"Лубянка — Экибастуз. Лагерные записки" - читать интересную книгу автора (Панин Дмитрий Михайлович)

Каким образом я наладил военное производство

Гениальный, оторванный от жизни одиночка может сделать очень много, и технические успехи как раз держатся на таких личностях, но общий стиль либо тянет показатели достижений вниз, либо не дает им должным образом подняться вверх. Поэтому советская система неизбежно отстает в своем развитии.

Как ни странно, но все пережитое, увиденное, услышанное еще не успело изменить моей старой установки: «работаю добросовестно, но думаю, как хочу», и лишь после лагерной тюрьмы я смог преобразовать эту формулу, запретив себе участвовать в решении крупных задач, способных укрепить террористический режим. Но в Вятлаге я еще не разобрался до конца и своими действиями способствовал поддержанию сталинизма.

Зимой первого года войны я добросовестно трудился и не задумывался над результатами своей деятельности. Будучи контрольным мастером, я подписывал туфтовые наряды. Но во всех достаточно ответственных случаях, когда принимал действительно выполненные работы, я «ловил микроны», то есть производил тщательные измерения микрометрами, индикаторами, миниметрами, штихмассами… вникал во все детали, добивался необходимых ремонтных размеров, чистоты обработки, заменяемости, подгонки и других показателей. Короче, был воплощенной требовательностью. Все это было необходимо, чтобы оградить мастерскую от нашествия ревизий. Жалобы на некачественные ремонт и изготовление изделий были опасны, так как иногда посылались также в оперчекистский отдел и служили материалом для обвинения во вредительстве. На выполнение своих обязанностей я затрачивал в среднем часа три в день. Инженерное дело я любил с малых лет, выбрал эту профессию по призванию и любовь эта не иссякла в течение всей моей жизни. Поэтому неудивительно, что когда с начала сорок второго года произошло чисто количественное увеличение питания, я постепенно начал втягиваться в интересовавшие меня инженерные работы.

Первое время я помогал Юрию в части самого конструирования. Но вскоре пришел приказ из управления, как всегда в то время срочный, о немедленном ремонте оборудования мастерской. Выбор, естественно, пал на меня, ибо порученный мне до этого участок работы, где я отвечал за качество изделий, требовал исправных станков. Таким образом, я стал «инженером по оборудованию», что соответствовало должности главного механика на нормальных предприятиях. Выбрав двух лучших слесарей в свое звено, я стал с ними определять степень сработанности станин, направляющих станков и шпинделей, устанавливая ремонтные размеры, величину расточки и и строжки в суппортах, задних бабках и клиньях. Я даже стал сам производить шабровку. Но тут мои друзья провели со мной «воспитательную беседу», запретив мне подменять слесарей. Доводы их были неотразимы: своим поведением я создавал недопустимый прецедент. Слишком много усилий было затрачено, чтобы доказать начальству важность и незаменимость инженерных знаний и опыта. Вследствие своей серости, они ненавидели «образованных», а в отношении осужденных по пятьдесят восьмой их действия отличались специальной направленностью. Они охотно свели бы всех инженеров до уровня простых рабочих. Такие попытки не раз делались. Инженеров снимали на общие работы и заменяли бытовиками и уголовниками. Но после этого, как правило, взрывались котлы, останавливались «отремонтированные» автомашины и тракторы, выходили из строя электростанции, наступал полный паралич производства — и инженеров возвращали на свое место. Поэтому нельзя было снижаться до уровня слесарей, необходимо было отстаивать условия работы инженера.

Нередко Борис, который время от времени заменял Жоржа, обращался ко мне, когда станки были незагружены, и я снабжал его чертежами и образцами, по которым станочники воспроизводили необходимые для ремонта оборудования детали: валы, зубчатые колеса, шкивы, шпиндели, крепёж… В целом за полгода мы очень неплохо отремонтировали станочный парк и даже часть станков, вывезенных из мастерской ББК. И вот, сам того не ведая, я подготовил возможность быстрого перевода нашей мастерской на выполнение военного заказа.

