, до обморока страшно... И потом темнота, и, оказывается, он бежит, а сзади, свистя и улюлюкая, топочут ногами его преследователи. Внутренне обмирая, он пробует взлететь, это ведь получалось у него раньше, он семенит, подбирает толчковую, чтобы как следует оттолкнуться, и наконец прыгает, и в самом деле какое-то время летит. Но низко, низко летит он, всего сантиметрах в тридцати над землёю, над убитой, утоптанной миллионами ног дорогой. Но его преследователи не удивлены вовсе его полётом, а напротив, они словно бы ждали того, и вот уж, дурачась, паясничая и хвастаясь друг перед другом, они попеременке достают, цепляют руками за его штаны, за выпроставшуюся рубаху, а один, особенно гнусный и хохочущий беспрерывно фальцетом, забегая сбоку, уловчается схватить за пах.

Потом они бьют его по затылку, плюют на него, поверженного, мочатся на него. Он лежит, он пытается встать на корточки, он даже встаёт и опять пытается побежать. Но он... он сломлен уже и согласен на гибель.

И вот у тротуарного бордюра в абсолютно пустом, блестящем от прошедшего дождя городе он видит плоскую, отполированную лаком, законченную в себе, как цельнорожденная рыба, иноземную машину. С заколотившимся, не верящим ещё в удачу сердцем он бросается, тычется со всех сторон в эту машину, скребёт ногтями задраенную заподлицо дверь, а там, за затенённым её стеклом, чьи-то встревоженные смутные лица, там, кажется, женщина, дети. Но — и это как-то изнутри воспринимается без всяких знаков — места для него нету. Он не желает поверить этому. Он оббегает, обстукивает машину опять и опять — возьмите, впустите меня, мне надо! — но водитель, он вдруг видит на переднем месте водителя, — восточный узкоглазый человек и, вероятно, отец многочисленного семейства-экипажа, невидяще, нарочно невидяще встречает его взгляд.

Пашиным изящно-плавным движением он переводит переключатель скоростей, машина бесшумно двигается и мягко уходит из-под ладоней Илпатеева, а сзади его уже тянут, оттаскивают назад, обратно, валят, пинают в живот, в глаза, в пах... И это всё для того, чтобы потом повесить вниз головою и снова бить или, быть может, уже не бить в ожидании его смерти.

...Просыпался раздавленный, словно размазанный по постели, омертвелый, неприсутствующий в себе, как какой-нибудь, наверно, «опущенный», осрамлённый в зоне лагерный петух.

Небритый брёл к остановке. До Гражданпроекта было девять остановок, четыре длинных и пять коротких, и, случалось, он шёл их пешком, не имея силы стоять.

Полегче становилось к обеду. Всё-таки вокруг кульмана шевелились люди, всё-таки в столовой мало-мальски пахло живым.

— Это было, Паша, — рассказывал он в гараже очередной такой сон, — ты же сам говорил мне, что существуют параллельные миры.

— Да брось ты, Коль, — успокаивал его Паша, не особенно даже вникая. — В твоём положении это нормально. Через это надо пройти, как сквозь туннель. Ну и пить, конечно, надо поменьше. — И добавлял с улыбкой, повторяя кого-то: — Или вообще бросить!

— Это я, Паша, где-то около ада побывал, клянусь!

Паша погладил его по плечу.

Когда они по первому кругу обговаривали историю с Лилит, Паша нечаянно сказал, что это Илпатееву расплата. За Машу Резникову, за... ещё что-то там. Но на втором, третьем и четвертом круге Паша не говорил ничего. Не осуждал, не утешал, а как бы меньше стал этим интересоваться. Похоже было, что хватает ему и своего.

Илпатеев же сделался нелюдим, пуглив и не на шутку теперь боялся ложиться спать.

30

Когда не получалось совпадать с Пашею в гараже, в субботу, воскресенье, а иногда и после работы он снова начал ходить в библиотеку.

Эта библиотека, самое любимое когда-то в Яминске место, открылась, когда Илпатееву исполнилось шестнадцать лет и когда как раз «разрешили» Достоевского.

Илпатеев, случалось, пропускал уроки в школе, чтобы почитать в читальном зале то, чего нельзя было взять домой, но больше всего ему нравилось бывать в курилке в подвальном этаже, где «старшими братьями», как звал Юра в своих стихах предыдущее, до войны родившееся поколение, произносились настоящие, бывало, философские диатрибы.

Теперь читалось не очень, в курилке было пусто или какая-нибудь неясной внешности дама курила тонкую коричневую сигарку, а в залах сидели за зубрёжкой какой-то уже новой формации студенты, все с одним и тем же общим выражением лица, все, как он уже удостоверился, будущие юристы и экономисты.

Он чаще бывал теперь где-нибудь в «зале искусства», занимая очередь к наушникам, и листал альбом Брейгеля-старшего, Коро, Борисова-Мусатова, а потом, когда подходила его очередь за какой-нибудь старательной девочкой из музучилища, изучавшей сонатное аллегро и контрапункт, слушал что-нибудь тихое, умиротворяющее, без бурь и натисков. Альбинони, Скарлатти, Перселла...

Гайдна, Баха и Моцарта он боялся: они задевали в нём какую-то больную, опасную струну.

Однажды ему повезло. В курилке, в виде какого-то реликта из той прежней жизни, с ним разговорился здоровенный щербатый верзила, мастер спорта по дзю-до и в свободное от добывальной на хлеб работы время историк-самоучка.

— Я всё понимаю, всё! — ходил он по курилке перед Илпатеевым туда и сюда. — Но объясни мне, пожалуйста, как! каким таким фокусом-покусом один-единственный негодяй за каких-то полтора десятка лет из мирных трудолюбивых скотоводов сделал армии озверело безжалостных убийц?!

И по мятущемуся, измученному взгляду верзилы было очевидно Илпатееву, что он действительно, на самом деле не понимает — как!

Илпатееву, наверное, нашлось бы что ответить. Он мог бы сказать, что в Ясе великого властелина и предводителя были обольщающе объединены манки как доброй, так и злой половинам человеческой природы. Что Яса предписывает любить друг друга, не прелюбодействовать, не красть, не лжесвидетельствовать, не предавать, почитать старших и нищих... щадить страны и города, покоряющиеся добровольно... И разрешает назначенного им (властелином) врага убивать, забирать в наложницы его жену, захватывать и сокрушать его дома, брать себе его лошадь, добро, детей...

Он мог бы задать мастеру спорта по дзю-до и вопрос про генерала, отдавшего приказ майору, и ещё, быть может, достаточно многое, но Илпатееву уже не хотелось споров и выяснений, а ему хотелось не жить.

31

Утро! Пахнет раннею осенней прелью и будто чуть подкопчённым, на минутку выглянувшим в хмаревую дыру-окошко солнышком.

В дипломате у Юры свежая газета. Подойдёт трамвай, он усядется у окошка, развернёт с хрустом московскую её и всегда такую остренькую, а под ногами будут стукать трамвайные работяги-колеса, и это он будет ехать в свой родной институт читать студентам второго курса родимую свою физику...

Однако не тут-то было. На остановке и явно его заметив, стоит курит дорогую сигарету с фильтром доцент его же, Юриной, кафедры Курдуков. Ещё недавно, до утверждения ВАКом диссертации, Курдуков обращался к Юре по имени-отчеству, робел, заискивал, а Юра кратко, делово и неспешно, как и положено более опытному и умудрённому, отвечал на какое-нибудь высказанное тем соображение: «Да, Серёга! Так в принципе возможно. Но лишь при условии, что...» Или говорил: «Нет, Серёга! Это отпадает. Читайте хотя бы работу Хорнбогена. Это, правда, на немецком языке, но не мне вам объяснять, что...» Теперь, получив доцента, Курдуков пытается переменить тон и держаться на равных.

Когда, пробив талоны, они усаживаются рядом на пустующее сиденье, Курдуков обращает Юрино вниманье на повреждённую надпись у двери к водителю. «Окно продажи ...ментов». Курдуков, как умеет, острит, обыгрывая этих хорошо знакомых Юре ментов. Юра замечает на это, что неполноценность информации всегда требует корректности в трактовке научных результатов. Разговор как бы иссякает. На темы быта: о ситуации с продуктами, ценах и женщинах — доцентам беседовать не с руки, и, чтобы положить сему разговору на равных конец, Юра использует известный приём. «Намедни, — сообщает он Курдукову, — прочитал в «Успехах физических наук» статью Рихарда Файмана, так там...» И до завершенья поездки новоиспечённый доцент, сидя внутренне по стойке смирно, вынужден слушать разъясняющее Юрино повествование. И, когда с солидною, вежливой к окружающим неспешностью они покидают, наконец, трамвай, Курдуков, уже с месяц, по кафедральному обычаю, начавший было обращаться к Юре «Борисыч», вновь готов звать его по имени-отечеству.

У деканата на доске объявление. «Товарищи! Сегодня в 17.00 в актовом зале института состоится собрание: «О нетрудовых доходах преподавателей за счёт студентов».

Новые ветра! Ещё год-два тому подобных повесток собраний не могло быть без всяких вариантов. А вообще — плохо, испорчен день.

Между парами на кафедре о том только и разговор. «Дорошевский! Это всё Дорошевский...»

После второй лекции к Юре подходит одна из студенток:

— Юрий Борисыч, понимаете...

— Хорошо, — с лёту подхватывает Юра. — У меня сейчас третья пара, а вы садитесь вот сюда в угол и решайте.

Девушка красивая, крепкощёкая, ясная. Кажется, что она напоминает кого-то Юре, и Юре безотчётно хочется ей понравиться.

— Возьмите нить, — суховато говорит Юра, но губы помимо воли разъезжаются у него от удовольствия, — и рассчитайте мне, применив теорему Остроградского-Гаусса...

Он ждет её взгляда, но ей не до него. Всерьёз озадаченная и помрачневшая, она склоняется над своею тетрадью.

«Да, — осеняет его, — на Катю...»

В актовом зале народ стоит даже в проходах. Дуют, задувают, взвихряясь за углами и по углам, новые социальные ветра.

— Товарищи! — возглашает председательствующий Лосев, секретарь партбюро и единственный нынче за президиумным, кумачовым пока, столом. — Собрание у нас не торжественное, а... кхм-м... рабочее, так сказать. Я предлагаю от президиума отказаться. Кто «за»?

Все поднимают руки. Отказ от президиума — тоже что-то такое свежее.

Лосев вкратце излагает суть дела. Суть же дела, по Лосеву, такова. При очередном переизбрании кафедра аналитической химии не провела по конкурсу на новый срок доцента Дорошевского. Учёный совет кафедру поддержал. В связи с этим Леонтий Леонтьевич Дорошевский написал серию писем в центральные газеты о якобы нетрудовых доходах преподавателей нынешней осенью на сельскохозяйственных работах. Цель очевидна: заставить руководство института провести «нашего правдолюбца» по кафедральному конкурсу.

— Вопросы есть, товарищи? — неуклюже сопрягая былую орлиную победительность с нарождающейся демократической теплотой, обводит аудиторию взглядом Лосев.

Зависает соображающая, что к чему, тишина. Она не верит Лосеву, но и не знает покуда, где «правда».

Так длится с полминуты, а потом из первого ряда пружинкой выбрасывается вверх рука. Это Дорошевский, которого Юра великолепно помнит со школьных лет.

Дорошевский, мелкорослый рыжеватый живчик, бойко выходит к середине сцены, но не поднимается на неё, а, встав боком, дабы обращаться одновременно к аудитории и к Лосеву, вступает в бой.

— Вы извратили причину моего обращения в прессу, — тонким, картавым и противным сейчас отчего-то Юре голосом начинает он громко. — Это мелко, товарищ парторг Лосев! Меня беспокоит не моё личное благополучие, а незаконно присвоенные деньги наших студентов! Это грубо и даже подло, господин парторг!

«Грубо и подло... Вишь ведь он как! — отмечает себе Юра. — А сам на похороны Лизы не пришёл, дела у него были...»

Лосев, будто получил тычок в нос, явно растерян от ещё неслыханного в стенах этого института тона. На провсякий случай он кривит рот в усмешке: что, дескать, ещё можно б было ждать от подобных личностей!

— Вы п-пазволите? — обращается Дорошевский к нему, но, вовсе не дожидаясь никакого позволения, быстренько семенит к краю сцены и по четырём деревянным ступенькам дробкой побежкой восходит на неё.

— В мае прошлого года, — продолжает он без паузы с трибуны, — на уборке овощей студентами заработано двадцать тысяч рублей. — Дорошевский поднимает над головой, как флаг, белый, испещрённый цифрами лист. — Это данные колхозной бухгалтерии. Выдали эти деньги вам, ребята? Получили вы их в виде заработной платы за ваш труд?

— Нет! Не-е-ет! Не выдали! — катится по залу веселым шумком. — Фиг-с два выдали...

Дорошевский наклоняет лысеющую с темени кучерявую головку:

— Правильно! И не могли выдать! — отчеканивает он с проникновенной и даже грустной отчасти решимостью. — Их присвоили себе преподаватели в виде премий...

Из пятидесяти двух преподавателей, — оглашает он теперь данные институтской бухгалтерии, — премированы тридцать три, из которых половина и поля-то толком не видели, а разве что из окошка собственных «жигулей». Остальные — студенты-начальники, приближённые к деканату.

В зале нарастает гул. Это несправедливо. Не справедливо! Обман. Подлог. Подлость! — выражает атмосфера.

— Едет, предположим, товарищ Лосев в колхоз за картошкой по госцене, — развивает успех Дорошевский, — бах! — объехал лужу неправильно. Надо платить ГАИ. Где взять тридцать рублей? Правильно! Из денежек своих же студентов в виде премии. Разве плохо?

— Я на вас в суд подам, Дорошевский! — вскакивает, сливаясь цветом со своим кумачом, пунцовеющий Лосев. — Это оскорбление личности!

— Дайте договорить человеку! — возмущается зал. — Дайте сказать!

Дорошевский складывает бумажку вчетверо и, засовывая во внутренний карман, благодарно кланяется, прижав теперь вещественное доказательство к своему маленькому, но честному сердцу. Он благородно призывает преподавателей возвратить «незаконно присвоенное» в институтскую кассу, а из кассы получить деньги тем, кто заработал их своими горбом и руками.

— Вы кончили? — ядовито интересуется Лосев.

— Пока — да! — с насмешливой снисходительностью мгновенно реагирует Дорошевский и скромной бисирующей побежкой покидает сцену.

В зоне, где сидит прокатившая Дорошевского кафедра аналитической химии, ропот, оживление и возмущающиеся между собою голоса. Наконец, на высшей точке этого набирающего силу клокотанья, вырвавшейся из-под крышки струёй пара раздаётся на весь зал один вздрагивающий женский голос. Кафедра просит ответить бывшего доцента, а ныне народного заступника и популиста, сколько раз он сам, Дорошевский, бывал на полевых работах.

Дорошевский поднимается в первом своем ряду и, галантно поклонившись даме, не сморгнув глазом отвечает: «Три!», — и, оборотившись ко всему залу, присовокупляет с интимной свойскостью: «Премии не получал!»

— Не три, а два! — дрожа теперь не от волнения, а от злобы, поправляет его голос кафедры. — Вы врёте, Леонтий Леонтьевич!

В ответ на оскорбленье рыцарь лишь светло и грустно улыбается. Он понимает женские слабости, и он не станет на них отвечать.

Тогда вопрос задаёт военная кафедра. К чему же было обращаться в центральную печать, а разве нельзя было в собственный партком. На что Дорошевский, кивком одобрив уместность вопроса, даёт военной кафедре исчерпывающее разъяснение. Можно, товарищ военная кафедра! Но в парткоме люди, сами получавшие премии. Полагает ли уважаемая военная кафедра, что он, Дорошевский, мог бы рассчитывать в этом случае на объективность?

Не отыскивая, что и ответить на такой простой вопрос, военная кафедра озадаченно садится.

На сцену выбегает низенькая коренастая девушка в очках.

— Мне кажется, — громче, чем требуется, выкрикивает она в ужасном волнении, — преподаватели пришли сюда не выяснять возникшее недоразумение, а добить человека, впервые посмевшего вынести мусор из избы! Это... это нехорошо, нечестно!

— Молодец, Люська! — весело одобряет зал. — Врежь им, старуха!

Слегка ошалевшая от собственной отваги, Люська приободряется.

— Давайте задавать вопросы по существу! Ну какая разница, сколько раз ездил Леонтий Леонтьевич в колхоз? Какое это имеет отношение к повестке?

Лосев, дождавшись, когда она сойдет со сцены, предоставляет слово члену комитета комсомола четверокурснику Фрякину. — «Просим, Саша!»

Аккуратно на пробор причёсанный, в чёрном с маленьким узелком галстуке, Фрякин неохотно тащится к трибуне.

«Мы, студенты, — едва слышно, как вызубренный урок, бубнит он, — глубоко возмущены поведением и клеветой бывшего доцента кафедры химии Дорошевского... что он... что он... обливает грязью наших любимых преподавателей... который... которые...»

Свист. Крики. Топанье ногами.

— Ставленник деканата! Стукач! Подставное лицо!

Лосева коробит. Контекст выступления «ставленника деканата» предполагался иной, а творческого отношения Фрякину явно не хватило. Это обидно, конечно.

Вскакивает вкусившая сладкого яда признания очкастая Люська.

— Саша! — звенит в воцарившейся сразу тишине её вещий, возвращающий людям правду голос. — Ты кем работал в колхозе?

Фрякин бледнеет и закосневает за трибуной.

— Земле... Землемером, — простодушно сознается он. — А что, Люся?

— А то! — гремит-звенит закусившая удила Люся. — Ты работал землемером, а мы были в борозде тридцать два дня! Поэтому т е б е, Саша, — нажимает она, — говорить от  н а ш е г о имени  н е н а д о!

Бурные, долго не смолкающие, переходящие в овацию аплодисменты.

Нечёткими гиеньими шажками посрамлённый Фрякин покидает раскалённую сцену.

Вскакивает Дорошевский.

— Саша! — участливо-задушевно просит он, уверенный во внимании. — Назовите суммы, которые вы получили от колхоза и отдельно от деканата.

Захваченный врасплох на спуске с лесенок, Фрякин жалобно обводит ряды глазами.

— Тридцать и сорок, — не смея двинуться дальше, почти шёпотом признается он.

— Спасибо! — Дорошевский, яко принявший боевую информацию фельдмаршал, жестом отпускает Фрякина в зал. — Член комитета комсомола получил семьдесят рублей, — разжёвывает он взбудораженному залу, — а большинство из вас, друзья мои, получили шиш с постным маслом! Я предлагаю всем впредь выступающим называть суммы, ими полученные, а уж потом произносить пламенные речи!

Шквал аплодисментов. Обвал.

— Браво, Дорошевский! Даёшь! — кричат из задних рядов те, кто пришёл «приколоться», то есть исключительно «побалдеть». Они поднимаются с мест и во второй раз запускают раздельную похлопковую овацию.

Рядом с очкастой Люськой Юра видит в эту минуту девушку, похожую на Катю, сдавшую ему зачет, и у него начинает ныть и пощипывать сердце. Он встаёт и, мягко раздвигая плечом гудящую плотную толпу, выбирается наружу.

Ему не по себе. Не стоило Лосеву выпускать Фрякина. Не нужно было заготавливать вопросы кафедр. Надо было просто честно рассказать студентам всё. Что основная сумма средств пошла на музыкальное оборудованье и спортинвентарь для них же, на устройство тех же дискотек и вечеров, что премии преподаватели заработали на разовых выездах, а Дорошевский, уж его-то Юра знает хорошо, попросту подтасовал факты.

«Хотя, — решил Юра, поразмыслив, — лучше было в самом деле этих премий не получать...»

Студентом Дорошевский заглядывал к ним в школу, и в Юриной памяти запечатлелся насмешливый, что-то такое будто знающий взгляд, которым обводил он их, желторотиков, поджидая занятую с журналом Елизавету Евсеевну у классной двери.

Нынче как-то и ясно сделалось, что за тайна за такая ведалась с молодых лет Леонтьем Леонтичем. Он-де видит их всех насквозь, все их подлинные подленькие мотивы, и ему весело-смешно наблюдать, как в поте лица они все тут себя да друг дружку морочат и надувают.

Денег, скорей всего, прибегал стрельнуть у мамочки, чего же ещё?

32

Старшая дочь Маши Резниковой поступила в яминский наш открывшийся недавно университет, и в отпуск Маша наезжала теперь к родителям, для моральной её поддержки.

Я выведал телефон и, представившись «биографом Илпатеева», но не упомянув о бирюзовой тетради, сказал, что мне нужно с нею поговорить.

— Хорошо! — сразу ответила Маша. — Чем могу.

Мы встретились в Детском парке на той самой лавочке, где когда-то завязывалась дружба моих героев, где ждала, да так и не дождалась лет двенадцать назад энергичного одного аспиранта одна талантливая актриса драматического театра.

Маша Резникова оказалась крупной, статной и совершенно седой женщиной (что было очевидно рано по нашему всё же возрасту), внешне весьма похожей на итальянскую красавицу Софи Лорен.

Чуть не половину фаланги четвёртого пальца занимало у неё обручальное кольцо.

— Вы его любили, Маша? — едва поздоровавшись, в лоб спросил я её.

Мне, Бог весть почему, вообразилось, что с такою женщиной именно так потребно разговаривать.

Был конец июня. На траве позади нас, в кустах акации, на песчаной, забросанной окурками и всякой дрянью дорожке и в седых Машиных волосах лежал тополиный пух.

Маша кивнула. Неглубоко, но отчётливо и без задержки.

— Можно, я вас поспрашиваю немного? Я ведь вам...

Но она перебила, не дала мне дообъяснить. Ей неважно было зачем, она не желала этого знать... Однако ж, по каким-то собственным причинам, как я понял, отвечать мне она была готова.

В заключенье этой краткой своей речи она улыбнулась, обнажив золотые, все до единого, сверкнувшие закатным солнцем зубы.

— Он был злой? — задал я первый заготовленный вопросец. — Жестокий был?

Она чуть усмехнулась и положила одну ногу на другую. Колено было голое, полное и более чем красивое.

— С чего вы взяли? — Тон и взгляд, которым глянула она исподлобья прямо мне в глаза, были порядочной, не чувствующей за собою вины женщины.

Я немного смутился.

В оправданье я сослался на «страшного человека» в адресованном ей письме, которое сама Маша пересылала когда-то Илпатееву. Ещё кое-какие отзывы, полученные мною в самодеятельном моем расследованье. Я сказал, что, по моим сведеньям, он был... ну как бы «не очень доброкачественный», что ли. Не здоровался на улице, пил, приручал, употребляя термин известного французского лётчика, к себе человека, а затем бросал. Что поначалу многие любили его, но потом непременно разлюбляли...

— Я же не разлюбила! — обрывая меня, быстро выговорила она каким-то птичьим щелистым голосом.

Потом она сама взяла у меня слово. Она полагала, что «страшным человеком» бывшая их классная руководительница просто предостерегала её от ошибки, от ненужных переживаний, обыкновенное между женщинами дело, в особенности, если одна старше и чувствует ответственность за другую.

Кроме того, ей, Маше, кажется, сказала она, что Елизавета Евсеевна сама побаивалась Илпатеева.

— А почему? — встрял я. — Если не страшный-то был?

Ни капельки не стесняясь советских своих зубопротезов, Маша рассмеялась. Смех был самый неожиданный, девчоночий, каким прыскают они, четырнадцатилетние, на школьных переменках вслед новому мужчине-преподавателю.

Коля (Маша с осторожностью произнесла имя Илпатеева) одно время очень хотел убедиться, удостовериться, что это она донесла на своих соседей ещё до войны, всё хотел разобраться, понять, как это возможно «закладывать» на погибель человека и по милосердию брать на содержание осиротевшее его дитя. Постигнуть не мог! Ну а Лизавета чутьём угадывала, что за этим вниманием, и побаивалась.

Всё рассказано было ровно, без суда или оправданья и Илпатеева, и его жертвы.

— Ну и что? Что потом? — спросил я. Ответ мне был известен, но хотелось проверить.

— Потом он решил, что это всё равно. Доносила, не доносила...

— Почему ж вдруг так? — уточнял я.

— А потому что... потому что у каждого крест по его силам и... и не стоит «приискиваться»!

— Приискиваться?

Она не ответила.

Солнце закатывалось где-то за не видимым отсюда зданием политеха, а реденький этот пушок нашей юности ещё летел, плыл наискось, делая всё опять похожим не то на аквариум, не то на состояние космической невесомости. Эта правильная жизнь в меру доброго, в меру злого человека. Её, их Лизы, день, и её жизнь. И в сравнении с честным Толстым, расшатавшим и без того пошатнувшуюся православную монархию, она, которая, как большинство, по слабости оправдательно врала себе... Что это? Уж не лучшая ли доля?

