Глава 6. Духовные предпосылки краха монархической государственности

Частью антисоветского мифа о благодатном развитии России в начале ХХ века стала сказка о вере крестьянства в православного царя-батюшку. Эта наивная вера в крестьянский монархизм, которой был предан сам Николай II, в существенной мере предопределяла неадекватность всей его политической доктрины.

Летом 1905 г., уже в разгар революции, при обсуждении с царем положения о выборах в Государственную Думу один сановник предложил исключить грамотность как условие для избрания. Он сказал: «Неграмотные мужики, будь то старики или молодежь, обладают более цельным миросозерцанием, нежели грамотные». Министр финансов Коковцов возразил, сказав, что неграмотные «будут только пересказывать эпическим слогом то, что им расскажут или подскажут другие». Однако, как он вспоминает, царь обрадовался благонадежности неграмотных.

Речь здесь вовсе не идет о том, что крестьянство прониклось либеральными («демократическими») ценностями или отказалось от идеалов патерналистского государства в пользу гражданского общества. Здесь, кстати, надо подчеркнуть, что глубоко ошибочно мнение либералов, ставящих знак равенства между идеей патернализма (государства-семьи) и «рабской психологией», тягой к подчинению авторитарной власти.

Ф. фон Хайек с его известной книгой «Дорога к рабству», которую сделали своим знаменем наши эпигоны западного либерализма, просто ничего не смыслил в традиционном обществе и тем более в культуре России, он моделировал свои представления исходя из антропологии западного общества (кстати, как и Оруэлл). На деле крестьянская идея государства-семьи как раз сцеплена и идеалом воли. Историк В.П.Булдаков пишет: «Для предреволюционных масс был характерен не авторитарный, а патерналистский тип политической культуры, образованное общество, напротив, тяготело к «демократии вообще».

Крестьянское движение 1905 г. хронологически началось 14 февраля в Дмитровском уезде Курской губернии. В ту ночь было совершено нападение на одно из имений, а в следующие дни «разобрано» еще 16 имений в округе. Т.Шанин пишет: «Описания тех событий очень похожи одно на другое. Массы крестьян с сотнями запряженных телег собирались по сигналу зажженного костра или по церковному набату. Затем они двигались к складам имений, сбивали замки и уносили зерно и сено. Землевладельцев не трогали. Иногда крестьяне даже предупреждали их о точной дате, когда они собирались «разобрать» поместье. Только в нескольких случаях имел место поджог и одному-единственному полицейскому были, как сообщают, нанесены телесные повреждения, когда он собирался произвести арест. Унесенное зерно часто делилось между крестьянскими хозяйствами в соответствии с числом едоков в семьях и по заранее составленному списку. В одной из участвующих в «разборке» деревень местному слепому нищему была предоставлена телега и лошадь для вывоза его доли «разобранного» зерна. Все отчеты подчеркивали чувство правоты, с которым обычно действовали крестьяне, что выразилось также в строгом соблюдении установленных ими же самими правил, например, они не брали вещей, которые считали личной собственностью…

Другие формы крестьянского бунта распространились к тому времени на большей части территории. Массовые «порубки» начались уже в конце 1904 г. Так же как и «разборки», «порубки» обычно происходили в виде коллективных акций с использованием телег. В ходе «порубок» крестьяне стремились обходиться без насилия. Тем не менее, когда в одном случае крестьянин был схвачен полицией на месте преступления и избит, его соседи в ответ полностью разрушили пять соседних поместий, ломая мебель, поджигая здания и забивая скот…

В течение первых месяцев 1905 г. крестьянские действия в значительной степени были прямым и стихийным ответом на нужду и отчаянный недостаток продовольствия, корма и леса во многих крестьянских общинах. Все эти действия были хорошо организованы на местах и обходились без кровопролития».

Попытки представить выступления крестьян следствием подстрекательской работы интеллигенции, масонов, эсеров, большевиков и т.д. были несостоятельны и в то время, и тем более сегодня, когда те события хорошо изучены. «Страшны не книжки, а то, что есть нечего ни тебе, ни скотине», — ответил в 1902 г. на суде по поводу «беспорядков» один сельский староста. Это основа, а второй фактор — это наличие у всего крестьянства России «молекулярной» неуничтожимой и всепроникающей организационной структуры, которая стала механизмом революции — сельской общины.

Осенью 1905 г. крестьянские волнения вспыхнули с новой силой. Т.Шанин пишет: «Массовые разрушения поместий не были к тому времени ни «бездумным бунтом», ни актом вандализма. По всей территории, охваченной жакерией, крестьяне заявляли, что их цель — навсегда «выкурить» помещиков и сделать так, чтобы дворянские земли были оставлены крестьянам для владения и обработки».

И вот исключительно важное наблюдение: «Крестьянские действия были в заметной степени упорядочены, что совсем не похоже на безумный разгул ненависти и вандализма, который ожидали увидеть враги крестьян, как и те, кто превозносил крестьянскую жакерию. Восставшие также продемонстрировали удивительное единство целей и средств, если принимать во внимание отсутствие общепризнанных лидеров или идеологов, мощной, существующей долгое время организации, единой общепринятой теории переустройства общества и общенациональной системы связи».

В июле 1905 г. возникла первая в истории общенациональная крестьянская организация — Всероссийский Крестьянский Союз. Уже на учредительном съезде он высказался против частной собственности на землю. Состоялось пять или шесть его съездов, хотя только один из них (в ноябре 1905 г.) легально. И то через несколько дней все избранное на нем руководство («главный комитет») было арестовано. Делегаты избирались общинными или волостными сходами. Среди делегатов первого съезда только 9% считали себя членами или сторонниками какой-либо партии.

К сентябрю 1905 г. были собраны отчеты о деятельности Союза из 42 губерний. Было в нем около миллиона членов, но документов осталось мало, протоколы собраний не велись, делегатов и активистов постоянно арестовывали. Например, в одном только Сумском уезде было арестовано или отправлено в ссылку 1100 активистов Всероссийского Крестьянского Союза. К концу 1907 г. Союз прекратил существование, но роль сыграл большую. Ленин писал о нем: «Это была действительно народная, массовая организация, разделявшая, конечно, ряд крестьянских предрассудков, но, безусловно, «почвенная», реальная организация масс, безусловно, революционная в своей основе».

