"Зов из бездны" - читать интересную книгу автора (Ахманов Михаил)

АВАЛОН, МАРСИАНСКИЕ ЛАБОРАТОРИИ ИНЭИ, 2302 год

В саду пел, заливался соловей. Хотя смены сезонов в Долинах Маринера не было, птицы, завезенные с Земли, хранили генетическую память о весеннем периоде, когда полагалось петь, привлекая самок, строить гнезда и размножаться. Это случалось дважды за марсианский год, который был почти вдвое длиннее земного. Возможно, размышлял Сергеев, через тысячу или десять тысяч лет пернатые настолько привыкнут к Марсу, что их жизненный цикл изменится, подчинившись новым условиям. И тогда это будут уже не земные, а марсианские птицы.

Сквозь соловьиные трели слышались голос Пилар и тихое жужжание каких‑то инструментов. Она наставляла садовника, объясняя словом и делом, как подрезать и окапывать розы. Садовник, протопластический биоробот, являлся системой интеллектуальной, способной к обучению, однако розы стриг неправильно. Пилар, обожавшую цветы, это очень печалило.

Их дом стоял в саду на одном из верхних карнизов Авалона. Отсюда открывался чудный вид на реку, на заросшие столетними каштанами набережные, на нижние уступы с тонувшими в зелени зданиями и мачтами подвесной дороги, на противоположный склон ущелья, казавшийся издали пестрым, расцвеченным яркими красками ковром. В саду преобладали сливы и вишни, плодоносившие тоже дважды в год, а у гостиничных домиков, которых тут было три десятка, рос жасмин вперемежку с шиповником и сиренью. По причинам, неведомым Сергееву, эти кустарники отлично прижились на Марсе, а вот розы считались редкостью. Предмет гордости Пилар и двух их внучек, Инессы и Лизы! Похоже, розы не желали знаться с роботом и явно намекали, что ждут заботливых женских рук.

На самом краю уступа полукругом тянулись три невысоких корпуса лабораторий ИНЭИ. Их возвели здесь полвека назад, когда источник сигналов из «черной дыры» уже не являлся загадкой, а центр по их изучению был преобразован в Институт экспериментальной истории. В своем роде эпохальное событие, о котором говорили, спорили и писали до сих пор. Почему, Сергеев понимал: трудно согласиться с мыслью, что история вдруг превратилась из науки описательной в экспериментальную – подобно химии, физике и биологии. Но отличия все же имелись – опытов над земной историей никто не проводил, так как это было рискованно и просто невозможно. История все же наука о прошлом, а прошлое – такое, какое есть, и изменить его нельзя. Конечно, большой соблазн выяснить, как бы повернулось дело, если бы Ганнибал расправился с Римом, великий македонец не умер молодым, а радио изобрели столетием раньше. Проиграть такие варианты на компьютере?.. Но факторов, определявших ход истории после особо значимых событий, было такое множество, что не удавалось сформулировать задачу корректно, с учетом всех нюансов и привходящих обстоятельств. Хотя компьютерное моделирование и предлагало какие‑то ответы, их достоверность казалась сомнительной. В этом Сергеев и его коллеги убедились за истекшие десятилетия, сравнивая теоретический прогноз с реальными фактами. Правда, это была не реальность той Земли, в чьей истории судили Галилея и сожгли Джордано Бруно.

Карниз, где стоял институт, числился в мэрии Авалона под каким‑то кодовым номером, но авалонцы называли его то караван-сараем, то постоялым двором. Что понятно, если учесть, сколько слеталось сюда народа из земной метрополии, а также с Луны и обитаемых спутников планет-гигантов. Политики, ученые, художники и литераторы, звезды массмедиа, творцы компьютерных иллюзий, юные романтики и просто досужие туристы… Кто ехал в поисках вдохновения, кто – из пустого любопытства, а кто – с серьезными вопросами. Сергеев, возглавлявший институт уже лет сорок, отсылал политиков в сектор консультаций, журналистам скупо давал интервью, а туристов и романтиков спроваживал, заявляя, что тут не цирк, и нет ни клоунов, ни дрессированных мартышек. Но те, кто приехал по делу, могли остаться в караван-сарае и просмотреть нужные им записи. Временами польза была обоюдной – случалось, зоркий глаз художника подмечал какой‑то интересный факт, нечто новое и важное, ускользнувшее от экспертов института. От археологов тоже был толк – один юный гробокопатель влюбился в Инессу, испросил ее руки и уже не помышлял о возвращении на Землю.

