"Свободная культура" - читать интересную книгу автора (Лессиг Лоуренс)

Вступление

Семнадцатого декабря 1903 года на открытом всем ветрам пляже Северной Каролины в течение без малого ста секунд братья Райт продемонстрировали, что самодвижущийся аппарат тяжелее воздуха может летать. Момент этот имел чрезвычайное значение, и его важность осознали очень многие. Он почти сразу вызывал всплеск интереса к открытой технологии пилотируемых полетов, и воздухоплавание обогатилось целой группой энтузиастов.

К моменту изобретения братьями Райт самолета американское право предполагало, что собственник владеет не только поверхностью земли, но и недрами, вплоть до самого ядра планеты, а также всем пространством над землей, до неопределенных пределов40. Многие годы ученые ломали голову над тем, как лучше всего интерпретировать идею собственности на землю и распространить ее на небеса. Означало ли это владение звездами? Можно ли подать в суд на гусей за регулярные нахальные перелеты?

Затем появились самолеты, и этот принцип американского права впервые приобрел значимость. Он лежал глубоко в основе нашей традиции и был признан большинством виднейших юристов прошлого. Если моя собственность простирается до небес, что происходит, когда авиакомпания United пролетает над моим полем? Есть ли у меня право запретить им пересекать мою территорию? Могу ли я заключить лицензионное соглашение с Delta Airlines? Возможно ли устроить аукцион для определения стоимости этих прав?

В 1945 году эти вопросы стали предметом разбирательства федерального суда. Когда у фермеров из Северной Каролины Томаса Ли и Тайни Косби стали дохнуть куры из-за низко пролетающих военных самолетов (перепуганная птица просто расшибалась насмерть о стены курятника), Косби подали иск, в котором утверждали, что правительство вторгается на их территорию. Самолеты, разумеется, не садились на земле Косби. Но если уж, как утверждали Блэкстоун, Кент и Коук, собственность простирается «вверх до неопределенных пределов», тогда правительство вторгается на землю фермеров, и Косби вправе требовать это безобразие прекратить. Дело Косби согласился рассмотреть Верховный суд. Конгресс объявил воздушные пути общественными, но если собственность простирается до небес, то декларация Конгресса оказывается неконституционным «посягательством» на собственность безо всякой компенсации. Суд признал «древность доктрины общепринятого закона о собственности на землю, простирающейся до окраин вселенной». Но судья Дуглас презрел древнюю доктрину, так что сотни лет закона о собственности были уничтожены одним абзацем. В постановлении он написал:

Это противоречит здравому смыслу.

Вот так обычно действует право. Нечасто столь резко и нетерпеливо, но, в конце концов, так оно и работает. Дугласу было свойственно решать безо всяких колебаний. Другие судьи написали бы несколько страниц рассуждений, чтобы прийти к заключению, выраженному Дугласом одной строкой: «Это противоречит здравому смыслу». Но сколько бы не понадобилось, много страниц или несколько слов, в том и заключается дух правовой системы, подобной нашей, что закон подстраивается под современные технологии. И, подстраиваясь, закон меняется. Установления, некогда неприступные как скала, в иную эпоху рушатся.

По крайней мере, все происходит таким образом, если противником перемен не оказывается некто влиятельный. Косби были простыми фермерами. И хотя многие, подобно им, выражали недовольство нарастающим воздушным движением (можно все же надеяться, что не так уж много кур расшиблось о стены), всем косби мира едва ли удалось бы объединиться и остановить прогресс, запретить технологию, созданную братьями Райт. Братья Райт вбросили самолет в пул технических идей, а потом их технология распространилась как вирус в курятнике. Фермеры вроде Косби оказались поставлены в условия, когда самолет Райтов изменил «здравый смысл». Они могли сколько угодно негодовать на своих фермах, потрясая зажатыми в кулаках дохлыми цыплятами вслед этим новомодным изобретениям. Они могли обратиться за помощью к своим конгрессменам и даже подать в суд, но в итоге сила того, что кажется очевидным всем прочим, – мощь «здравого смысла», – оказалась неодолимой. Их «частному интересу» никогда не позволят возобладать над явной общественной пользой. Эдвин Говард Армстронг – один из незаслуженно забытых гениальных изобретателей Америки. Он объявился на американской новаторской сцене сразу после титанов – Томаса Эдисона и Александра Грэма Белла. Но его вклад в развитие технологии был, пожалуй, наиболее важным в первые пятьдесят лет радио. Он получил образование получше, чем Майкл Фарадей, который открыл в 1831 году электрическую индукцию будучи помощником переплетчика книг. Однако Армстронг обладал такой же тонкой интуицией в том, что касалось принципов работы радио, и, по меньшей мере, трижды ему удавалось изобрести чрезвычайно важные технологии, существенно продвинувшие вперед наше понимание радио. На следующий день после Рождества 1933 года Армстронгу были выданы четыре патента на его наиболее значительное изобретение – радио частотной модуляции (FM). До той поры общедоступное радио было амплитудной модуляции (AM). Теоретики того времени утверждали, что радио частотной модуляции никогда не заработает. Они были правы в отношении узкой полосы спектра. Армстронг же обнаружил, что в широкой полосе спектра радио частотной модуляции может передавать сигнал изумительной чистоты при намного меньшей мощности передающего сигнала и атмосферных помехах.