Инженер Линдберг был виноват не менее меня, так как сумел наладить в мастерской выпуск необходимых инструментов: свёрл, райберов, зенкеров, фрез, контрольно-измерительных пробок и скоб. В тех условиях это оказалось возможным потому, что кроме неплохих инженеров, были первоклассные станочники и слесари с лучших ленинградских, харьковских и других заводов. Так, мой слесарь Кондрат был с Харьковского электромеханического завода, старый многоопытный термист Савицкий — с Балтийского, а в распоряжении Линдберга были два токаря с Путиловского, один из которых, Зверев, был многократным повторником, то есть уже который раз отбывал срок за поддержку «рабочей оппозиции» Шляпникова в 1921 году.

Какой невыразимой ложью и издевательством смердит от саморекламы сталинской деспотии как «рабоче-крестьянской власти»! В тюрьмах и лагерях я тесно общался не менее, чем с сотней старых рабочих. Всех отличала ненависть к режиму, так как советская власть не только ограбила рабочих, превратив в полурабов, но еще и обесчестила, творя от их имени все свои гнусности и преступления.

Если бы Линдберг не наладил изготовление инструмента, а я не отремонтировал станочный парк, то приказ управления о наладке выпуска хвостовиков сухопутных мин повис бы в воздухе как невыполнимый. Точнее, если выпуск и начался бы, то не раньше чем через полгода-год.

Для выполнения военного заказа на управленческом пятом лагпункте было срочно построено деревянное здание каркасно-засыпного типа. Переброска оборудования была мною организована таким образом, что снятый из старой мастерской станок уже через сутки начинал работать на новом месте. Обычно, при советской неразберихе, так быстро производство не налаживалось: все были поражены и предсказывали мне досрочное освобождение. Невольно и неожиданно для себя я стал первым лицом, так как, оставаясь главным механиком, из контрольного мастера превратился в начальника отдела технического контроля. Кроме того, в ходе организации пооперационного контроля я взял в свои руки все вопросы по станкам и участкам.

Для обеспечения бесперебойности работы мне и еще нескольким инженерам выдали пропуска на бесконвойное хождение. Начальник управления лагеря майор Левинсон почти каждый день заходил в мастерскую в мой отдел и, обращаясь ко мне, задавал один и тот же неизменный вопрос: «Как с выполнением плана, Панин?». Дело в том, что военная продукция считалась принятой только после того, как военный представитель поставит на каждой детали свое клеймо.

Начальника интересовало только, сколько принято готовой продукции. Если цифра превышала план, он молча уходил, в противном случае требовал объяснения. Жалея свое время, он редко вызывал начальника мастерской и технорука. Они же были рады не попадаться ему лишний раз на глаза.

Во время войны о досрочных освобождениях, несмотря на прогноз моих товарищей, было не слышно, так что с высоты, на которую меня занесло не без моих стараний, оставался один путь: вниз, в пучину штрафного лагпункта, в подвал Кировской тюрьмы, где производились расстрелы.

Я превратился в заметную шестеренку местного советского механизма и за любую неисправность был в ответе… Долго так продолжаться не могло. Но пока что мне хоть удалось использовать свое положение, и я сумел вытащить с лесоповала более десяти мыслящих по-нашему ребят с техническим образованием. Один из них был переведен даже со штрафного лагпункта, в чью пасть он было угодил. Но однажды я ошибся, выхлопотав с отдаленного лагпункта по чьей-то рекомендации Щербу. Оттуда вскоре передали, что он отпетый стукач, и друзья стали меня упрекать. Поначалу я вспылил: «Вы все теперь за моей спиной устроились, на меня же все шишки валятся. Я везу такой воз, что вам и не снился, а вы не могли даже проверить рекомендацию»… Но деваться некуда: взял стукача — избавляйся от него сам, тем более, что он в твоем отделе.

