"Вашингтонская история" - читать интересную книгу автора (Дайс Джей)

1

С утра над городом нависла влажная духота, от вчерашней терпкой свежести в воздухе не осталось и следа. Весна кончилась так же внезапно, как и наступила. Сразу поблекли цветущие вишни у Тайдал-Бэйсин, магнолии возле Белого дома медленно роняли на землю белые лепестки, розы в Думбартон-Окс привяли от зноя, становившегося все нестерпимее. И только жимолость, прильнувшая к старинным кирпичным стенам Джорджтауна, пахла, как всегда, сладко и одуряюще.

Фейс ощущала тупую ломоту в висках и странную подавленность — очевидно, сказывалась погода. Даже свежая малина и кукурузные хлопья, горкой лежавшие на блюде, которое принесла из кухни Донни, не пробудили в ней никакого интереса.

— Уж не захворали ли вы, миссис Вэнс? — встревожилась Донни. — В лице у вас ни кровинки!

— Нет, я здорова, — сказала Фейс. — Плохо спала, вот и все. Невозможная духота! Не знаю, кто это придумал выстроить столицу в таком месте! — Фейс умолкла, лениво вертя в пальцах ложку с малиной. У нее был низкий приятный голос, в котором сейчас слышалась задумчивая грусть. — И потом я видела дурной сон…

Тэчер еще спал — вчера опять где-то пьянствовал до поздней ночи, — а Джини, как всегда, в самый последний момент понадобилось на горшочек, и никто не мешал Фейс перебирать в памяти все подробности своего сна.

Ей снилось, что ее окружает туманная мгла; день это был или ночь — она не знала. Она изо всех сил бежала по аллее Мэлла, спасаясь от каких-то преследователей, которых она не видела и не слышала. Казалось, легкие ее не выдержат и разорвутся. «Только бы добежать до Монумента[1], только бы добежать, — думала она во сне, — и я спасена!» И вот уже до обелиска несколько шагов, и Фейс готова закричать от радости, но тут Монумент заколебался, задрожал, как отражение в воде, и превратился в чудовищную, гигантскую фигуру куклуксклановца с пронзительными, налитыми кровью глазами, сверкавшими сквозь прорези капюшона. И вдруг огромные руки схватили ее и стали душить.

Фейс проснулась вся в поту, и тотчас ее бросило в озноб, она оцепенела от страха и не могла даже крикнуть. Но тут до ее сознания дошло, что Тэчер, прижавшись к ней, шарит рукой по ее груди. Значит, он, против обыкновения, очнулся среди ночи и приплелся к ней в кровать из гостиной, где заснул с вечера на диване. Фейс с отвращением оттолкнула мужа и отодвинулась к самому краю кровати.

— Вот чертовка! — пробормотал Тэчер, хватая руками воздух. От него несло винным перегаром, и этот запах вызвал у нее тошноту. Но она не убежала из спальни, потому что Тэчер вскоре затих, и тогда она тоже заснула.

«Хоть бы он не проснулся, пока я не уйду на работу», — думала сейчас Фейс. Тогда не придется выслушивать униженные мольбы о прощении, покаянные слова и привычное самобичевание и чувствовать, как все больше и больше иссякает в ней жалость к мужу. Разумеется, самоунижение не помешает Тэчеру попрекать ее тем, что она не бросает службу, что воспитанием Джини занимается только нянька да детский сад, и колоть намеками на предполагаемую связь с ее начальником, мистером Каннингемом. Ей никогда не удавалось логически опровергнуть сложные умозаключения Тэчера. Его упрямое нежелание считаться с фактами доводило ее до бешенства. И в конце концов она душевно устала от ощущения безвыходности, невозможности что-либо изменить в их отношениях. Жизнь с Тэчером измотала ее нервы гораздо больше, чем жизнь без него во время войны. Прежняя радость от того, что они вместе, сменилась постоянной тяжестью на сердце — словно от предчувствия какой-то беды.