И странно, в который раз и без всякой причины мне сделалось чуть не до слёз жалко, что всё проходит и что вот даже в обществе этой златоустой, законсервированно верной моему герою женщины я тоже наверняка в последний раз.

Если бы Илпатеев, выразил я Маше сомнение, заделался в самом деле таким христианином, вряд ли бы он пошёл на самоубийство, — великий, тягчайший в церкви грех...

Она как будто не слушала меня, думала о своём.

Я молчал, и заговорила она сама. Как всякий прямодушный всамделишный практик, а не теоретик морали, она, угадывая предмет сердцем не хуже моего, испытывала затруднения всякий раз, когда дело доходило до определений. Если же и выражала какую-то «мысль», складывалось впечатление, что это она повторяет что-то чужое, не своё.

Да, из большой, хорошей, очень любившей его семьи. Да, избалованный немножко, изнеженный... Да, пожалуй что и растерялся, когда столкнулся...

И всё начинал, — подхватил я, — всё шарахался от одного к другому, рвал по-живому, а всё кончалось ничем, плохо, очередною чужой болью да бедой.

Она снова, не среагировав, пропустила мимо ушей мою в отношении Илпатеева инвективу.

Да, крестик носил, она сама видела в последнюю их встречу, а в церковь, да, кажется, не ходил. Что-то у него там не складывалось.

— И там, значит, тоже? — не удержался я.

Маша пожала плечами. Она, впрочем, заметно как-то потускнела.

Если к человеку — с сочувственным вниманием, — как бы между иным прочим вставила, помню ещё, Маша, — а не для того, «чтобы отстреляться в добре», то наверняка поймёшь и простишь его, а когда ищешь вражды и обличений, облегчаешь себе и нарочно не понимаешь.

Эту тонкую мысль — в мой огород — она выразила скорее мимикой и междометиями, но я догадался.

— Это «не по хорошему мил, а по милу хорош», что ли? — начал я выводить на интересующее меня. — И что «оставь надежду» выбраться из этой ямы?

Нет-нет-нет! — быстро замотала она головой, и было ясно, что она очень и очень слышит, о чём я.

— Нет! — поспешно проговорила Маша. — В последний раз он сказал мне, что теперь точно знает: есть сила... — она замялась, подыскивая или вспоминая слова, — мистическая, но имеющая воплощение... Да, воплощение! И что её можно вычислить.

«И что ж это за сила?» — спросил я взглядом.

— Это те, — сама себе кивая в подтверждение правильности цитаты, — кто не принимал, не принимает и никогда не примет Христа, а значит, служат...

— Антихристу? — подсказал я, вспомнив сразу апостола Павла, в коего переделался жестоковыйный Савл: ну да вряд ли знала Маша сию поучительную историю.

— И что же дальше?

— Он сказал, что надо бороться! — Маша взглянула мне в глаза своими огромными и чуть под углом, по-беличьи поставленными глазами. — Но только...

— Что? — не щадил я её.

— Он сказал: «Со мною, Маша, кажется, всё...» — Она снова без тени робости или смущенья посмотрела на меня. — А я ему ответила, что «ну тогда и со мной...»

«Да-а, — подумалось мне невольно, — дела...»

Я всё же, конечно, позавидовал Илпатееву. Дурак он был, что и говорить.

Машины родители жили рядом, перейти через проспект. Я проводил её до подъезда, и мы расстались с ней, надо думать, навсегда.

Про психологическое мастурбантство, коррупцию сознания и силу, объявляемую справедливостью, мы с Машей не говорили. Мне даже показалось, что и вопрос с самоубийством Илпатеева отнюдь не был для неё столь важен. Сердцем любящей женщины она угадывала суть — Илпатеева попросту выплюнула за ненадобностью жизнь.

И ещё, — отметил я про себя, — она, «бедная эта Маша», совсем не стремилась понравиться; редкое, согласитесь, едва ль не феноменальное у женщины качество.

33

Я довольно долго и обстоятельно обдумывал бесценное для меня сообщение о «воплощённой силе»: ведь это могло сделаться ключом ко второй половине записей Илпатеева в бирюзовой тетради! А куда ж больше-то?

Наверное, чтобы выйти к сей (всё же спорной для меня) мысли, Илпатеев лет двадцать плутал да путался в трёх соснах на социальных наших, откуда только не дующих ветрах. И то! С одной стороны, возлюби Бога, ближнего, весь сотворенный Им мир, подставь, яко же и мы оставляем должником нашим, щёку, а с другой — «Не мир, но меч...», «поклонившиеся зверю», ад, падший ангел Денница Сын Зари и вечная погибель злодействующим. И это знание, что, лишь допусти разделенье на чистых и нечистых, тотчас встанет прельстительная и не выдерживаемая человеком опасность: подвёрстывать в нечистые всяческих душепротивных врагов, а себя самого и любезных сердцу друзей-приятелей готовить исключительно к раю. И, если в самом деле человек соблазнился и разделил недобросовестно, круг в коий уже раз замыкается, ибо, подвигая себя на борьбу, ты лишь увеличиваешь без того необъятное пространство греха и боли...

Но вот попалась, наверное, на глаза Илпатееву книжица. И прочитал он в ней, что «грех» в переводе с греческого означает «непопадание в цель», а цель, стало быть, это прямая безгрешная и не уворачивающая в глухие тупички дорога: Святость!

И сделалось вдруг Илпатееву всё ясно и понятно, как Божий день.

Путь к праву на действительную, а не мнимую, бесплодную, брань лежит исключительно через одну святость, не подверженную ни мастурбантству, ни коррупции сознания, ни готовности назвать силу справедливостью, а милого хорошим... Только она одна стоит на освещённой Богом дороге, а потому и по плечу ей увидеть без искаженья все контуры и тени...

Он даже согласился, по некотором раздумии, что и грешный человек может участвовать в высокой этой борьбе и может даже сам возойти чрез борьбу эту в почти святость, но только дорогу, направленье должен ему указывать святой.

Дело, как говорится, оставалось за малым, за пустячком, где, где же такому, как он, такому, каким он был и сделался, добыть её, эту развязывающую узлы и запутавшиеся в себе клубищи святость?

Представляю я себе внешнюю, наружную жизнь Илпатеева и до тяжкой для него поры, наставшей после отбытия Лилит.

Вот, предположим, суббота, нерабочий день, и Лилит, озабоченная домашними делами хозяйка, отправляет его за маслом в магазин. «Гляди, — напутствует его она, — масло за прошлый месяц по талонам не давали... Гляди!» И исподволь страстно желающий опровергнуть нелестное мнение жены о его уменье бороться с трудностями, взяв деньги, талоны, полиэтиленовый мешок и кошёлочку, Илпатеев топает в магазин.

Продавщица, как на зло, обслуживает в тот час два отдела разом, очереди идут к ней с двух сторон, и как раз в момент, когда Илпатеев выбил в кассе чек, она объявляет обеим очередям: «Масло замёрзшее, приходите после обеда!»

Илпатеев стоит, как буриданов осел, не зная, что ему делать, в какую очередь встать и что теперь с чеком.

«Ну ладно, — нехотя соглашается продавщица на его робкое поползновение, — ладно, пускай...»

Он продолжает стоять, уговаривая себя, что «за одним маслом» можно, наверно, и без очереди, тем более что он отстоял такую же в кассу, а все эти женщины делали это паралельно.

В конце концов вполуочередь, вполутак, он просовывает свои бумажки. «Ф-фу!» — вырывается у него от облегченья. Но рано, шалишь. Нет, не годится, говорит продавщица, половина талонов за прошлый месяц. Господи, что же делать? И тут он вспоминает, что «масло за прошлый месяц не давали». Ага! Продавщица же в ответ на это говорит, что за прошлый месяц отпускали вчера, а сегодня всё, шабаш.

Она немолодая, не глупая и не злая на вид, разве что слегка приуставшая с самого утра от нервотрёпки, и она, это тоже видно, борется с собой, чтобы выходило более-менее по-человечески.

Илпатеев в нокдауне. Он отпячивается от очередей и стоит на своём прежнем буридановом месте.

К нему подходит старушка, советует обратиться к директору, «Спробуй, спробуй, — советует она, — оне ить всегда так-от!»

— Я не против! — разрешает директор, полногрудая женщина в светло-жёлтом парике. Лицо у неё тоже не злое и не доброе, без приветливости, но и без неприязни к Илпатееву.

— А какая директор? — проверяет продавщица, и блестящий её от масла указательный палец без маникюра показывает сначала влево, а потом вправо. — Куда по коридору — туда или сюда?

— Туда, — показывает Илпатеев.

Продавщица кивает, он, значит, угадал, и она начинает резать масло, бросив обе напружившиеся тут же очереди.

Масло в самом деле едва поддается ножу.

— Генриетта! — кричит в сердцах продавщица в кассу. — Масло до обеда больше не выбивай!

Илпатеев понимает: ему.

И, глядя, как привстаёт, давя на длиннющий узенький свой нож продавщица, на белые в чёрных трещинках старые её босоножки, он вдруг чувствует обыкновенную вещь — да-да, действительно, а не лучше ль как-нибудь в самом деле помереть, дабы не причинять никому никакого беспокойства?

Почему в самом деле так необходимо любить и защищать от напастей это вот своё поизношенное уже тело, к чему барахтаться, уклоняться, биться и изворачиваться, полупростодушно-полухитренько, — ты-то про себя знаешь! — путая то и дело чёрное с белым, а зелёное с малиновым? Зачем? Дабы чуть-чуть подвинулись, допустили, позволили, испугавшись, пожалев или купившись, подобраться, приблизиться к этому и без тебя пустеющему день ото дня корытцу?

— «Чудище обло, озорно, стозевно и лаяй...» Помнишь, как Лиза нам это объясняла?

— Не помню, — хмуро ответил Паша, которому это было всё равно.

— А Пушкин полагал, действовать можно только через «улучшение нравов»! — сказал тогда Илпатеев.

— Ну и действуй! Кто тебе не даёт?

Илпатеев засмеялся, а Паша насупился ещё больше. Он обследовал в ту пору печень, не пил и вообще как-то попритускнел без своих праздников.

— А ты как считаешь, нужно со злом бороться или нет? Вот ты сам? — не отвязывался Илпатеев.

Паша ответил, что когда-то нужно, а когда и нет.

— Умно, — хмыкнул Илпатеев.

А знает ли он, Паша, что «Я шёл сквозь ад восемь дней и семь ночей» (одна из главных туалетных песен Жени Мытарева) принадлежит Киплингу? Не знает? То-то. И Женя, он уверен, не знал. «Уж очень мы все необразованы, — посетовал то ли в шутку, то ли всерьёз, — уж как-то о-очень!»

Паша, как и с забракованным Илпатеевым Яминском, имел на сей счёт иное, едва ль не противоположное мнение, но не счёл необходимым его высказать. Ему вообще ничего не хотелось.

Тогда Илпатеев поведал о древних китайцах. Что-де жизнь у тех по качеству делилась на четыре ступени. Жизнь полная. Жизнь ущербная. Смерть. И жизнь под гнётом. Смерть, подчеркнул Илпатеев, оценивалась выше жизни под гнётом.

— О каком гнёте речь? — с раздражением спросил Паша.

Илпатеев пожал плечами. Он и сам в точности не смог бы определить.

— Мы устали быть не нами! — бросил он ещё откуда-то цитаточку; бросил в банку-пепельницу погасший окурок, засмеялся и ушёл.

Это и была их последняя с Пашей встреча.

34

Издательство, вслушиваясь в зовы наступающего времени, с осторожностью стало переходить на «коммерческие рельсы», и вот-вот, чувствовалось, меня должны были турнуть за отсутствием во мне необходимости. Перепечатывать детективы и пикантные исповеди повернувшихся на сексе блудниц вполне можно было и без меня, используя техреда и корректоров. Поэтому с неохотой раньше соглашавшийся на всякие командировки в столицу (на подъём я тяжёл), подвернувшуюся вдруг оказию, связанную с теми же всё «рельсами», я принял как прощальный дар судьбы. Я рассчитывал повидать Лилит, дабы поставить последний или, быть может, предпоследний штрих к портрету героя в моё столь неожиданно вклинившееся и разросшееся повествование.

Жива душа калачика чает, думал я в самолёте, вновь настраивая себя на илпатеевскую волну. Посему у всякого свой утешный миф, собственный, по возможности обустраивающий его чувство «невины» способ понимать вещи. И внедряться в чужое сознание со своим уставом — дерзость, отнюдь не сулящая искоренения зла. Ведь известно, что, сорвав с раны корочку, ты вовсе не ускоряешь заживления, скорее, наоборот. Поэтому детская иллюзия Илпатеева, что-де, если всем разом начать не врать, услышав безошибочно взятый литургический звук какого-нибудь Пушкина или Моцарта, всё наладится, иллюзия эта, разумеется, должна была истребиться в его душе. Помимо передающих целые блоки свойств генов, помимо жутких надавов социума и пр. и пр., он начал наконец прозревать и куда более могущественные силы, действущие на человека. Помните, что сказала Маша? Однако дело было ещё и в том, что, уразумев едва ли не наверняка, что в исторической горизонтали открывается одна дурная бесконечность, лишающая смысла отдельное в ней существование, и почти догадавшись, что, если смысл есть, то он в для всех всегда открытой «вертикали» — в бессмертии души во Христе, сам Илпатеев почёл и почувствовал себя негодным. Выход-то он, получилось, нашёл, а воспользоваться силёшек не хватило.

Так, примерно, откристаллизовалась достаточно типичная для нашего поколения эта история. Поколения, как он назвал, психологических мастурбантов.

— Он был высокомерный, — сказала Лилит. — И Господь наказал его.

Безличная голостенная пустота гостиничного номера с чемоданом под кроватью и неистребимым духом прежних чередующихся жизней служили рамою этих слов.

— Так «гении бушующие» — это всерьёз у них было, вы полагаете? — продолжая игру в объективность, но всё же слегка подпадая под взятый ею тон, спросил, понятное дело, и я.

Тон этот был спокойный, слегка, в меру, насмешливый и сознающе благожелательный.

— Всерьёз-не всерьёз, — усмехнулась она, — а мы, «крутящиеся-вертящиеся» в поисках хлеба насущного, невысказанно презирались.

Я знал, что у Лилит Ивановны, в отличие от подавляющего большинства эстрадных коллег, высшее техническое образование. Этим, может быть, объяснялась отчасти и её холодновато-точная, рассчитанно-умная манера держаться перед микрофоном, без танцующих импозантных атлетов позади либо подозрительно женственных молодых людей, тонкоголосо вторящих во второй микрофон «о-о-о!». Её хорошо, я слышал, принимали раньше во всяких маленьких научных городках, в домах учёных и т.п., но сейчас, видя её так близко, без макияжа и музыки, я нечаянно подумал вот что. Эта женщина, подумал я, никогда не удивится и не обрадуется до глубины души  н и ч е м у. И эта странная мысль как-то сразу меня сбила.

— Понимаете, Пётр... э...

— Сергеевич, — я поклонился.

— Да... Понимаете, есть «глухорождённые», а есть «нарочно» оглохшие для увиливанья от боли жизни. Вот крутиться-то-вертеться, — она снова усмехнулась некрашеным ртом, — одно из подобных ухищрений.

Её живые, насквозь чёрные глаза стояли широко, как у оленихи или косули, и, можете мне поверить, из них шёл какой-то собственный, хотя не совсем прозрачный свет.

— А что слушать-то надо было? — немного снова сбившись, задал я вытекающий из хода беседы вопрос.

Она засмеялась, поднимая лицо и даже сделав им небольшой полукруг.

— Как это что! Хм... Судьбу! Мировую волю. Волю Божию... Мало ли! Этапов при мне было несколько.

Так говорят обычно о чужом, но всё же чем-то симпатичном ребенке.

Да, подумал я, интересное кино. Вблизи, в старом свитерке на широких худощавых плечах, в потёртых каких-то штанишках, очень, впрочем, ловко обхватывающих её сильные стройные ноги, она смотрелась куда изысканней, чем по телевизору. «Да нет, — мелькнуло у меня, — может, Илпатеев и не такой дурак...»

Сам расписывал-нахваливал туалетного этого их Женю Мытарева, продолжала она, расхаживая по маленькому номеру, и сам же надулся, волком глядел из угла, когда попыталась сделать что-то путное из материала... Она, мол, имитирует поэзию! Сам от кульмана своего бессмысленного на копейку не хотел отойти, и сам же, когда она — ребёнка-то кто будет поднимать? — хоть что-то пробовала заработать вместо него, её же и обвинял во всех смертных.

— А почему «бессмысленного»? — выдернул я цепнувший меня эпитет. — Он что же, и работу свою мало признавал?

— О Господи! — Она раскрыла без того большие свои, пианинного блеску глазищи и, надувая щёки, выдохнула после вздоха.

Добросовестное исполненье дела недобросовестного — это холопство, оказывается, полагал Илпатеев. Соучастие в разрушении. А где нет этого холопства и соучастия, он и сам, по словам Лилит Ивановны, плохо ведал в последнее время.

У неё было миловидное, очень какое-то женственное лицо со слегка поддающейся, соглашающейся уступить слабостью, но, когда она улыбнулась, кончив объяснять про холопство, вышедшие в улыбке зубы, впрочем, вполне здоровые и ровные, оказались словно бы чуть больше, острее и значительнее по своему удельному объему в лице, чем вы ожидали. Как-то делалось ясно: эта женщина очень и очень, если потребуется, за себя постоит. Или, как говорили раньше в народе, своё возьмёт. А Илпатеев (как всё больше постигал я из её рассказа) не только подвигал её к некоей полубедности, но и сознательно хотел этого; точнее, хотел хотеть.

Да, она ему и благодарна, она многому у него научилась.

«Ну, например?»

Например, он считал, что никаких-таких особых «характеров» ни в жизни, ни в искусстве нет, а есть некие чуть ли не энергетические уровни-состояния, внутри которых практически все на одно лицо. Ну вот, нувориши эти новоявленные, хулиганы, блудницы, любящие матери, идущие в атаку герои, подлинно верующие и т.д. Что, дескать, когда Христос говорил о «согрешающем в сердце своем» глядевшем на женщину фарисее, он имел в виду не мичуринское морализаторство, а диагноз состояния, Когда ты в том, что необходимо, состоянии, ты не сможешь «согрешить»...

— Любопытно, — отозвался я для поощренья довольно отрывистого этого, впрочем, монолога, — а как же тогда «усилием дается Царствие Божие»? Он, что же, отрицал табу и...

Она махнула рукой. Это-де не её тема, и вообще... надоело!

— Как же он прорабом-то на Севере работал? — перевёл я на другое. — Ведь, как я слышал, кошмар нулевого цикла, это...

Она засмеялась. Вопреки физико-физиологическим законам смех её, серебристо-прозрачный, переливчатый, выгодно контрастировал с изработанным эстрадным беспорядочным вокалом разговорным сипотком, а подрагивающие над беленькими острыми клыками губы добавляли ещё этому какую-то зверовато-зовущую, плотскую окраску...

— На нулевых-то циклах он всего более и одушевлялся, Пётр Сергеевич! Это потом чем дальше, тем хуже да через пень.

— Ну а вообще, хороший он был человек, как вы теперь-то полагаете?

Она остановилась, перестала ходить. Быть может, она сама не однажды задавала себе этот вопрос. Дух Илпатеева описал под потолком скоренькую воробьиную дугу и бесшумно вылетел в открытую форточку.

— Ну и вопрос! — Лилит присела на стул, на самый его почему-то краешек. — Мне б кто сказал.

— Но вы... вы любили его?

Она темнела, проседала на моих глазах, как подтаявший изнутри мартовский сугроб, может быть, она даже разрыдалась бы, не выгляди это столь некстати при чужом человеке.

Я поторопился увести разговор на ближайшие её и дальние планы, на сложность существования в эпоху социально-экономических перемен и потрясений. Лилит вела беседу без особого энтузиазма, но с той невозмутимой трезвостью женщины из русских селений, которым, разумеется, по плечу и эти мелочи. От будущего своего, судя по всему, она не ждала из ряда вон выходящих подарков, но отнюдь не собиралась от него отказываться.

35

Этот предпоследний в моём тексте эпизод я реконструировал по рассказам Паши и его жены Зои.

В погожий осенний вечерок они втроем стояли и разговаривали у арки, ведущей с проспекта в Пашин двор. Обсуждали только что вместе просмотренный американский фильм, и Илпатеев высказывал ту в общем не новую мысль, что, когда в фильме нет супермена, легче идентифицируешься с главным героем, и получается страшнее, достовернее.

Паша был под некоторым остаточным шофе и, вопреки своему обыкновению, с глубочайшим согласием кивал.

Зоя внимающе помалкивала, но тоже ничего не имела против фильма, поскольку была довольна случившимся вот культурно-семейным времяпрепровождением.

Этих Илпатеев заметил, когда, шевелясь и вьюжась внутри, они, как гальянья стайка, проплывали мимо. Судя по униформе (лыжные надвинутые шапочки и спортивные с лампасами штаны), они были не из центра, а скорее всего с Северо-Запада, потому что от Юры доходили вести о чем-то подобном...

Илпатеев, закончив про идентификацию, подумывал уже, что пора-де наконец и попрощаться и честь знать, пригревая бока-то у чужих очагов, как, глянув машинально вослед уплывшим «шапочкам», увидел то, что в глубине души почти ожидал увидеть. Хулиганы держали в кольце высокого молодого мужчину в светлом клетчатом пальто, и шла потасовка.

— Не надо, — обронил следивший за его взглядом Паша. — Не встревай!

Паша жил ближе к жизни и, в особенности через Семёна, лучше, чем Илпатеев, был включён в круто менявшуюся в Яминске криминальную ситуацию.

Драка шла где-то посередине между магазином «Детский мир» и подземным, ведшим к обеим сторонам перекрёстка переходом. Время было в начале одиннадцатого, на троллейбусной остановке, расположенной через газон, было ещё полно народу.

Илпатеев знал: «хуже», как это гениально выразил Иосиф Виссарионович, будет и так и эдак. И, если не побежишь, опять, в который раз будешь несколько дней носить в носоглотке смрадный шерстяной душок собственного бессилья и мелкости.

Он побежал.

«Что же вы, гады, делаете?» — услышал он, словно чужой, собственный крик, хриплый от смеси страха и ярости.

Двое-трое прыснули было с первого перепугу в подземный переход, но, поняв, что переоценили угрозу, почти тотчас возвратились в строй.

Самый здоровый, вероятно главарь и заводила, ни на Илпатеева, ни на его крик, ни на краткий побег товарищей не обратил ни малейшего внимания, совершенно поглощённый битвой. Мужчина в пальто дрался по-дилетантски, как уж получится, губы у него были в крови, но на ногах он стоял.

Было мгновенье, когда Илпатеев едва не бросился именно на главаря, но уже в следующее, — и это он очень себе заметил, — он решил оставить его Паше. То, что Паша сейчас подбежит, и то, что он его, Илпатеева, сильнее, он ни на секунду не сомневался.

Однако отыскался и на его долю враг. Это был юркий, малорослый юноша с мутящимися от садистской похоти глазами.

Они начали обмен ударами, оба вовремя уклоняясь и не попадая.

Наконец подбежал на скользивших подошвах Паша и, тормозя, подкатил на них прямо на главаря. Асфальт по краям тротуара был в вечернем ледке.

Подкатив и теряя равновесие, Паша успел схватить главаря за куртку и, падая, завалить на себя. Тот мгновенно оседлал Пашу и начал, попеременно выпрямляя и сгибая руки в локтях, гвоздить сверху кулаками.

Илпатеев ринулся туда. Ломая ногти, он с трудом отодрал крупное клокочущее тело главаря от Паши и на последней потуге спихнул его в переход. И сразу, как бес из преисподней, выскочивший оттуда маленький-удаленький ударил Илпатеева в нос, точно, сильно и с совсем близкой дистанции. В глазах Илпатеева пыхнуло, он качнулся, но устоял и ещё какое-то время только отступал и защищался. Драться расхотелось.

Но шапочки лезли и лезли из перехода, а мужчина в клетчатом пальто и Паша, едва поспевая, сталкивали их обратно. Во всём этом было нечто жутковатое, почти мистическое, и Илпатееву чудилось, что они делятся где-то там внизу почкованием и конца этому не наступит никогда.

Бегала, кричала, взывала «к людям» испуганная Зоя, бросалась к телефон-автомату, но люди как-то не откликались, а автомат на номер милиции давал короткие гудки.

И всё подскакивал к Илпатееву маленький-удаленький, трясясь от нехорошего возбуждения — «Ты! Ты! Цокнемся раз на раз!», а Илпатеев вяло, без необходимой страсти обмениваясь с ним ударами, не сразу соображал. «Раз на раз» обозначало у того «один на один».