Т.Шанин, уделивший в своей книге «Революция как момент истины» Всероссийскому Крестьянскому Союзу много места, пишет: «Протоколы и отчеты со съездов Всероссийского Крестьянского Союза 1905 г. оставляют впечатление эпической драмы — выступления звучали временами как крестьянские легенды, жития святых и речи на сельском сходе, слитые воедино. Большинство ораторов были крестьянами, их представления и аргументы исходили как из опыта крестьянской жизни, так и из Библии».

Он приводит составленное российскими историками такое описание состава ноябрьского съезда Союза: «Стена крестьянских поддевок и бород; две женщины в платках (представляющие сход крестьянок из деревни неподалеку от Воронежа), делегат без ноги, который прошел весь путь на костылях, несколько интеллигентов в костюмах (в основном сельские учителя), священник в черной рясе (сразу после съезда лишенный духовного сана и сосланный в монастырь «за непослушание») и единственный в парадной форме армейский офицер в отставке крестьянского происхождения — делегат, который вызвал панику, явившись по такому случаю в мундире, которым он гордился».

Т.Шанин делает обзор выступлений делегатов двух съездов Всероссийского Крестьянского Союза в 1905 г., на которых было достигнуто общее согласие относительно идеального будущего. Он пишет: «Крестьянские делегаты продемонстрировали высокую степень ясности своих целей. Идеальная Россия их выбора была страной, в которой вся земля принадлежала крестьянам, была разделена между ними и обрабатывалась членами их семей без использования наемной рабочей силы. Все земли России, пригодные для сельскохозяйственного использования, должны были быть переданы крестьянским общинам, которые установили бы уравнительное землепользование в соответствии с размером семьи или «трудовой нормой», т.е. числом работников в каждой семье. Продажу земли следовало запретить, а частную собственность на землю — отменить».

Хотя между крестьянством и буржуазными либералами-конституционалистами имелись фундаментальные расхождения, выборы в Государственную думу породили в среде крестьян большие надежды на мирное разрешение земельного вопроса. Подавляющее большинство крестьян приняло участие в выборах, хотя революционные партии и беспартийный Крестьянский Союз их бойкотировали. Тогда, в момент поражения революции, все «политические» и активисты были из деревни вычищены — арестованы, высланы. Крестьяне «голосовали сердцем», никто на них не влиял. Избрание в Думу большого числа беспартийных крестьян обрадовал власти — считалось, что политика Думы будет благодаря этому консервативной и монархической.

Правительство сразу же постаралось «приручить» крестьянских депутатов. На деньги МВД для них было организовано прекрасное общежитие и роскошный стол по баснословно дешевым ценам. С другой стороны, в свою фракцию крестьян старались привлечь кадеты. Получилось наоборот — крестьянские депутаты объединились в Трудовую фракцию и выдвинули именно те требования, что выдвигались Крестьянским Союзом. В посланиях от сельских сходов их просили «нести свой крест, так как они — последняя надежда» и что «с ними Бог и народ».

После разгона I Думы было запрещено вновь избирать ее депутатов. Ни партии, ни другой внепарламентской организации, которая могла бы обеспечить преемственность программы, у крестьян не было. И тем не менее депутаты от крестьян во II Думе вновь образовали фракцию, вдвое более многочисленную, чем в первой. Они вновь повторили все требования трудовиков, проявив полную враждебность по отношению к начавшейся реформе Столыпина. Их поддержала казачья фракция.

Новый избирательный закон почти не пропустил крестьян в III Думу. Но и немногие депутаты-трудовики (часто сельские учителя, выдвинутые общинным сходом) повторили в этом «заповеднике консервативных помещиков» главные крестьянские требования — передел земли, выборность государственных чиновников и отмена столыпинской реформы. Все это говорит о том, что у крестьян России имелась невидимая для европейского глаза, не выраженная в партиях, но целостная идеология и система общенациональной организации, способная четко выразить главные требования и поддержать своих депутатов, которые их выдвигали.

Понятно, как «белая кость» ненавидела этих депутатов. Т.Шанин приводит выдержки из брошюры одного правого деятеля, напечатанной в 1917 г. (Васильев Н. «Что такое трудовики»). Вот одна из таких выдержек, обобщающая образ трудовика как «полуинтеллигентного разночинца, преимущественно недоучки, который слагается из следующих составных частей: 1) природных способностей, развитие которых, за бедностью или вследствие отсутствия выдержки, даваемой систематическим воспитанием, остановилось на полдороге; 2) необыкновенного самомнения, явившегося результатом господства в пределах своего муравейника, уже совершенно не культурного; 3) необузданного дерзания, как законного дитяти от сочетания полуобразования с самомнением; 4) ненависти ко всему, что почище, побелее, потоньше, той ненависти, без которой обыкновенное самомнение и необузданное дерзание сразу бы потеряли всякий смысл и всякое оправдание».

Думаю, такие брошюрки вложили свою крупицу в победу Октябрьской революции. Мне лично приятно, что все-таки дали тогда хорошего пинка под зад этой сытой сволочи. Сегодня на ее улице праздник, но пора думать и о похмелье.

Государственная Дума вошла в 1906 г. в неминуемый конфликт со всем политическим устройством самодержавия и потому, что депутаты, связанные с крестьянством, сразу и, видимо, подсознательно внесли в работу Думы советское начало, идущее от традиций общинного самоуправления. Это, прежде всего, сказывалось в тяготении к соединению законодательной и исполнительной власти, то есть власти самодержавного типа, конкурирующего с самодержавием царским. Советский культурный стереотип проявлялся даже у некоторых депутатов-кадетов, хотя сама Конституционно-демократическая партия исходила из западного идеала разделения властей.

Историки Т.В.Панкова и А.П.Скорик, изучавшие работу во II Государственной Думе депутатов-кадетов от Области Войска Донского, пишут: «В соответствии с историческими традициями казачьего самоуправления на Дону орган народного представительства — Войсковой круг — считался там высшей, последней инстанцией, постановления которого выполнялись всеми беспрекословно и немедленно. Черты этого представительства депутаты-казаки сознательно или бессознательно переносили на Государственную Думу. Они полагали, что обсуждения вопроса на ее заседаниях и голосования по нему достаточно для того, чтобы этот вопрос был решен по существу. Но механизм Думы отнюдь не предусматривал контроля за исполнением воли, выраженной депутатами».

К работе Думы крестьяне проявляли большой интерес, который выразился в огромном потоке наказов, «приговоров» и петиций. Т.Шанин пишет: «Англосаксонский парламент, в котором его члены, однажды избранные, вольны действовать, как они считают нужным, поразил бы российских крестьян как явно несуразный. Опыт общинного самоуправления учил их иному. Депутату ясно говорилось, что он должен передать на словах… Власти и особенно Дума должны были быть поставлены в известность о крестьянских трудностях и нуждах — отсюда приговоры и петиции».