Фейс спохватилась, что все еще рассеянно ковыряет ложкой малину и не съела ни одной ягоды. «Что это со мной, даже есть не могу!» — подумала она, положив ложку.

Сейчас ее задумчивые глаза под густыми ресницами казались совсем темными, хотя при определенном освещении они отливали опаловым блеском, как спелая слива на солнце. Цвет ее глаз поражал еще и потому, что был совершенно необычен для блондинки. Веки были полуопущены, как всегда, когда она бывала поглощена своими мыслями. У нее были четко очерченные, довольно густые брови с неправильным изгибом — казалось, они наведены кистью, которая у висков скользнула вниз. Когда она бывала оживлена, глаза ее расширялись и сияли теплым светом. Иногда они искрились от внутреннего возбуждения, словно она еле сдерживала переполнявшие ее жизнерадостность и веселье. И люди часто завязывали с ней разговор только ради того, чтобы видеть эти живые искорки в ее глазах.

С первого взгляда лицо Фейс с чуть выступающими скулами и мягкими линиями казалось классически правильным. Но стоило присмотреться внимательнее, и оказывалось, что нос у нее дерзкий и немного вздернутый, рот довольно крупный, а четко очерченные губы чуть-чуть толстоваты. Лицо ее было удивительно женственно и вместе с тем энергично. На работе она держалась подтянуто и очень деловито, но без тени высокомерного холодка; а когда она освобождалась от напряжения, в ней чувствовалась внутренняя сила, неосознанная страстность и способность к самозабвению.

Ровный загар ярко-бронзового оттенка очень шел к ее волосам цвета спелой гречихи. Она любила полежать на солнце, лениво подставляя палящим лучам свое складное, узкое в кости тело. Волосы, доходившие ей до плеч, она гладко зачесывала назад и повязывала вокруг головы черную ленточку. Сейчас, в двадцать шесть лет, она обращала на себя внимание мужчин чаще, чем в юности. И зная, что ее нельзя назвать красавицей, Фейс откровенно признавалась себе, что это внимание доставляет ей немалое удовольствие. Искреннее и нескрываемое восхищение Тэчера в начале их любви радовало ее и придавало уверенность в себе.

После родов Фейс пополнела, и девичья угловатость окончательно уступила место мягкой женственности, которая так к ней шла. И чем больше заглядывались на нее мужчины, тем ревнивее становился Тэчер. Он вызывающе грубил каждому, кто позволял себе хоть малейшую любезность по отношению к его жене.

Как-то вечером, когда они танцевали на летней террасе ресторана, где горели разноцветные лампочки, а над столиками колыхались яркие зонты, Тэчер полез в драку. Вечер, обещавший столько радости, превратился в кошмар, и, вспоминая о нем, Фейс до сих пор вздрагивала от стыда.

Потом Тэчер изобрел способ мстить ей за то, что она становилась все более привлекательной для других. Она кормила Джини, а Тэчер издевался над ее пополневшей грудью. В конце концов Фейс стала стесняться своей груди, хотя не признавалась в этом ни мужу, ни кому-либо другому. Иронически усмехаясь, Тэчер уверял, что она похожа на красотку с рекламы «Как я увеличила свой бюст». Фейс воображала, что ее фигура навсегда испорчена и это всем бросается в глаза. В такие минуты она ненавидела Тэчера и втайне — о, совсем втайне! — злилась на Джини за долгие месяцы кормления. Однако эта злость бывала обычно своего рода очищением — после таких приступов Фейс еще сильнее привязывалась к ребенку. Полнота давно уже прошла, но Фейс, часто сама того не замечая, передвигала повыше на плечи бретельки лифчика.