И выходил враскач гориллою главарь и шёл на Пашу: «Мужик! А мужик! Ты за что меня ударил, мужик?»

И возник, материализовался откуда-то миролюбец, мужчина лет пятидесяти пяти, в шляпе и очках. Разведя гуманные, честные свои руки, он вдвигался между сражающимися и с какой-то мягкой, обращённой к себе самому улыбкою «не давал свершиться насилию».

Однако, как давно известно, всему приходит конец. Зоя всё же дозвонилась в милицию, и, чутьём сукиного сына услыхав это по неведомо каким электромагнитным волнам, из преисподней перехода вылез ещё один бес и, отворачивая от чужих глаз лицо своё, прошептал на ухо главарю нужное.

Неохотно и не сразу, вырывая из влекущих рук товарищей свои, тот отшагивал к лестничным, а потом по лестничным ступеням вниз, и ящерный неразработанный его голос набившим всем оскомину рефреном повторял родившуюся единожды фразу: «Мужик! А мужик! Ты за что ударил меня, мужик?»

И за минуту до лихого разворота у троллейбусной остановки цыплячье-жёлтого газика с мигалкой шапочки уже были на другой стороне перехода, рассеиваясь и растворяясь в зыбящейся жёлто-коричневой полумгле.

Немолодой тучный милиционер, замотанный милой своей работёнкой до равнодушья невозмутимости, с двух слов оценив обстановку, предложил проехаться кому-то с ними для точности опознаванья, а ещё минут через пять принявший приглашенье мужчина в клетчатом пальто прикурил от спички Илпатеева сигарету. «Ищи ветра в поле!» — выдохнул он с дымом.

Плюха влетела в щёку с ходу, без предваряющих слов, когда он просто шёл шапочкам навстречу.

— Спасибо! — затягиваясь поглубже и выпуская с наслаждением дым, пожал он руки Паше и Илпатееву. — Без вас бы они меня...

— Это они тренируются, — приговорился кто-то из подошедших болельщиков, — нанюхаются разной пакости, ну и... двойной кайф.

36

«...Необходима наша вина: невозможно миновать. Выпросил у Бога светлую Россию сатона, да же очервленит ю кровию мученической. Добро ты, дьявол, вздумал, и нам то любо — Христа ради, нашего света, пострадать!»

Так выразил это в богатырском святом самоотвержении слышавший Бога и вставший наконец насмерть русский человек.

И чем чище, благородней и великодушнее бывали они потом, тем верней и скорее отыскивали гибель в расползавшемся киселе всяческих полуправд и компромиссов. И не стало на Русской земле людей, умеющих увидеть и сказать правду Божию, и меньше необходимого для победы осталось тех, кто не пощадил бы и живота за сердечное её в мире дело.

И, назвав его человекоубийцей, рёк Христос: «Не мир, но меч принёс я вам...» Но во чью ж не дрогнувшую долонь вложит Он его супротив забирающего силу и власть антихриста дьяволова? Во ничью разве?

Так (либо почти так) размысливал, наверное, Илпатеев в остатние денёчки свои, сиживая в одинокий вечер над злополучною бирюзовой тетрадью.

И на сём можно было завершить самодеятельное моё расследованье, если б для полноты картины, а главное предоставленья читателю собственной возможности умозаключений, я не обязан был рассказать последний эпизод, по времени предшествовавший прощальному визиту Илпатеева в гараж.

Итак...

37

— Сводка! — нащупал наконец Юра подходящее словцо в голове. — С-вод-ка данных, а не водка там какая-нибудь... Это понятно?

Студенты засмеялись. Шутка была не из блестящих, но для третьей пары и за четверть часа до финиша ничего, терпимо.

На кафедре, развивая в себе успех, он приблизился к столу Курдукова и, замахнув, подаваясь корпусом, левую руку на поясницу, прокартавил: «Пгавые делают ход конем и, г-газумеется, пгоиггывают! Нужен танк, Сег-гей Эдмундыч! Нужен Догошевс-кий! Иначе телег-гафа нам не взять!» — подмигнул зацепеневшему в поисках ответа Курдукову, снял с вешалки суму с торчавшей из неё рукоятью веника и, помахав всем рукою, вышел.

Был декабрь, венчающий тяжеленный этот год Лошади, и Юра, заранее веселея, шёл в одну такую, не для всех открытую баню при плавательном бассейне, где ждали друзья.

В глубине своей застывшей души Юра так и не поверил до конца, что на свете может быть убийство, подлое предательство и вообще что-нибудь непоправимо плохое, и даже вся эта череда событий с сыном вызывала в нём больше состояние недоумения и растерянности, чем ответного зла. Всё было словно понарошку, его разыгрывали, и скоро, наверное, прекратится. Поэтому снаружи крупное мужественное лицо его хранило выражение уверенной насмешки и даже превосходящего знания над окружающими.

— А, Юра! — выпустив в двери белый, пахнущий эвкалиптом парок, открыл ему Паша. — За-ходь! — Над короткими цветными трусиками пузо Паши напрягалось плотным безволосым барабаном.

Он тотчас исчез, а Юра, поставив на лавку сумку, начал раздеваться.

В раздевалке пахло водой, тем же эвкалиптом и ещё чем-то кисловатым, не то застарелым водочным перегаром, не то потом!

В углу два молодых человека в белых отглаженных рубашках играли в карты. На Юрино приветствие они ответили молчаливыми, но исполненными достоинства сдержанными кивками.

«Вот оно значитца как!» — неопределенно подумалось Юре. Ему не шибко глянулась баня с чужими, но жаль было раньше времени терять свой, редкий теперь, хороший настрой.

В холле-предбаннике стоял посередине бильярд, в углу телевизор, а у противоположной дверям парилки стены сантиметров на семьдесят от пола возвышался широкий деревянный помост. На нём, по-видимому, можно было делать массаж, мануальную терапию или ещё что-нибудь, и на нём, на его краешке, обхватя руками давно не стриженную голову, сидел, задумавшись, Илпатеев, старый Юрин дружок.

— Здоров! — толкнул его Юра в плечо.

— А! Здорово, Юра... — тою же, что и Паша, улыбкой осветился тот.

Юра осторожно выразил недоумение, что-де не многовато ли одежды в раздевалке на крючках, и Илпатеев, усмехнувшись, ввёл его в курс дела.

Призаводской НИИ, где Паша завлабом, дабы иметь деньги, создаёт своё малое предприятие. Паша прочится в директора этого МП, но всё не так-то просто, имеются препоны, помехи и всякое такое. Посему решено заручиться поддержкой самого Малек-Аделя. Не слыхал он, Юра, про такого? Слыхал? Ну вот. Паша должен Малек-Аделю понравиться, а их с Юрой задача усиливать ощущенье непреднамеренности и всеобщего товарищества... К тому же Юре и самому это может пригодиться, и Паша сие учёл. Сейчас все в парной, но скоро, наверное, выйдут...

— Это Емеля устроил, — заключил Илпатеев бесстрастно. — Тоже нечто, вероятно, рассчитывает поиметь.

— А Паша? — глупо переспросил Юра.

— А что Паша-то? — лицо Илпатеева сделалось злым. — Паше ныне деваться некуда! Семья, жить надо... Да и от Семёна он зависит.

— М-да-а-а! — выпячивая и подбирая губы назад, усваивал не без напряжения Юра. — Вот оно значитца теперича как!

Когда из одной из парных (другая была холодная) вышли гуськом Семён, Паша и восточного типа темнолицый мужчина со шрамом от угла рта, Юра поднялся, протягивая навстречу руку.

— Привет, Юрок! — схватил её своей потной возбуждённый до неестественности Семён. — Вот, знакомься, Шавлат Санчебеевич, это и есть наш доцент Троймер! Я рассказывал вам.

Темнолицый со шрамом спокойно, по-хозяйски оглядел Юру небольшими умными глазами.

— Шавлат, — подал полусовочком широкую, влажно розовеющую изнутри ладонь. — Рад познакомиться.

Юра, бормотнув имя и что он тоже рад, притронулся с опаской к этой страшной чужой руке.

— Ну ладно, мужики! — приобнял Юру сзади Илпатеев. — Вы сходили, теперь наша очередь, — и повлёк, утянул потихоньку Юру за собой в парилку.

Там обнаружилось ещё двое молодых людей повышенной мускулистости, только эти были в чёрных плавках и с ещё более старательно непроницаемыми лицами. На приветствие они ответили знакомым Юре кивком.

Илпатеев, не пробуя доски на температуру, сходу уселся на верхнюю плоскость у противоположной к молодым людям стены, а Юра остался стоять внизу, моргая и подняв брови от растерянности.

— Не знаешь, как сыграли вчера? — поднял он к Илпатееву сизое в полумраке лицо.

— Не-ка! — отозвался сверху Илпатеев. — Я ж не смотрю.

Молодые люди, одновременно поднявшись и продолжая хранить многозначительное безмолвие, спустились с полков и вышли мимо посторонившегося Юры вон.

— Гляди, — изумился Юра. — Одэколоном пахнет!

— А как же! — откликнулся Илпатеев. — Комильфо а ля де пруаз. Мелик-паша вон отпрыска в МИМО собирается поступать. Ну а не поступит, ты сгодишься на худой конец.

«Ну и что такого?» — подумал Юра про себя. На приёмных у них было негласное правило: плюс один. Абитуриент, сын, дочь либо ещё кто-то близкий своему брату-преподавателю или иному работнику института, получал на балл выше обычного рядового. И Илпатеев говорил Юре, что это «всё равно низость», а Юра думал, что это не низость, а жизнь.

Когда они возвращались в холл, общество оказалось рассредоточенным у накрытого а ля фуршет столика подле телевизора, оно выпивало и закусывало, предлагая Юре с Илпатеевым присоединиться. Юра с Илпатеевым присоединились.

— А настоящая его фамилия знаешь как? — обращаясь как бы к Паше, но не к Паше, разумеется, дорассказывал что-то Семён. — Эптштейн! Не-не, искренне тебе говорю! Снаружи, понимаешь, Пышкин, а изнутри Эптштейн.

— А твоя? — чуть покосившись на Юру, бесцветным голосом и тихо, без заботы, услышат или нет (ибо услышат), обронил внезапно Малек-Адель.

Все разом замерли. Как будто, накрывая разговор, тишина пролилась из опрокинутого Малек-Аделем сосуда.

— Хэр Ымельянов, батонэ! — вытягиваясь шутейно во фрунт, с запозданьем нашёлся Семён.

— Батонэ, это у грузин, — не двигая лицевыми мышцами, всё тем же бесцветным пустым голосом разъяснил отец города, — а тебя по-русски Емелей зовут. Емелька-дурак, да? По щучьему велению, по моему хотению... сделай, Малек-Адель, услугу другу. Так, да?

И, вероятно, довольный и остроумьем своим и знаньем русского фольклора, Малек-Адель засмеялся, выказав снизу покрытые железом клыки.

— Нет, ваш-сият-тство! — пунцовея ещё больше и без того распаренной репой-физиономией, мужественно продолжал Семён неполучающуюся игру. — Емелька Пугачёв! Русский бунтарь, потрясатель царского трона, буревестник революций... Но можно и... Сёма.

— «Сёма» на еврея будет походить, — не сводя с него косящих чуточку глаз, продолжал бандит, — а ты курносый, белобрысый, грубый... Ну какой из тебя Сёма?

Бестембровый, не привыкший, видать, к долгим речам голос всеяминского пахана навевал Илпатееву мысль о каких-то повымерших было ящерах-ихтиозаврах, бронтозаврах и птеродактилях.

Семен, сбитый окончательно с панталыку, бормотал еще полупросебя, что, мол, да, оно конечно и де не для средних все это умов, а Малек-Адель, не обращая на него больше никакого внимания, пошёл-семенил маленькими неспешными шажками к бильярду. На кривоватых, безволосых и фиолетово-смуглых икрах клонились одна к другой две роскошные татуированные розы.

Играть с ним, вспоминая со сложным чувством любимого своего Теннесси Уильямса, отправился добровольно Илпатеев.

Юре было очевидно, что темнолицый со шрамом у рта Малек-Адель вступился за него в извечной, набившей оскомину теме «вопроса». И Юре по простодушью мечтанулось на минутку, что отвергаемые тем же Илпатеевым социальные сдвиги, начавшиеся вокруг, не обязательно приведут к плохому. Отчего ж, он подумал, должно непременно хуже и плохо? Побыло-побыло «плохо», а теперь пусть настанет «хорошо».

Он чокнулся, глядя вкось, с антисемитом Семёном, который, не будь Паши, вряд ли относился б к нему с доброжелательностью, выпил с Пашей водки и с удовольствием, забывая следить за неоткрыванием рта, пожевал ветчины и съел одну свежекопчёную рыбку.

Настроенье в общем выравнивалось. Иметь подстраховку в лице столь влиятельного и грозного человека — разве плохо это? Уж он-то, Юра, походив туда и сюда из-за сокола своего, знает теперь что почём. Ему вон телефон шесть лет не могут поставить, доценту-то! Это как?

Выиграл в три шара Малек-Адель, и за его победный успех Паша налил всем ещё.

— Ну, как стало? — спросил с обаятельнейшей своей улыбкой Паша, все засмеялись, и как бы неизбежные в первой притирке шероховатости оказались позади.

Илпатеев сел на помост, положил вместо гитары на колено кий и, перебирая пальцами, запел:

— Любо, братцы, любо,

Любо, братцы, жить...

К всеобщему удовольствию выяснилось, что новый их знакомец тоже знает эту песню, что он даже умеет её подпевать.

А когда спели про поле, покрывшееся «сотнями изрубленных, иссеченных людей», и что жалко только волю да широко поле, матушку-старушку да буланого коня, заводивший Илпатеев закончил припев с подкладочкой:

— Нам с Малек-Аделем

Не приходится тужить, эх!

Переглянувшиеся тотчас Паша и Семён улыбнулись с некоторой натугой, продолжая, впрочем, раскрывать мычащие рты, а Малек-Адель на секунду задержал странно пристальный, тяжёлый на Илпатееве взгляд, но и, никак ничего не выразив, отвёл его.

Юре же от души хотелось расслабиться, развеселиться как-то, шибко уж он поустал, уморился душою за последние эти месяцы-годы, и он громче всех подхватывал песню своим спрямлявшим любой мелодический изгиб «тэнором».

— Эх, ребятушки! — входил не то вправду, не то понарошку в расчувствие Семён Емельянов. — Сгорел забор, гори и хата! Без греха рожи не износишь...

И с минут двадцать-тридцать шёл разнобойный, первохмельной и смешноватый, наверное, со стороны, возбуждающийся взаимосимпатиями гул-трёп, а потом разом опять всё стихло, примолкло, и поползла, шевеля хвостом, ледяная серая жуть.

Кажется, Илпатеев сказал что-то Паше, а Малек-Адель, услышав, сделал ему какое-то неодобрительное замечание. Илпатеев побледнел (Юра знал, что это означает) и тоже что-то ответил.

И Малек-Адель замер, как приколотое булавкою насекомое, а потом все услышали вздрагивающий от разгорающейся страсти шип, оповещающий Илпатеева о будущем. Один из «малышей» — широкий, указывающий на дверь ноготь Малек-Аделя был слоисто обломан на конце, как слюда, — пришьёт его, Илпатеева, прямо здесь, сейчас, в душе, а труп отвезут в багажнике на карьеры, и никто-никогда-ничего не узнает и не дознается про Илпатеева, поскольку все они тут фраера и шестерки, а он, Малек-Адель, был, есть и останется до смерти вором в законе, а не куском интеллигентского дерьма.

— Э... недоразумение... — привскочил было Юра, ещё не успев как следует сообразить, что и как, но был тотчас и осажен.

— Завянь, жидок! — бросили ему, а помутившиеся до белизны, косящие глаза Малек-Аделя, не моргая, смотрели и смотрели на Илпатеева. — Я же всё слышал, фраерок! В тюряге не захочешь, надрочишься через две стены... Курва ты, корешок! Промокашка! Лох. Сука лагерная...

— Он... Он, Шавлат Санчебеевич... — попытался встрять Семён. — Он не то думал сказать.

Но и Семён получил бескомпромиссный отлуп от Шавлата Санчебеевича.

— Канай отсюда, кэгэбешное рыло! Тоже... — Малек-Адель прямо задохнулся от волнения.

Все как-то одновременно протрезвели.

Слышно было трамвайное дзеньканье на далековатом отсюда переезде.

Илпатеев поднялся, отодвинул аккуратно дюралевое лёгкое креслице.

— Ну а сам-то ты, шеф, можешь что-нибудь? Или чужими руками... — Он не договорил, у него тоже рвалось дыхание.

По общефизиологическим законам вспышка Малек-Аделя сама по себе шла уже на убыль, а после слов открыто заедавшегося Илпатеева в глазах мелькнуло и любопытство. Он выплеснул водку прямо на пол, с которого сразу пошла от неё ядовитая вонь, и неторопливо, с отчётливым в тишине бульканьем наполнил стакан минеральной водою.

— Могу мало-мало, — улыбаясь одними губами, сказал после паузы. — Давай, корешок, спробуем!

Паша с Семёном, очищая место, отодвинули бильярд, подтянули стулья к столу, и поединщики, Илпатеев и Малек-Адель, наклонясь и выставя вперед руки, медленно закружили друг против друга.

Сутуловатый, с пузцом Малек-Адель был крупнее, шире Илпатеева костью, но тот выглядел более подвижным.

Перепуганный Семён с сурово-строгим приделанным выражением изображал судью на ринге.

Схватка, впрочем, длилась совсем недолго. Сделав круга три-четыре, в которые противники лишь отодвигали от себя чужие руки, Малек-Адель с внезапным проворством вдруг нырнул под Илпатеева и рывком дернул на себя его ноги ниже колен.

Илпатеев с глухим стуком грохнулся ягодицами на покрытый линолеумом пол.

Семён поднял руку победителя, сам поднес заздравный кубок-полустакан, а потом стал нашёптывать что-то в маленькое тёмное ухо: вводил, наверное, в ситуацию нелегкой илпатеевской судьбины.

Юра с Пашей подняли с пола незадачливого бойца-товарища, отвели и усадили в уголку на помосте. И Паша отошёл, а Юра положил ему руку на плечо.

— Ну хочешь, уйдём сейчас с тобой? Он теперь не тронет...

Илпатеев, глядя снизу, вымученно улыбнулся.

— «Всю жизнь не лги — и посрамится дьявол!» Ничего сказано, ага?

— Может, водки выпьешь? — спрашивал Юра, поглупев от сострадания.

— Выпью, — согласился Илпатеев. И, когда Юра принёс, выпил в самом деле. — Мы не вернёмся, Юра, — опустив голову, мотал он ею в ритм произносимому, — мы никогда не вернёмся. Был октябрь, но мы...

И Юра, испугавшись чего-то, чего он сам не сумел бы поймать в слова, заспешил, зачастил, как укоряющая от растерянности добрая женщина: «Ну что ты лезешь, Колька! Что ты всё на рожон-то? Ты что, думаешь, что-то можно изменить? Это же глупость! Полнейшая глупость, идиотизм!»

Илпатеев протянул руку к его локтю и усадил рядом с собой.

— Вы ведь с Пашкой в девятом в школу пришли, а я в восьмом, — стал рассказывать Юре, — и летом у нас был трудовой лагерь. Вот... Я тогда Женю в первый раз и слушал. — Он вздохнул.

Юра сидел с его рукой на своем предплечье и давал Илпатееву выговориться. Он где-то слышал, что это надо.

— У него в ту пору и голос ещё не прорезался, так, сипоток какой-то, а он, знаешь, бьёт ложками по панцирной сетке и поёт тихо-тихо. И так здорово, хоть реви.

Потом он стал говорить, что знает, знает отчего «она» так улыбается, что разгадал загадку Джиоконды, — что это смерть всего-навсего, и это она, дескать, с усмешечкой поджидает крутящихся-вертящихся в дурной бесконечности «ловцов ветра», про Рафаэлеву мадонну, что это, напротив, — жизнь, доверяющая, доверчивая, нищая духом красота, что потому-де они и явились вместе в дольный мир, две ренессансные вершины и два откровения, поскольку взаимоисключающи, как жизнь и смерть, вера и безверие, любовь и насмешка над нею.

Юра начинал уставать от этих «откровений», а потому всего не запомнил.

Только когда Илпатеев, не оборачивая лица из конспирации, ляпнул, что вся-то и сила их, этих бандитствующих межеумков, в безжалостности и плебейской простоте самообмана, Юра, который не любил, когда Илпатеев употреблял слово «плебейство» (мотив другого «плебей» заранее подозревает ниже собственного), Юра отрезвляюще напомнил:

— Ты, Коля, тоже бывал жестоким.

Илпатеев сардонически улыбнулся: ну да, Юра, бывал-бывал, кто ж будет спорить!

А не забыл ли он, Юра, как заезжал как-то ночью Илпатеев верхом на Ласточке? Не забыл? Ну что ж, он, Юра, верно, мудро отказался тогда. И с кем же воевать-то действительно за Россию? С Центроевробанком? С мафией вот этой? С Чингисханом? С коммунизмом? С фашизмом? С сионизмом?

Господи! Да везде-везде используется один-единственный приём: потачка низкому и заглушение таковой потачки лукавой работой заинтересованного ума! «А биологический оптимизм, Юра, — говорил угрюмо запьянелый снова Илпатеев, — оптимизм наш, Юра, в контексте пролитых и проливаемых морей крови и слёз дурно пахнет!» Что-то такое.

— Ну так что же, Коля, выхода никакого нету, по-твоему? — осторожно спросил Юра, чтобы выказать внимание к столь долгой речи. — Совсем?

Вместо ответа Илпатеев тоненьким, нарочно дребезжащим голосочком затянул:

Как на дубе на высоком

Да над заснувшею рекой

Одиноко думу думал

Сокол ясный молодой.

Две последних строки он повторил. Семён, Паша и Малек-Адель оставили свой разговор и стали слушать.

Что ж ты, сокол сизокрылый,

Призадумавшись, сидишь,

Своими ясными очами

В даль туманную глядишь?

Или скучно, или грустно

Жить тебе в родных краях,

Или нет тебе приволья

На родимых островах?

Эх, тоска, тоска-кручинушка,

Сокол ясный говорит,

Ретивое сердце ноет,

И головушка болит...

Завершился банный вечер вполне, впрочем, мирно, без последующих скандалов.

Малек-Адель с Семёном ехали куда-то ещё, Паша без энтузиазма, но соглашался им сопутствовать, а Юра, отговорившись, что он проводит ослабевшего товарища, попросил его извинить.

Прощаясь, Малек-Адель пожал руку куда крепче, чем при знакомстве, с нескрываемой симпатией. В отсвечивающих алкогольной фольгой, косящих глазках прыгали весёлые, как бы нечто постигшие в Юре-человеке, огонёчки.

38

Эту штуку знает по себе каждый редактор. Он читает некую далёкую во всех отношениях рукопись, подчас просто глупую и неудобоваримую, мучается, увиливает от неё под разными предлогами, преодолевая душу, давит на неё глазами, как тот пахарь на плужные чапиги, но проходят сроки, минуется барьер отторжения и несовместимости, и вот, глядишь, вошёл, попривык, освоился в этой чужой цивилизации и системе цен, и с разгону энное ещё время остаёшься в тех же её дурацких координатах и под её, не нужным тебе, обаянием.

Нечто похожее случилось со мной в случае с бирюзовой илпатеевекой тетрадью.

Волей-неволей начав, помните, читать, а затем вовлёкшись в вынужденные вокруг неё разыскания, я относился к автору, незаметно перебравшемуся в герои, если не с антипатией, то всё же сдержанно, с вежливым безразличием. Однако, дальше больше, когда я в меру сил проник в его если не сознание, то, как он сам говорил (слямзив у Блока в свою очередь), в способ понимать вещи, я, хотелось того или нет, тоже ощутимо изменился, как мне кажется. Я как бы внутренне пришёл к тому, о чём вовсе не помышлялось на старте. Во всяком случае, как-то так получилось, но портрет Саи-Бабы со стола моего исчез, быть может, даже по собственной его, Саи-Бабы, инициативе.

После года Лошади и кончины Илпатеева минуло без малого пять лет. Издательство моё завершило наконец переход на коммерческие рельсы, и хотя начальство, добывавшее раньше хлеб идеологической лояльностью, ныне культивирует предприимчивость и напор инициативы, по составу оно в основном то же, благо что столь ценные для бизнеса связи свято берегутся им с прежних времён.

Однако налоги новонарождающегося государства так покуда высоки, что впрямую толкают новорождённых бизнесменов не только на дальнейшее преодоление в себе нравственного закона, но и на сокращение подельщиков.