Взглянув на видеораму с текстом, висевшую над столом, Сергеев прикинул, что за это утро его мемуары стали больше на целых пять страниц. Он вздохнул, поднялся и, разминая затекшие ноги, обошел вокруг стола. Возраст давал себя знать – ему уже стукнуло сто двенадцать, и хотя память и глаза не подводили, резвости поубавилось. Но он был очевидцем великих событий и понимал, что должен оставить грядущим векам их описание. Тем более что многие коллеги, живые и – увы! – покойные, уже высказались на сей счет, и не всегда Сергеев соглашался с их трактовкой. К примеру, Данке утверждал, что с ситуацией разобрались после просмотра Двадцать Первой записи, а это было не так – после Двадцать Первой разобрались окончательно, но конструктивная гипотеза возникла раньше. Высказал ее историк Бругш, потом на станцию прилетели Римек и Саранцев, астрофизики из Маунт-Паломар[18], провели расчеты, и гипотеза стала фактом. А повод к этому – Третья запись, что несомненно и бесспорно! Сергеев помнил, что Первая касалась странствий Ун-Амуна, Вторая – возведения мостов и фортеций в Южной Галлии, чем занимались римские солдаты под командой префекта. Конечно, оба фильма – чудо, ожившая история, но никаких отклонений от земной реальности в них не обнаружилось. Впрочем, подобное и не искали – во всяком случае, при первых просмотрах, когда в земном происхождении картин никто не сомневался. Но дальнейший анализ, очень детальный и тщательный, тоже не выявил аномалий; все подтверждалось данными археологии, древними текстами, природным ландшафтом, видом и поведением людей и, наконец, языками, на которых они общались. Датировка тоже не вызывала сомнений: Ун-Амун плавал в Библ в начале одиннадцатого века до новой эры, а римляне горбатились под Каркасонном и Тулузой в правление Марка Аврелия, примерно в 170–180‑х годах.

Но с Третьей записью все оказалось иначе. Иначе – мягко сказано! Времени прошло немало, но день тот помнился Сергееву будто прожитый вчера – ну не вчера, так не далее прошлой недели.

Прислушавшись к голосу Пилар, он улыбнулся. Еще бы не помнить! Бывают в жизни счастливые дни, счастливые и яркие, как драгоценный самоцвет в груде серых камешков. Обычно это касается не работы, а личных дел и связанных с ними переживаний, но тут одно и другое сошлось чудесным образом, так что самоцветов стало целых два. И не скажешь, какой из них ярче! Впрочем, у Хайнса и его экспертов подобный вопрос не возникал; сердечные переживания Сергеева были им неинтересны, а вот Третья запись…

Очнувшись, старый тереянец Пикколо сообщил на языке жестов и знаков, что привиделись ему не египтяне и римляне, а создатель счетной машины, один из удачливых гениев, творцов и баловней прогресса. Фигура несомненно историческая, чье имя и судьбу легко восстановить в первый же миг слияния с идентом, дополнив личностный момент анализом эпохи и происходящих в ней событий. Однако в тот раз – наверное, впервые – на станции возникла своеобразная игра: понять, о ком повествует видение, не просматривая запись. В тех, разумеется, случаях, когда наблюдатели – тереянцы делились впечатлениями и что‑то сообщали о приметах времени и обстоятельствах жизни идента.