И сейчас она сделала то же самое, словно чувствуя себя неловко в трикотажной кофточке с треугольным вырезом, которую выбрала потому, что она была свободна в груди. Фейс подтянула бретельку быстрым движением, обнаружившим проворство и ловкость ее руки, — руки более крупной и с более отчетливыми венами, чем можно было ожидать при ее сложении. Казалось, рука ее, независимо от всего прочего, наделена особой даровитостью и даже одухотворенностью — так точны и осмысленны были ее движения. На ней сказалась трудовая жизнь — эти пальцы много лет стучали по клавишам машинки и, стенографируя, держали карандаш. Однако она отличалась грациозной плавностью — такая рука могла бы принадлежать либо фабричной работнице, привыкшей к точным движениям, либо пианистке. Но чувствовалось, что эта рука умеет погладить по голове ребенка, успокоить и приласкать.

В комнату снова вошла Донни, и Фейс, подняв глаза, со вздохом вернулась к действительности.

Донни поставила на стол тарелку с яичницей и кофейник.

— С Джини сегодня просто никакого сладу нет, — сказала она с кротким безразличием. — Беда с этими нарядными платьицами, что дарит ей отец… топает ножками и кричит, что нипочем не пойдет в детский сад в комбинезончике. Насилу я ее уговорила.

— Каким же образом вы ее уговорили?.. — Как всегда, когда Донни рассказывала о капризах Джини, в глазах Фейс замелькали ласковые смешинки.

— Сказала, что если она будет надевать нарядные платья в детский сад, то в гости придется ходить в комбинезончике. Живо успокоилась! — Донни уперлась руками в бедра и улыбнулась. — Ну и франтиха же у нас растет!

Донни, пятидесятилетняя толстуха с каштановым цветом кожи и важным взглядом, умная и проницательная, родилась и выросла в Вашингтоне. Она редко смеялась, — «В нашей жизни не до смеху», — говаривала она, — зато улыбалась часто.

Два обстоятельства заставляли ее страстно сокрушаться: необразованность — она училась лишь в начальной школе — и полное отсутствие музыкального слуха. Когда-то Донни сокрушалась и о том, что у нее нет детей, но с годами стала относиться к этому иначе. («У цветных нелегкая жизнь», — повторяла она.)

Фейс очень ценила тесную дружбу Донни и четырехлетней Джини. Донни умела справляться с девочкой, когда родители никак не могли с ней сладить, и Фейс объясняла это тем, что девочка инстинктивно догадывается о разладе между отцом и матерью. Дети часто чувствуют такое, чего еще не умеют определить словами. По правде говоря, нянька для Джини была ближе родной матери, — так иногда с огорчением думала Фейс, ревнуя девочку к Донни. Но Донни ничего у нее не отнимала — Фейс сама уступила ей свои права, отлично сознавая это, хотя и всячески стараясь оправдать себя сложностями своей личной жизни.

Что касается Донни и Тэчера, то между ними существовала взаимная неприязнь. Тэчер не раз требовал, чтобы жена уволила негритянку, но Фейс не соглашалась.

— Джини ее любит, — возражала она. — А Донни любит Джини. Я не стану увольнять Донни!

Быть может, думала Фейс, Тэчер хочет избавиться от Донни, чтобы ни с кем не делить привязанность дочери, а вовсе не потому, как он говорил со своим южным акцентом, что «эта черномазая чересчур задирает нос».

Джини вприпрыжку подбежала к столу в сопровождении Ликки, черного щенка спаньеля, которого недавно подарил ей отец, и тотчас же принялась за малину с кукурузными хлопьями.

— Бедный папочка! — болтала она с набитым ртом. — Опять проспит малину. Ой, до чего вкусно!

— Папе нездоровится, — сказала Фейс.

«Что за живчик эта девчушка, — думала Фейс, — сколько в ней чудесной непосредственности и беззаботности, — впрочем, ребенок и должен быть таким. И какая прелесть эти светло-каштановые кудряшки и бездонные голубые глаза!» А Тэчер вбивает ей в голову столько ненужных понятий — о собственности, о поведении взрослых, о чертях, ведьмах и ангелах, о сусальном боженьке на небесах. Он хочет сделать из нее барышню наподобие тех, что украшали гостиные девятнадцатого века. Его не устраивает жизнерадостная непосредственность ребенка.