5 ноября 1935 года он продемонстрировал технологию на собрании Института радиоинженерии в небоскребе «Эмпайр Стейт» в Нью-Йорке. Он прокрутил настройку радиоприемника по всему набору станций амплитудной модуляции, пока не зафиксировал ее на трансляции, которая была организована им с передатчика, расположенного на расстоянии в семнадцать миль. Радио вдруг совсем смолкло, будто сломалось, а затем с необычайной четкостью, какой из приемника не слышал никто из присутствовавших, заговорило голосом диктора: «Это любительская станция W2AG в Йонкерсе, штат Нью-Йорк, работающая на частотной модуляции и волне в два с половиной метра».

Аудитория познакомилась с тем, что все считали невозможным.

Как подсказывает нам здравый смысл, Армстронг изобрел превосходное радио. Но в тот период Армстронг работал на компанию RCA, которая доминировала на рынке АМ-трансляций. К 1935 году по всем Соединенным Штатам работало с тысячу радиостанций, но все передатчики в крупных городах принадлежали горстке транслирующих сетей. Президент RCA Дэвид Сарнофф, приятель Армстронга, с нетерпением ждал, когда ученый изобретет средство от помех на радио амплитудной модуляции. Поэтому Сарнофф обрадовался, когда Армстронг объявил ему, что сделал устройство, передающее без помех. Но как только Армстронг продемонстрировал свое изобретение, радость Сарноффа улетучилась.

Изобретение Армстронга угрожало AM-империи RCA, поэтому компания начала всеми средствами душить радио частотной модуляции. FM могла бы стать превосходной технологией, но Сарнофф был великолепным тактиком. Вот как это описывает один автор:

RCA поначалу не стала делиться технологией, настаивая на необходимости проведения дальнейших испытаний. Когда после двух лет испытаний у Армстронга кончилось терпение, RCA стала использовать свое влияние на правительство, с тем чтобы воспрепятствовать повсеместному распространению радио частотной модуляции. В 1936 году RCA наняла бывшего руководителя Федеральной комиссии США по связи (FCC) и поручила ему убедить FCC в том, чтобы та выделила спектр частот таким образом, чтобы кастрировать FM-радио, практически сдвинув его в другую полосу частот. Сперва эти усилия ни к чему не привели. Но пока Армстронг и вся нация были отвлечены Второй Мировой войной, RCA стала понемногу добиваться своего. Вскоре после окончания войны FCC приняла ряд нормативов, направленных на достижение одного очевидного результата – выхолостить FM-радио. Лоуренс Лессинг описывает это так:

Чтобы освободить место в частотном спектре для последней авантюры RCA – телевидения, пользователей FM-радио сдвинули в совершенно новую полосу спектра. Мощность радиостанций FM также была урезана, и это означало, что они больше не могли транслировать программы из одной части страны в другую. (Это решение яростно лоббировала компания ATamp;T, потому что без ретрансляционных вышек радиостанциям пришлось покупать проводную связь у ATamp;T). Таким образом, распространение FM-радио было подавлено – по крайней мере, на время. Армстронг, как мог, боролся с RCA. В отместку RCA обжаловала патенты Армстронга. После внедрения технологии частотной модуляции в новообразованный стандарт телевидения RCA объявила патенты Армстронга недействительными, без всякого основания и почти через пятнадцать лет после их утверждения. В результате автор лишился отчислений. На протяжении шести лет Армстронг вел дорогостоящую юридическую войну за свои патенты. Наконец, как только срок действия патентов истек, RCA предложила мировую, выплаты по которой не покрывали даже издержек Армстронга на адвокатов. Поверженный, сломленный, а теперь и разоренный изобретатель в 1954 году написал жене короткую записку и покончил с собой, выпрыгнув из окна тринадцатого этажа. Так иногда работает закон. Нечасто это порождает такие трагедии, редко – такой героизм и драматизм, но, бывает, закон действует и так. Правительство и правительственные агентства изначально подвержены влиянию. Самый щекотливый момент – это когда правовая или технологическая перемена угрожает чьим-то серьезным интересам. Этот мощный интерес слишком часто оказывает давление на власть, требуя защиты. Естественно, апеллируют при этом к интересам общества, однако в действительности все это блеф. Понятия, некогда незыблемые как скала, в другую эпоху рассыплются в прах при естественном ходе событий. Однако на помощь им приходит наш коррумпированный политический строй. У RCA было то, чего не имели Косби – влияние, способность препятствовать технологическим переменам. У интернета не существует какого-то одного изобретателя, как нет и определенной даты его рождения. Однако за короткий срок он стал неотъемлемой частью жизни обычного американца. Согласно исследователям из Pew Internet and American Life Project, в 2002 году доступ в интернет имели 58% американцев. Это на 49% больше, чем за два года до этого46. А к концу 2004 года это число может запросто превысить две трети населения США47.