Что касается Третьей записи, то мнения специалистов разошлись. Генрих Данке полагал, что создатель компьютера – Тьюринг, Венсан отстаивал приоритет Паскаля, Ким Чен – Лейбница, а Семашко вспомнился Холлерит, не только ученый, но и крупный промышленник[19]. Однако Ингрид Сайкс, Витри и прочие информационщики были против, уверяя: все, что создано до Норберта Винера и Шеннона[20], – не счетные машины, а простые арифмометры. Сам Сергеев в этом споре не участвовал по причинам личного свойства: у них с Пилар было занятие поинтереснее. К тому же Пикколо нуждался в их заботах – как все тереянцы, он ел только в компании, сопровождая трапезу поучительной беседой. Удивительно, как он успевал одновременно жевать свои фрукты, жестикулировать и гримасничать!

Но вскоре Пикколо угомонился, прилег отдохнуть, а Пилар и Сергеев, всласть нацеловавшись, сделали передышку и поднялись в смотровую камеру. Первым знакомился с записью Пауль Бругш, историк широкого профиля; его задачей являлась привязка событий к конкретному месту и времени, а также заключение об иденте – вдруг он окажется персоной, упоминавшейся в земных анналах. Бругш уже воплощался в странника Ун-Амуна и Клавдия Флора, римского префекта, а сейчас, возможно, был Тьюрингом, Паскалем или Лейбницем. Хотя существовали и другие варианты.

Отключенный от реальности историк сидел в контактном кресле, бдительный Рибейра не спускал с него глаз, а остальные, в том числе координатор, расположились у стен на кушетках. Бругш просматривал запись полностью, все шесть часов, и это время уже истекало. Вовремя поспели, мелькнула мысль у Сергеева, и тут историк пошевелился.

Он открыл глаза, стиснул руки на коленях и гулко сглотнул. Его лицо выражало безмерное удивление – так мог бы выглядеть лишенный предрассудков человек, узревший призрака в старинном замке. Может, даму в кружевах и кринолинах, убитую ревнивым мужем, или стенающего злодея в цепях и с отрубленной головой… Словом, Бругш был изумлен, что само по себе являлось событием незаурядным; обычно его отличали меланхоличность и редкая уравновешенность.

– Это ломает всю концепцию… – пробормотал он, уставившись взглядом в пол. Позволил Рибейре проверить пульс, вздохнул глубоко и повторил: – Ломает все! Мы идиоты! Глупцы!

Секунду царила тишина, потом координатор Хайнс откашлялся и, на правах старшего, первым подал голос:

– Вы уверены, Пауль? Есть повод для такого заключения?

– Поводов сколько угодно. Целый мир! Да что там, целая вселенная!

Хайнс поморщился. Крайностей он не любил.

– Что вы наблюдали? Страна, эпоха, личность идента?

– Англия, координатор, Англия, середина девятнадцатого века. А личность… Имя Чарлза Бэббиджа вам что‑нибудь говорит[21]?

– Ничья! – выкрикнул Поль Венсан. – Не Паскаль, не Лейбниц и не Тьюринг… А про Бэббиджа никто не вспомнил!

– Явное упущение, – поддержала Ингрид Сайкс.

Собравшиеся в камере загудели, но координатор повел рукой, и шум мгновенно стих.

– Итак, Чарлз Бэббидж, – молвил Хайнс. – Очень интересно, Пауль. Интересно, но ничего поразительного я здесь не вижу. Помнится мне, что Бэббидж сконструировал механический вычислитель в первой половине девятнадцатого века, но построить так и не смог. Витри, наведите справки! Я хочу знать точную дату и все, что касается…

– Простите, координатор, – произнес Бругш, вставая с кресла. Он построил свою машину. И это был не механический вычислитель.

– Не механический? – повторил в недоумении Клод Витри. – Но иных принципов тогда не знали!

По лицу Пауля Бругша скользнуло мечтательное выражение. Он улыбнулся.

– Не знали у нас. А у них Бэббидж, и х Бэббидж, собрал компьютер на вакуумных лампах примерно в тысяча восемьсот шестидесятом году. И его лаборатория освещалась электричеством!

– Но свеча Яблочкова[22]… – начал кто‑то.

– Я знаю, знаю, – отозвался историк, потирая поясницу. – Но кажется, у них все случилось раньше. Поймите, коллеги, это не наша Земля! Это другая реальность, другая вселенная!