«На каком же фундаменте мы строим семью? — грустно спросила себя Фейс. — Все когда-нибудь рухнет, если Джини своими глазами увидит сцену вроде той, что произошла вчера вечером…»

Фейс часто приходилось работать сверхурочно. Иной раз, как и вчера, когда мистер Каннингем надолго задержался у министра из-за кризиса в Аргентине, Фейс возвращалась домой очень поздно. В таких случаях Тэчер либо отпускал ехидные замечания, либо оскорбительно и грубо высказывал ей в лицо свои затаенные подозрения. В конце концов сверхурочные часы стали для нее пыткой, и она почти со страхом возвращалась домой.

Вчера она отперла дверь маленького, выстроенного в колониальном стиле домика в Джорджтауне, и осторожно вошла в переднюю. Услышав пронзительный храп, она тотчас поняла все. Тэчер опять напился и валяется в гостиной на диване, раскинув руки. Лампа светит ему в лицо, но он спит мертвым сном.

«Боже мой, — вздохнула про себя Фейс. — Ведь он может быть таким славным, когда захочет, — почему же каждый вечер кончается вот так?» Она вдруг почувствовала себя усталой и беспомощной. Потом ей пришло в голову, что это, пожалуй, даже к лучшему — по крайней мере не придется вступать с ним в объяснения, доказывать, почему она вернулась поздно, и выслушивать его недоверчивые и грубые слова.

Фейс вгляделась в мужа. Одна рука его была закинута на кофейный столик, где стояла пустая бутылка из-под виски. Воротник белой рубашки был расстегнут, летний галстук в полосках неярких тонов сбился набок. Но даже сейчас, пьяный, храпящий, Тэчер все-таки был красив и чем-то привлекателен. И даже сейчас она чувствовала, что ее былая влюбленность еще не совсем прошла.

Его светлые волнистые волосы были взлохмачены, словно ее же рука любовно растрепала их, лаская. Брови и длинные ресницы — гораздо темнее волос, нос тонкий, с изящной горбинкой. Тэчер считал, что в лице его есть нечто аристократическое, но теперь сквозь тонкие черты проступали признаки порочной натуры. Рот, если всмотреться, поражал своей чувственностью, а в том ракурсе, в котором видела его сейчас Фейс, очертания губ казались слишком женственными. «Да, рот у него вялый, капризный, — с удивлением подумала Фейс, — пожалуй, это самое неудачное в его лице». Она вспомнила, что влюбилась прежде всего в его глаза, — ясные, темно-синие, с множеством озорных искорок. Когда она впервые встретилась с Тэчером, в его глазах сияла такая жизнерадостность! А теперь по утрам она так часто видела их совсем другими — мутными, красными с похмелья, хмурыми и полными отвращения к самому себе и к ней.

Когда кончилась война и он демобилизовался из флота, много месяцев прошло, прежде чем Фейс осознала, что в сущности состоит сиделкой при алкоголике. Если она пыталась уговаривать его пить поменьше или удержать от выпивки, он сопротивлялся с тупым упорством и нескрываемой ненавистью. Но в трезвые промежутки он цеплялся за нее, как ребенок за мать, словно в ней одной видел свое спасение. Он требовал от нее безраздельного внимания, безраздельной преданности. По-видимому, он хотел завладеть ею целиком, так, чтобы в душе ее не оставалось места даже для ребенка, И тогда же снова начала проявляться та мучительная ревность, которая сквозила в его письмах с фронта. Казалось, он отчаянно боялся потерять жену; и в то же время странное противоречивое чувство заставляло его толкать ее на неверность и даже развод.

Вот так протекала их жизнь. Когда Фейс не бывало дома, Тэчер пил, чтобы как можно скорее оглушить себя, и часто, приходя после вечерней работы, она заставала его в пьяном полубесчувствии. Иногда он ждал ее в тупом отчаянии, а порой устраивал ей бурные сцены.