Внедрившись в повседневную жизнь, интернет все перевернул. Некоторые перемены – технического характера: интернет сделал коммуникации скоростными, удешевил сбор информации и т. д. Технические вопросы в этой книге не рассматриваются. Они важны, они недопоняты, но все они отходят на второй план, едва отключишься от интернета. Они не касаются людей, не пользующихся интернетом, или, по крайней мере, прямо на них не влияют. Эти вопросы – подходящий предмет для книги об интернете. Но эта книга не о нем. Напротив, эта книга – о влиянии интернета за пределами самого интернета, о его воздействии на процесс формирования культуры. Я настаиваю на том, что интернет произвел коренной и неосознанный сдвиг в этом процессе. Он радикально меняет традицию, являющуюся ровесницей самой Республики. Многие, осознав этот сдвиг, отвергли его. Однако большинство даже не замечает его.

Смысл данной перемены можно уловить в разнице между коммерческой и некоммерческой культурой, очертив правовые нормы, применяемые для каждой из них. Под «коммерческой» культурой я понимаю ту часть нашей культуры, которая производится и продается или производится на продажу. Под «некоммерческой» культурой я подразумеваю все остальное. Когда старики сидели на парковых лавочках или на углах городских улиц, рассказывая истории детям и взрослым, это была некоммерческая культура. Когда Ной Вебстер публиковал своего «Читателя», а Джоэл Барлоу – свои стихи, это была коммерческая культура. С самого начала некоммерческая культура в американской традиции оставалась, по сути, нерегулируемой. Разумеется, если ваши истории были непристойными, или ваша песня нарушала покой окружающих, закон мог вмешаться. Но закон никогда напрямую не затрагивал аспектов создания или распространения этого типа культуры. Эта ее часть оставалась «свободной». Обычные средства, которыми пользовались люди, чтобы трансформировать свою культуру и обмениваться ею между собой – пересказ историй, постановки сценок из пьес и телешоу, участие в фан-клубах, обмен музыкой, запись лент – оставались вне сферы правового регулирования. Закон концентрировал свое внимание на коммерческом творчестве. Сначала понемногу, а потом все более активно закон вставал на защиту творческого стимула. Авторов наделили исключительными правами на собственное творчество, с тем чтобы они могли продавать эти эксклюзивные права на коммерческом рынке48. Это, конечно, тоже неотъемлемая составляющая творческой деятельности и культуры. И в Америке важность ее возросла необычайно. Однако доминирующей в нашей традиции она не сделалась. Ни в коем случае. Напротив, она оставалась просто подчиненной частью сбалансированной свободной культуры. Прежняя четкая грань между свободным и подконтрольным теперь размыта49. Интернет создал условия для уничтожения этого разделения, и тогда вмешался инспирированный медиакорпорациями закон. Впервые за время существования нашей традиции обычные средства создания культуры и обмена ею попали в область правового регулирования. Закон расширил сферу влияния, охватив обширную область культуры и творчества, которая прежде была для него недосягаема. Разрушилась технология, оберегавшая историческое равновесие между свободным и регулируемым доступом к культуре. И, как следствие, мы получаем все менее свободную и все более регулируемую культуру. Это оправдывают необходимостью защитить коммерческое творчество. Конечно же, мотивация тут в точности протекционистская. Но протекционизм этот, который я и рассматриваю в своей книге, уже не прежний – ограниченный и сбалансированный. Он призван оберегать не художников. Напротив, он защищает определенные виды бизнеса. Корпорации, напуганные способностью интернета изменить средства создания и распространения как коммерческой, так и некоммерческой культуры, объединились, чтобы законодатели использовали закон для защиты меди-агигантов. Это история об RCA и Армстронге. Это мечта Косби. Ибо интернет многим предоставил небывалые, необозримые возможности для участия в процессе построения и развития культуры. Эта мощь перевернула рынок производства и обработки культуры в целом, и этот переворот, в свою очередь, угрожает устоявшейся индустрии контента. Таким образом, интернет для медиакомпаний двадцатого века представляет собой то же самое, чем частотная модуляция была для АМ-радио, или чем стал грузовик для железных дорог девятнадцатого века – началом конца или, по меньшей мере, существенной трансформации. Цифровые технологии с привязкой к интернету способны сформировать куда более конкурентный и живой рынок создания и переработки культуры. Такой рынок может вместить намного более широкий и разнообразный спектр авторов, способных производить и распространять куда больший ассортимент продуктов творчества. А в силу некоторых важных факторов, эти авторы могут зарабатывать, в среднем, больше на своем творчестве, чем сегодня. До тех пор, пока RCA наших дней не применит закон для самозащиты от подобной конкуренции. Однако же, как я покажу в последующих главах, именно это и происходит сейчас с нашей культурой. Эти наследники радиокомпаний начала ХХ века или железных дорог XIX-го всей силой своего влияния заставляют закон защищать их от новой, более эффективной, более прогрессивной технологии строительства культуры. И им удается переделать интернет, пока интернет не переделал их самих.