Короче говоря, я, как и следовало ждать, оказался на свободе и какое-то время промышлял продажею книг у центрального книжного магазина на проспекте Ленина, используя кое-какие сохранившиеся по издательству и с институтских времён источники, а с недавних совсем пор устроился продавцом в частную книжную лавочку. Это не Бог весть какая удача, но зато я жив-здоров получше гораздо нынче многих.

Лавочка наша о двух полуподвальных комнатках находится в том же дворе (немного вглубь от проспекта), что и Пашин, знакомый читателю, гараж, и ко мне по-соседски заглядывают и Паша, и Семён Емельянов, и Пашина жена Зоя, и однажды даже была Маша Резникова, с которой, как я ошибочно полагал, мы должны были не увидеться больше никогда. Ан нет вот. Маша привезла из Средней Азии поступать в наш университет вторую свою дочь.

Жизнь вокруг такова, что сама по себе отчётливее выкристаллизовывается всего одна простенькая мысль: благородные негодования на плохое, если таковые есть, получают лишние причины к дальнейшему росту, если вдохновлённые ими социальные преобразования всё-таки имеют несчастье произойти.

Без былого интереса, но я всё же вглядываюсь в лица моих сверстников, и на диво схожими выраженьем кажутся мне они. Так или эдак тянул ты лямку, искал ли чего или не искал, а жил, как Бог на душу положит, кроме озаботной изношенности и фальшивоватой бодрости, скрывающей глубинное недоверие, основная беспрерывная тема их одна — усталость. Ну кто б в самом деле выкрикнул сегодня из наших: «Ребята, а моя жизнь удалась!» И кто ещё где-нибудь в одиноком уголочке не признался себе потихоньку хотя бы раз, что она проиграна?

Се ля ви.

Однако ж по ходовым нонешним ценностям лучше всех дела, пожалуй, у Семёна. У него всё схвачено, везде знакомства, он в ладу с новою властью, в авторитете у соседей и приятелей, и, что важнее, он, кажется, свой человек и у той почти не прячущейся сегодня силы, что направляет и контролирует жизнь города.

Паша Лялюшкин, как прежде, дружен с ним и с переменным успехом занимается средним бизнесом, подобно большинству в прошлом инженеров-технарей. Былого пружинистого одушевления, вызывавшего всеобщую нежность и любовь, заметно в нем поубавилось. Он похудел, потемнел, отпустил шкиперскую седоватую бородку и всё чаще глядит на вас с прищуром, остерегаясь, как видно, быть использованным в корыстных целях как со стороны гениальных своих идей, так и неизжитой до сих пор доброты. Живёт Паша ныне за железной, не вскрываемой средним вором дверью и вечерами, отправляясь в гараж, кладёт в карман куртки газовый, без милицейского разрешения, пистолет...

Юра, по слухам, унывает не особенно, а завёл неподалёку от дома садовый участок и с головой ушёл в выращиванье огурцов и помидоров.

Земляку досталась полуторка Юриной умершей тёщи, и постоянно тлеющая там для Юры опасность хотя пугает его по-прежнему, но всё же меньше. Ибо, и что прекрасно инстинктом чувствовало поколение отцов наших, чего не знаешь, того как бы и нет. К примеру, о том, что в «битве» у подземного перехода косвенно участвовал всё тот же Земляк (Зоя опознала его в одном из уводивших от милицейской угрозы главаря), Паше с Илпатеевым хватило ума не сообщать Юре, и он, Юра, так вот и остался хотя бы в этом отношении в благословенном неведенье.

Малек-Аделя в прошлом году застрелили перекупленные телохранители в бассейне собственного дома, где Малек-Адель, добавив для гигиены марганцовки к водопроводной чистой воде, плескался по обыкновению в вечерний час. Ему выстрелили в ухо, а потом, когда брюхо перевернулось вверх, для верности перерезали от уха до уха горло, так что кровь для судмедэкспертизы черпали прямо оттуда, из выложенного чёрным кафелем бассейна, сотворённого яминскими чудо-мастерами из ванной и двух кладовок в одной из старых сталинских квартир городка МВД.

В яминских ресторанах в тот день и до дня похорон Малек-Аделя не смела играть музыка и никто не танцевал, поскольку скорбящие бандиты считали красивым заставлять делить своё горе даже и под страхом смерти, а больше всех без всякого понуждения скорбела яминская милиция, ибо ей опять, в который, теряющий смысл считать раз приходилось перестраивать душу для новых привязанностей...

Маша Резникова, имевшая несчастье распределиться после института в столицу ныне независимого и дружественного Турции государства, окончательно, похоже, застряла там. Русских в дружественном Турции государстве не бьют и не притесняют, но денег, вырученных за приватизированную квартиру там, в нашем Яминске Маше хватило бы разве что на пылесос.

Зато обнаружился недавно один факт, и из отрадных. Столь любезный от школьных лет героям моим туалетный певец Женя Мытарев оказался жив и здоров. Его попросту спутали в своё время, как это бывает, с одним молодым человеком из городка МВД, тоже, как и Женя, занимавшегося мотоциклетным спортом. По соседству с трассой, где проходила гонка, была каменоломня, и он, этот парень, дабы не наехать на выскочившую на колесо четырёхлетнюю девочку, свернул туда.

Что же касается самого Жени, то он благополучно проживал все эти годы в закрытом номерном городке за двести километров от Яминска и мирно трудился мастером на оборонном заводе. В связи с демократически грянувшей конверсией, а стало быть, сокращеньями, он развёлся с женой, покинул секретку и воротился в родные пенаты. И как-то Паша вскользь обмолвился мне, что в планах у легендарного певца приобретенье в личную собственность промышленно-товарного магазина.

...Домой я иду тем самым переходом, которым, если идти прямо, — попадёшь к Семену, к дому с аистом во дворе, налево — к Паше, к магазину «Молоко», а свернёшь направо — выйдешь к троллейбусной остановке, с которой уезжал когда-то в Пролетарский свой район Коля Илпатеев. Во всех углах и пустотах перехода звучит теперь старая и более чем просто знакомая музыка. Полонез Огинского, Прощание славянки, На крылечке твоём... И многое, многое в разные дни чего ещё. Пожилой, полуспившийся, но ещё благообразный с виду аккордеонист, если судить по репертуару, принадлежит к поколению «старших братьев», говоря былым поэтическим словарём Юры Троймера. Рядом с некоторых пор мостится ещё барабанщик помоложе, где-то, получается, из наших, из психологических, по Коле Илпатееву, мастурбантов. А на уголке, на своротке в отдалении, появляются время от времени два вовсе молодых человека в мягких кожаных курточках и притенённых зеленью очках. Это рекетёры. У них, говорят, тоже есть семьи, о которых мужчинам нужно заботиться и кормить. И вот в обязанность этих «ребят» входит, в первую очередь, следить, чтобы аккордеониста не обидели представители других бандитских формирований, а во вторую и главную — забирать у него за это две трети выручки. Выручка, впрочем, у старшего брата не очень. В шапку бросаются монеты, что нынче вовсе уж ничего не стоят, иной раз сотенные, двухсотенные бумажки... Подают, разумеется, больше женщины. Осанистые, растолстевшие и поутратившие в большинстве вторичные половые признаки, они не таят теперь в лицах ту пленительную когда-то загадку бытия, а в жёстко-уверенном выражении глаз их чудится страшный по безысходной скуке ответ, с которым и посейчас мне невмоготу согласиться. Я мучительно трушу узнать среди них знакомые чьи-то черты и в глубине души надеюсь на другой, на, быть может, почти не подъёмный человеку, но милосердный, сохраняющий смысл всему на свете выход.

Часть третья

Серебряная нить

Егда всуе оправдихъ сердце мое?

А.

События в зиму 6743 года в Рязани и на Руси, как, возможно, всё на белом этом свете, были предопределены.

Спустя год после разгрома русских князей на Калке, во граде Корсуни, где крещён был во православную веру святой князь Владимир Святославич, явился во сне пресвитеру Евстафию Николай Чудотворец, побуждая взять его, Николы, икону и сопричь с семьёю идти пеши к пределам рязанским, где-де встречен будет и соприят. Обойдя кружным путем Дикое поле, летом 6733-го пресвитер Евстафий и домашние его, по свидетельству Четиих Миней, достигли земель рязанских, сретником же вышед княжич юн Фёдор принял у Евстафия образ.

В жалованном близ Рязани городке Красном выстроил тот чудотворной иконе Николая деревянную церковь, яко всяк, о том сведущ и света Христа нашего страждущ, смог бы пред святителем преклонитися и о помоге его, Николу, просити.

Владимир I Святославич, ослепнув до таинства и из тленныя человека в духовныя претворяся, пред сим чудотворным образом по преданию паки прозрел.

Этот кусочек из второй половины илпатеевской рукописи я покуда оставил как есть, без изменений и исправлений, поскольку факт чудесного предопределения сам по себе сомненья не вызывает, а за форму, в коей он подаётся, отвечать в данном случае не мне.

Иное дело с остальным. Сдаётся, что к концу работы Илпатеев подустал и несколько скис в силу ряда причин, о которых я попытался рассказать в «Разлучении». Кроме того, изображать хорошее, да ещё любимое и родное труднее, чем плоховатое чужое. Как бы то ни было, но стилизация под русский былинный ритм Илпатееву не удалась. Поэтому, дабы как-то ознакомить читателя с его концепцией происхождения героя, кое-где я оставляю авторское, но большей частью попытаюсь перевести его в обыкновенное, передающее лишь суть дела, повествование.

Итак...

«Имя набольшего боярина Льва Коловрата, — сообщает где-то в самом ещё начале Илпатеев, — упоминается в Ипатьевской летописи среди имовитых вельмож черниговских...»

И дальше, обронив вскользь о неучастье его, Льва, в злополучной и упоминаемой уже битве на Калке, где сложил под татарскою саблей буйну голову удалой князь Мстислав Черниговский, Илпатеев пишет, что Лев Евпатьевич зван был князьями рязанскими «на устроенье воинства» в только-только вышедшей с-под пяты высоносного града Владимира Рязани.

«В те времена, — ссылается Илпатеев карандашиком на Ключевского, — перемены жительств имовитых бояр для служенья иному князю дело было обыкновенное, не обретшее ещё оттенка прислужничества...»

То, что Лев Коловрат был, по летописным упоминаньям, муж нравом крут, в ратоборстве доблестен, а благочестъем усерден, легко угадать и без Илпатеева. Всех, к кому благоволит русская летопись, будь то воевода, князь либо боярин-вотчинник, хвалит она за одно и то же в одинаковых фигурах речи.

«Ишше прежде Рязань слободой слыла. Ишше нонче Рязань слывет городом...»

Поросший липой и кучерявым орешником, смуглолицый и сочногласый, яко южнорусская бойкая певунья-девка, Чернигов не то чтоб забывался, исходил из отроковой памяти, но и жил теперь только в ней, а светлостенный, тихо-весёлый, лучащийся сдержанно не называющей любовью тон новой отчины более внятен делался юному бояричу. Из-за белых, обмазанных известью крепостных валов, взблёскивая золотыми маковицами, глядели в среброспинный изгиб Оки три кирпищатых крутобоких храма, улыбались ответно взгляду изукрашенные бирюзовой резьбой княжьи и боярские терема, и светлы, чисты и будто на всяк час готовы к сретенью Господню были одежды рязанцев, домовое добротное их убранство, сама неспешная, не склонная к пустомельной суете жизнепоступь. Каков город, таков и норов, народ-то про себя сам думает.

Новостольный город Рязань воивпрямь быть мог уподоблен складному, бодрому, в охотку и без страху справлявшему дольный срок человеку.

Христолюбивое, строгое к себе священство служило сердцем, княжьи палаты с боярской думцею — путинаискивающим разумом, хлопотливый, бурлящий до сутемья торг у Спасского (собора) — здоровым, не изведавшим пресыщения роскоши чревом, а ремесленный городок в северной части, приокские хуторки, посад и слободы за городской стеной — ловкими, умелыми и годными ко всякому живому делу конечностями.

С челнов-долблёнок добывалась в Оке тонкоскулая голубая стерлядь, из береговых болот приточных ей Пры и Кади — руда, из коей в круглых глинобитных печах плавилось собственное рязанское железо.

В сёлах сеяли лён, жито, разводили овец, свиней-хирогрилл, крепконогую, употребимую в бой и на пашню неприхотливую русскую лошадь.

В портовом сельце Исады стояли гостевые торговые суда, а в час угроз и опасений сходились под удары вечевика к Спасскому на площадь князья, бояре, служилые, купцы и ремесленники, шёл на всенародное вече чёрный кончанско-уличанский люд.

Всяк знал и чувствовал меру, свой отведённый Божиим промышлением шесток. Долгий нецеремонный и не забытый стариками рязанскими пригнёт кичливых князей Владимирских много тому способствовал.

И, хотя в крестовой палате княжьей, в полуземлянках простолюдинов и в Залесском монастыре в поедин глас пелась завещанная святым Евагрием неумолкаемая псалтырь, на святки, в светлую неделю солнцеворота, в летнего Ивана Купалу, когда зацветал в мещерских мшарах извитолистый хмель-дурнопьян, юная холостёжь рязанская безвозбранно водила на Ярилиной горке хороводы, играла на сопелях, бубнах и дудках, прыгала навыпередки чрез костёр и беспрепятственно пускалась в иные затеи-игрища.

Памятуя проповеди молодого аввы Иакинфа про ведьмачьи шабаши, благочестивые рязанцы не выходили в те ночи со двора, но ни седобрадый настоятель Залесской пустыни, ни великий князь, ни думца не перечили сему насильственным запрещением, на худом опыте владимирцев вживе отпробовав плодов холопствующего подневолия.

В.

А и батюшко у мя есть,

А и матушка.

«Будучи взята, — пишет Илпатеев, — осьмнадцати лет в боярыни из обельных чёрных холопок, всю недолгую, ограниченную стенами мужниного терема жизнь мать Евпатия Савела Марковна проносила вышитый понизу пестрядинный русский сарафан да поддеваемую в зимние холода заячью собственною рукой шитую душегрею...»

Оказавшись волею мужа и промысла на чужой нелюбой сторонушке, не чаявши, с кем, бывало, и слово по душе молвить, на жизнь в четыре глаза поглядеть, она, и с челядью-то робкая, к рязанским, в бисерных кичках, боярыням не наискивалась, а ревновала боле прикормить по случаю какого калику перехожего да, подперши румяну щёку и преклоня слух, повнимать о творимом Господом с мыкающейся душою христианской промеж бесовых кознь... Сам воевода Лев, услыхав тонкий льняной её голосочек, звавший сон-пересон на сынове ясны глазыньки, придерживал у дверного порога тяжёлый шаг да бурчал, случалось, в смоляну бороду про бабью необоримую дурь, когда несла та в белой руке краюшку ситного для батюшки домового альбо самого его потчевала в хворости заговорною с уголька водою.

И великопостное говенье православное, истово соблюдаемое всем домом Коловратовым, и стародедовские смутные суеверия сходились и жили в душе Савелы Марковны неискусственно и легко.

Венчанный с челядинкой из едина, почитай, норова, Лев Евпатьич, хотя держал жонку в беспотачной мужской строгости, ни в вере, ни в суеверствах не укоривал, а год от году попрыжея вникал почтением нелукавому её к человекам вежеству, Божий стыд и доверяющее покорство судьбе.

Бо не тот холоп, кто в холопах рос, або тот холоп, кто холопствовал.

Во едину душу любя до без памяти Евпатушку свого, безразлучно прожили Лев с Савелою без малого пятнадцать зим.

............*

* В рукописи зачёркнуто.

...слово глупое, неуятное...

«Аще нету где можного вежества, есть кому вежества того и урок подать...» — обломил о маковицу хульника турий рог.

(Вероятно, чашник княжий Нефёда Возок, обладавший нравом весёлым, а умом насмешливым, выразил при людях в думце ту мысль, что не густо чать в Чернигове с невестами, коль попёрли холопки в боярыни.)

И поколе собирал в казну штрафные гривны воевода Лев, а где закон, там и страх, — занедужила со заботушки боярыня.

Занедужила да, не отлежав в беспамятной огневице двух седмиц, в канун дня святой великомученицы Варвары в одночасье помре.

Скрестив белые руки на восковой жёлтой свече, лежала в белом хрущатом кисоне в осеребрённом дубце, а духовник дома Коловратова протоиерей авва Иакинф тянул слабоголосо в ладанной затиши: «Возведи, Блаже, к пажити Твоей рабу Божию... Соприять овцам возбранного стада Твоего... Егда сулимо чистым сердцем узренье Твое. Егда обещано кротции блаженное унаследие Твое...» Пел петье вечное.

Г.

В прощёный день пред Великий пост пришёл к Коловратам чашник Нефёда Возок: бил челом за обиду прощения.

Дай Бог честь, кому её снесть, — повинился пред Нефёдою и боярин Лев. Не любви Христовой служил он, угневавшись, а гордынной чести, започётчеству!

Меж медвяных чаш да капустных щей урешилась участь и Евпатушки. С-под призору нежнохольну мамок-нянюшек — во молодшую дружину Декунову.

Д.

«Т р и в и у м, коего придерживались обученьем молодшие, включал в себя грамматику, риторику и диалектику. Под последней разумелась философия. Иоанн Дамаскин делит её на теоретическую — богословье, арифметика, музыка и астрономия - и практическую — этику, политику и экономику... Молодшие, или что одно и то же, детские, более занятые по преимуществу борсецкою свилою*, в науки тривиума входили не шибко-то глубоко, но «усомненье» могли иметь не исключительно по невежеству...»

* Б о р с е ц к а я  с в и л а — сумма боевых приёмов русского рукопашного боя.

Сам Истома Декун, под чьим попечительством проходили обуку мужающие отроки, после гибели на Калке легендарного Алексашки Попа, почитался по Рязани первым воином. Мелкорослый, неспешный в движениях, был он самого простого смердьего роду, годами втапоры возрастая к середовичу.

Трапезовали молодшие во гридне на княжьем дворе, ночевали в каморах в пристеночье. Что ошую за стеной у Коловрата Пафнутка Кочкарь, что одесную — Кисляк Савватеюшка.

«Сердцем к Богу, а персями к ворогу!» — изъяснял Декун молодшим борсецкое.

Лил с молодших семь потов и три щёлока, а пестун зяблец, Коловратов щен, от трудов ученных не увиливал, не хотел отстать от сотоварищей.

. . . . . . . . . . . . .

Минул год-другой, третий зачался.

Обвыкал Евпатий, поосвоился. Свой своим во дружине Декуновой.

Уж умеет бить он с подплугом в дых и с заспинного раската раскатчиком.

Вылезал живой-цел из-под куч-малы, в кулачки ходил с кончанскими переведаться...

Ворочал в свой срок Истоме дубовый меч, получал он, молодец, булатовый.

— Не крушися, Евпат, не печалуйся! — ободряли его други-отроки. — Как получишь крещенье захабово, назовёшься борсеком-рукопашником.

Е .

«Тяжёл камень, и тяжёл песок, — речет царь Соломон, — но ярость неразумного тягостнее обоих».

В довременной кончине своей Савелы Марковны укорял воевода Лев единого токмо воеводу Льва.

. . . . . . . . . . . . *

* Здесь, вероятно, что-то про уход Льва Евпатьича со службы.

Все эмали, алмазы и жемчуги, все во тереме каменья-узорочья отрешил в обитель Залесскую, на помин души Савелы свет Марковны.

Затворялся в моленной он до зори, чёрный волос на белый обменивал.

У пречистого лика Божьей Матери истомлял-томил тоску, змею кручинную.

Ж.

Во печи огнь горит, пышет, палит и дрова тлит.

Так бы сердце горело у раба Божьего (имярек) во

весь день, во всяк час, всегда, ныне, присно и

вовеки веков.

«На ловитве княжей Ингварь Ингварича зацепил Евпатий раз плечом за ильмяный сук, окровянил кафтан охотницкий...» Так всё в том же ритме былины подводит Илпатеев читателя к знакомству с новым лицом своего повествования... вдовой-зелейницей Паруней Фирсовной.

Якобы друг-товарищ Евпатия по молодшей дружине Пафнутий Кочкарь отвёл его, раненого, в Пешую слободу, в хуторок рыбацкий Дурнёнки.

«Поотмыла суковую мету волховица ключевою водой, нажевала стеблей-корениев... приложила чистою тряпицей...»

«Шла корова чёрна-чёрна через ров, через ров. Шла да встала, кровь идти перестала, — шелестит внашёпт ворож-заговор. — Летела ворона чрез море синее, несла нитку шелковинную, серебряную. Ты, нить, оборвись, ты, кровь, запекись...» А Евпатий лежит вытянувшийся, бледный, слушает чарный глас из розовых губ Паруниных. И травами, рутою с чемеричной водой, угольком печным пахнет в опрятной зелейницы горнице.

«На море-океяне сидит швея-мастерица, держит иглу булатовую, вдевает нитку шелковую, зашивает раны кровавые.

Нить — оборвись! Кровь — запекись!»

А и брала Паруня-вдова три волоса, а и три волоса с шапки Евпатия. А и прикладала она, волхвица, к ним своих сам-пят, а и своих сам-пят, златошёлковых... А и бросала она, Паруня, их во мурвлёну печь, а и шептала она, волхвица, приворожное: «Во печи огнь горит, пышет, палит и дрова тлит...»

— Гляди, сокол! — морщит губы усмешкою Савватей Кисляк. — Божье крепко, а вражье-то лепко. Неровён час, прознает о наведках твоих боярин Лев, штуковато б тебе, малой, не подеялось!

Да не чует горя дальнего удал молодец: вопервой чать с красавицей любится!

Как-от стукнет в окошко косящето, воступнёт на ступеню крыльцовую, уж востречь плывёт она лебёдушкой, под понёвою лыстья трепещутся.

Воставляет на скатерть зелена вина, вынимает из печи калач крупичатый, с кладовой несёт мочёных яблочков, сладких яблочек с земляникою.

— Ясноглазый соколочек мой, Евпатьюшка! Не спеши казнить-карать бабу глупую! Восхоти меня ты, горькую, спомиловать...

3.

В залоснелой котыге, а похолоднее — в шубе внапах овчинной привыкал зоревать бобылем Лев Евпатьич. Под трёхстволой берёзой, на срубленном челядинами скамье-сиденце ждал сидел что ни день выкатывавшееся из бежавшего по Оке туманца белое маленькое солнце.

Протяжистый скрип-поскрип колодезных первых журавлей, вторые, а засим третьи, погодя, петухи, стук-позвон пустых бабьих подойников, вязнущие их во влажной воздушной мякоти свежие голоса... И от нахолодевшей, проснувшейся землицы наземцем, вывешенными у конюшен потными хомутами, кисло-горьконьким дымком жёгшейся за соседскими огорожами ботвы...

— Вот хоть меня взять, — поднимал глаза на Евпатия Лев Евпатьич, — и грамоте кой-нито учён, и мечом, кажись, вдосыть намахался, в землях чужих бывал, а спроси меня, старого, что за трава под ногою растёт, куды с добром! Третьей ить доли, сына, не назову.

Опять, в который раз воротившийся поутру сына отводил взгляд, скрепляясь душой, даб не увидеть иссыхающее, могучее когда-то отцово тело, дабы не слышать глухоты утрачивающего красоту и силу голоса.

— Ну полынь, к примеру. Крапива, лебеда... — Светло-карие, омытые болью, опрозрачневшие глаза глядели с охлёстывающей сердце нежностью. — Донник белый и жёлтый. Медуночник. Ведуны мещерские детву от золотухи пользуют. Ромашка, плакун-трава... Лопух тоже. Паслён. Щавель коний. Осот. Просвирник-пуговочник. Льнянка. Помаранник, его бабы в простоквашу кладут... Аистник...

— Чемерица! — подсказывал Евпатий, проверяя мелькавшее в уме подозрение.

— Чемерица, угу, — подтверждал отец и, так и есть, уводил потухающие глаза. — Чемеричною водою тоже-ть... пользуют...

Так и есть, так и есть, перенёс кто-то старому, овестил, доброхотствуя, о Паруне его, Евпатовой.

И.

С неискоренимым языцством паствы своей в ту далёкую пору православная церковь боролась исподволь, чаще приноравливаясь к вжившемуся в плоть и кровь, нежели воюя, полагаясь более всего на время, на чудотворно явленную в нём силу Божией благодати.

В серпень месяц, отстояв во храме божественную литургию и затеплив пред образом богородичную свечу о грядущем урожае, наутро, выходя в поле, смерд кропил, случалось, пашню конопляным маслом и, нимало не мутясь духовным противоречием, чинил таковые, к примеру, не канонические заклинания:

«Мать сыра земля! Уйми ветры полуночные с тучами, удержи морозы с метелями! Уйми всяку гадину нечистую от приворота да лихого дела, проглоти нечистую в бездны кипучие, смолы горючие...» — бил поклоны на четыре стороны, ел почву, прося, сам кого запамятовав, помоги себе всякой да обереги.