Их изучение, кстати, показало, что Россия была единой страной с многонациональным сложившимся народом — настолько близки по мировоззрению, этике и даже культурному строю письма и петиции, оставленные в самых разных местностях и углах огромной территории. Петиции составлялись на общинных сельских и волостных сходах и в то время широко публиковались в газетах. Как жаль, что в советское время мы их не читали — наша молодежь, уже не имеющая родных в деревне, по-другому бы смотрела на историю советского периода.

Т.Шанин приводит данные контент-анализа большого массива крестьянских наказов (146 документов Крестьянского Союза, 458 наказов и 600 петиций во II Думу и т.д.). Фундаментальная однородность требований по главным вопросам в наказах, полученных из самых разных мест России, поразительна. Обобщенные данные, опубликованные историком С.Дубровским, таковы. Требование отмены частной собственности на землю содержались в 100% документов, причем 78% хотели, чтобы передача земли крестьянам была проведена Думой. 59% требовали закона, запрещающего наемный труд в сельском хозяйстве, 84% требовали введения прогрессивного прямого подоходного налога. Среди неэкономических требований выделяются всеобщее бесплатное образование (100% документов), свободные и равные выборы (84%).

Петиции и письма крестьян показывают очень высокий уровень самосознания крестьян, которое отмечал еще Лев Толстой. Вот, например, письмо в Думу от крестьянок трех деревень Тверской губернии, написанное на их тайной встрече (писала под диктовку девочка, ученица начальной школы. Вот что писали депутатам крестьянки: «Мужья наши и парни гулять с нами рады, а что касается разговоров, какие ведутся теперь про землю и про новые законы, то говорить о дельном с нами не хотят. Допрежь всего так было, что хотя и побьют иной раз, но о делах наших вместе решали. Теперь же они нам говорят: вы нам не товарищи. Мы пойдем в Государственную Думу и будем государством управлять, или хотя не сами, а будем членов выбирать. Нам надо промеж себя сговориться. Кабы закон нас с вами равнял, тогда бы мы вас спрашивали, и выходит теперь, что бабы и девки, как обойденные, стоят в сторонке и в жизни своей ничего решать не смеют… Господа члены Государственной Думы, явите божескую милость: обсудите наше положение. Заявите в Думе, что надо все дела решать по Божески и всех равно допускать в Государственную Думу, и богатых, и бедных, и женщин, и мужчин, а то не будет правды на земле, а в семье не будет ладу».

Неисчерпаемый социологический материал дают письма того времени, перлюстрированные полицией. Они показывают настроения всех слоев общества. Много таких писем приводит С.В.Тютюкин в книге «Июльский политический кризис 1906 г. в России» (М. Наука, 1991). Один из князей Шаховских писал в мае 1906 г. о деревне: «Настроение крестьян самое опасное. Озлобление, уверенность, что землю нужно отбирать силой, разговоры вызывающие. Жутко становилось во время бесед с крестьянами. Агитация и пропаганда, призывающие к бунту и резне, продолжаются. Почва для культивирования этих идей самая благоприятная. Мысль о праве на помещичью землю так укрепилась, что никакие доводы против не имеют значе ния». В другом письме, из Самарской губернии от 17 мая 1906 г., описан такой эпизод: старик-крестьянин, узнав об отказе царя принять делегацию членов Думы, сказал, что все зло не в министрах, а в самом царе. И добавил: «Пусть-ка он разгонит наших, мы ему покажем» (он имел в виду крестьянских депутатов Думы).

Столыпинская реформа, начатая после поражения революции 1905 г., лишь углубила раскол между монархическим политическим строем и крестьянством. И как только многомиллионные массы крестьян были организованы в армию, получили оружие и достаточно измучены на войне, был запущен процесс быстрого созревания революции, и при малейшем толчке в феврале 1917 г. армия вместе с рабочими Петрограда упразднила монархию без всякого насилия.

Для быстрого созревания революции в начале ХХ века было важно общее ощущение нарастающего духовного неблагополучия в «верхах». Там «завелась гниль», а для идеократического государства, вся легитимность которого стоит на авторитете, это может стать смертельной болезнью. Это мы все видели и в 80-х годах ХХ века, и читали о Смуте XVI века (хотя бы «Бориса Годунова»).

Духовное расхождение, а временами и конфликт монархии с обществом в XIX веке был вызван тем, что не удавалось найти приемлемый проект модернизации России в условиях нарастающей на Западе после 1813 г. русофобии. Открываться Западу для освоения его технологий и политических институтов — и в то же время бороться с его разрушительным антироссийским и антисамодержавным влиянием становилось все труднее. Царствование Николая II означало уже не то недомогание российской монархии, которое назревало целый век, а настоящий срыв — кризис, которого монархия не пережила.

Сегодня в среде патриотов стало хорошим тоном идеализировать монархию Николая II и вспоминать, как царь дал «Манифест», как этот процесс был сорван революционерами. Эта идеализация, думаю, нам сегодня чрезвычайно вредна, она отворачивает нас от понимания российской Смуты, новый акт которой мы сегодня переживаем. К тому же, как я подозреваю, вся эта идеализация неискренна. Могут ли наши патриоты (а сегодня и «присоединившиеся к ним демократы») не знать общеизвестных вещей, не вспомнить статьи Льва Толстого?

Ведь и «Манифест», и обещания свобод не могли быть восприняты основной массой русских людей иначе как издевательство. Вспомните: массовые порки крестьян (иногда поголовно целых деревень), которых никогда не бывало в России в прошлые столетия, начались сразу за принятием закона, отменяющего телесные наказания. Казни крестьян без суда, зачастую даже без установления фамилии, так что казненных хоронили как «бесфамильных», вошли в практику как раз после «Манифеста».

Мы сегодня предельно чутки к страданиям дворян, у которых мужики сожгли поместья. Но ведь надо вспомнить, что было до этого, — за волнения еще верноподданных крестьян для «урока» заставляли часами стоять на коленях в снегу, так что с отмороженными ногами оставались тысячи человек. Разве такие «уроки» забываются? Ведь это — гибель для крестьянского двора. Никогда американский плантатор не наказывал раба таким образом, чтобы причинить вред его здоровью — а что же делали российские власти с крестьянами!