Не думаю, что преувеличиваю. Сражения за копирайт и интернет многим кажутся весьма далекими. Для тех немногих, кто следит за этими баталиями, они сводятся к узкому кругу простых вопросов: легализовать ли «пиратство» или следует отстаивать «собственность»? «Война», которая ведется с интернет-технологиями (то, что президент Американской кинематографической ассоциации Джек Валенти называет своей «собственной войной с терроризмом»)50, выглядит как битва за применение закона и уважение к собственности. И многие полагают, что достаточно определиться, выступаешь ли ты за собственность или против оной, чтобы решить, чью сторону принять в этом противоборстве. Если бы все было так просто, я поддержал бы Джека Валенти и индустрию контента. Я тоже поборник собственности, особенно той важной ее разновидности, которую мистер Валенти любовно называет «интеллектуальной». Я убежден, что «пиратство» – зло, а правильно построенный закон должен его наказывать где бы то ни было – в онлайне или нет. Но за этими простыми рассуждениями прячется куда более фундаментальный вопрос и гораздо более драматичные сдвиги. Боюсь, если мы как следует не разглядим их, война за избавление интернета от «пиратов» приведет к утрате тех ценностей, на которых испокон веков зиждилась наша культура. Эти ценности, построенные на стовосьмидесятилетней традиции нашего республиканского строя, гарантировали авторам право свободно творить, отталкиваясь от достояния прошлого, и защищали создателей от произвола властей. И, как настаивает профессор Нил Нетанел51, хорошо сбалансированный закон о копирайте оберегал авторов от частного контроля. Посему наша традиция не была ни советской, ни меценатской. Напротив, она застолбила обширное пространство, где авторы могли развивать и расширять нашу культуру. И, тем не менее, право отреагировало на интернет и связанные с ним технологические перемены ужесточением правил регулирования творческой деятельности в Америке. Чтобы развить или критиковать окружающую нас культуру, мы должны, подобно Оливеру Твисту, сначала испрашивать позволения. Разрешение, конечно, обычно дают. Но редко критикам или независимым авторам. Мы создали своего рода культурную знать. Эти аристократы живут припеваючи, прочие же влачат жалкое существование. Но именно знать любого сорта чужда нашей традиции.