Так и сказал: другая реальность, другая вселенная! – вспомнилось Сергееву.

Он запрокинул голову, всматриваясь в серебристое небо, в силовой экран, отделявший мир Долин Маринера от марсианской пустыни. Там, в сотнях километров от поверхности планеты, висела станция, где когда‑то они жили и трудились – Данке, Бругш, Венсан, Семашко… Многих уже нет, но их работа продолжается. Дважды в сутки тереянцы, верные помощники, грезят в хрустальных саркофагах, горят огни в контактной камере, скользит бесшумно нить фиксатора, записывая новое послание… И так – больше восьмидесяти лет! Тридцать тысяч дней, шестьдесят тысяч записей… Многие из них повторялись, но количество оригиналов тоже было изрядным – тысяч восемь по реестру ИНЭИ. Шумер и Египет, Древняя Индия, Китай, инки, ацтеки и майя, средневековая Европа, походы в Святую землю, нашествие монголов, битвы с арабами и турками, эпоха Возрождения, Новое время и технологическая эра – первая железная дорога, первый аэроплан, первый спутник, первый полет на Луну… Кроме того, более древние периоды, время динозавров, падение метеорита, что стер их с лица планеты, чудища плиоцена, наступление ледников, долгая дорога человечества, от первого примата до каменного века, исход из Африки и заселение континентов… Что‑то похоже, а что‑то было по‑другому, совсем не так, как на Земле-1…

«Не так! В этом и смысл, – подумал Сергеев. – Это означает, что мы можем…»

– Милый, очнись! Скоро полдень, а с ним и гости!

Сергеев опустил глаза. Перед ним стояла Пилар – в шортах, рабочей блузе и шляпе с широкими полями. Руки перепачканы землей, к щеке прилип зеленый листик… Чуть заметные складочки у рта, чуть поблекшая кожа, но глаза такие же яркие, как прежде… «Хвала медицине, избавившей нас от проклятия старости, – подумал он. – Особенно женщин! Им так важно сберечь красоту… Время для женщины измеряют не годы, а морщины, но это уже в прошлом».

– На что ты смотришь, Алекс? – спросила Пилар, смахивая со щеки листок. – Что‑то не в порядке?

– Все в порядке. Ты такая же, как прежде.

– Правда? – Она лукаво прищурилась.

– Правда. Я вспоминал, дорогая… Мне вспомнился тот день и слова Пикколо: чего тебе не хватает для счастья?.. Должно быть, он прочитал мои мысли.

– Это несложно, когда мысли написаны на лице, – промолвила Пилар. – Ты смотрел на меня с такой жадностью… Словно на шарик мороженого!

– Ты не похожа на шарик, – сказал Сергеев, оглядывая ее стройную фигурку. Подумал и добавил: – Тут что‑то говорилось о гостях… Я не ослышался?

– Нет.

Сергеев с неодобрением хмыкнул:

– Какие еще гости? У меня свободный день, и я тружусь над мемуарами. Это очень серьезная работа, очень ответственная. Блуждаешь мыслью в прошлом, вспоминаешь, мучаешься и думаешь: сказать ли правду или приукрасить. Ведь для потомков пишу! Прерваться можно лишь на обед, и то нежелательно.

– Прервешься, – распорядилась Пилар. – Я же тебе говорила, что сегодня к нам придет один достойный человек. С Земли прилетел, чтобы с тобой повидаться! Нельзя ему отказывать.

– Так, – сказал Сергеев, – теперь я вспомнил. Это журналист, наглец, что завалил моего референта просьбами о встрече. Упорный, однако!

– Он не наглец, а внук моей подруги, – возразила Пилар. – Или правнук, не помню точно… Очень милый юноша, очень любезный. Он книгу пишет – про Хайнса, про тебя и про историю контакта.

– Как его зовут?

– Мохан Дхамендра Санджай Мадхури… кажется, так…

– Прямо скажем, не простое имечко, не выговоришь сразу! Он индус? Откуда у тебя подруга с внуком индусом? Что‑то я такой не помню!