Паруня в церковь ходила по праздникам.

Ко кресту, ко святому причастию подойти принародно стеснялася, а, покрывшись кружевным платком, стаивала всё при дверном выходе, от убогих да нищих вблизости.

Говорили о Паруне слободские: «Энта в кошку, если схочет, оборотится!»

Что-де водит её, вдовую, нечистая, а что выходы с неё сам рогатый берёт.

Возвращалася в дом к себе печальная. Разве тягости на сердце поприбавится.

«Так бы Бог меня любил, — роняла слёзыньки, — якось ты со мною люб, мой ясный соколчик...»

К .

Внутренний узкий дворик между двух валов-стен и с двумя торцовыми воротцами... Захаб.

«Как сшибутся с кем во поле рязанские, побегут в отступ, будто струсили, разлетятся за ними те догонщики да в ловушке захабной и очутются...»

«Позапрут тогда снутри воротца малые, на засов задвинут (сбегают) наружные, а чтоб тайну захабну не проведали, всех до смерти изводят глупых ворогов...»

И вот случилось. Декуновым долгим радением заманили в захаб племя куманинов.

По валам рассыпались молодшие, кто копьем, кто луком стал орудовать.

И среди ржанья, ора и топота узрил Евпатий Коловрат воочию, как вошла его стрела в выю ворога. Как сронил куманин криву сабельку, как с коня вздыбляного прянулся. Как пополз окарачь середь битых тел, припадая к булыгам захабовым.

А потом... прыгали с валов на добивание. И кричал как, колол, рубил и меч кровянил свой, он, Евпатий, вовсе б запамятовал.

Л .

. . . . . . . . . . . . *

* Зачёркнуто.

Засукровилась душа у добра молодца, завелася в сердце червоточина.

Не идет, безумец, он на исповедь, сторонится святого причастия.

AI .

Кумара.

Них, них, запалом, бала.

Эшолохомо, лаваса, шиббода.

Кумара.

Толстоносый Чурило рыбак утонул по своей же жадобе шесть зим назад — утянулся сомом вместе с мердою.

Распластавшись стрижихою по опухло-синей груди Чурилиной, голосила Паруня жалкой плачею:

«А и наживна моя, — кричала, — головушка! А и желанная ты моя семеюшка! А спокинул ты меня, кокошу горькую, а и оставил чем свет горепашицу...»

Хаживал по Пешей слободе слух-слушок, что-де серчал Чурило за бездетчество, понеж векшей мокрой (видали) бабу учивал. Но кричать Паруня не притворилась: по себе, сиротушке, кручинилась.

И топор с руки её не выпадет, перевесы ль с берега закидывать... ей, Паруне, вдовой, не в новинушку, был Чурило с ленцой мужичонушка. А что женского деланья касаемо: коноплю ль чесать, у кросен сиживать, аль нести на торг к Спасскому соления, — то и в том у Паруни не срывается; всё умела вполбеды играючи.

Да в одном грызёт её докука смертная — не с кем словом добрым перемолвиться.

Вот и стала кого можно порасспрашивать, про зелейные травы привыведывать. Про нашёпты, уветы и заговоры ведунов мещерских привыпытывать. Зане ж станет, мнилось ей, она знахаркою, как почнёт целить хворобы-напасти, тут народ-то в дом к ней и повалится...

. . . . . . . . . . . . .

Любостай, да рута, да вороний глаз в кладовой на ниточках сушилися, во печи мурвлёной дровцы щёлкали, по крыльцу снаружи дождь накрапывал, а пришёл ввечеру да и Чурило сам.

Подкосилися под бабой резвы ноженьки, започунилось на сердце недоброе.

Обомлённо стоит Паруня Фирсовна, лишь долонью от покойного отмахивает.

А Чурило знай её укоривает: попрекает бездетством-беспамятством. Сам в рубахе венчальной лазоревой, кушаком тесмяным опоясанный.

Он все ближе, Чурило, подступается, загребучие ладоши протягивает. Рытый нос бобрино посмехом фыркает, из рыскучих вежд масло маслится...

. . . . . . . . . . . . .

А как кинулась из дому обумиться, как на небо кверху-то глянула, ни одной-единой нетути звездочки, лишь луна дырой пустою кругло желтится.

. . . . . . . . . . . . . .

Уж не сразу после догадалася, похватилась заднею догадкою — не Чурилою-то был её остудник сей, а Чурилою видом прикинулся.

Заявлялся таинник к суполночи, исчезал с петухами на зореньке.

Всё шутил со Паруней лясы-шамочки, прибодурочки сорил да придрокушки.

Каково-де с басым им слюбилося?

Каково с лестеем сголубилось?

BI .

Аще обветшала душа и грехми отяготилась, обновляй ея святым покаянием, ибо спасешься тако от диаволовой погибели. И не для того совесть, дабы похитроумнее заглушить, не для гордости, коль удастся свершить по её подсказке, а разъединственная вестимо надежда-нить, связующая душу с Богом.

Оборви душу — и где челов... ......*

* Обрыв в тексте.

«Не сигал ты, отче, с мечом в захаб, не кровянил меч о басурманина...»

— Не губил, — сказал (Евпатий), — грешников Исус Христос, Он от бесов им души вызваливал.

Худенькое, тонкоскулое лицо аввы Иакинфа тенью смурою покрывается.

— Не губил, тако, сыне! Воистину... Ан у нас-то с тобой не получится.

Свечным воском, одёжей иерейскою благовонит в ризнице аввы Иакинфа. В уголке впотай сверчок цирюкает.

И вздохнул опять авва Иакинф. Видать, трудная беседа затевалася.

(Однако ж, скрепя сердце, решаюсь поменять сей неистребимый у Илпатеева в этой части текста ритм. Попробую «просто и ясно».

Беседа у аввы Иакинфа и Евпатия Коловрата вращается вокруг вот чего. Убивающий человек, воин, не может, как это ни ужасно, не озвереть, не нарушить незлобия, необходимого святости. Евпатий как бы это почувствовал вживе на себе, испугался и с тем пришёл к сведущему и уважаемому им человеку.

И тот, авва Иакинф, не хочет делать беду мельче, чем она есть. Он лишь пытается её разделить. Нужно отличать, говорит он, врагов своих, которых безусловно нужно прощать, дабы стать свободным от оков мира сего, от врагов Божией церкви, с которыми, кроме тебя, воевать, быть может, будет просто некому.)

А что дело воина с душою плохо делает, он, Иакинф, вовсе не в споре тут, — в старые-то годы, слыхал он, до трёх лет после битв не причащались ратники. Исцелялись душою, отрезвлялися...

Напоследок же сказал главное. Дабы верно решить с врагом совестью, нужно совесть свою в чистоте блюсти. «Аще сведалось кому с поганого копытца напиться, добрый воин с того не изладится!..»

Тем беседа у них и закончилась, — пишет Илпатеев.

Не назвав недуг, друг друга они поняли.

Г I .

За дощатой стеной у Пафнутия — содружинник-друг Евпатий, Коловратов сын.

На одре он, слышно, ворочается, то вскрикнет, то встонет с зубьим скрежетьем.

И лежит Кочкарь, лелеет думушку, всё Паруня-зелейница блазнится. Округ чресл крутых понёва белохрущата, округ шеи белой бусы зеньчужные. На устах румяных усмешка ветляная, на ноге высокой чуня пеньковая...

За досаду было ране-то Пафнутию, не ему-де ягодка досталася. Всё стерёгся нелепких слухов-домыслов, обережничал ин приглядывал.

Ноне он, Пафнут, удачу празднует — пронесла, знать-то, мимо нелёгкая! Не его томит во снах нечистая, не ему сулятся сети вельзевуловы.

Ан и жалко друга Евпатия, да уж видно ничего не поделаешь.

Д I .

Дальше у Илпатеева вновь пошли вычерки да вымарки. Однако по отдельным разобранным мною словам, а также если судить по контексту, можно предполагать, что речь идёт о женитьбе Евпатия. Вновь, кажется, в дело замешивается Нефёда Возок, он отыскивает по просьбе Льва Евпатьича невесту заблудшему сыну (какую-то будто бы дочь щетинника именем Евстолия), но свадьба, как видно, по какой-то причине расстроилась, хотя и разлученье с дурнёновской из Пешей ведьмою усилиями доброхотов всё ж таки произошло.

Воевода Лев не то из-за напастей с сыном, не то с неотступной по жене тоски внезапно помер, и в тот лют день прибегал под крыльцо к терему юродивый Варяжко, с гуком-скоком совал Евпатью грамотку.

Повелела-де, показывал, отправщица во печи пожечь, в полымя спалить.

«А как сгорел, — констатирует Илпатеев, бесстрастный хроникёр, — берестяный свитец сей, с белой лебеди в жабу скорчился, полегчало у сердца Евпатия, точно камень в три пуда сринулся...»

Как я понимаю (прошу прощенья), сим эпизодом подаётся факт, что дело в самом деле не обошлось без лукавого, — приворот, чёрная некая магия, наверное, — кумара, них, них, запалом, бада, — но (не то в связи с кончиной отича, не то коль и вправду он венчается) являлось вне сомнения благородство женское: отпускали Евпатия на волюшку.

В те же примерно сроки молодой Коловрат покинул молодшую дружину Истомы Декуна и, по одним косвенным сведеньям, предавался долгое время праздности, по другим — успел послужить брату великого князя Ингварю Ингваревичу ловчим либо сокольничим.

Е I .

...явися над солнцем месяц мал, и исполнися, и наиде на облак чёрн, абие зачалось по весям и слободам рязанским ускотье небывалое, скотий падёж.

Из зибунных мещерских мшар пригнали дружинные люди волхвов-ведунов, чинивших бесовские позоры на дальних лесных еланах. Имяху-де те ведуны-волхвы по две-три жены, а ядут, мол, нечистоту — хомяки, сусоли и зверну мертвячину. Верою же чтят себя в антихристовом услужении, понеже антихрист, рекут, радость дал, а Христос печаль.

С благословенья епископа великий князь Юрий Ингваревич повелел садить их, еретиков, в яму до сроку да дальнейшее думцей вершить.

Во Пешей слободе воткнули нож над дверною скобой у вдовы Паруньки, а в забор ветку крушины, зане поблазнилось добрым людям, яко влетел чрез трубу к Паруне черчено-алый огневой змей.

Положила ж про то думца следующее. Убо ведуны те не в Рязани живут, то держать их, мещеряков, в яме до семи годов.

Зелейницу же Паруню, вдову Чурилину, в острастку колдовской блядивости принародно бадожьём бити. И иже сгонятся беси молитвою иереевой, отпустить с миром, аще нет — в порубе исжечь.

На торговой площади у Спасского бил вечевик.

Отблёскивая вылощенными до черни досками, пустели в бел воскресный день кинутые торговые ряды. Лишь у закромного лабаза в заднем ряду сидел на кукорках толстомордый Варяжко, выл-завывал пёсьим-волчьим завывом-воем:

— Ао-ы-ы, — выл, — оу-ы-ы... Оу-ы-оэ-ы...

Разевал попачканное житной мукой хайлище.

Спешившись и приконовязив лошадь у первого случившегося столба, Коловрат вклинил плечо в напружившуюся у Спасского толпу.

По ухнувшей, занывшей под ложечкой пустоте, по побежавшей в колени дрожи, угадывал, и не увидав ещё, чья тут ныне казнь.

На щелистом, абы как сколоченном помосте с казнильной телегой восседали, точно грудастые снегири, в чёрных, наброшенных на плеча опашенях три известных по Рязани ката.

Средним, опустя в показном задуме рыжую простоволосую бошищу, сидел Васька Творог, возивший на позоры окаянного ещё князя Глеба.*

* Князь Глеб года за три-четыре до рассказываемого события зарезал в селе Исады с помощью половцев и обманов своих братьев-князей с боярами — власти ища.

Лицо преступницы было закрыто, но он узнал вышитую понизу рубаху под задранной на голову красной понёвой и вздувшиеся знакомым рисунком жилки на притянутых к оглоблям руках.

«Деду, — послышалось откуда-то сбоку, из-за спины, — а рыжий из тёти бесов счас станет гнать?» — детский недоумевающий голосок. «Молчи, молчи, хороша моя! Вишь ить чо у нас нонича...» — осиплый в ответ слабеющий голос старика.

Васька, разминая ноги, ходил скрипел по настилу, приноравливаясь. На побледневшем, в реденьких конопушках лице его застыла кривая глуповатая улыбка.

«Деду, а колиш не схочут беси с тёти утечь, её жечь будут, да же ведь?»

«Да, рыбонька моя, примолчи трошечки...»

«А беси? — не унималась девочка. — Они с тётею сгорят?»

«Беси не горят, доню... Они в лес сбегут...»

«А зачем же жечь, дедунь? Ить беси...»

Но ни девочка не успела доспросить вопроса, ни дедушка отвечать. Васька потащил из-за кушака кнутовище, откинул с тупым стуком серую пятиаршинную змеину.

Выгнувшись и будто зависнув слегка в раздумии, кнут раз, затем два и ещё три овил, опоясал сильное Парунино тело. Оно дёрнулось, затрепетало и, тоже чуть погодя, овисло разом на натянувшихся скрученных сыромятинах.

Васька отпятился, ощупал зачем-то суковатое кнутовище и, метнув в толпу косой выискливый взгляд, бросил что-то выстолбившимся возле помоста полоротым друганам-сотоварищам; солёное, видать, артельное словцо.

— Бей, свинячий кот! — взвился, дырявя тишину, звенящий яростью молодой голос. — Пошто мудруешь, гнилая душа?!

Очевидно задетый, но как бы и бровью белёсой не поведя, Васька с преувеличенно мастеровитой отчётливостью снова откинул кнут.

«Вью-и-ижжи-ть... Въ-ы-м-м-вжи-ть...»

Рубаха треснула точь-в-точь на толщину пальца в две дыры-полосы. В запунцовевших краями прорубах блеснула белая Парунина кожа.

. . . . . . . . . . . . .

«...поне земли Рязанской во управе ин благоденствии отселе бых... оплётшейся во гнусных делах...» — выхрипывал чуть не по слову думский указ пожилой, незнакомый служивый, а он, Евпатий, не сводил взгляд с открывшегося наконец Паруниного отверженного лица.

Стояла в средине срубленного в охряпку осинового поруба, босая, слабая, и слабая, словно раз навсегда усмехнувшаяся чему-то в себе гримаса отверженности истлевала на вспухших, искусанных от боли губах. Ни жалобы, ни обиды, ни даже особой как будто тоски... Она словно б и сама уже желала себе смерти, но только ещё боялась её, уставая терпеть.

Раздвинув тылом кисти впереди стоящих, выбрался, сам того не заметя, в первый ряд, тымкнул, не взглянув, ближайшего караульщика локтем в дых и, вытягивая на лету вперёд руки, прыгнул туда, к порубу, где до переминающихся в пыли босых Паруниных пальцев было не дальше шага.

Зачем? Он и сам не ведал того. Быть может, чтобы вместе им гореть, чтобы сделать хотя попытку вызволить... мало ли!

Как бы ни было, но прыжок был столь внезапен и так нечеловечески далёк, что не очутись средь охраняющих Кочкаря, следившего за Евпатием с его появления, невесть чем б кончилась безумная сия затея.

Кочкарь прыгнул следом и, будучи ближе, приземлился с Евпатием почти одновременно. Оправившиеся от неожиданности борсеки-рукопашцы обеих княжьих дружин прижали трясущегося и ослабевшего безумца к холодной, выпукло жёсткой брусчатке перед помостом.

И когда с треском и хлопом зашумело над Парунею чёрное, не остановимое больше пламя, когда вылетел оттуда один-единственный короткий заячий крикчик, он, Евпатий, едва ль толком слышал его. Поводя налитыми кровью глазами, он бормотал что-то невнятное, укоряющее неизвестно кого, покуда Савватей, Пафнутий и ещё двое бывших содружинников по молодшей не отволокли его домой.

Того же дня сожгли к вечеру хуторок Дурнёнки. Дымившееся ещё пепелище, двор, огород и маленький палисадник пред истбою злодейки-зелейницы окопали, закидали крапивою. И худо ль, хорошо ли сделали, а только по улицам рязанским, концам её, слободам, посаду и ближним весям падёж скотий воивпрямь двинул с того разу на убыль.

Так что иной хозяйственный скотовладелец исхитрился ко следующему уже мясоеду отведать скоромного.

В ту-то пору зародилась, судя по всему, и известная чуть не всякому русскому человеку легенда.

Инно некий боярин, нито князь «одевся в одежду светлу и славну и тако сед на коня, поеха к старцю. И холопи беши окрест его едуще и другые коня и утвари ведущие пред ним. И тако приеха к печери отец тех. И онем исшедшим и поклонившимся ему, яко же есть лепо вельможем, он же пакы им поклонился до земли. Потом же сня с себя одежю боярску и положи ю пред старцем, и коня, сущаа в утвари, постави пред ним, глаголя: «Се вся, отче, красная прелесть мира сего суть и яко хочешь, тако створи о них...»

Ж I .

Земли с насельными смердами при Игоре Ингваревиче, отце Юрия, жалованы были монастырю соседствующими вотчинниками, а строенья и обе, большую с малою, церкви возводили всем миром, сбирая по полгривны* с души. Неимущим же и недостатным, в числе их удельным холопьям и закупам, дозволялось по охоте внести лепту ручным трудом.

* Гривну в ту пору стоила рабочая крестьянская лошадь.

Посему и служил неброский с виду Залесский монастырёк тем сердцем Рязани, куда, ослабевши и осквернясь мирским тщением, притекали, точно изработанная в теле кровь, взыскующие утешения и цельности люди рязанские, дабы возвратиться в мир с возобретённым светом в очах и силою жить.

З I .

До беспострижного послуха в монастыре Коловрат полгода провёл у проживавших в версте от него отшельных схимонахов-печерников.

«Благо есть мужу, — рек пророк Иеремия, — егда возьмет ярем от юности своея, сядет наедине и умолкнет».

Лучше и не сказать.

Не узревая внутренним оком начала вины своей, сиречь не раскаиваясь и не ревнуя о будущей благощи, Коловрат, аки елень на источники водныя*, по наитию угадывая защиту себе от дьяволова обстояния, и эту новую уединённость свою (один из отшельных уступил ему келлию) воспринял как простой дар щедрого русского сердца, пещась исполнить возвещённые ему  п р а в и л а  с внешним тщанием, но без вящей душевной ревности.

* Елень щиплет подле земли пищу свою, и по прилучаю пожирает змей и поглотает живы во утробу свою; змия же егда утробу терзати начнет, елень же течет быстро на источник водный и, пиюще текущую воду, умерщвляет в себе змию, и паки здрав и жив бывает; аще ли же не получит воды в тот час, змия его умерщвляет.

Он много, поначалу сутками, спал, молился без слёзного умиления и скорби, ел, не разбирая, хлеб да варёную репу с брюквою, насылаемые монастырёвым келарем, почти не вспоминая и не крушась ни об отце, ни о матери, полагая в глубине души пакибытие их в селениях праведных не худшим дольнего.

В печере пахло книгами, ладаном и следами чужого чистоплотного существования.

Ветер шелестел в узких листах ив, приглушённо доносилось с перекатов пожуркиванье торопящейся окской воды, гукала сова, а на рассвете щёлкали, перекликаясь, певуны-соловьи да кричали сырыми звериными голосами чайки.

И I .

— Слыхал про тебя! Ништ воивпрямь исчезать можешь, эстоль быстёр?

Темнобородый, с благообразно мужественным ликом инок приулыбнулся было Коловрату с тем особым усмешливым приветом, коим борсеки набольшей княжей дружины привечали збойливых юнецов-молодших.

Но не успел Евпатий и уст приотворить к ответу, как инок, опустив очи долу, удалился молчуком по дворовой дорожке бесшумной стопой.

Это был, узнал Коловрат после, отец Кирилл, один из чудом уцелевших в битве на Калке. Тяжко раненный татарской стрелой в живот и давши обет посвятить, коли сохранит Господь жизнь, святому Ему служению, исполнял его ныне в благочестном монашьем подвижничестве.

Коловрат, явившись в обители, не желая того, вызвал у отца Кирилла порыв, напомня славную борсецкую долю...

Ну да только мирскую жизнь поминать у монастырских было не в обыке. Обретая при постриженье новое имя, новообращённый — Малое Дитя — всё предбывшее вкупе с мирским именем оставлял навеки, исшагивал из прежнего тленного существования, представая иным, неведомым допрежь значениям вещей и явлений.

. . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . .

Час от часу и день ото дня житие монахов-иноков вызывало у Евпатия всё большее восхищение. Их одухотворённые, трепещущие чуткостью лики.

Беседы ли с внешними мирскими людьми, прополка гряд в обширном неогороженном пустынском огороде, молитвенное ль бденье или долгая спевка клиросных — всё вершилось с одинаковым тщанием, умело, ревностно и со светлой душой.

Когда же, случалось, один из Божиих сих ратников впадал в уныние, мрачась душою и теряя веру в единовозможную победу света любви, вся братия денно и нощно молилась за него, покуда не вызволялся ослабевший брат из дьяволовых обстоящих ков.

..................томил и истощал тело...

Рубил дровцы по просьбе отца келаря, складывая их по здешнему заводу круглыми тщательными башенками, таскал для трапезной воду в вёдрах, ловил с лодки-долблёнки плотвичку да лопарей в медленноводной Кади, сучил шерсть, мёл зимой-летом дорожки на монастырском дворе, сидел при внешних вратах сторожем-караульщиком — всё это, беря примером братиев сонасельников, нудил делать себя без былого торопливого нетерпения, с полнотой сердца, видя и находя в любом чёрном труде смысл служения и возможность благодарить......

...будучи призван для послушнического увещевания к отцу настоятелю.

Не испрашивая ни помыслов, ни предбывших душевных уязвлений, седокудрый, осанистый, спокойно уверенный в себе муж сей, лишь единожды пронизав тяжёлым испытующим взором известного ему (по Льву Евпатьичу) Коловрата, возвестил ...дующее:

Не суди брата согрешающего.

Не будь спорлив, не разевай рта для смеха.

Блюди себя от лжи.

Ненавидь честь и покой.

Переноси обиду.

Осекай хотение.

Аще вспомнишь в келье о сделавшем тебе зло, встань и помолись за него, да помилует его Бог, и исчезнет страсть твоя в отношении к нему.

Аше согрешишь — не стыдись сознаться в том, но преклони колена, исповедуй грех и проси прощения.

Аще преодолеешь, не хвались, не полагайся на себя, а блюдись, ибо враг не замедлит устроить новую брань, сильнейшую прежней.

Он это был, Коловрат Евпатий, сын воеводы Льва, либо иной другой на его месте, очевидно было — рокочущий бас отца настоятеля звучал бы одинаково. И лишь отпуская, прощаясь с ним, отец настоятель последнее наставление сказал чуть иначе.

«Не ищи, чадо, — рёк несколько словно задушевно даже, — супротивника себе средь ворогов. Не мудруй! А войди в умолчании уст во глубь сердца своего и т а м створи брань с сатоною...»

Он, отец настоятель, очень выделил это «там».

К I .

Дни шли вместе и быстро и медленно, будто один. В душе Коловрата яснело, делалось проще, крепче и, хотя посе не вполне постигалось им ещё, чему восторгаются, умиляются и плачут светлыми слезьми новые его товарищи, сам строй жизни пустыни, её сторожко вслушивающаяся тишина становились сродственее, сердечно ощутимее.

Днём службы, терпеливый послушнический труд, а до середины ночи по благословенью отца Варсонуфия — чтенье Святых Отец. Дионисия Ареопагита, Иоанна Экзарха, Григория Богослова, Иоанна Лествянника... И какое жило здесь напряжение, ревнование к истине, боль за падшего и извеку тщащегося очиститься от скверны падения человека! Какие разгорались светы в сердцах подвижников, дабы осветить затмлённуюю сатаниновым ухищрением стезю к узким вратам спасения!

Необвыкший к упорной умной работе мозг Евпатия, не будучи в силах погрузиться на всю глубину могучего духа святых сиих отец, угадывал словно единый их взволнованный напев-звук, некую серебряную мерцающую нить, похожую на ту, что услыхал он впервые в колыбельной матери, и у Коловрата пресекалось дыхание, кружилась голова от ответного поднимающегося одушевления. Нет, он не отыскал ещё ответа о праве на кровь, но подозренье, а засим и неколебимая уверенность, что ответ есть, что он обретается в духовных высях, где зарождается святость, уверенность эта поселилась в нём, чтобы не покидать уже никогда.