История, которую я собираюсь поведать, – о войне. Речь пойдет не о «технологии во главе всего сущего». Я не верю в богов – цифровых или каких-либо иных. Я не намерен и демонизировать какого-то человека или группу людей, потому что в равной степени не верю в дьявола – корпоративного или любого другого. Это не морализаторство. Это не призыв к джихаду против индустрии. Наоборот, это попытка осознать безнадежно разрушительную войну, спровоцированную интернет-технологиями, но зашедшую куда дальше программных кодов. Осознав это противостояние, можно попытаться найти пути к примирению. Разумных причин продолжать баталии вокруг интернет-технологий не существует. Иначе нашей традиции и культуре будет нанесен огромный ущерб, если культура вообще переживет эту конфронтацию. Мы должны докопаться до причин этой войны. Нужно срочно разрешить этот конфликт. Подобно тяжбе Косби, эта война, отчасти, за «собственность». Собственность в этой войне не столь осязаема, как у Косби, и ни один невинный цыпленок еще не пострадал. Однако отношение к этой «собственности» для многих столь же очевидно, как и притязания фермеров на святость их курятника. Мы с вами – те же Косби. Многие воспринимают как должное те запредельные требования, что предъявляют теперь владельцы «интеллектуальной собственности». Большинство из нас, подобно Косби, считают эти притязания очевидными. И, вслед за теми фермерами, мы протестуем против вмешательства новых технологий в нашу собственность. Для нас, как и для них, ясно как божий день, что новые интернет-технологии «посягают» на охраняемую законом неприкосновенность нашей «собственности». И для нас, как и для них, очевидно, что закон должен вмешаться, чтобы пресечь посягательства. Ясно, что когда умники и технократы защищают свои армстронговские и райтовские технологии, большинство не очень-то им сочувствует. Здравый смысл не восстает. В отличие от истории с бедными Косби, здравый смысл в этой войне принимает сторону собственников. В отличие от счастливчиков братьев Райт, интернет не спровоцировал своей революции. Я задался целью подтолкнуть здравомыслие в нужном направлении. Все больше и больше я изумлялся влиянию этой идеи – интеллектуальной собственности – и, что самое главное, ее способности отключать критическое мышление у тех, кто делает политику, и у простых граждан. Никогда прежде в нашей истории не случалось, чтобы такая большая часть нашей «культуры» оказывалась в чьей-то «собственности». И, одновременно, никогда прежде концентрация власти над использованием культуры не достигала столь безусловной поддержки общества, как сейчас. Вопрос – почему? Потому ли, что мы постигли истинный приоритет ценности и важности абсолютной собственности на идеи и культуру? Или потому, что мы обнаружили, что наш традиционный подход, отвергавший столь безоговорочные притязания, был неверен?

А может, потому что максима абсолютной собственности на идеи и культуру выгодна всяким RCA нашего времени и отвечает нашим неосмысленным представлениям?

Является ли перелом в нашей традиции свободной культуры новым примером исправления ошибок прошлого, как это случилось после кровавой войны против рабства или происходит при нынешнем медленном искоренении неравенства? Или такой крутой поворот – очередной случай узурпации политической системы горсткой магнатов? Неужели здравый смысл доходит в этом вопросе до таких крайностей, потому что и вправду на них опирается? Или здравый смысл спокойно взирает со стороны, как в случае Армстронга и RCA, чтобы возобладала точка зрения более могущественной стороны? Я не говорю загадками. Мои собственные взгляды определились. Я уверен, что здравый смысл должен был возобладать над экстремизмом Косби. Я точно знаю, что здравый смысл окажется прав, если восстанет против неоправданных требований, которые предъявляют ныне поборники «интеллектуальной собственности». То, что сейчас узаконено, выглядит еще глупее, чем если бы шериф арестовывал самолет за полет над чужой собственностью. Но последствия этой глупости могут оказаться гораздо серьезнее. Сейчас борьба разворачивается вокруг двух основных понятий – «пиратства» и «собственности». В следующих двух частях моей книги я намерен исследовать эти два понятия.

Я не прибегну к обычному академическому методу. Не хотелось бы погружать читателя в сложную дискуссию, приправленную ссылками на полузабытых французских теоретиков, как бы естественно это ни было для нас, нынешних чудаковатых ученых. Вместо этого я начну каждую часть с подборки историй, составляющих контекст, который позволит вполне осознать эти самые простые концепции.

Основу данной книги составляют два раздела. В то время как интернет действительно создал нечто фантастическое и новое, наше правительство с подачи медиамагнатов реагирует на это «новое», разрушая нечто очень старое. Мы могли бы попытаться осознать перемены, к которым ведет появление интернета, могли бы подождать, пока «здравый смысл» выработает наилучший ответ новому. Вместо этого мы позволяем людям, напуганным прогрессом как никто другой, использовать все свое влияние для того, чтобы перекроить законы и, что самое главное, изменить фундаментальные основы нашего общества.

Уверен, мы допускаем такое не потому, что это правильно, не потому, что большинство действительно верит, будто эти перемены к лучшему. Мы потворствуем этому потому, что интересы могущественнейших игроков в прискорбно скомпрометированном процессе нашего законотворчества оказались ущемлены. Эта книга повествует еще об одном последствии данного типа коррупции, последствии, о котором многие не задумываются.