– Ты свое вспоминай, приукрашивай и мемуары пиши, а с моими подругами я сама разберусь, – сказала Пилар. – А что до имени… Можешь звать его Майклом или Михаилом, он не обидится.

– Заговор, определенно заговор, – проворчал Сергеев. – Ну‑ка, признайся, на какой козе он к тебе подъехал? Чем обольстил?

Руки Пилар задвигались, начали ткать прихотливый узор, потом заплясали мышцы лица; она откинула головку, темные волосы рассыпались, шляпа свалилась, но Сергеев успел ее поймать. Несмотря на годы, прожитые с Пилар, и тесный контакт с тереянцами, он не смог обучиться их языку жестов и знаков. Пилар утверждала, что это женское умение, требующее врожденной гибкости и мимических талантов, и что осваивать его необходимо с детских лет. Она не пыталась учить сыновей и мальчишек-внуков, возложив надежды на Лизу и Инессу. Должно быть, не зря – они обе трудились сейчас переводчицами на станции.

Танец рук и лица завершился.

– Все ясно, – сказал Сергеев. – Этот милый юноша тоже умеет плясать и разговаривать знаками. Древнее индийское искусство… на этом вы и сошлись… Я прав?

Пилар хихикнула:

– Не совсем. Я сказала, что он на Марсе в первый раз и, конечно, захочет пройтись по Авалону. Здесь у нас масса интересного! Ну не мне же с ним гулять… В общем, я вызвала Лизу.

Сергеев покивал головой.

– В самом деле, отчего не вызвать?.. Инесса у нас дама семейная, а Лизавета – нет. Но красотой ее бог не обидел, и я точно знаю, сколько у нее поклонников на станции. Зачем ей этот индус Михаил?

– У девушки лишних поклонников не бывает, – отрезала Пилар и направилась в дом.

* * *

Индиец Мохан-Михаил в самом деле оказался милым юношей – лет этак тридцати пяти. Он был поразительно красив: матово-смуглое лицо, правильные черты потомка ариев, твердый подбородок, черные колдовские глаза и брови, какие у русских называют соболиными. «Пропала Елизавета», – подумал Сергеев, усаживая гостя за стол в саду. Впрочем, Лиза тоже была хороша, а нравом уродилась в бабку. Нрав же у супруги Сергеева был обманчив – за внешней мягкостью скрывался твердый, как кремень, характер.

Пилар принесла им печенье, стаканы с вишневым соком и удалилась. Но перед тем бросила на Сергеева многозначительный взгляд: мол, будь любезен с милым юношей, не обижай правнука подруги. Или, возможно, внука.

– Если будешь записывать, доставай свою технику, – сказал Сергеев.

– Не буду. У меня хорошая память, сэр.

– Алекс. Просто Алекс. Так мне привычнее.

В знак согласия Мохан склонил голову, и в этом жесте было столько благородства, столько уважения к собеседнику, что сердце Сергеева растаяло.

– Ты в самом деле внук подруги Пилар? – спросил он.

– Да, сэр… простите, Алекс. В экспедиции на Терею, вылетевшей век назад, были три маленькие девочки: Пилар, Амрита и Виктория. Понимаете, что это значит… Вместе росли, играли, учили язык тереянцев… вот этот… – Мохан повел рукой у подбородка, как бы изображая набегающую волну. – Они стали ближе, чем родные сестры. Пилар вернулась, за ней Амрита… Виктория по‑прежнему на Терее, она переводчица в земной миссии и, вероятно, не вернется никогда.

Сергеев кивнул:

– Теперь я вспоминаю. Пилар говорила об этих женщинах, но редко и не называя имен. Может быть, потому, что это пробуждает печальные воспоминания – ее отец и мать тоже остались на Терее и там умерли. – Он придвинул Мохану стакан с соком. – Пей, это из наших ягод… Значит, ты – внук Амриты?

– Да. – Мохан сделал глоток. – Мой дед Петр Дубровин до сих пор трудится в Бомбейском филиале ИНЭИ. Он антрополог, специалист по древним расам… Часто рассказывал мне про картины, что приходят от них… те, с которыми он работает.