В июне 1906 г. серьезные беспорядки произошли в Преображенском гвардейском полку. Как заметил один генерал, там было полное отчуждение офицеров от солдатской массы — а ведь царь числился одним из батальонных командиров этого полка. Как в песне — «комбат, батяня!». В том же году помещики Дона обратились к министру внутренних дел с петицией против репрессий, говоря о карателях: «Они разъярили всю Россию, заполнили тюрьмы невиновными, арестовали учителей, оставив детей без школьного обучения… Потерпев постыдное поражение в войне с Японией, они сейчас мучают беспомощных крестьян. Каждый полицейский сечет крестьян, и из-за этих ублюдков наша жизнь, жизнь мирных дворян, стала невыносимой».

Конкретная историческая особенность положения России заключалась в том, что во время правления Николая II российская монархия выродилась, деградировала. Не надо даже спекулировать относительно причин этого явления, это надо принять как опытный факт. О том, каков был этот царь по своему психологическому и мировоззренческому складу, что происходило в царской фамилии (она насчитывала 40 членов) и во всей «придворной камарилье», сегодня опубликовано и стало доступным море литературы.

М.М.Пришвин 3 апреля 1917 г. записал в дневнике такую мысль. «Творчество порядка и законности совершается народом через своих избранников. Таким избранником был у нас царь, который в религиозном освящении творческого акта рождения народного закона есть помазанник божий. Этот царь Николай прежде всего сам перестал верить в себя как божьего помазанника, и недостающую ему веру он занял у Распутина, который и захватил власть и втоптал ее в грязь. Распутин, хлыст — символ разложения церкви и царь Николай — символ разложения государства соединились в одно для погибели старого порядка».

Есть архивный фонд, в котором собраны рапорты полицейских чинов на вопиющую жестокость и противозаконность действий карательных экспедиций против крестьян. На этих рапортах пометки синим карандашом, сделанные рукой царя. Под каждой пометкой удостоверено каллиграфическим почерком: «Его императорским величеством собственноручно начертано» — и подпись начальника императорской канцелярии. Не стоило бы сейчас поминать эти позорные надписи и шуточки, недавно похоронили останки Романова. Но тут не о личности его речь, а об авторитете политического режима.

Лев Толстой подчеркнул именно моральное падение монархии, которое привело к оскорблению подавляющего большинства подданных, обретших к этому времени высокоразвитое самосознание, — крестьян. Вспомним его слова: «Для блага нашего христианского и просвещенного государства необходимо подвергать нелепейшему, неприличнейшему и оскорбительнейшему наказанию не всех членов этого христианского просвещенного государства, а только одно из его сословий, самое трудолюбивое, полезное, нравственное и многочисленное». Тут — один из духовных истоков революции, всеобщее отвержение монархии. Зачем же сегодня патриотам выступать против важной исторической правды?

Другое оскорбление крестьянам был голод, который периодически охватывал большие районы России и которого раньше Россия не знала (не считая природных или политических катастроф). Но теперь и в «нормальные» годы положение было тяжелым. Об этом говорит очень низкий уровень установленного официально «физиологического минимума» — 12 пудов хлеба с картофелем в год (по продразверстке 1919 г. только зерна официально оставлялось 12 пудов). В нормальном 1906 году этот уровень потребления был зарегистрирован в 235 уездах с населением 44,4 млн. человек.

Тяжелый удар авторитету власти нанесло «Кровавое воскресенье». По данным историков, было убито около 1500 и ранено около 5000 человек. Но важна была не только пролитая в большом количестве, в центре столицы, невинная кровь, а и поистине подлый, провокационный характер действий власти. 6 января было решено, что царь уедет из Петербурга, об этом будет сообщено рабочим, и шествие не состоится. Царь уехал, но населению об этом не сообщили — напротив, над Зимним дворцом 9 января развевался царский штандарт, означавший, что царь во дворце. Войскам выдали боевые патроны по максимальной норме боевых действий — и неизвестно, кто и когда принял решение о такой беспрецедентной мере.

На какое-то время крестьян обнадежила I Дума: партия кадетов, чтобы предотвратить революцию, пыталась поставить вопрос о земле — и Думу через 72 дня, в июле 1906 г., разогнали. Были попытки восстаний в армии и на флоте, их подавили. Когда расстреливали матросов в Кронштадте и они копали себе могилы, комендант генерал Адлерберг издевался: «Копайте, ребята, копайте! Вы хотели земли, так вот вам земля, а волю найдете на небесах». После расстрела могилы сравняли с землей, и по ним парадным маршем прошли войска и прогнали арестованных.

Исключительно подло и злобно повела себя после поражения революции 1905-1907 гг. буржуазия — как будто она вообще не думала о будущем. Сразу на 10-50% были понижены расценки зарплаты рабочих и увеличен рабочий день — по всей России. На многих заводах он стал 12-13 часов. Была вновь введена отмененная в 1905 г. система штрафов. Вот сообщения профсоюзов (опубликованы в газете «Пролетарий», 1908, № 39): «Штрафуют за случайный выход на лестницу, за питье чаю в 5 часов, за переход из одной мастерской в другую и даже за долгое пребывание в ватер-клозете (фабрика Хаймовича в Санкт-Петербурге). Штрафуют за мытье рук за 5 минут до гудка, за курение табаку от 1 до 2 руб. (Кабельный завод). Штрафуют за ожог, причиненный самому себе (Трубочный завод). Штрафуют за «дерзость», за «грубость», и штрафы превышают часто двухдневный заработок». 10 мая 1907 г. Департамент полиции издал циркуляр, ставящий профсоюзы практически в полную зависимость от хозяев и властей (например, в Москве по ходатайству городского головы Н.Гучкова были закрыты профсоюзы металлистов, коммунальных работников, текстильщиков, типографов, булочников).

И все это сопровождалось глумлением. Директор Невского завода так сказал пришедшей к нему на переговоры делегации рабочих: «Господа, ведь вы же — марксисты и стоите на точке зрения классовой борьбы. Вы должны поэтому знать, что раньше сила была на вашей стороне, и вы нас жали, теперь сила в наших руках, и нам незачем церемониться».

Столыпин ввел военно-окружные и военно-полевые суды, даже запретив в них участие юристов. Суд был «скорострельным», а потом широко стали использовать виселицу. Ежедневно газеты сообщали о казнях. Это сломало в общественном сознании России очень важный стереотип и запустило спираль насилия. Поклонникам Столыпина надо помнить, что только военно-окружными судами за 1906-1909 гг. было приговорено к смертной казни 6193 человека (из них повешены 2694 человека), военно-полевыми — более тысячи, да без суда и следствия по распоряжениям генерал-губернаторов расстреляно 1172 человека. На каторгу были отправлены десятки тысяч человек (т.к. политические выступления крестьян проводили на судах как уголовные, точное число вычленить из 66 тысяч приговоренных к каторге трудно). Вот какими средствами велась «реформа сверху».