Фейс по опыту знала, что, если Тэчер заснул, лучше его не будить; она беспокойно прошлась по комнате, гася по пути все лампы, кроме стоявшего у рояля торшера. На рояле в мягкой полутьме белел маленький мраморный бюст Моцарта — один из немногих подарков Тэчера, если не считать тряпок, духов и украшений. Он привез этот бюст из Лондона — в память о своем первом долгом отпуске. Он знал, что Фейс это доставит удовольствие — в то время она увлекалась Моцартом и только потом стала предпочитать ему Бетховена. Бюст был австрийской работы и каким-то образом попал в Англию; Тэчер купил его во время постоянных скитаний по антикварным магазинам в поисках дуэльных пистолетов, которые он коллекционировал со страстью.

Движимая каким-то смутным порывом, Фейс взяла в руки бюст и, поднеся к свету, стала рассматривать. «Какая прелесть!» — подумала она. Для нее этот мраморный бюст как бы олицетворял все лучшее, что было в Тэчере. Тут сказалась его любовь к прекрасному. Изображение Моцарта было как бы символом лучших дней их жизни — оно напоминало о восторженной радости, испытанной на концертах, о беззаботном смехе, о крепко переплетенных пальцах и ненасытных поцелуях. А самое главное, оно напоминало о том, что могло быть: о постоянном душевном проникновении и прочном счастье. «Как много утрачено и как много не сбылось совсем», — тоскливо подумала Фейс.

Она стояла у рояля, держа бюст Моцарта в руках и погрузившись в свои мысли, пока не услышала, что Тзчер пошевелился. Она обернулась. Тэчер силился подняться на ноги, как нокаутированный боксер, который все-таки хочет опять кинуться на противника. И вот, сгорбив плечи и покачиваясь, он встал с дивана.

— Явилась наконец! — рявкнул он.

— Да, — тихо ответила Фейс.

Тэчер шагнул к ней.

— Приятный вечерок… — пробормотал он. — Совсем на английский манер, только наоборот — одинокий муж ожидает загулявшую жену!.. Вот как у нас!.. — Он сделал еще шаг в ее сторону.

— Тэчер! — крикнула Фейс. — Посмей только подойти, и я швырну в тебя вот этим! — Она подняла над головой мраморный бюст, все ее тело напряглось и затрепетало.

Тэчер немного отступил и снова повалился на диван, не сводя с нее пьяных прищуренных глаз.

— Если ты не бросишь эту сволочь Каннингема, то я, черт возьми, сумею вас разлучить! Я тебе еще покажу!..

Слова перешли в невнятное бормотание, и вскоре его снова одолела дремота.

Фейс внезапно как-то обмякла, почувствовав страшную слабость в руках и коленях и тяжесть во всем теле. Она даже на мгновенье испугалась, не паралич ли это и не потеряла ли она способность владеть своим телом. Донни, наверное, опять все слышала — какой позор!.. Фейс почти уронила бюст на рояль, гулко стукнув им по крышке, потом сделала над собой усилие и медленно поплелась вверх по лестнице, в спальню.

И сейчас, в это знойное утро, накрытый к завтраку стол казался ей каким-то нереальным, лишенным третьего измерения. Она была поглощена мыслями о том, что жизнь ее как бы распалась надвое. Вдруг она почувствовала на себе чей-то взгляд и, вздрогнув от неприятного ощущения, невольно обернулась.

Сзади стоял Тэчер.

Вид у него был жалкий. Под красными воспаленными глазами набрякли мешки. Он не успел побриться, и рыжеватая щетина на подбородке придавала ему измученный и какой-то неестественный вид. На нем был небрежно запахнутый халат из клетчатого шелка, купленный у Финчли в Нью-Йорке шесть лет назад, во время их медового месяца. Тогда он носил его с горделивым видом, явно стараясь понравиться ей.