– Так часто, что ты решил написать книгу?

Мохан улыбнулся. Улыбка у него была чудесная – улыбались губы, глаза, каждая черточка лица.

– Нет, с книгой вышло иначе. Я репортер трех-четырех делийских видеогазет, а еще сотрудничаю с издательством «Галактика» в Дрездене…

– Прости, – молвил Сергеев, – там, кажется, вышла книга Генриха Данке «Голос иного мира»? Примерно лет восемь назад?

– Там. Но это мемуары очевидца событий, а теперь издатель хочет нечто другое, взгляд со стороны, понимаете? Обратились ко мне, я начал работать, перелопатил гору литературы, расспросил деда и его коллег… словом, увлекся.

– И с Данке встречался?

– Разумеется.

– Хмм… Должен сказать, что в своих записках он не всегда точен. – Сергеев на мгновение нахмурился. – Но это мы исправим, Михаил! Я ведь тоже пишу мемуары и дам их тебе посмотреть.

Мохан благодарно склонил голову.

Вероятно, бабка его Амрита – настоящая красавица, думал Сергеев, глядя на гостя. Нет, не зря, не зря парня к нам прислали! Особенно если у них с Лизаветой выйдет толк… Мы, мужчины, все работой заняты, толкуем о науках да искусствах, строим планы и гипотезы и жизнь кладем на их проверку, а настоящее, самое важное дело – у женщин. Род продолжить, и не как‑нибудь, а с умом… подтолкнуть мужчин куда положено, а то и построить их, чтоб не заносились, не тешились своими играми ради пустого гонора… в общем, все расставить по местам. Примерно так, как это делают Пилар с Амритой.

Должно быть, от этих мыслей взгляд Сергеева затуманился, а лицо, обычно энергичное и даже жестковатое, слегка обмякло. Мохан неуверенно кашлянул, потом промолвил:

– Алекс?.. Кажется, мы говорили о ваших мемуарах?

– Да, но с этим подождем, не убегут мои литературные труды, – сказал Сергеев, очнувшись. – Сначала другим займемся. Ты ведь приехал, чтобы со мной поговорить. О чем? Что ты хочешь узнать? И что уже знаешь?

Мохан задумчиво уставился на противоположный склон ущелья, скрытый лазоревой дымкой.

– Я читал Колиньяра, Шимека, Хайнса, других астрофизиков и философов, – произнес он наконец. – Я знаю, что гипотеза множественности вселенных подтвердилась. Огромное их число сосуществует в мировом континууме, в его гранях-реальностях, называемых отражениями, а их совокупность есть то, что понимается под Мирозданием или Большой Вселенной. Любое отражение – по сути, параллельный мир, где имеются такая же Галактика, как наша, те же звезды, туманности, планеты, и та же Земля. Более того, на каждой из этих Земель живут такие же люди, свои провидцы и гении, свои злодеи и завистники, а еще масса ничем не примечательных персон. Свой Моцарт, свой Сальери, свой крестьянин Мьян с рисовых полей у реки Иравади… До какого‑то момента, до исторической развилки, судьбы землян и их аналогов из иной вселенной совпадают полностью. За развилкой эта адекватность нарушается: люди-аналоги те же, но события их жизни различны, в мелочах или в чем‑то более существенном. У них другие свершения, другие социальные процессы, другая история… Так, на Земле-2, с которой мы принимаем ментопередачи, Наполеон не затеял войну с Российской империей, а вместо этого объединил ряд европейских стран. С этого момента история пошла иначе, и потому…

– Не с этого, – прервал собеседника Сергеев. – Где точка ветвления между нашей реальностью и Землей-2, мы еще не выяснили. Ее локализация вероятна в восемнадцатом веке, между 1721–1740 годами, но нельзя исключить и более раннюю дату. Пока мы считаем, что вплоть до 1721 года судьбы видных людей и все ближайшие события – Северная война, война за испанское наследство, жизни Петра I, Людовика XIV, Леопольда и Иосифа Габсбургов, королевы Анны Стюарт, Мулая Исмаила[23] абсюлютно одинаковы. Но могут появиться новые данные. Записи поступают непрерывно, и наши эксперты занимаются их тщательным анализом.