Толстой в статье «Не могу молчать», которая всколыхнула весь мир, отозвался на повешение 20 крестьян в Херсонской губернии. Он ужасался — до чего дошла Россия, еще в 80-х годах прошлого века на Россию был всего один палач, и по всей стране не смогли найти на эту должность второго. За 80 лет после 1825 г. в России казнили в среднем 9 человек в год.

«Теперь не то, — пишет Толстой в 1908 г. — В Москве торговец-лавочник, расстроив свои дела, предложил свои услуги для исполнения убийств, совершаемых правительством, и, получая по 100 рублей с повешенного, в короткое время так поправил свои дела, что скоро перестал нуждаться в этом побочном промысле, и теперь ведет по-прежнему торговлю».

Смысл реформы Столыпина был в превращении сословия крестьян — базы сословного общества России — в два враждующих класса, сельскую буржуазию и сельский пролетариат. Иными словами, предполагалось через «реформу сверху» преобразовать за кратчайший срок традиционное общество в современное, западного типа. Это — несравненно более глубокое потрясение, чем, например, преобразование традиционного общества царской России в традиционное общество советского типа. Судя по всему, сам Столыпин неадекватно оценивал силу традиционного общества и те разрушения, которые понадобятся для его «инженерной» трансформации.

Разрушительная идея программы Столыпина пугала даже либералов — поборников модернизации по за падному типу. Е.Н.Трубецкой писал в 1906 г., что Столыпин, «содействуя образованию мелкой частной собственности, вкрапленной в общинные владения,.. ставит крестьянское хозяйство в совершенно невозможные условия». Он предвидел, что в политическом плане это ведет «к возбуждению одной части крестьянского населения против другой». Он предлагал не поддерживать реформу именно из-за того, что она вызовет «раздор и междуусобье в крестьянской среде».

Об опасном озлоблении крестьян в ходе реформы писали и те, кто был непосредственно связан с переселенческой программой Столыпина. Вот брошюра «Правда о переселенческом деле» (С.-Пб., 1913). Автор ее — статский советник А.И.Комаров, прослуживший 27 лет в Сибири в лесном ведомстве. Он вышел в отставку, потому что не вынес «такого государственного расхищения или, вернее, разгрома сибирских земель и лесов, пред которым бывшее когда-то расхищение башкирских земель — сущие пустяки». Этот чиновник — противник революции, социал-демократов и эсеров. Именно поэтому он и предупреждает в своей брошюре об «обратных переселенцах», которых в 1911 г. возвращалось в европейскую Россию в количестве 60% от тех, кто переселялся в Сибирь: «Возвращается элемент такого пошиба, которому в будущей революции, если таковая будет, предстоит сыграть страшную роль… Возвращается не тот, что всю жизнь был батраком, возвращается недавний хозяин, тот, кто никогда и помыслить не мог о том, что он и земля могут существовать раздельно, и этот человек, справедливо объятый кровной обидой за то, что его не сумели устроить, а сумели лишь разорить, — этот человек ужасен для всякого государственного строя». Это место процитировал Ленин в речи «К вопросу об аграрной политике современного правительства», которую должен был зачитать в Думе большевик-депутат (ему дали зачитать около половины текста речи).

Положение ухудшалось тем, что программу радикальной модернизации Столыпин начал на волне деградации верховной власти. Эта деградация носила явно регрессивный, антимодернизационный характер — в настроениях высших кругов, при дворе, господствовали суеверия, мистицизм, антиинтеллектуальные течения (Распутин — лишь наиболее одиозное проявление этого).

Регрессивной для России стала политика в области образования (см. А.Е.Иванов. Университетская политика царского правительства накануне революции 1905-1907 годов. — Отечественная история, 1995, № 6). Даже то, что в ней шло с Запада, в силу несоответствия русской культуре приобретало черты архаизации. Николай II был одержим идеей учредить в России типичную школу «двух коридоров», что было одной из причин крайней неприязни к нему со стороны интеллигенции. В своих заметках «Мысли, подлежащие обсуждению в Государственном совете» он пишет: «Средняя школа получит двоякое назначение: меньшая часть сохранит значение приготовительной школы для университетов, большая часть получит значение школ с законченным курсом образования для поступления на службу и на разные отрасли труда». Царь к тому же был одержим идеей уменьшить число студентов и считал, что такая реформа школы сократит прием в университеты.

Николай II требовал сокращения числа «классических» гимназий — как раз той школы, что давала образование «университетского типа». Он видел в этом средство «селекции» школьников, а потом и студентов, по сословному и материальному признакам — как залог политической благонадежности. Министр просвещения Г.Э.Зенгер в 1902 г. с большим трудом отговорил царя от приведения числа гимназий в соответствие с числом студентов в университетах, приведя как довод, что «недовольство достигло бы больших пределов». Царь был противником допуска в университеты выпускников реальных училищ, более демократических по составу, чем гимназии. Когда А.Н.Куропаткин подал предложение принимать «реалистов» на физико-математические факультеты как лучше подготовленных по этим предметам, нежели гимназисты, царь ответил отказом.

Конфликт с интеллигенцией, которая по мере ослабления официальной религиозности народа играла все более важную роль в легитимации (или подрыве легитимности) власти, после 1906 г. стал быстро углубляться. Во время студенческих волнений в конце 1910 г. Столыпин не только не обращал внимания на остатки университетской автономии, но и пытался обязать профессуру сотрудничать с полицией. Таким образом, он нанес тяжелый удар по «кадетскому» университету. Подали в отставку со своих постов ректор и проректор Московского университета, а их вообще уволили с должности профессора. В знак солидарности в отставку подали 130 профессоров и преподавателей, включая К.А.Тимирязева, В.И.Вернадского, П.Н.Лебедева, С.А.Чаплыгина.

Под «колпаком» охранки был едва ли не весь преподавательский состав университетов. В деле «О проф. Московского университета И.М.Сеченове» (1898) сказано: «Из секретных сведений особого отдела Департамента полиции усматривается, что в 1872 г. масса слушателей посещала лекции Сеченова и Боткина, которых вследствие этого Правительство изволило удалить из Медицинской академии, т.е. от того, что они своими лекциями приобрели большую популярность между студентами».