«Коли бы и впрямь, — услыхал он во сне собственный доносящийся голос, — пожалел от сердца Паруню, не попустил бы в грех с нею войти...»

После зачинательной молитвы один из монахов всё утро читал в просвирне неумолкаемую псалтырь, а остальные, включая Коловрата, без слов почти, но в склад и лад исполняли артельное непростое дело.

Таская листы с сырыми просфорами к печи, чернецы задевали иной раз один другого, и тогда «прости мне!» говорил задевший. — «Бог простит», — отвечал задетый. А отец Кирилл, потревожив и прося прощения, целовал, случалось, брата в ушибленное место.

Однако и здесь иногда сбивался ритм и являлась торопливость. И Евпатий видел, как из благообразно тихого, будто внимавшего и ведомого каким-то внутренним гласом отца Кирилла выглядывал краешком другой отец Кирилл, телесный и как бы по-мирски узнаваемый. На мягком, совочком, носу выступал пот, движенья делались порывчатыми, и весь прозрачный, скорбно-мужественный облик отца Кирилла оплотневал, густел изнутри, и тогда легко было представить его в седле, в шлеме и с тяжеловерхим борсецким мечом, а не то так за широким скоблёным столом во главе многочисленного дружного семейства.

Но и сие возвратное преображенье виделось ныне прекрасным Евпатию Коловрату, и только лишь любезнее, человечьи понятнее становился напрягающийся в Божией правде скрытый ежечасный подвиг этого человека.

К.

Дерзайте, Аз есмь, не бойтеся.

Узенькие, близко к носу поставленные глазки отца Варсонуфия если и взглянут, то вскользь, без внятной отчётливости, без любопытства. Росту он среднего, сутул, узкоплеч и худ. «Худёнек...» — так о нём говорят. Словно будь воля духа его, явленного в столь скудной телесности, он и вовсе б пообошёлся... Ему едва за пятый десяток, но он глядится старообразым, а точней вовсе без возраста, словно не в том дело.

Он носит, как все здесь, клобук и рясу, и они чисты и опрятны, но столь истёрты, заношены, что невольно влетает в ум мысль о их единственности и незаменности во всю отца Варсонуфия монашью жизнь. Звук же голоса трубный, глухой, немного гудящий, как у воеводы Льва перед смертью, словно слегка стесняющийся самого себя.

«Простить не можешь Рязани, убо колдунью твою пожгла?

Вскую, сыне! На всё воля Господня... Прими и смирись...»

И ещё потом услыхал: «Все мы виноваты. И все о всех вечно будем Бога молить...»

Первое, что творит дьявол в охоте за человеком, похищает Божию молитву. А будет молитва цела и искрения, сам цел и чист во всяком деле останешься. Повреждённая же душа — и это-то открылось Коловрату отцом Варсонуфием — и в малом деле беды народит.

. . . . . . . . . . . . .

Добывая с остывающей в осень Кади затонувшую мерду, Коловрат застудился и за седмицу до рождества Богородицы отлежал в келлии в потном жару двенадцать дней. А как выбрался из сутеми к свету Божьему, из увязной тошнотной заволочи, узрил внезапу над дверною косицею диво чудное — два ясно различимых мужских лика.

Один, ошую, гладколицый и без бороды, зрился сбоку, сам устремляя неотрывной взор куды-то вдаль, вперёд, вовсе не видя и не ведая лежащего на одре Коловрата. От отблёскивающих, гладких, самодовольных ланит исходила глухая, сытая беспощадность всему.

Другой же был скрыт зыбящейся тёмною дымкой и плохо различим. Но смотрел прямо на Коловрата, и в выраженье робкого взгляда его угадывалась какая-то что ли грусть, словно б растерянность.

Уснув и вновь пробудившись часа чрез два, Коловрат ликов тех более не увидел, но по множеству мыслей, клубившихся в голове в те дни, значенья особенного видению не придал. Но к вечеру наведавшийся отец Кирилл, услыхав про лики, встревожился, припотух глазами и вскоре ушёл. Явился читать псалтырь отец Варсонуфий, а Евпатия понудил повторить вслед себе три защитительные «молитовки». Ночью тяжесть из членов ушла («Не по беззакониям нашим сотворил есть нам, ни по грехам нашим воздал есть нам...»), и Коловрат припомнил, что лики те были его собственные, он сам в двух ликах, и это было странно, как-то инно веще дивно, но отчего-то не страшно.

Он почувствовал во всём своём теле, воротившем отроческую чуткость после болезни, некий пронизывающий едва уловимый гул, мелко-мелкое сотрясение, и это было неожиданно теперь радостно, печально и хорошо.

Спустя месяц, слабый для иной ещё работы, сидел стражем при наружных монастырских вратах, читал в башенке Григория Синаита. В большом же храме служили заутреню.

«Следовало бы нам, приняв духа жизни о Христе Исусе, — читал он, — чистою сердцем молитвою херувимски беседовать с Господом. Но мы, не разумея величия, чести и славы возрождения, и не заботясь о том, чтобы возрасти духовно чрез исполнение заповедей, и постечь до состояния умного созерцания, предаемся нерадению, через что впадаем в страстные навыки и низвергаемся в бездну нечувствия и мрака...»

Он отвёл глаза от книги и подумал: «А ведь со мною и было так...»

.............

«Величит душа моя Господа, — пели в храме монахи, — и возрадовался дух мой о Боге...» Это юная оповещённая уже Ангелом Мария пришла к другой великой будущей матери, и та, вовсе никогда не видевшая раньше, узнаёт её, радуясь. «Возрадовался дух мой о Боге...» Значит, так и есть, так и есть, и она, Мария, избрана родить Того, Кто порвёт наконец ненавистные цепи тлена.

«Смертью лишить силы имеющего державу смерти...»

У Коловрата стеснило грудь. Суровые, сливающиеся голоса монахов катили в гору блистающее прозрачное колесо. Боль в сердце усилилась, сделалась тонкою до звона, а затем, оплавясь на острие-кончике, лопнула, растеклась по телу мягкой теплотой. Он почувствовал освобождающую душу радость, изглубинное ликование, и пели это не монахи уже, не знакомые и родные отец Кирилл с братией, а это пели ангелы, сонм золотого трепещущего живым дыханием света, звук был свет, и свет был вокруг, слепящий неожигающий огнь, и не умом, а самою где-то сердцевиной себя Коловрат восчувствовал весь мир, весь до последних чёрточек и пределов, и всё было возможным в этом мире, и воскресенье Лазаря, и всё.

Узнав о случившемся, отец Варсонуфий, малоразговорчивый и видом «малострастен вельми», откровенно на сей раз просиял, обнял послушника, словно у него самого пуд спал с сутулых плеч, а потом, когда Коловрат, учуяв час, попросил, понеже дозволено будет отцом настоятелем и братией, благословить о постриге, услыхал от окормителя и духовного отца своего то, о чём никогда не ждал и не помысливал.

Минет пять-шесть лет, сказал отец Варс... ..................

— Грех же твой тотший, — бледнея до серости в обескровленных губах, рёк отец Варсонуфий, — грех убиения грядый, мой будет, сыне, с часу сего!

И ничего повелев более не страшиться, а слушать одно сердце своё («Оно у тебя нынь... не облазнится, чаю!»), ушёл, удалился невидимо по обычью, а Коловрат, сбитый со всякого панталыку, долго сидел на жёсткой чернецкой лежанке, то чему-то нечаянно улыбаясь, то пускаясь горячо молиться, то робко отдаваясь в первые предощущения грядущего.

Мерещился вкус вешнего, томящего, как в юности, ветерка на губах, запах хрустящих седельных кож, холодок вздеваемой чрез голову кольчужной рубашки, дымок одиноко дальнего костерка в предрассветно влажной степи...

Охватив худыми пальцами лицо, он долго, покачиваясь и тряся головою, сидел так, и слёзы текли и капали сквозь них на покрытые истёртым подрясником колени.

Он плакал от благодарности к отцу Варсонуфию, к братии, ко всем добрым людям, к миру и Богу, он знал, отныне он исцелён и помрачение позади... Впереди же его ожидало его предназначение.

Я сказал, что в долгу не останусь, и успевший с утра поправиться серый кладбищенский мужик сразу, без лишних слов, повёл выпуклым, в траурной кайме, ногтем по линованным журнальным листам.

Отыскались и улица в сей книге мёртвых, и номерной илпатеевской могилы знак.

— Ну что, Николай, — сказал я, усаживаясь на щербатый чурбачок, заменявший здесь у него лавочку, — лежишь, стало быть?

Ответа не последовало. Лишь кустистая непородная травка на крепеньком уже холмике шевельнулась слегка ответным эхом на мой глупый, обычный в подобных местах-обстоятельствах вопрос.

«Ну что, Коля, — продолжал я, не успокаиваясь. — Блаженны нищие духом, ибо сохранят душу в услужении и не у Бога? А заклятые непримиримо враги, буде благородны, снищут равное небесное благорасположение?

А если не шибко всё-таки благородны враги и не так-то нищи нищие? Тогда?»

Многое можно было навертеть в том же духе и том же ряду, но хотя сам Илпатеев, как слышно, полагал, что только отвечая раз за разом на все, сколько бы их ни возникло, вопросы, и можно в конце концов выбраться из всеобщей нашей Ямы, коли отвечать д о б р о с о в е с т н о, я, грешный человек, вместо мудрствования («Не мудрствуй слишком и не говори всей правды...») вытащил из наплечной сумы бутылку «Аналузайской долины», любимое винцо вождя, качнувшего смуглым паханским пальцем нашу с Илпатеевым колыбель, и, как истый представитель доподлинного психологического мастурбантства, романтически мастурбантски выпил за помин души безответного моего соавтора.

Мир праху твоему, Илпатеев! Не мне судить тебя, дорогой, ну да не мне, слава Богу, и оправдывать.

Слишком много знакомых фамилий читается что-то на косых и прямоугольных памятниках из мраморной крошки на этом кладбище... Слишком тесно сгрудились могилы, огороженные железными прутьями в одной на всех дешёвой краске серебрянке этой.

Шёл, сеялся осенний мелкий дождичек из той самой шаляпинской песни. Розово-прозрачные капли, позадержавшись сколь положено на гранях стограммового моего стаканчика, скатывались поодиночке на землю.

Странно, думалось мне, теперь, когда я узнал, кажется, Илпатеева в той именно мере, в какой это возможно для другого человека и брал даже на себя смелость ставить заплаты в текст и добавлять запятые, мне, как, если помните, когда-то Маше Резниковой, ответ о причине его смерти тоже сделался в сущности безразличен.

«Смерть придёт — причину найдёт!» Неплохая поговорка. Ну а стало быть, не всё ли равно, что за инструмент или метод использовала та сила, коей в невежественной дерзости своей бросил Николай Илпатеев нечто наподобие вызова?

Я уходил.

Стаканчик, авось да пригодится кому ещё, я поставил сбоку у памятника, а пустую бутылку забрал с собой, — по дороге, порешил я, выброшу потом в одну из мусорных кладбищенских куч.

КА.

Вирнику с виры полагалась пятая часть. Посему случалось, иные из них не гнушались ни угрозами, ни подкупами, но чаще всего у не желавших платить вирная доля забиралась высидом.

На троих-четверых вирнику со товарищи полагалось в седмицу говяжья полть аль баран, а в день две куры иль утица. В субботу же мир обязан был ставить ведро солода. Такой вирник-высидчик и жил-поживал, в ус не дувал, доколе скорейшая выдача доли не соображалась смердами как более прибыльная.

Евпатий Коловрат ни подкупом, ни угрозами, ни тем паче высидом не пользовался, а искал ладить с крестьянами добром, наипаче ж вотчинник их господарь Ингварь Ингваревич до благ земных бых не зело охоч.

Коий год Коловрат у Ингваря Ингваревича, коий шлёт и вирничью в Залесский монастырёк. Опочил в Бозе запрошлую осень достославный отец Варсонуфий, а сулённые им день-час досе впереди.

Нет у Коловрата нынь ни вотчины, ни терема, ни сноровчатых холопьев в услужении, а есть у него, служивского, сундук-подглавник с абаком*, казённая от Ингварь Ингварича грамотка да добрая лошадь под неузорным седлом. Метельником — друг-сомолодшик Савватей Кисляк, а в подмогу им с метельником — вьюнош-богатырь Олеха Рука. И кабы не ожиданье «часа», обещанного отцом Варсонуфием, другого б ему, Коловрату, и не надобно.

* Род счёт в то время.

...проснуться в чужом, открытой душой приветившем тебя доме, помолиться при лучинке Святой Пречистой Заступнице, закусить чем Бог послал — кулагою какою-нито с мочёной калиною, взнуздать своею рукой пободревшую с щедрого хозяйского корму Ласточку ино выехать, поёжившись, чем свет за воротцы в зябкую сутемь-склень.

В светло-синем небе звёздочки, месяц щербится, из овражных балок кучерявится-течёт белёсоватый юрчистый туман, а обочь выворачивающей к лесу дороги вздрагивают от налетающих ветровых порывов голые бурьянные будыли.

Лепо! Хорошо...

«Ты-дук! Ты-дук! Ты-дук!» — бьёт твёрдым клювом спозаранку неутомимый в труде дятел-желгун. (Не во древе ль познанья не выдолбит всё червя сомнения?)

«У-ку! У-ку! У-ку» — отмеряет лесная пророчица-самозванка.

«Гхр-ха-рр-л! Гха-р-р-л... Гхаррр-л...» — вздрагивают, выпрыгнув из-под лошадиных ног, встопорщенные, готовые к тризне по тебе трусливо-бесстыдные вороны.

И восходит солнце. Млечно-голубое, огранённое вогнутыми окаёмами леса, небо впереди похоже на женскую опущенную к дороге грудь. И то ль дорога сосёт по-младенчески из безкрая его бессмертную силу, то ли небо в тоске по живой, хотя б и смертною болью чреватой воплощённости истекает в неё лучезарным, бесконечно влекущим светом.

КВ.

— Ишшо? Ишшо? — сквозь пар зеленеют на Савватея смеющиеся разбойничьи глаза. — А не лопнет у тя, Стратыч, жила кака самонужнеющая? Не опасаться?

Прикрыв от хлынувшего калёного жару большие ветлястые уши, Стратыч лишь мотает ответом головою, мычит, опасаясь открывать рот. — Да, мол, хватит, кончай, Конон Деич, и меня, непобедимого, догнал ты, любяга, до остатнего терпежу!

Коловрат с Олехою давно сдались и ждут, охолонываясь в прибанке, а довольный впечатлением хозяин хлопочет для одного Савватея.

Конон приносит остуженный квас с плавающей в туесе клюковкой, отдувающийся пунцово-красный Кисляк вываливается из парной, и, погодя, под смех Олехи и Коловрата хозяин с метельником Коловратовым обмениваются наперекид двумя-тремя байками про Фому и Ерёму. А потом... потом за белою, обшитой цветами и листьями скатертью, за немудрящим с медовым кувшином брашном продолжается негромкий, случайный, а стало быть, лучший из возможных пир.

Дом у Конона Деича крестовик, крыша четырёхскатная, тесовая, во дворе у крыльца чистый посыпан песок. На залавке у печи в красноватой житной муке мельничные жернова, а пахнет квашнёю, золой печною да молочным с полатей духом детской постельной одежонки. Хозяйка — тонкостанная красавица Феланида — улыбается утайно уголками губ, будто б ведает про себя такое нечто, чего ни Евпатию, ни Савватею, ни даже самому её мужу Конону в ум не придёт.

Слушая, как, укладывая за стенкою дочек Феклушу с Малушею, поёт она тихо извечную про «чадонишкины ясны глазыньки», Коловрат думает о чужом этом им, подорожным, осёдлом житье-бытье, и мнится ему тут не ко двору да некстати, что женщина эта, гибкорукая красавица, мало любит своего ухватистого хозяина-мужа, но что она к нему по-хорошему, всею душой, что и верна ему, и уважительно, нелицемерно благодарна за всё добро.

«И слава, слава Богу, — думает он сам с собою, — дай-то им Бог!»

И всё-таки отчего-то это грустно, неразрешимо печально, и, будто угадывая это его чувство, захмелевший, заугрюмевший чтой-то Савватей вскидывает в тоске бобылью лысеющую свою голову:

— И-эх, братцы-ы... Кабы на крапиву да не мороз!

«В мире мёда не облыга, — вспоминается зачем-то Коловрату, — и ближняго не срини в веселии его...»

А ночью — второй аль в третий раз за кочевые эти годы — снится Коловрату Паруня. Стук-постук лапоточков в сенях, скрип-хлоп затворяемой наружной двери, и чрез остановившееся, бесконечно тянущееся и всё же истекающее время — заледенело-шершавые пальцы её на его плече. «Ясноглазый соколочек мой, Евп...»

Рывком сбросив с ног Кононову шубу, Коловрат садится на своей лавке и долго, возвращаясь в себя, сидит, бодрствует в одиночку в выстывающей мало-помалу предутренней темноте. «...От мысленного волка звероуловлен буду...» Молится. За свою, Парунину души, за Конона, Феланиду с Феклушею и Малушею их, за Савватея, за Олеху... Шепчет о чём-то с собою сам, зовёт ли кого.

А я не смогу никогда забыти,

Пока имею здесь на земле быти.

КГ .

Из Пронска Всеволод, из Переяславля Олег Красный, Давыд из Мурома, а из Коломны Глеб* (все сродники и Ингваревичи) собрались в Рязань к совету князя Юрия.

* Другой.

Третьи сутки не евши-не спавшие послы татарские, средь коих выдавалась чудным обликом немолодая мрачная волхвица басурманская, услыхав на требованье десятины «во кнезех, во всяки людях и во всём» — «Аще живыми нас никого не останется, всё ваше будет!», — удалились в Заокский лес.

Удалой млад князь Глеб Ингваревич предлагал было взвесить непочётчиков за стопы у Спасского, но ни великий, ни удельные не одобрили подобной блядивости. Побой гонцов татарских четырнадцать лет тому, обратившийся соромом калкинским, не изгладился ещё из русской памяти.

Допоздна в тот день лют судили сродники. Из Владимира не жди помощи. Не простил, чать, Георгий князь бывшей вотчине.

Оставалося нешто с Черниговом. Ин не ближен свет до Чернигова, и до сечи едва ли поспеется, ан негоже князь Михаилу не уведомить, дочь его у Рязани за Фёдором.

А даб малые хоть сроки выгадать, мало-мальски к «пированью» сготовиться, запослать к Батыге с подарками, улестить злонадея поклонами.

Во Чернигов скакать Ингварь Ингваричу, на реку Ворону Фёдор Юрьичу.

У Онузы крепости шипело и взбулькивало фиолетово-чёрное варево будущей битвы.

Сменивший умершего слепого Оточа молодой урянхаец-кам Дашбал-бар колол иглами для гутул одетых в коназов тряпичных кукол.

Урда, Шейбани, Бурулдай, Бык Хостоврул и три-четыре из близких к Сэбудею темников, не дожидаясь рассвета, входили и выходили в златоверхий пообшарпанный непогодью Бату-ханов шатёр, а к вмерзающим в лёд Вороны телам незадачливых посланников-орусутов сходилось из леса продрогшее от ночного холода зверьё. Соболи, горностаи, пышноспинные лисы, куницы и мужающие под опекой угрюмой молодой волчицы-матери щенки-волчата, теснясь и щерясь соперничающими клыками, встявкивали наперебой, урчали и вытягивали в пехотной алчбе кольчатые тонкие шеи, тем временем как стремянный Фёдора Аполоница, выкарабкавшись из-под адской кучи и тряся оледеневшей слезами бородою, прятал под равнодушно желтевшей луною, прятал в дуплине кряковистого приберегового дуба ломающееся в суставах тело милого своего господаря...

КД.

В соборах рязанских служили всенощною святому апостолу Андрею Первозванному.

«Мужества тезоименитого Богоглагольника и Церкви возследователя верховного, Петрова сродника восхвалим. Зане якоже древле сему, и ныне к нам воззва: приидите, обретохом Желаемого...»

С усилием подымаясь с колен от аскезной постной слабости, осунувшийся, с жиденькой светлой своей бородкой, авва Иакинф выпевал, покрытый белою торжественною фелонью: «Изми нас от враг наших, от восстающих нань избави и покры от сонма лукавствующих, и от множества творящих беззаконие...».

КЕ.

И бысть на реке Ранове сеча зла, лом копейный и щитом скрипание. Омрачиша свет стрел туча, льяшася кровь людие, яко вода.

И одолеша безбожники измаильтяне русское воинство.

K Ж.

Во Чернигове граде малинов звон.

и... так далее. Здесь, в этой главке, Илпатеев пробует как бы ритмы Кирши Данилова.

Должен предуведомить читателя: я сознательно изымаю эту часть текста, в силу её, на мой взгляд, художественной недостоверности. («Гой еси ты, князь Михаиле Всеволдыч...»). Речь здесь идёт о том, как прибывший в Чернигов в сопровожденье вирника Коловрата Ингварь Ингваревич, отказавшись от пированья-стольничанья с хозяином, сообщает о грянувшей в Рязанской земле беде.

«Восхмурял чело Михайло Всеволдыч, — пишет Илпатеев, — Убирал сапожок со приступочка...»

И якобы здесь же, во полустоле сего пированья, находит на Ингваря Ингваревнча тяжкое «предрассужденье»: де, Рязань пала уже, что посольство их с Коловратом к Михаиле Всеволодычу безнадёжно запоздало, и пока, дескать, идут разговоры о пособлении, покуда ратничество сберут, скакал бы он, Евпатий, ходом-поскоком и т. п.

И тут якобы Евпатий Коловрат воспрыгнул тотчас на резвы ноги, выбег на кирпищат двор и звал с собою всех, кто пойдёт, боронить Рязань-матушку от злаго ворога.

«И как сел в седло, люди видели, а как след простыл, все запамятовали...»

КЗ.

Ясным январским днём, понужая то и дело дрожавшую, стопорящую на каждом шагу Ласточку, въехал Евпатий Коловрат в то, что носило раньше название юго-западных Пронских ворот.

Спалённые до подпольных ям окраинные улицы. Тишь. Гарь. Обескровленный тускло-серый морок смерти...

У закоптелого, без куполов и оконных решёток, храма Спасителя лежал зияющий прогалами обглоданный до изжелта-белого блеска рёбер остов лошади.

— Ишь ить падлы! — вырвалось у одного из черниговских доброволов, ехавших сзади. — Жируют на чужбинку-от.

Вся торговая площадь, запечатлевшая на себе следы безжалостного разрушения, была облеплена, как мухами, точками и кучками каких-то неведомых красноклювых птиц, отдалённо напоминающих маленьких ворон. В нехорошей кладбищенской тишине они молча деловито ходили, косо вспрыгивали, перелетали или, напоминая клювами непотухшие зольные головёшки, сидели в нахохленной неподвижности.

Это какие-нибудь чужедальние вороны или галки, наверное, — подумалось Коловрату.

На заднем, со сломанным перильцем, крыльце храма Бориса и Глеба лежали два мёртвых человечьих тела.

Тот, что лежал повыше, в залубелой от крови и холода крестильной рубахе, сжимал в восковых тонких пальцах медный подсвечник, послуживший, видно, оружием. От косо срезанного сабельным ударом лица уцелела лишь нижняя часть — седоватая, клинышком, бородёнка. Тучный, закуржавевший рыжею шерстью живот второго был обнажён, а на нём несколько плоских и круглых ранок... Его кололи пикою, концом сабли, и он, быть может, сам задрал в смертной истоме знакомую Евпатию грязную рубаху.

Это были отец Иакинф и Варяжко. До ложбин истёртая середка деревянных ступеней затекала смешавшеюся их кровью и жирно отблёскивала тусклой плёночкою уходящему с зенита солнцу.

Зная, что хоронить всех Ингварь Ингваричу, Коловрат постоял над убиенными нужное и сопровождаемый Савватеем с Олехою пустил Ласточку довершить объездный траурный круг.

Когда воротились на торговую к Спасскому, там собралась толпища всадников, а из середины её слышался чей-то торопящийся увещевающий сипоток.

— Жива душа калачика чает, — слышалось в не нарушаемой ничем тишине, — а того, простуша, не ведает, что неможно у рогатого-то одолжаться... Денница-дьявол на небе был, да гордыни ради совержен, Адам — в раю, да сластолюбия ради пять тысяч лет во аде на муку осуждён, Юда чудотворец был, а сребролюбия ради ко дьяволу в услуженье попал... — Тонко, коротко всхихикнув здесь, невидимый из-за голов вития зачастил засим так, что разобрать сделалось возможным лишь отдельные возгласы. — Мняй да блюдися... Держись за Христовы ноги... Моли Пречистую о заступлении... Веселися, раб Христов!