— Доброе утро, — сказала Фейс, стараясь, чтобы голос ее звучал ровно и не выдал жалости, которую она не смела высказать.

Тэчер ответил коротким кивком и уселся за стол с вызывающим видом; это было что-то новое, — обычно по утрам он вставал в покаянном настроении. Он придвинулся к столу, и ножки стула резко и неприятно царапнули пол.

— Донни, апельсиновый сок! — раздраженно крикнул он, повернувшись в сторону кухни. — Целый галлон давайте!

— Сию минуту, мистер Вэнс, — послышался из-за двери голос Донни.

В ожидании Донни он нервно вертел золотое кольцо с печаткой (фамильная реликвия) на левом мизинце. Фейс заметила, что ногти его обгрызаны до самого мяса, а пальцы дрожат.

— Папа, папочка, какая у нас была малина! — воскликнула Джини. — Я сказала Донни, чтобы она тебе оставила!.. — И девочка снова занялась яичницей.

— Спасибо, милочка, — криво усмехнулся Тэчер. — Хорошо, что хоть ты обо мне заботишься.

— Тэчер! — укоризненно произнесла Фейс.

— А что, разве не так? — едко возразил он. — Неужели после вчерашнего вечера у тебя хватит духу отрицать это?

«Что это на него нашло?» — подумала Фейс. Судя по его тону, можно было не сомневаться, что нынче утром не будет ни покаянных признаний в грехах, ни мольбы о прощении. Так не может вести себя человек, готовый на самоуничижение, только бы смягчить свою вину. Наоборот, Тэчер держался еще надменнее, чем всегда, и было похоже, что он почему-то внутренне торжествует. Он самодовольно ухмылялся, закуривая «Виргиния-Раундс», единственный сорт сигарет, который он признавал. Потом долго сидел молча, затягивался и выпускал дым через нос. Когда он взглядывал на Фейс, глаза его зло поблескивали.

Его поведение вызвало у Фейс растерянность, неясную тревогу, почти испуг. В нем произошла какая-то перемена. И к самому себе он стал относиться как-то иначе. Фейс решила не обращать внимания на эту новую тактику.

— Поскорее, Джини, — так и не ответив мужу, обратилась она к девочке, — а то опоздаешь на автобус. Вот-вот он даст гудок у ворот. Тебе уже следовало бы стоять на ступеньках.

Джини торопливо доела яичницу, одним глотком выпила оставшееся молоко и помчалась к двери.

— Сегодня мы будем макать пальцы в краски и рисовать! — пропела она через плечо. — Рыбок, китов и крабов!

— Постой, — окликнул ее Тэчер, — ты не поцеловала, папочку!

Джини послушно вернулась и быстро чмокнула обоих. Около матери она на секунду задержалась.

— Мамочка, — сказала она, — как ты хорошо пахнешь! Как петунии. — И убежала. А в комнате сразу стало как-то мрачно.

— Я вижу, ты опять вырядила свою дочь грузчиком, — проворчал Тэчер.

Фейс взглянула ему прямо в лицо.

— Давай не спорить об этом, Тэчер. Пышные юбочки и кружева не годятся для того, чтобы рисовать, макая пальцы в краску. Поскольку она — моя дочь, я намерена одевать ее практично, хотя бы когда она отправляется в детский сад.

— Что ж, валяй, — угрюмо сказал Тэчер. — Пока еще есть время.

До конца завтрака никто больше не произнес ни слова. И так тяжеловесно было их молчание, что, казалось, мягкий утренний воздух колышется над столом.

Фейс кончила завтрак и пошла к двери; Тэчер поднялся и крикнул ей вслед:

— Кланяйся своему дружку, мистеру Каннингему!..

— Я уйду с работы, — бросила она через плечо, — когда ты станешь зарабатывать достаточно, чтобы содержать семью… и не будешь пропивать деньги!

Сбегая по лестнице, она почувствовала, что по лицу ее текут горячие слезы гнева и отчаяния.