– Понимаю. – Мохан кивнул. – Я видел изображение структуры, той, что у вас, математиков, называется графом. Ствол символизирует Большую Вселенную, которая в незапамятные времена начала ветвиться на отражения реальности, и этот процесс идет до сих пор. Крупные ветви, мелкие ветви, потом веточки, и одна из них – наш мир, а другая – вселенная Земли-2… Их реальность и наша соединяются в развилке, и, как вы сказали, это какой‑то день, какой‑то миг восемнадцатого века. В это мгновение наши вселенные разошлись… Должно быть, произошло что‑то важное, Алекс? Пусть точная дата неизвестна, но существуют же какие‑то предположения…

– Целая сотня, – сказал Сергеев. – В их реальности Роберт Уолпол[24] ушел в отставку в 1736 году, а «Философские письма» Вольтера опубликованы на шесть лет раньше, чем у нас. Первое поселение в Австралии – 1740 год, в 1727‑м Китай и Россия заключили договор[25], а в 1728‑м в Астрахани не случилось эпидемии чумы. И так далее, и тому подобное… Выбирай!

Мохан, однако, не выглядел разочарованным.

– Когда я приступил к работе, – промолвил он, – мне казалось, что главное – разобраться с физикой, осознать последствия ее теорий. Эта идея о множестве вселенных и множестве Земель просто потрясает… Не говоря уж о том, что на каждой Земле есть Мохан Дхамендра Санджай Мадхури! И, возможно, сейчас он беседует с Александром Сергеевым, координатором ИНЭИ… – Мохан сверкнул белозубой улыбкой. – Но вскоре мое мнение переменилось. Не буду отрицать – вид мироздания, изображенный физиками, математиками, астрономами, грандиозен, но об этом писали не раз, писали люди более знающие, чем журналист Мадхури. Я же стал размышлять о цели контакта, о том, кому и для чего он нужен. – Он сделал паузу, затем произнес: – Исходная посылка такова: на Земле-2, обогнавшей нас в развитии, нашли способ сообщений с иными вселенными, с аналогами их цивилизации. Как использовать такую возможность? Я бы наладил научный обмен и, разумеется, культурный, но у них другая цель – они шлют нам картины прошлого. Прошлого своего мира! И, несомненно, ожидают, что мы ответим тем же… Почему? Это имело бы смысл, если б они прислали нечто утраченное в нашей реальности – скажем, тексты книг Александрийской библиотеки или все шедевры Праксителя.

– Библиотека у них тоже сгорела, а шедевры Праксителя известны лишь в копиях, – сказал Сергеев. – Повторю, что Античность, Средневековье и эпоха Возрождения в обеих реальностях совпадают. Но мне понятна твоя мысль.

Он поднял стакан, полюбовался цветом вишневого сока, отхлебнул глоток и посмотрел на небо. Сквозь шлюз в защитном поле опускалась серебряная стрелка челнока, небольшого и, вероятно, прилетевшего со станции. Такие визиты в Авалон случались довольно часто – одни сотрудники тут жили, другие хотели развлечься, а наблюдатели-тереянцы нуждались в регулярном отдыхе в привычных им условиях, среди деревьев и цветов. Но обычно корабли со станции появлялись вечером, а не в середине дня.

«Не Лизавета ли прилетела?..» – подумал Сергеев. Затем повторил:

– Мне понятна твоя мысль. В прошлом считалось, что сообщения идут к нам с какой‑то планеты, удаленной на тысячи светолет, от высокоразвитых существ, наблюдающих за Землей со времен палеоцена. Их рассматривали как подарок, понимаешь? Дар космических благожелателей, возвращающих нам память о минувшем… Это многих смущало, так как бескорыстные дары всегда подозрительны. Но теперь мы знаем, что речь идет не о подарках, а о научном исследовании, полезном для обеих сторон. Сравнить два варианта истории, сделать науку о прошлом более строгой и объективной, избавиться от разноголосицы мнений – вот наша цель! Наша и их. Теперь мы можем ответить на вопрос: что произойдет, если то или иное событие случится или не случится. Ответить совершенно точно, без компьютерного моделирования, которое ведет не к выяснению истины, а к бесполезным спорам.