Коловрат вдвинул Ласточку между лошадиных хвостов и морд.

На измятой ржавой бочке, в том месте самом, где помещался когда-то поруб и горела его, Коловратова, Паруня, орлом восседал широкоплечий, худой, с огромной всклокоченной бородою человек. Округло чёрный монаший куколь сидел у него на затылке набекрень.

Почувствовав, словно ждал, взгляд Коловрата, он поднял вздрагивающее в рыданиях лицо и, гримасничая и скалясь, истово и крестообразно замахал перстами:

— Чур! Чур меня, сатано! Сыми порты-то, пёс! Куды охвостье сокрыл? Покрасуйся пред православными!

Это был сонасельник Евпатия по Залесскому монастырю, брат, наперсник и учитель его отец Кирилл.

— И-эх, бедун-горемыка, — вздохнул позади протолкавшийся следом Савватей Кисляк. — Ума, вишь, решился, Бог его упаси! Хватил, чать, мурцовки-то, чернячья душа.

Кроме русских ополченцев из Чернигова пришло за Евпатием сотни полторы ковунов-тюрцев, по собственным тайным причинам ненавидящих захватчиков-татар.

В Рязани ж в полк влилось ещё более тысячи хоронившихся по охотничьим да бортническим избушкам уцелевших ратников.

Опричь дружка Евпатия с Савватеем по молодшеству Пафнутия Кочкаря, оглушённого в рановской сече шейдемом татарским, в отряд к общей радости вступил известный борсек Акила Сыч. Был Акила годами моложе их троих, но до геройской гибели в степи Декуна успел смладу отпробовать потной его науки.

Искрошивши мечом четыре заслона вражьих, легкотелый, невзрачный с виду Акила Сыч вынес на седле коня отходившего от ран молодого Пронского князя Всеволода. В лесном безлистом ольшанике, подкопав острием меча мерзлую почву, закидал тело упокоившегося князя ветками и устроил, как сумел, снеговую бескрестную до времени могилу. Там же, запалённый непосильным утруженьем, остался околевать боевой конь Акилы, верный товарищ.

Возвратился пеши на политый кровушкой русскою рановский берег, да застал лишь бездыханное крошево людских и лошадиных тел и колебаемые ветром лысые промёрзшие камышины...

От оглоушенного Кочкаря, говорившего с заиканьем ин затруднением, удалось вызнать всё же о кончине великого князя Юрия, о плененье и мученической смерти Олега Красного, о Фёдоре, со свитою принявшем смерть за Христову веру, о как, заслыша от доковылявшего до своих стремянного Аполоницы смертоносные глаголы, с сыном на руках прянула с теремного забрала краса и радость Рязани княгиня Евпраксея Михайловна.

Попал в сподвижники и бывший кат Васька Творог, неотступно везде сопровождаемый курносым верзилою, коего из-за подпалённой с одного боку бороды тотчас прозвали в отряде Угорелым.

Родом Угорелый был из Пешей, более чем знакомой когда-то, а ныне дотла сожжённой слободы, и то ли чудилось, то ли так и было, но он, Угорелый, будто намекая на некую общую для них тайну, щурил на Коловрата с дерзким вызовом голубой, глубоко посаженный и мутный глазок.

КИ.

На второй день погони, выйдя без промаха из лесной чащобы на коломенский зимнепуток (им шёл лёгкою, в вереницу, рысью Коловратов полк) примкнул ещё знакомец — Конон Деич Коврига по прозвищу Буран.

— Ну теперича зажируем, едрёна-матрёна! — скалил радостно редкозубье своё довольный Савватей. — Теперича мы их вмах! Это ж сила-а...

Однако ж и не шутя на заре следующего дня Буран с помощью юного Калинки-колесника приволок на бечеве за конём двух всамделишных полонённых татар.

После учинённого Акилой с Савватеем краткого допроса, осуществляемого жестами и междометиями — где, кто и сколько? — дальнейшая судьба басурманинов вызвала в отряде разногласия.

Кат Васька и сочувственник ему Угорелый домогались порвать поганых «на собачью закуску», но Акила, Савватей и даже мычавший невразумительное Пафнутий, поддержанные большинством рязанцев, воспротивили сей жестоковыйности.

Один из врагов, узивших над выпуклыми маслянисто-смуглыми скулами усталые, подламывающиеся глазки, был джагун Хагала, другим — утэгэ богол сотни, бывший младший помощник кама Кокочу.

В пощажённом Бурулдаем сельце Мокрое — полюбившиеся нойонам-темникам крупные орусутские лошади нуждались в фураже — Хагала занедужил. Не то молодуха хозяйка, без дальних слов сделанная наложницей в первую же ночь, опоила его с утра по бабьей стервозности, не то собственная безразборность в еде стали тому причиною, но, как бы ни было, а весь день Хагалу рвало, кроваво поносило и от его похудевшей в несколько часов шеи бежали, сотрясая конечности, редкие длинные судороги.

Навестивший одного из лучших джагунов Бурулдай отдал повеленье оставить сотника в Мокром до выяснения исхода дела. Самого же малонужного и безответного — кюрбчи Кокочу — оставили приглядеть.

По просьбе Хагалы поместили их не в истбе заколотой Бурулдаем «раз так!» орусутки, а в арбяной походной кибитке во дворе, где кошмы, как чудилось слабевшему духом Хагале, хранили запах кумыса и родной степи, где, забываясь и пугая Кокочу жалобностью слов, он звал ночами младшую оставленную в каганате жену.

Имя жены Наран. По-ойратски — Солнышко это.

— Налютовался, страмец? — борясь с жалостью, бодрили себя мужики-смерды, втыкаясь взглядом в измученное тоской и тряскою липо Хагалы. — Не дюже сладко в неволе-то? А почто лез, пёсий сын?

Хагала поводил тусклыми красными зенками в узких щелях и молчал.

— Он ить не сам, Данило, — ронял какой-нито из вовсе разжалобившихся, — его евоный хан гнал, в дых ему дышло!

Данило клонил долу кучеряво-лохматую голову и, отдумав, не соглашался.

— А сам он чо ж? Кубытъ пововсь без своей воли сюды шёл?

— А ты вона не пойди-ко! — возражал разжалобившийся. — Энтот вмах вязы-то свернёт.

Но Данило и тут не терял, однако, мнения.

— А тебе любее, нижль он тебя аль меня безвинно утолочит? Нетуть, милок, — тряс Данило выпрямленной головою, — я за евойного хана не ответствую!

Но жалостливый милок отыскивал в таком случае последний и неопровержимый уже аргумент:

— Без вины, мнишь? Ой ли, Данилушко? Ой ли-и! Этто кто ж с нас, эдаких-то, безвинный да без греха? Без греха, надоть думать, и рожи не износишь!

Но подобных Даниле философов-мышлецов, вопреки угрозным их повадкам и укоряющим речам, Хагала чутьём попавшегося зверя не страшился нимало. А страшился, трусил он до холодной испарины, до обморочных тошнотных провалов одного-единственного — Ваську Творога, который с глумливо-сложной ухмылкою в плотоядных губах сужал вкруг него приглядывающиеся свои петли.

Пленных решено везти было до ближайшей живой деревни, и, посадив Кокочу за седло сзади, а хворого Хагалу напередь, в очередь делали это Акила, Конон, Савватей и Олеха Рука. Посыкнувшегося было вклиниться на подмену Евпатия Савватей окоротил: «Ласточку-то побереги! С неё вскорости ой много, чую, снадобится...»

И был в том, разумеется, свой резон. Чем сильнее сокращалось расстояние до вражьей рати, тем глубже выматывались кони, шедшие без завода по зимнепутку.

И вот случилось. Тот же Савватей обронил как-то, спешиваясь к ночёвке, не ведая уж, кого больше прижаливать — коня-бедолагу али басурманина, обронил словцо про бесью обузу, а будто нароком вертевшийся вблизости Васька услыхал: поймал воробья.

И наутро, до света ещё, отряд пробудился от бившего по ушам колыхающегося птичьего грая.

На двух соседних березах, чётко рисуясь на фоне выдутого ветром светлеющего неба, расклевывались разодранные надвое останки пленников.

Коловрат стоял и, глядя на клубившееся, толкавшееся крылами вороньё, гладил жёсткую гриву Ласточки; к нему широким падающим шагом приближался Угорелый.

«И тогда тоже, — думал он о Паруниной казни, — тогда тоже от беспомощности...»

— Это мы, Львович, сказнили с Василием лиходеев. Судите, коли охота! Мы ответ могём держать.

И всё ловил, искал со злым задиром убегающий, избегающий его глаз взгляд Коловрата.

Акила Сыч, в свою очередь не сводивший своих с Васьки Творога, потянул было из ножен меч, но хитрован Васька, инстинктом сукиного сына угадывая его характер, не пошелохнулся на месте, не пошевельнул, как бывало, и бел-белёсою бровью.

Шаркнув меч в ножны, Акила стукнул сухим кулаком по рукояти и ушагал враскач с еланы подале от греха.

Прочие все стояли, кто где, и глаз от земли не отрывали, не глядя ни на Ваську, ни на Угорелого, ни на терзаемые смертью останки  в р а г о в.

Прошёл, протащился кое-как тусклоглазый этот денёк, а к ночи отправленный в дозор с двумя не ладившими со своими черниговскими ковунами Васька исчезнул ко всеобщему облегчению из полку Коловратова навсегда.

............

И видя град разорён, и матерь свою, и снохи, и сродник своих, и множество много мертвых лежаща, и церкви Божии позжены, и узорочье в казне взято, и воскричаша, и лежаща на земле яко мертв.

И едва отдохну душа, наиде тело матери своей великия княгини Агрепены Ростиславны и снохи своя, и призва попы из веси, которых Бог соблюде, и погребе матерь свою и снохи своя, и похраняше прочиа трупиа мертвых, и очисти град, и освяти.

И не бе во граде Рязани пения, ни звона, токмо дым и пепел.

И поиде князь Ингварь Ингварович и где побъени быша братья его: великий князь Юрий, и братья его, и бояре, и воеводы, и всё воинство, и удальцы, резвецы, узорочье рязанское. Лежаша на земле пусте, на траве ковыле, снегом и льдом померзоша; от зверей телеса их снедаема, и от множества птиц растерзаемо.

Все лежаша, купно умроша, едину чашу пиша смертную.

И начаша князь Ингваръ Ингварович разбирати трупие мертвых, и взя тело братьи своей, и многих бояр, и воевод, и ближних знаемых, принесе их во град Рязань, и похраняше честно, и надгробное пеша.

И поиде князь Ингварь Ингварович на реку Ворон, отыска древо, иде скры дуплие тело князя Фёдора Юрьевича, и плакася над ним на долг час.

............

— Ну с чего такой-от Васька с нас, человеков, образуется? — приноравливая ход посвежевшего без ноши буланого своего к мерной поступи Ласточки, разглагольствовал Савватей. — С какого скисшего молока? — И как Коловрат ничего не отвечал тут, с уверенностью вёл дальше. — Мню, из зависти истекает! У него, вишь, есть, а у меня нету! Чего ж, мол, Бог мало дал эстоль? Возроптал, стал-быть, на злодолие, а рогатый-то тут как тут! Оно и поташшило со стези. Ну а душа-сирота всё одно сугреву требует. Оно и пишшит, и страх берёт, а к анчихристу ластится... Хучь силком, а любость себе в обрат добыть.

Коловрат глянул на него сбоку, кхакнул в заиндевевшую бороду, но, решив, что ни время, ни место не подходны долгому разговору, дал Ласточке шпоры, чуть раньше положенного переводя её в рысь.

КД.

Когда смеркалось, сходили с отощавших, вымотанных лошадей, жгли нодиевые бездымные костры — согреться и натопить со снега воды в походных, прихваченных по дороге котлах.

Собеседы у костров велись тихие, мирные, без помину о предстоящем.

— Это, в Ольговом у нас, — торопился чаще иных чистый, не зашарпанный долгой житухою тенорок Калинки-колесника, — своровал летось один, старики-то и прилепи в церкви свечу перед образом верхним концом. И што думаешь? Воутре сам прибёг, вор-от! Такую, слышь, тоску на сердце зачуял, себе не рад. Туточки прямо и покаялся, и всю, как есть, крадьбу возвернул.

Какие-то миги длится общее молчание, умысливаясь в себе, а потом, после, раздаётся другой, рассудительно огрубелый бас:

— Так оно и есть! Свечу в обрат, он, Исус, душу и обрати ему, татю, ну.

— Дураки у вас в Ольгове! — нарушает взятое было согласие вздрагивающий от волнения третий голос. — Кто ж это Божию-то свечу на волхвиное мудрование потребляет?

И уж теперь вовсе примолкают, вздыхают да покряхтывают, точно не далёкий ольговский вор, а они сами воровали или ставили свечу «в обрат».

«Понеже яко трава разцветает и паки отцветает, — заворачиваясь в угретый охабень, вспоминает сквозь дрёму Коловрат, — на малое время повеличается, и паки не вем, куда пойдем...»

Над ним покрытые оледеневшим снежком ветки шатровой ели, а от костра доносится приглушённо новый Калинкин рассказ — про спорышек, из которого, если поносить под левою мышкою, вылупится взаправдешний маленький змеёк, и что раз-де на тепле твоём взрос (уверяет Калинка), то рогатый повелит ему таскать тебе всякого добра...

Мужики зовут Калинку балабоном, посмеиваются, но они, это ясно, благодарны ему за неутомимый язык. Мало кому спится без усилия в остатние эти ночи.

— Рогожи, слышь, выделывали, — слышится глуше Калинкино, — сани работали зимой, а на маслену возьмём, это, с браткою гусли аль сопели да айда к девкам хороводы водить... Зыко!

А Евпатию снится матушка Савела Марковна.

Будто опустила на старой цепи ведро в колодец, а та и порвись. Матушка наклоняется, прикрывая глаза лодошкою, смотрит, а по оскалистым замшелым брёвнушкам выползает оттуда, перекатывая тусклые кольца, огромный оранжевоглазый змей.

Евпатий вскакивает с лавки, чтобы бежать к матери, но ноги у него, оказывается, тоненькие-претоненькие, такие тоненькие, что не ступить. Обломятся, да.

Л.

Как Коловрат и подозревал отчасти, с Калинкой-колесником не всё ладно-хорошо. Видели Калинку на привале сидящим подле чужой привязанной к стволу лошади и несущего какую-то чепуху. «Осьмнадцать аршин шёлку цветного, — обращался Калинка к лошадиной морде, — да камочек... бархаты от Самойлы-фрязина... Сукно в аршинах, слышь, а весчее в пуды...» И тому подобное.

Вечером Олеха Рука привёл на разговор Угорелого, Пафнутия Кочкаря и его.

На реке Сити — овестил их (Коловрат) — великий князь Владимирский рать великую сбирает на супостатов. Сил и надежд к удаче попрыжея там станет, нежели здесь. Он, дескать, Коловрат, ни звать, ни противить никому вправе не полагает себя. Все в отряде доброю волей. Каждый сам. Посему, мол, ежели усомнение у кого, отказаться сорому нет, не поздно ещё.

Угорелый налился краскою, бросил на Евпатия один-единственный смеривший с головы до ног взгляд и, не отвечая ни слова, медленно зашагал к оставленным у костра товарищам. Огромные его ступни, обутые в лапти с истрепанными грязными онучами, оставляли след, как от волокуши.

Калинка жалобно сморщил лицо, готовый разрыдаться, и пустился в уверенья, что с лошадкою он так, шутейно, беседы вёл... Почуял, откуда ветер.

Коловрат, махнув рукою, отпустил его.

— Уд-далить меня х-хочешь? — напрямую спросил Кочкарь, когда остались вдвоём. — Пы-а-дведу, мыслишь?

О старом, о как перенёс когда-то Кочкарь боярину Льву про нехорошие Коловратовы любы, как к порубу Паруниному не допустил, ни раньше, в редкие наезды Коловрата в Рязань, ни тем паче вдогоне здесь с молчаливого обоюдного уговора не поминали они ни разу.

Зван же был Кочкаръ не с недоверия, а по причине, что тяжко им с Савватеем видеть его увечество, а того хуже в бою такого воображать.

— Понеж винен п-пред та-абаю... — начал было снова Пафнутий, дергая от напряжения шеей и веком, но Коловрат поднял, останавливая его, вровень с плечом широконькую свою ладонь.

— Это ты ни к чему, Пафнутий Ольгердыч. Это песня отпетая... Ты лучше-ка...

Теперь не дал досказать Пафнутий.

— На все Б-божия воля, Ев-п-п... Н-не т-ты-воя!

И ушёл, гневно сверкнув на бывшего друга тёмным прыгающим глазом, а Евпатию сделалось стыдно, досадно на себя.

Он знал, как погибли у Пафнутия в Рязани две дочери отроковицы.

ЛА.

Всё чаще попадались круглые, аккуратно окопанные костровища, охряные зубристые дыры в снегу от бессчётно мочившихся лошадей, и на одной из кратеньких днёвок Акила, разломив в рукавице маленькое помётное яблоко, сказал Евпатию с Савватеем: «Видишь, середка-то мягкая ещё... Кажись, пришли, ребята!»

Кружили, дуя в фиолетовые зазябшие кулачки, растревоженные злые духи, взметали снежные буруны, и лошади, прядая чуткими ушами, садились на задние ноги, и то в голове, то в хвосте отряда раздавалось их предупреждающее страстное ржание.

Остановились засветло. Нарубили сухих жердин, составили в шалаши, покрыли с нахлёстом снятыми с коней потниками и, натаскав от степового обдутого ветрами кряжа гранитных камениев, устроили баню.

— Баня, — изрёк по сему поводу Савватей Кисляк, — она вторая мать!

Отмывшись, выстроились в длинную безмолвную вереницу друг за другом и отдали последнее целованье святому образу чудотворца Николы.

Не было ни антиминса, ни священника, ни вина с просфорами для святых даров, но у того ж Савватея, ловчее прочих крестившегося и помнившего больше молитв, отыскалась в седельных тороках икона святителя Николая в потемневшем липовом окладе, и вот он, Савватей, держал её, смущаясь, в обеих руках, а подходившие доброволы целовали святителя кто в плечо, кто в седую круглую бороду, а кто в высокий прорезанный тремя скорбными морщинами лоб. «Подаждь ми христианскую кончину, отче Чудотворче! И Ты, Благая Заступнице Матерь Божия. И на Страшном суде Сына Твоего...»

Дав поцеловать трём-четырём причастникам, похорошевший, с высветленным взором Савватей осторожно обтирал обтёрханным кафтаньим рукавом образ.

«Не поработимся врагом, хулящим Тя и претящим нам. Погуби Крестом Твоим борющих нас, да уразумеют, како православная вера, Едине Человеколюбче...»

Смуглокожие ковуны, средь коих ни единого не оказалось не крещёного, тянулись целовать другим поцелуем закрасневшую Савватееву руку, а он, не имея возможности отдалить её от тянущихся, страдал и конфузился ещё более, отводя глаза.

В ту исходную ночь Калинка с Кононом спели на посошок и песню.

Одну из тех странных, смутноватых содержанием вольных степовых песен, где меж заунывных взвоев и скулящих протягов проклёвывалась к концу одна-разъединственная, но единственно и нужная мысль. «А где ж ты шлялася-шаталася, — что-то такое, — да душа-а-а д-моя-а-а...»

Враг был рядом, в пяти-шести верстах, пели негромко поэтому, но заводивший серебряный тенорок Калинки всё равно сумел, преобразившись, выказать во всей красе богатырствующую суть своего героя, угадывая вольную, не вмещавшуюся в скучно-трусливую быть его душу, в коей от жаркой непринудной любви к родной сторонушке дотла сгорало всякое корыстное вещество пользы, и глуховато-мягкая басовая втора Конона, не колеблясь ни волосом, подтверждала высокое Калинкино право на подобное лицедейство. Сам-то он, Конон, и был таков, как в песне.

Прислонясь к сосновому стволу, стоял, слушая их, Акила, и его узкое, урезанное встречными ветрами лицо, отблёскивало костровым пламенем и лучилось тою высокою, лучшей в русском человеке грустью, для каковой, быть может, и создан Богом из персти земной подлинный человек.

«Ой да душа ль душечка-а-а... да добра молодца-а-а ду-ша-а-а...»

*

Ведомая за черенок ложка, не доползши на палец до отверзаемого рта, остановилась, побыла и пологой убыстряющейся дугой плюмкнула в чашку с супом, в посверкивающие кружочки жира, плавающие наверху.

Да, в суп-шулен, вкушаемый джихангиром каждую ночь в его тоске.

— Эй, кто-нибудь! — позвал негромко. — Что ещё там за шум?

Любая помеха таковому одинокому восседанию у очага вызывала лишь брезгливое отвращение.

Вислопузая, разжиревшая от доедок фигура бавурчина-бокаула выползла на зов из-за мерзлошкурого загремевшего полога.

— Где шум, солнценосный? Какой шум?

Угодливое, да чересчур уж фальшивое недоумение в лице тревогу на корню хочет погасить. Поверь такому!

Суп-шулен подальше отставив и туда-сюда по шатру походив, иглы-мурашки из затёкших ног изгоняя, сам, раз так, для уничтоженья тревоги вылез удостовериться.

Снежно-свежий дух мало-помалу покоряющейся потихоньку земли вот ведь какой! Острый, как кумыс, в ноздри бьёт. И ещё весть об орусутской угрозе не долетела толком, ещё крик «Орусуты из мёртвых восстали, джихангир!» ушей не коснулся, как по одинаковому скруту шей придверных кебтеулов он, Бату-хан, догадался вне сомнений и колебаний:

То , чего со дня смерти сайгачихи - копелёк ожидал , чего в уголке сокрушающегося сердца желал , может быть , — расплата - событие это надвигалось из сумеречной лесной чащи .

* *

— Эй, Бык! Гэрээс гарах! — орали снаружи через полог. — Выходи! Сэбудей-богатур к поединку тебя зовет...

Выйдя, оглядевшись и сам, без помощи, Мухортого заседлав и чумбур нукеру, что ближе был, кинув, в юрту опять ушёл.

В шлеме с хвостом и гребнем, в прошитом куяке-панцире появился.

К хвосту Мухортого на пятках подступясь — р-раз! — в одно неуловимое-сдвоенное движение в седле он уже. Без спешки, но и без траты времени, коня трусцою к месту затянувшейся суматохи направляет он, Хостоврул.

Невдалеке от юрты-гер, предназначавшейся для запасов, хмуролицый Сэбудей-богатур с трёх взгромождённых друг на дружку телег воинские распоряжения отдавал. Бледный, наблюдающий без отрыва за свалкой боя джихангир Бату подле безмолвный стоял.

— Стрелки-мергены и ты, Урда... — хрипло с телег гудело-сипело, — а ты, Шейбани, если сумеешь... — И там же, возле обоих, молодой Тайнгут-хан ещё (заметил), приобщаемый братцем-джихангиром к искусству войны.

Орусуты, — а это были они, кто ещё? — были взяты бурулдайцами в кольцо, и оно, из всадников и спешенных лучников, то сжималось, то разжималось до разрыва изнутри; тогда в прорыв вылетал в островерхом шлеме орусут и, намахавшись мечом, уложив на подушку полдесятка бурулдаевых гope-вояк, возвращался назад.

Приблизясь к телегам и поднимая вверх улыбающееся лицо, спросил:

— Какого из них, Сэбудэ, предназначаешь мне?

Бросив сверху злой и не ответивший на улыбку взгляд, одноглазый буркнул что-то вертевшимся подле телег десятникам и джагунам.

Молодой хитроглазый нукер, движениями напоминающий гибкотелую рысь, вынул из свежесделанного сайдака стрелу-свистун и, едва глянув, выстрелил без задержки и долгих слов.

Тот, в кого стрелял он, один из двух выскочивших в прорыв орусутов, едва успел отвести голову в шлеме в последний миг.

Однако выстрел до того точен, до того хорош получился, что и Сэбудей-богатур, и Бату-хан, и Тайнгут, и все, кто видел, и сам нукер-рысь довольные запереглядывались и повеселели, расценивая это как залог успеха, как знак не утратившего бодрости и силы монгольского боевого духа.

Подмигнув одобрительно нукеру-рыси и отъехав от телег алдов сорок-пятьдесят, Хостоврул-бухэ приподнял в рост огромное тело на закачавшихся широких стременах и, вздев кверху руки с оттопыренными на обеих большими пальцами, зычно возгласил:

— Эй ты, орусут! Халз тулах! Халз туладья гэх...

ЛВ.

Вытаптывать площадку с обеих сторон сошло с лошадей по десятку всадников.

Подкольчужная рубаха у Евпатия успела промокнуть от сечевого поту и теперь с лёгким пощипываньем холодила спину меж лопаток.