Поразительно, что во время перестройки Столыпин стал кумиром той самой части интеллигенции, которая больше всего говорила о нравственности и ненавидела КГБ. Как они могли согласовать это с таким важным наблюдением С.Ю.Витте: «В своем беспутном управлении Столыпин не придерживался никаких принципов, он развратил Россию, окончательно развратил русскую администрацию, совершенно уничтожил самостоятельность суда… Столыпин развратил прессу, развратил многие слои русского общества, наконец, он развратил и уничтожил всякое достоинство Государственной думы, обратив ее в свой департамент» (В.А.Волков, М.В.Куликова. Российская профессура «под колпаком» у власти. — Вопросы истории естествознания и техники. 1994, № 2).

Создание охранки нового типа, безнравственность которой еще больше подорвала авторитет государства, бумерангом ударило по государству. Именно Столыпин организовал провокацию, которая привела к разгону II Государственной думы 3 июня 1907 г. Охранка, скорее всего, подбросила одному депутату от социал-демократов «наказ» солдатам столичного гарнизона с призывом к вооруженному восстанию, затем устроила обыск и этот «наказ» обнаружила. 1 июня Столыпин потребовал от Думы разрешения на арест депутатов социал-демократов, но Дума даже не успела этот вопрос рассмотреть и отказать или согласиться с требованием, как ее распустили указом царя. Это вошло в историю как «переворот 3 июня».

Охранка пошла на абсолютно недопустимое, особенно в традиционном обществе, предоставление «лицензии на политическое насилие» против оппозиции. Размывание абсолютной монополии на легитимное насилие — начало гибели государства. Один из политических руководителей охранки П.И.Рачковский, по свидетельству многих историков (а главное, по сложившемуся тогда в обществе мнению), санкционировал политические убийства оппозиционных деятелей неформалами уголовного типа, которые рядились в «черносотенцев».

В России была учреждена перлюстрация писем — вскрытие писем на почте и их изучение в департаменте полиции. Страна жила в атмосфере тотального сыска (просматривалась даже почта министров и великих князей). Кадет В.А.Маклаков, выступая в Думе, говорил в 1909 г.: «Правительство в плену у охранников… У него [охранного отделения] политика определенная: раздражать общество, возмущать общество, бороться с обществом, наконец, как венец всего этого, поддерживать атмосферу беззакония и произвола». К февралю 1917 г. только в московском охранном отделении имелась картотека на 300 тысяч политически неблагонадежных.

По распоряжению Столыпина в 1910 г. был образован секретный агентурный отдел, который курировал провокаторов. Возникла, как говорят, целая русская школа провокации. Денег на это не жалели, провокатор Р.В.Малиновский, член ЦК партии большевиков, имел жалованье 700 руб. в месяц (жалованье губернатора составляло 500 руб.). Провокатор в партии эсеров Н.Ю.Татаров только за 7-8 месяцев его службы с марта 1905 г. получил 16100 руб. (платежные документы были обнаружены в 1917 г.). Писатель М.А.Осоргин, разбиравший после Февраля архивы охранки, сообщает о курьезном случае: случайно встретились и заспорили два большевика-подпольщика, принадлежавшие к разным течениям в партии. Оба написали отчет в охранку о разговоре и о собеседнике — оба были провокаторами. А в партии всего-то было 10 тыс. человек на всю Россию!

Много написано про деятельность провокатора Е.Ф.Азефа, осведомителя полиции с 1893 г. Но при Столыпине он стал провокатором — планировал и осуществлял террористические акты на крупных сановников и министров и в то же время выдавал охранке весь состав боевой организации эсеров. Тот факт, что разоблаченному Азефу руководители эсеров Чернов и Савинков после допроса разрешили удалиться, трудно объяснить, если не считать и их связанными какими-то тайными договоренностями. В прессе в то время ставился вопрос, кого же Азеф предавал больше и чаще: охранку — эсеровской партии или террористов — охранке. У директора Департамента полиции А.А.Лопухина, например, сложилось убеждение, что гораздо больше урона Азеф нанес полиции. П. А. Столыпин, напротив, категорически отстаивал версию о выдающихся заслугах Азефа в деле охраны.

Охранка поддерживала прямую связь с террористами. Начальник Петербургского охранного отделения А.В.Герасимов давал согласие на приезд царя из загородной резиденции в столицу, только получив от Азефа сообщение, что его боевиков в этот день в Петербурге не будет. Для нас здесь важен не Азеф, а политика Столыпина как самого способного и эффективного политика российского государства в тот период. После провала Азефа Столыпину был сделан запрос в Госдуме, поскольку убийство агентами департамента полиции государственных лиц такого масштаба, как министр внутренних дел Плеве и великий князь Сергей Александрович — дело в истории неслыханное и для государства разрушительное.

Убийство министра В.К.Плеве, которое полиция практически не стала расследовать, было своего рода «платой» за надежность такого ценного агента, как Азеф. Эта его «победа» стала для него гарантией безопасности в среде эсеров. В сентябре 1905 г. Л.П.Меньшиков, один из наиболее опытных (с 1887 г.) служащих политической полиции, но тайно убежденный революционер, передал в ЦК партии эсеров письмо, разоблачающее с неопровержимыми подробностями двух главных агентов охранки — Азефа и Н.Ю.Татарова. Но так был велик авторитет Азефа после покушения на Плеве и настолько эсеры не могли поверить в такую аморальность полиции, что Азеф смог свалить всю вину на Татарова и добился, чтобы его казнили.

На слушаниях по делу Азефа в Госдуме были, например, такие выступления депутатов: «В Твери окружной суд судит за убийство агента губернского жандармского управления, и подсудимый оказывается агентом охранного отделения. В Екатеринославе обливают серной кислотой помощника полицейского надзирателя. Подсудимый заявляет, что служил в охранном отделении по специальности провокатора. В Гродно судебная палата разбирает дело об организации социалистов-революционеров, и главным организатором группы, создавшей целый план террористических действий, оказывается агент охранного отделения. В Киеве окружной суд рассматривает дело об экспроприации, и начальник сыскной полиции сообщает, что руководил экспроприацией отдел сыскного отделения…»

Для многих читателей сегодня, похоже, непонятно, почему раскрытие провокатора Азефа и последующее обсуждение нанесло такой тяжелый удар по всей государственности России. В этом непонимании — признак некоторой культурной деградации. Надо сделать усилие и понять, что тогда, в 1908 г., очень многие в России поняли, что монархическая государственность обречена, что она попала в порочный круг, из которого не видно выхода — сам ее организм стал взращивать провокацию и требовать все больших и больших ее доз. Провокация как защитник государства неминуемо становится и его убийцей (после убийства Столыпина отмечали, что оно было организовано по тем самым канонам, которые и вырабатывал Столыпин, — связкой «провокатор-охранка»).