– История не знает сослагательного наклонения… – пробормотал Мохан. – Значит, это уже не так? Пусть не во всех столетиях, но хотя бы с восемнадцатого века?

– Последний вывод неверен. Во всех без исключения.

– Но вы же сказали, что точка ветвления…

– Это ветвление между их и нашей реальностью, друг мой. Но если они умеют пробивать тоннели между вселенными, то эта щелка, – Сергеев показал глазами вверх, – наверняка не единственная. Они связаны с многими Землями и накопили огромный материал. И пришлют его нам, не сомневайся.

– Когда?

– Когда сумеем им ответить. Когда научимся создавать ментограммы. Когда определим, где находится точка ветвления. Когда накопим материал, интересный нашему партнеру. Все это придется сделать, ибо мы включились в проект вселенского значения. Наши обязательства должны быть выполнены.

– А результат? – спросил Мохан, стиснув пальцы на колене. – Предположим, нам удастся исследовать разные варианты истории. В чем тут смысл и польза?

– Чтобы прогнозировать будущее, нужно иметь верное представление о прошлом, – ответил Сергеев. – Что в нем было ошибкой, преступлением или неудачным экспериментом, а что привело к процветанию и прогрессу. Чем однозначнее эти оценки, тем с большей уверенностью мы смотрим в грядущее. Как говорили латиняне, scientia est potentia[26].

Он поднялся. Над карнизом плавала авиетка, неторопливо кружила над садом, домами и зданиями лабораторий, потом пилот заложил лихой вираж и ринулся к земле. Сквозь прозрачный колпак кабины Сергеев увидел нечто знакомое: копну темных, как ночь, волос, блестящие глаза, решительный росчерк бровей.

– Елизавета прилетела. Пора обедать, – сообщил он Мохану и добавил: – Ты с ней построже, Михаил. Крутая девица.

– Приму к сведению, – отозвался Мохан, проводив авиетку заинтересованным взглядом. – Но, если позволите, у меня еще один вопрос. Вернее, просьба.

– Давай, – кивнул Сергеев.

– Я знаю, что записи, как правило, недоступны посторонним, их смотрят лишь эксперты, – со смущенным видом промолвил Мохан. – Но, может быть, вы разрешите… хотя бы небольшой фрагмент… по вашему выбору… одним глазом…

По губам Сергеева скользнула улыбка.

– Нет ничего проще: стань нашим сотрудником, пиши свою книгу и работай с записями, смотри на здоровье. Институт нуждается в пополнении. Нам нужны энергичные молодые люди с Земли.

Похоже, Мохан собирался отказаться, но вдруг челюсть его отвисла, а щеки вспыхнули румянцем. По тропинке между кустами роз шла Елизавета, и налетевший из ущелья ветерок развевал ее темные волосы. Шла, как танцевала; то же изящество движений, что у Пилар, то же чудное лицо, те же глаза, загадочные, словно бездонные озера.

Мохан судорожно вздохнул. Готов, подумалось Сергееву.

– Ну, что скажешь, друг мой?

– Остаться здесь? Почему бы и нет? Здравая мысль, хотя слегка неожиданная… – Он наклонился к Сергееву и прошептал: – Эта девушка – Елизавета? Ваша внучка? Амрита говорила мне, что…

– Не важно, что говорила Амрита. – Сергеев подтолкнул его вперед. – Не стой с раскрытым ртом, парень, сейчас я вас познакомлю. Скажи ей что‑нибудь умное, только не о Большой Вселенной, не об аналогах и других реальностях. Скажи, что тебе чего‑то не хватало для полного счастья, а теперь есть все.

Мохан шагнул навстречу девушке, что‑то произнес, и его шаг и слова повторились в мириадах вселенных.