Ласточка была в пене, на задних ногах и крупе в гнедой шерсти вспухали ссадины и мелкие алеющие кровью раны, но и она была в полной своей силе и могла продолжать.

— Если убьют, — никому и всем говорил по другую сторону поединного круга Хостоврул-бухэ, — Мухортого моего горячке Бури-хану этому отдадите... — И, мрачно усмехнувшись (больше нечего было сказать), махнул рукой в чешуйчатой железной рукавице.

— Ты мечом-то, Львович, не сразу спеши махать, — напутствовал у стремени Коловрата Акила Сыч, — он, вишь, чижёлый — сам уморится... Бей вверную!

Коловрат улыбнулся ему через плечо.

Оговоренным Бурулдаем с Савватеем сигналом взлетела и, описав дугу, пошла к земле, шевеля жалом, стрела-унтаух, с привязанной к оперению лентой.

Акила благословляюще хлопнул Коловрата по напрягшемуся колену и толкнул стремя.

Позади грудились отдыхивающиеся от схватки свои, а справа, слева и за противоположным краем поединного места темным-темнела конная и спешенная вражья несметная силища.

Прорыся вприскачку с треть отведённого пути, противники пустили коней в намёт и неслись теперь лоб в лоб, готовые, мнилось, сшибиться насмерть, но не своротить, не уступить сопернику дороги.

В обагрённом кровью снегу недолгой сечи невдалеке остывали тела убитых, и, стеная, зовя о помощи, валялись или переползали с мест и друг через друга многочисленные раненые, но ни русские, ни татары не обращали на них ни малейшего внимания. Всё приковано было к поединку, будто здесь и сейчас решалось нечто более важное, чем сама жизнь.

И когда чёрный, — так Акила звал про себя Коловратова супротивника — едва замечаемым движением начал выводить на замах огромный изгибающийся к навершию меч, Акила, усилием воли гася бежавший по телу озноб, ощутил, угадывая наперед, всем существом — опустись он даже на ко времени подставленный щит, меч развалит без задержки и щит, и Коловрата, и Ласточку, а в прибавок ещё саму землю на аршин вглубь.

«Матушка Царица Небесная, — взмолился Акила без всякого участия ума, — спаси, оборони, помози, Пречистая и Преблаженная... Ой-ё-ёй...»

И тут Евпатий сделал то единственное движение, которое в сущности и решило исход дела. Он сделал нырок, но не кнаружи, как сделал бы сам Акила, не говоря о прочих, и куда, в случае неудачи, враг направил бы новый достигающий удар, а уклонился внутрь, вперёд, ложась грудью на самую, как показалось, рукоять вымахивающего меча.

«То не чёрный вран мне крылом махнул, — прошелестело в Акиле, — то махнула мне сабля вострая...»

Тяжко чакнув с подзвоном о подснежную мерзнь, меч вхолостую взлетел вверх, оставя на истраченно-пегой снеговой белизне оплавленную дымящуюся окалину.

Акила почувствовал, что вспотел, что весь он мокрый теперь.

На выходе из нырка Коловрат зацепил всё же шеломом о нагрудник чёрного, и следившему за опростоволосившейся светлой головой друга Акиле (та удалялась куда-то з а) не сразу вошло в ум, что это не утратившая хладнокровия умница Ласточка обходит супостата с тыла.

Чёрный исполин татарский, звериным безобманным чутьём угадывая дальнейшее, вслепую, с виртуозною точностью выворотил ещё для защиты меч сзади через плечо, но Евпатий опередил его.

Могучегрудый Мухортый, встав на дыбы, со страшным несносимым уху привзвизгом заржал в угнетённо напрягшейся тишине и качельным, сбивающимся на иноходь галопом бросился в шарахнувшиеся человечьи ряды. С вмёртвую схваченными в стременах ступнями легендарный искусник, несравненный бухэ поволокся внизу двумя разваленными до седла половинами, пятная фиолетово-чёрною кровью снег.

Конь удалялся, уходил от людей всё дальше в белую прилесную степь, и чем дальше, тем больше походило это на выросшие под брюхом два чёрных крыла и что как коршун, подранок, он бьёт, ударяет ими о землю на каждом скоке, мучительно пытаясь взлететь.

С засверкавшими бешенством и гневом глазами, с вздувшейся яростною жилою поперёк лба Коловрат вертанул Ласточку вокруг себя раз, затем другой и, выструнив мордою прямо на укрывающие джихангирские телеги щиты мергенов, ударил шпорами.

Акила, Савватей, Олеха, Конон, Пафнутий, Калинка и Угорелый, только того ждавшие на своих лошадях, ринулись за ним.

* * *

«Кто б ты ни был, какое имя ни носил, — думал, сам не отдавая в том отчёта, следящий за орусутским витязем Бату-хан, — а служил бы мне, держал бы я тебя всю жизнь подле моего сердца...»

Медленно, но с неуклонностью, пядь за пядью, размётывая вокруг себя, как сокол сорок, гроздьями налеплявшихся бурулдаевых конников, всадник-расплата двигался сюда, к телегам.

Уже Урда, Шейбани и Тайнгут, не сговариваясь, обступили с трёх сторон, заслоняя телами от шальной стрелы драгоценную джихангирскую жизнь, уж юркий глазок хана Берке взмелькнул ожидающе где-то внизу из-под телег, а в отдававшем повеленья хрипе Сэбудея заслышалась та грубая ненавидящая отсечность, что выдавала и его, видавшего виды вояки, растерянность и смятенье; ему же, Бату-хану, в застывшее, натянувшееся это время слышно сделалось, как за лесами, полями и родимыми горами, за красавицами реками Онон и Керулен молит Высокое Синее Небо за сыновей постаревшая от разлуки матушка Эбугай, как плачет во сне, всхлипнув тонко, младший Улагчи-сынок, как любимая-разлюбимая Гулямулюк его, преодолевая искушения ненасытимой женской плоти, ворочается полнеющим станом на пропахших потом подушках...

Ойе! Не к облегченью ли будет всем, ежели и его, джихангира нашего, развалит на двух Бату размахавшийся что-то мельницей-ветрянкой орусут?

Круглолицый, похожий на молодую рысь монгол поймал на себе злобный, но тотчас же подломившийся при скрещении взгляд Угорелого и, безошибочно угадав жертву, двинул на него низенькую свою крупноголовую лохматулю.

Приблизясь на необходимо нужное расстояние, от левого бедра бросил развёртывающийся по мере лёта басалык, и даже не удостоверяясь, получилось ли, нет, — потащил. Угорелый обронил бердыш, охватил изнутри душившую горло петлю и, багровея наливающимся лицом, вылетел из седла.

Время от времени он ещё приходил в себя, осязая щекой царапающий, вонявший псиной снег, слышал боль в задранных щиколках под переброшенным туда арканом и, изгибаясь длинным нескладным телом, старался то облегчить волоченье, то, впиваясь пальцами в снег, остановить.

Сэбудей, к тележному трону коего подволок Угорелого нукер-рысь, озабоченный другим, отвернулся, равнодушно скользнув глазом по живому трофею, и нукер-рысь, занявший у верных место выбывшего Лобсоголдоя, ткнул в обиде неоценённости распластанное костлявое тело (Угорелого) пикой под пятое слева ребро.

Толком не очухавшись после падения, Угорелый умер, не успев сообразить, что это смерть.

Прижатый к двуствольной замшевшей в комле берёзе, одиноко мучавшейся на ветру у занесённого снегом ярка, Панфутий Кочкарь в боярском бархатном кафтане с золотыми шнурами, надетый на бахтерец, задышливо и кое-как отбивался от трёх взявших его в ловушку бурулдаевых ратников.

Меняясь местами и пересмеиваясь, они устрашающе взвизгивали, крича: «Озлох, орусут! нядлах, орусут!», — что, как видно, означало сдачу без не имеющего более смысла сопротивления на милость победителя.

Смакуя его страх, они явно длили глумливое своё преобладанье, не спешили убивать. Но, может быть, они и ошибались чуточку в Панфутии Кочкаре! Теперь, когда собственная смерть, прыгая в двух шагах, заглядывала с любопытством в самые глаза, та помрачившая душу усталь, что легла на неё, когда осёкшимся отцовым оком увидел Кочкарь восковое личико младшей Устеньки, выраженье недоумения, застывшее в нём, она, усталь эта, выходила с потом теперь, как отрава. И когда татарам прискучило наконец возиться с ним, когда, подшагнув, лучший из них вступил во всё убыстряющийся обмен ударами, а два других двинулись в обход к ярку, он, Пафнутий Кочкарь, забывая возраст и страх, взметнул, как бывало, одебелевшее рыхлое тело вверх и, толкнувшись ногами о спружинившую берёзовую тверь, в один прыжок оказался за спиною у лучшего.

Поперечным вертушечным ударом снеся тому половину башки, второго — замершего с раззявленным от удивления ртом, не останавливая меча, ткнул в брюхо, а третьего, кинувшегося наутёк, достал сзади через шею с протягом.

* * *

*

Сглатывая горькую слюну и дрожа-вздрагивая от возбуждения, Бату-хан, как приклеившись, всё не мог отвести зачарованного взора от сёкшего без передышки его воинов витязя. Если разбираться, и сам не сказал бы в точности, кому, чужаку этому или своим, желает сильней победы.

— Добрый кулюк! — угадывая отношение, пробормотал уморившийся от огорчений Сэбудей-богатур. — Опасаюсь, сокол, как бы весь Бурулдаев тумен не уложил подушкою он под свою щёку*.

* Умереть на подушке, на трупе врага (у монголов).

По его команде лучшие, набранные из табунщиков-пастухов арканники ойратских сотен окружили орусута, рассредоточившись в круге на расстоянии двух корпусов лошади. «Витязя, мужа с тяжёлым мячом, им, заарканив, связать нипочём...»

Но и это, и арканы не выручили, нет! До девяти раз по крику «шидах!» бросали волосяные верёвки те, кто, бывало, мчавшегося в опор кулана спелёнывал, и все девять не человек, а крылатый дух этот успевал разрубать исчезающим с глаз мельничным разворотом.

Точно змеи с отрубленными башками, все как один валялись они под копытами грудящихся лошадей.

С блистающим отвагой лицом на телеги сызнова взобрался Шейбани и, клоня в изъявленье почтительности водружённый на голову шлем, умолял брата о дозволенье выйти.

Сэбудей, принимающий ныне без того слишком много решений, на это, семейное, положил внимания не обращать. Хотя бывшему не в себе соколу как раз с весельчаком-то Шейбани и не следовало б попускать...

Сопровождаемый десятком кулюков личной золотой сотни, разлетевшийся ураганом Шейбани врезался в теснину побоища.

Если б его, Сэбудея, воля была, весельчака Шейбани — нет! не отпустил бы он на верную смерть. Где у монгольского кулюка два, полтора мига-мгновения уходило на удар и уклон, у этого, орусута, одного не истрачивалось.

Продравшийся сквозь своих Шейбани-весельчак кинул от седла одиннадцатилоктевое копьё, а правой, сразу же, рубанул. Орусут же, толком и не увидя атакующего, от копьеца отодвинулся чуть, а под монгольский рубящий наискосок щит подставил. Ойе! Шарпнув по щиту, меч Шейбани вниз пошёл, а сам он, получив сопровождающий удар рукоятью в затылок, наземь прянул. И тотчас из-за спины светловолосого выскочил другой орусут-недобиток и, нависнув над поверженным, вонзил в запрокинутое горло собственное, Шейбани, пойманное недобитком копьё.

Молчун и скромник обычно, Урда-хан воскричал тут, будто это его ранили и, потащив из ножен меч, бросился для воздаванья врагу, но по знаку ожидающего подобного Сэбудея ближайшие нукеры набросились на Урду, повалили и, придавив к земле руки-ноги, не дозволили свершиться ещё одной непоправимой ошибке-глупости.

.............

...полк Коловратов был почти полностью истреблён. На каждого русского добровола-отрядника приходилось в бою пять, шесть, десять и сколько потребуется юрких, уцепистых, выносливых и самолюбиво воинствующих бойцов врага. С дерев выцеливали им спины меткачи-мергены, по лошадиным животам и суставным бабкам били без промаху рукастые копьемёты-драгуны.

Сама арканная идея Сэбудея потерпела крах лишь в отношении Евпатия; Савватея же, Олеху, Конона и Калинку с ещё одним безымянным черниговским ковуном заарканили, полонили и, связав в одну веревочную гроздь, подтащили в качестве трофея к джихангирским телегам.

Крутолобый немолодой толмач буртас, щуря со сдержанной усмешкой ядовитые глазки, перевёл на православный язык вопрошанья своих хозяев. Какой-де они веры-изотчины и за ради какой причины решили зло сотворити мирно продвигавшемуся монгольскому воинству...

Стоявшему первым Савватею не видно было из-за телег сражавшегося Коловрата, но в выраженье лица обращавшегося к толмачу черноглазого татарина мелькнуло ему то, что сам он не успел допочувствовать в душе своей: запечатленье исполняющегося чуда.

Избегая сшевелить расквашенную в схватке щёку, а поколику избоку отчасти разевая рот, Савватей мигнул повесившим буйны головы товарищам.

— Веры мы, хане Батые, — рёк, — христианской, отчина наша Рязань, — сопнул, всхлипнув нечаянно, и, слыша тот самый рисково-сладкий под ложечкою холодок, присовокупил: — А посланы тебя, басурманьего царя, честно проводити да по заслуге чести тебе воздати. Не попеняй же, убо мелковато чаши наливали, прощения просим за то!

И, шапку-треух свободной рукой сняв, поклонился поясным туда, кверху, поклоном.

Ханский гнев, он, вестимо, и толмачу боком. Посему искушённый в опытах толмач смягчил в переводе Савватеевы дерзости. «Орусутские воины, — перетолмачил толмач, — восхищены доблестью монгольских ратников и высшею воинской мудростью их предводителей. С искренним сокрушением о содеянном предаются они на милость благороднейшего из благородных, храбрейшего из храбрейших...» И тому подобное.

Бату-хан, вполглаза не перестававший следить за лютевшим, казалось, час от часу более божественным всадником, слушал Савватея и толмача в полуха. Ему было всё равно. Он думал о том, что Джочи-хан не отдал бы, не сумел отдать сайгачиху Гульсун Хостоврулу. По выражениям лиц он угадывал, конечно, более или менее отличие подлинника от вольного буртасова перевода, но это было почти что безразлично, неважно нынче. К пленным орусутам, как и ни к кому на свете, он не питал сейчас ни зла, ни ненависти, ни желания сделать боль.

По распоряжению джихангира пленных отвели в лес, привязали по отдельности к сосновым стволам и оставили, живых-невредимых, для того якобы, дабы правдивым рассказом о монгольском великодушии они повернули сердца покорившихся земляков к желающим им добра завоевателям.

Ага.

* * *

* *

Мешало, собственно, одно: потаённое, невысказанное желание сокола заполучить орусута живым. Сэбудей понял это, когда приспело времечко сим желанием пожертвовать наконец.

Наклоняя голову, а затем и на колени приопускаясь, запросил (Сэбудей):

«О чёрный, уродливый, гордый и хитрый Дух Земли! Дух Зла! Дух Змеи! Дай, дай нам, живущим за войлоком, остановить этого... Дай, Дух! Дай нам! Дай...»

И, не успел довершить из глубин сердца вырвавшегося моления, на телеги вскарабкался невидимый до того хан Берке.

— Надо, осмелюсь предложить, досточтимый жанжин*, вот что сделать, если позволите...

* Полководец.

И, прошло четверть часа, вокруг орусутского богатура начало стягиваться последнее, венчающее дело кольцо.

Гранитные валуны размером с лошадиную голову укладывали в четыре руки в гнёзда китайских камнемётов, а камнемёты, на лошадях и подталкивая сзади кешиктенами-коновозчиками, подтянули и установили, как требовалось.

И тогда Сэбудей вытащил из-за суран-буса Бату-хана серебряный кинжальчик для очистки стрел и, полоснув им по здоровой щеке, заверещал.

Монголы как один попадали лицами в снег со своих сёдел, а в одиноко маячившего средь куч поверженных живых и мёртвых Коловрата полетели камни.

Первой, закачавшись, заваливаясь на бок, упала оглушённая Ласточка. Успев выпростать едва не придавленную ею ногу и сам уже получив удар в плечо, Коловрат сделал шаг, затем ещё к джихангировым, так и не достигнутым сегодня телегам и наконец упал, когда прицельно пущенный мастером-меткачом валун ударил прямым попаданием в не защищённую шеломом голову.

В 1246 году от Р. X. каганом в Каракоруме был избран сын Огодай-хана Гуюк-хан, а два года спустя заботами и хлопотаньем правителя Золотой Орды (в связи с по неизвестной причине смертью Гуюка) в каганы возведён был царевич Мункэ. Мункэ, сын младшего из сыновей Чингисхана — Тулуя, до конца дней почитал золотоордынского двоюродного братца-покровителя выше всех.

«Хоть и два их, — сравнивал он себя и Бату-хана с глазами одной головы, — да оба глядят в одном направлении...»

Бату-хан же умер в Сарае в возрасте сорока восьми лет от неизлечимой в ту пору болезни ног.

Китайский целитель, пользовавший его до восшествия на небеса, корень зла усматривал в переедании мясной пищи и недостатке подвижности. Известно, что в предшествующий кончине срок солнценосный отказывался даже от соколиной охоты, а отправляясь в случае крайней необходимости верхом, брал с собою защищающий от солнца зонт.

Его сын Сартак, принявший вопреки предписаниям Ясы ещё в юношеском возрасте христианство, так и не унаследовал власти, поскольку вскоре после смерти отца был отравлен его младшим братом Берке.

Вторым вслед за Чагадай-ханом принявший мусульманство Берке-хан унаследовал таким образом не только взимаемые с четверти мира богатства и власть, но и не утратившую женской привлекательности младшую жену брата Гулямулюк-учжин, а в придачу тех его жён и наложниц, каковые отказались быть погребёнными со своим господином.

На этом записи в бирюзовой тетради Илпатеева заканчиваются.

Для очистки совести я, Пётр Сапега (если помните), написал письмо-запрос в Рязанский краеведческий музей и, к моему большому удивлению, получил оттуда не формальный и не отфутболивающий, а прямо качественный ответ от заместителя директора Лидии Фёдоровны Корзухиной.

И вот выяснилось. После сожжения в 1237 году старая Рязань, оказывается, не восстанавливалась, а новая, то бишь современная, выросла из одного из удельных её городков.

В старой сохранились кое-где лишь полуосыпавшиеся валы со сгнившими срубами да три фундамента из обожжённой плинфы рязанских знаменитых соборов.

«Зато, — пишет Лидия Фёдоровна, — в райцентре Шилово к 650-летию битвы на Ранове поставлен бюстовый памятник Евпатию Коловрату...»

Прочесть это было особенно приятно, поскольку, волей-неволей знакомясь с материалами, я понял, что часть наших историков вообще ставит под сомнение существование достославного витязя.

По их мысли, эпизод с боярином Коловратом был чем-то вроде устной, бытовавшей в народе легенды и в летописи был введён век-полтора спустя после гибели Рязани позднейшими переписчиками. Что, дескать, легенда явилась своеобразным художественным выбросом подавленного и оскорблённого чужеземным гнётом русского духа в порядке некоей психологической компенсации (чуть было не написалось « мастурбации»), ибо летописцы были ж русские, мол, тоже люди и могли обмануться, а значит, искренне обмануть всех нас из одной, так сказать, мечты!

И вот, читая письмо, я удостоверялся в противном. Лидия Фёдоровна застала, пишет она, когда была маленькой, «целенькой и невредименькой» родовую усадьбу бояр Коловратов, которая, по её словам, «превращённая в крепость», до 50-х годов нынешнего века оберегала восточные подступы к новой Рязани.

Существует даже предполагаемая могила Евпатия Коловрата, где до позапрошлогоднего ещё года (говорится в том же письме) росли три старых дуба, посаженные, по преданью, Савватеем Кисляком со товарищи.

Уцелело и село Исады, пишет дальше Лидия Фёдоровна. В нём пять лет назад была освящена церковь Вознесения Богородицы. До Великой Отечественной войны здание принадлежало органам государственной безопасности, и с 1918 по 1941 слуги народа расстреливали здесь в затылок его врагов. Опамятовавшие от социалистической ереси бывшие комсомолки тридцатых раз в год в день великомученицы Ульяны служат в этой церкви молебны за упокой исповедников и мучеников Православия, и меж известных имён поминается тут истреблённое Батыем храброе рязанское ратничество. Юрия, Олега, Всеволода, Давыда, Глеба, Фёдора, Евпатия, Акилы, Пафнутия, Ивана... (Лидия Фёдоровна полагает, последний — не кто иной, как носивший в отряде Коловрата прозвище Угорелого).

Такое вот письмо.

Во дворе онкодиспансера — это неподалеку, помните, я говорил, от бывшего госпитального кладбища — в чудом сохранившейся часовенке недавно и у нас в Яминске освятили третью по счёту православную церковь. На полтора миллиона необращённых жителей, что и говорить, почти, разумеется, ничего. Но что же делать! Таков на сегодня, как говаривал герой известного литературного произведения, «реализм действительной жизни».

В церкви нет покуда ни дьякона, ни служек, и царские врата из некрашеной, не потемневшей ещё семислойной фанеры, добытой с превеликим трудом единственным её священником отцом В. Этот отец В. где-то моих лет и, я знаю, работает в нашем политехническом на кафедре теоретической механики, а в сан рукоположен в прошлом или позапрошлом году. Вероятно, из-за его «совместительства» и по общей скудости средств службы идут поэтому лишь в субботу вечером и в воскресенье утром.

Случается, я теперь тоже, как и когда-то Илпатеев, захожу постоять где-нибудь в сторонке в притворе послушать, как поют наши яминские старухи качающимися надтреснутыми голосами: «Пресвятая Богоро-о-одице... Слышишь мою беду, слы-ы-ышишь мою боль...» Я не подхожу покамест к исповеди и не причащаюсь, становясь в тихую малочисленную их очередь, поскольку не чувствую в себе силы перемениться. Но я стою, слушаю, и мне всё равно делается полегче.

Наверху, на хорах, скрытый от глаз всё тою же фанерой клирос, певчих там всего трое или четверо, но, если есть в этой церкви, чем по-доброму гордятся прихожане, это первое её сопрано, дающее, или, лучше, возвращающее им тот божественный литургический звук, с утраты коего, как я понимаю теперь, и начались, наверное, все наши беды.

Господи, помилуй мя, молит от всех и за всех нас эта никогда не виденная мною женщина. И так чист, свеж и безыскуственно нежен этот её голос, в самом деле отдающийся во всех земных вулканах и арктических гротах, что подчас я чувствую или начинает мне мститься, как воздух в центре храма прозрачнеет, полнясь каким-то почти электрическим напряжением, что он, напитанный нашим дыханием, словно движется от некиих высших касаний, и вот тогда я без страха вспоминаю те горькие, взятые Илпатеевым у протопопа Аввакума слова: «Выпросил у Бога светлую Россию сатона. Осироте бо тогда и обнища...» и что «любо и нам, грешным, за Бога, Христа нашего, пострадати...» Помните? Но ведь там, думается мне, было же и ещё, ещё то, что Илпатеев забыл или по какой-то причине не пожелал привести. «Но не вовеки!» — сказано дальше у богодухновенного протопопа. «Не вовеки отъяся честь и слава ея».

Слышишь меня, Николай? Не вовеки. И одного этого довольно всем нам, чтобы не впадать в унынное, без плода, отчаянье.

Яко... красота в деснице Твоей в конец

............

И ничего уже не будет проклятого (Откр. 22.3).

Оглавление

Часть первая. Толкаемый в спину

Часть вторая. Разлучение в год Лошади

Часть третья. Серебряная нить

Владимир Владимирович Курносенко

ЕВПАТИЙ

Роман

Курносенко В. В.

К 93Евпатий: Роман. — Псков: Отчина, 1996. — 216 с.

В основу исторической части разнопланового и разностилевого романа положены события Батыева нашествия на Русь и взятие монголо-татарами Рязани в 1237 году. Параллельно повествование разворачивается в наши дни, так же концентрируясь вокруг вечных вопросов: о противлении злу силой — об условиях и границах непротивления, о поиске и обретении веры, гибельности духовных подмен.

Перекличка насущных идей через века явлена в образах героев книги: это три наши современника, живущие в индустриальном городе-гиганте; Батый, военачальник Сэбудей и другие монголы, оставившие след в истории; русские князья, бояре, воины-борсеки, княжич Феодор, погибший в ставке Батыя, и главная фигура — Евпатий Коловрат, вместе со своим отрядом оказавший древним захватчикам невиданный отпор.