В 1991 г. в Москве вышла важная книга выдающегося русского историка-эмигранта Б.И.Николаевского «История одного предателя. Террористы и политическая полиция» (М.: Высшая школа). Автор ее работал в 1917 г. в комиссии по изучению деятельности охранки и с тех пор собирал документы о провокаторах. В Гуверовском институте в Стэнфорде хранится огромная коллекция собранных им документов — более 250 фондов. Книгу об Азефе он закончил в 1931 г., и с тех пор этот классический труд регулярно переиздается за рубежом. Он считал, что без понимания дела Азефа нельзя понять многого в истории русской революции. Книга эта, действительно, исключительно много дает для понимания сути многих событий. Поразительно, что эта книга, изданная тиражом 280 000 экз., осталась почти неизвестной читателю и сейчас раздается бесплатно, как макулатура.

Дело Азефа потрясло российское общество тем, что оно показало, как далеко зашло в России развитие системы провокаций, образно говоря, «раковой опухоли государства». Один депутат в Госдуме сказал на слушаниях: «Нет ни одного уголовного процесса на политической почве, в котором не присутствовал бы и не играл бы своей роли провокатор. Провокация Азефа отличается от других только тем, что она более красочна и по составу убивающих, и по составу лиц убиваемых. Но она решительно по принципу ничем не отличается от всех обыкновенных политических провокаций, которые есть альфа и омега нашего политического управления».

Горький, которому о деле Азефа сообщила Е.П.Пешкова, писал 15 января 1909 г.: «Письмо твое — точно камень в лоб, у меня даже ноги затряслись и такая тоска, такая злоба охватила — невыразимо слова ми, впечатление оглушающее». Тем более можно понять, как был деморализован делом Азефа сам государственный аппарат. Новые провокации только запутывали дело, и в высших кругах раздавались требования о предании военному суду то одного, то другого руководителя политической полиции, которых приходилось защищать лично Столыпину. Б.И.Николаевский пишет: «Уже сама возможность разговоров на эту тему достаточно ясно говорит о том, какая обстановка создалась после дела Азефа на верхах политической полиции. Полное разложение, полное недоверие ко всем на этих верхах — с одной стороны; глубочайшая дискредитация во всем мире — с другой, — такова была месть Азефа-провокатора той системе, которая создала возможность его появления на свет божий».

Из возникшего порочного круга правительство и лично Столыпин нашли, пожалуй, худший выход — они встали на защиту Азефа. «В свое время, в дни после разоблачения Азефа, — пишет Б.И.Николаевский — всех поразило определение роли последнего, данное в первом правительственном сообщении по этому делу: как известно, тогда он был назван «сотрудником правительства». Все были уверены, что это только злополучная обмолвка составителя сообщения, который «агента полиции» назвал небывалым титулом сотрудника правительства». Но далее автор объясняет, что это выражение «по существу, несомненно, более точно отвечало действительной роли Азефа за последние годы его работы на полицию, чем стереотипное название «агент полиции».

Здесь есть важная для нас сегодня сторона. Азеф — провокатор-предприниматель, фигура новая и немыслимая в культуре традиционного общества. Включение такой фигуры в систему власти идеократического монархического государства неминуемо вело к его коррозии. Азеф строил всю свою работу на принципе максимизации чисто материальной, денежной выгоды — с помощью полиции он добился возможности распоряжаться очень большими средствами кассы Боевой организации эсеров, а затем, шантажируя полицию угрозой терроризма, все время требовал повышения заработка. А по своим убеждениям он вовсе не был ни революционером, ни эсером, он был большой поклонник реформы Столыпина.

Начальник Петербургского Охранного отделения и прямой руководитель Азефа в 1906-1909 гг. А.В. Герасимов пишет в важной книге воспоминаний «На лезвии с террористами» (Париж, 1985): «По своим убеждениям Азеф был очень умеренным человеком — не левее умеренного либерала. Он всегда резко, иногда даже с нескрываемым раздражением, отзывался о насильственных, революционных методах действия. Вначале я его этим заявлениям не вполне доверял. Но затем убедился, что они отвечают его действительным взглядам. Он был решительным врагом революции и признавал только реформы, да и то проводимые с большой постепенностью. Почти с восхищением он относился к аграрному законодательству Столыпина и нередко говорил, что главное зло России в отсутствии крестьян-собственников». Да и Столыпин находил общий язык с Азефом. Через Герасимова он советовался с ним перед разгоном I Государственной думы, а затем и относительно планов аграрной реформы.

Полезно сделать маленькое отступление и сказать несколько слов о «деле Лопухина» — не таком уж важном, но красноречивом (см. Б.П.Балуев. Дело Лопухина — «Вопросы истории», 1996, № 1.). Кадетская «Речь» писала: «Заключение в тюрьму лица, которое еще недавно занимало столь ответственный и столь политический пост, как должность высшего руководителя государственной полиции, не имеет за собою прецедентов в новейшей русской истории и невольно вызывает ассоциации, связанные с действиями XVIII столетия». 18 января (1 февраля) 1909 г. в Петербурге произошло событие, ошеломившее общественность не только России, но и европейских стран: по обвинению в принадлежности к революционерам был арестован А.А.Лопухин, занимавший с 16 мая 1902 по 4 марта 1905 г. пост директора Департамента полиции.

Кадетская «Речь» писала: «Заключение в тюрьму лица, которое еще недавно занимало столь ответственный и столь политический пост, как должность высшего руководителя государственной полиции, не имеет за собою прецедентов в новейшей русской истории и невольно вызывает ассоциации, связанные с действиями XVIII столетия». Другая газета вторила: «Кажется, не было еще случая ни в России, ни в Европе, чтобы в государственной измене обвинялся начальник полиции… Веет чем-то из времен Бирона, Остермана. Тень Малюты встает из гроба… Брр!».

А. А. Лопухин принадлежал к древнему дворянскому роду, к тому же, что и первая жена Петра I — Евдокия Лопухина. Отец его, прокурор Петербургской судебной палаты, был обвинителем по делу В. И. Засулич, не справился и был направлен в Варшаву председателем судебной палаты. К моменту своего назначения директором Департамента полиции Лопухин прослыл как блистательный юрист, прогрессист и либеральный законник.

По его словам, он принял эту должность потому, что предполагались реформы полиции. Сам он желал искоренить провокацию как метод работы полиции, и в этом с ним был согласен тогдашний министр внутренних дел, правый монархист Плеве, который отвергал внедрение провокаторов в революционную среду, считая, что от них больше вреда, чем пользы.