Я заметил, что когда выхлопатывал у начальника управления перевод ряда заключенных с лесоповала в свой отдел для использования их в качестве контролеров, он был как-то несвободен в своих решениях. Одним он быстро подписывал перевод, за других приходилось просить по нескольку раз. Позднее нам стало известно, что начальник управления был, выражаясь по-лагерному, на крепком «крючке» у начальника оперативно-чекистского отдела лагеря Шарова, то есть в какой-то мере от него зависел. Дело в том, что тот накопил «материалы» на многочисленную родню Левинсона, приютившуюся в его сатрапии. История была весьма типичной для советской системы. Я понял, что хотя Левинсон относился ко мне если не с симпатией, то с явным деловым доверием, — окажись в руках Шарова донос, даже начальник управления ничего не сумеет и не захочет сделать, чтобы сохранить меня на месте. Вскоре я окончательно в этом убедился.

Механических ножниц в мастерской не было, и заготовки хвостовиков отрезались на токарном станке системы Леман. При этой операции образовывался ровный торец и одновременно производилась центровка. Станок обеспечивал программу. Начальник технического отдела управления лагеря Евко, бывший чекист, человек крайне ограниченный, приказал перетащить во двор мастерской крупный ручной пресс, вывезенный в свое время с остальным оборудованием из ББК, и перенести на него — и в этом состояло «рационализаторское предложение» — операцию отрезки заготовок. Начальник мастерской и технорук боялись его, как огня, и не перечили капризу. Кроме того, они рассчитывали на меня, зная, что по долгу службы я не могу не вмешаться, когда происходит ломка технологического процесса. Кретинизм предложения Евко был вполне ясен, и я решил выждать, полагая, что такое новшество провалится в ходе его проверки. Испытание рационализаторского предложения меня не касалось, но я вынужден был своей властью запретить эту недопустимую операцию, когда увидел воочию, как вызванные восемь работяг бегают, разделившись поровну, с каждой стороны длинной рукояти, чтобы привести в движение пресс, с треском рубящий заготовки. При резке на станке снимался в стружку поясок металла шириной в пять миллиметров. При рубке происходила порча куска в тридцать-сорок миллиметров, так как получалось искривление оси заготовки и торец выходил рваным. Его все равно затем приходилось торцевать. Операция лишь переносилась на другой токарный станок, причем возникавший от удара наклёп «съедал» резцы и их приходилось чаще затачивать.

Так как процесс производства был к тому времени уже хорошо налажен, я смог даже заниматься сверх военных заказов выполнением гражданских. Как-то я задумался, проверяя контрольные шаблоны для сварных самодельных плугов, и вдруг увидел перед собой перекошенный рот какого-то мелкого взбесившегося животного.

«Вы знаете, что в мастерской появился вредитель по фамилии Панин?!» — прокричало оно в упор.

Я не сразу даже сообразил, что это Евко, но мгновенно в этой обстановке, где промедление смерти подобно, ответил:

— Вы не ошиблись, сейчас в мастерской действительно находится вредитель, только фамилия его Евко. Ваше рацпредложение с этим идиотским прессом — прямое вредительство. Я докажу это любой комиссии экспертов. Более того, в военное время вы нарушили технологию на оборонном объекте, и иначе как саботаж это расценено быть не может. Схема производства подписана и утверждена начальником управления майором Левинсоном, и я, как начальник ОТК, напишу рапорт в управление, а копию направлю в государственный комитет обороны.

Победа была одержана, но на душе остался осадок. Ощущение не прошло и на следующее утро после беседы с Левинсоном. Со свойственной мне в те годы решительностью в разговорах с начальством я потребовал прекратить чье бы то ни было вмешательство. В свое время, сразу по окончании наладки процесса, я уговорил Левинсона подписать и тем самым утвердить технологию производства хвостовиков мин. Теперь это говорило в мою пользу. Но вид у Левинсона был какой-то усталый; вроде, он был согласен со мной и подтверждал, что я прав, но лучше, если бы происшествия не произошло. Я окончательно понял, что перед чекистским отделом он защищать меня не будет.

Безнадежность моего положения была очевидна, и говорил я со скрытым отчаянием. Зыбкая почва под ногами была у меня пока работа, благодаря моим усилиям, шла бесперебойно. Но земля могла расступиться в тот день, когда чекисты, по своим соображениям, решили бы меня арестовать и «пришить» политическое дело. В таких случаях любые производственные успехи могли посчитать «маскировкой»; такая формулировка часто тогда была в ходу.