Поводом для ареста Лопухина и предъявления ему обвинения послужило раскрытие им того факта, что руководитель боевой организации эсеров Е. Ф. Азеф с 1893 г., являлся агентом царской охранки. Правые посчитали этот поступок Лопухина «предательством». Лопухин проявил в этом деле большое упорство. Он выдержал борьбу с Азефом и начальником Петербургского Охранного отделения Герасимовым, которые просили его отказаться от своих свидетельств, и даже выехал в Париж, чтобы дать показания представителям ЦК эсеров по делу Азефа.

Вряд ли Лопухин мог предполагать, что он будет привлечен к суду как государственный преступник по инициативе Столыпина — его товарища по Орловской гимназии и даже дальнего родственника. Но дело не в Столыпине. Шурин Лопухина Урусов вспоминает: «На письменном докладе об аресте Лопухина, поданном министром Столыпиным царю, он, конечно, начертал: «Надеюсь, будет каторга».

«Преступление» Лопухина заключалось в расхождении с той позицией, которую власти заняли по отношению к разоблачению Азефа. В официальном сообщении в связи с арестом Лопухина было заявлено, что он «доставил [эсерам] доказательства против Азефа, известные Лопухину исключительно по прежней службе его в означенной должности, причем упомянутое деяние имело прямым последствием исключение Азефа из партии и прекращение для него возможности предупреждать полицию о преступных планах сообщества, ставящих целью совершение террористических актов первостепенной важности».

Суд был типичным фарсом — Лопухину вообще не позволили даже коснуться фактов, изобличающих Азефа в двойной игре. Приговор был — пять лет каторги, с лишением прав, Сенат несколько смягчил наказание — каторга была заменена ссылкой.

Конечно, после увольнения в 1905 г. Лопухин предпринимал недопустимо либеральные действия. В 1906г., он, уже в качестве частного лица, явился на прием к Витте и сообщил, что в полиции под руководством Д.В.Трепова и при участии П.И.Рачковского была создана и действует секретная группа, изготовляющая «провокаторские прокламации». Он попросил Витте (а потом и Столыпина) закрыть эту «подпольную» типографию.

Витте потребовал доказательств, и Лопухин принес ему образцы отпечатанных «прокламаций». Но Витте, как сам он признается, не дал делу хода, считая некорректным разглашение служебной тайны. Тогда Лопухин отдал документы Урусову, и тот сообщил об издании провокационных прокламаций на заседании Думы 8 июня 1906 г.

В 1907 г. Лопухин выпустил книгу с критикой жандармско-полицейской системы в России — «Из итогов служебного опыта. Настоящее и будущее русской полиции». Он писал о политической полиции: «Охрана государственной власти в руках корпуса жандармов обращается в борьбу со всем обществом, а в конечном счете приводит к гибели и государственную власть, неприкосновенность которой может быть обеспечена только единением с обществом. Усиливая раскол между государственной властью и народом, она создает революцию. Вот почему деятельность политической полиции представляется не только враждебной народу, но и противогосударственной».

После возвращения из ссылки в 1913 г. Лопухин стал виднейшим юристом в области банковского дела. После Октября он пять лет жил в Москве, затем с разрешения правительства выехал во Францию. Одна эмигрантская газета позже отмечала: «При захвате большевиками в Петербурге банков значительная доля забот и переговоров с новыми господами выпала на долю Лопухина, обнаружившего при этом обычную смелость и присутствие духа».

Что выявило его дело? Лопухин был в умеренной оппозиции к царскому правительству, но его разоблачения показывали обществу, что разложение царизма проникло даже в полицейский аппарат. Даже в условиях чрезвычайных полномочий этот аппарат демонстрировал свое бессилие и стал практиковать аморальный прием — провокацию. А людей, подобных Лопухину, мыслящих своих доброжелателей, самодержавие зачисляло в разряд «предателей». За то, что они указывали на приближающийся революционный взрыв и пытались его предотвратить. Столыпин же, «модернизируя» государство с разрушением присущей ему этики, этот взрыв приближал.

Б.И.Николаевский пишет: «Как ни относиться к деятельности самого Лопухина на посту директора Департамента полиции и как ни расценивать действительные мотивы его перехода в оппозицию, в одном историк должен во всяком случае отдать ему справедливость: он вполне прав, когда называет Столыпина прямым покровителем Азефа».

В верхах государственного аппарата в целом царила обстановка подозрительности. Это немаловажное обстоятельство разбирается в статье Б.В.Ананьича и Р.Ш.Ганелина «Николай II» («Вопросы истории», 1993, №2). После убийства Столыпина, в организации которого, видимо, участвовала охранка, подозрительность лишь усилилась. Министр внутренних дел Д.П.Святополк-Мирский вел свой дневник в форме дневника жены, диктуя ей записи. Кабинет Витте в Петербурге после его смерти был опечатан, а на его даче во Франции агенты охранки произвели обыск в отсутствие хозяев — искали дневники. В 1905-1906 гг. Витте, тогда председатель Совета министров, собрал коллекцию данных ему царем распоряжений в связи с подавлением революции. Когда Витте уходил в отставку, царь потребовал вернуть его записки, о чем Витте упоминает с сожалением — «там потомство прочло бы некоторые рисующие характер государя мысли и суждения».

Царь не ценил преданных России и самодержавию государственных деятелей, даже выдающихся (подобно Столыпину). Из-за болезненно развитого самолюбия он не любил спорить. Как-то он сам признался: «Я всегда во всем со всеми соглашаюсь, а потом делаю по-своему». Генерал А.А.Мосолов, начальник канцелярии Министерства двора в 1900-1917 гг. писал: «Он увольнял лиц, даже долго при нем служивших, с необычайной легкостью. Достаточно было, чтобы начали клеветать, даже не приводя никаких фактических данных, чтобы он согласился на увольнение такого лица. Царь никогда не стремился сам установить, кто прав, кто виноват, где истина, а где навет… Менее всего склонен был царь защищать кого-нибудь из своих приближенных или устанавливать, вследствие каких мотивов клевета была доведена до его, царя, сведения».

Протопресвитер армии и флота Г.Шавельский, находившийся в ставке при царе в 1916-1917 гг., оставил подробные описания того, как царь проводил свои дни в качестве главнокомандующего. Чтение их оставляет тяжелое чувство. Видно, что революция, причем руками высших военных чинов, была неизбежна. Она и произошла в 1917 г.