"Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев, документы" - читать интересную книгу автора (Щеголев Павел Елисеевич, Редакция...)

приближенные царя, да, кроме них еще, пожалуй, высшие чины царской Ставки.
Вряд ли нужно объяснять, что это за публика. Авторы наших мемуаров - это
целая галлерея "верноподданных" его величества. Правда, эту
"верноподданность" следует понимать несколько условно. В феврале 17-го года,
когда думская буржуазия, вкупе с высшим командованием, рассчитывала
отделаться от революции, возведя на престол Михаила Романова, вся эта
приближенная публика обнаружила весьма мало готовности пострадать за
"обожаемого монарха". Зато потом, в эмиграции, в чаду легитимистских
настроений, произошла "переоценка ценностей", не могшая не отразиться на
стиле и содержании тех исторических показаний, которые угодно было дать в
назидание потомству эмигрировавшим свидетелям отречения.
Так, в первую голову, обстоит дело с ген. Дубенским. Этот бравый
генерал выполнял в Ставке паразитарную функцию царского "историографа". Спец
по коннозаводству, издатель черносотенных брошюрок и газет, он был
прикомандирован, еще в октябре 1914 года, для "высочайшего сопровождения",
т.-е. для описания царских поездок по фронту. На этой должности его и
застали февральские дни 1917 года. Любопытно сравнить его воспоминания,
писанные в эмиграции, с показаниями, данными им в августе 17-го года
Чрезвычайной Комиссии Временного Правительства. Эти показания существенно
разнятся по тону, по целому ряду любопытных деталей от ретушированных и
подправленных мемуаров. В руки комиссии попал дневник Дубенского, и цитаты
из дневника, вкрапленные в текст показаний, существенно расходятся с самим
стилем мемуаров, поданных читателю в виде таких же поденных записей.
Любопытно отметить, что в августе 1917 года Дубенский пытался изобразить
себя "патриотом", чуть ли не в духе прогрессивного блока. Так, напр.,
взаимоотношения царя и царицы он в показаниях характеризует следующим
образом: "Государь был в полном подчинении. Достаточно было их видеть
четверть часа, чтобы сказать, что самодержцем была она, а не он. Он на нее
смотрел, как мальчик на гувернантку, это бросалось в глаза. Когда они
выезжали, и она садится в автомобиль, он только и смотрит на Александру
Федоровну. По-моему, он просто был влюблен до сих пор, какое-то особенное
чувство было у него" ["Падение царского режима". Ленгиз, 1925 г., т. .VI,
стр. 383.]. В дневнике своем,
еще в январе месяце, он записал: "Слабое, плохо организованное
правительство наше во главе с государем, с Протопоповым, жалким стариком кн.
Голицыным, начинает бороться, но ничего не выйдет, ибо очень плохи
сторонники правительства; а между тем, должно уступать требованиям
взволнованного общества... едва ли можно сохранить самодержавие. Слишком
появилась глубокая рознь русских интересов с интересами А. Ф" [Там же, стр.
384] Касательно самой Александры Федоровны, Дубенский, не колеблясь,
показал, что она страдала психозом, и сослался при этом на мнение Марии
Федоровны, матери Николая II, определенно считавшей, что царица сошла с ума.
Такой же точки зрения Дубенский придерживался и в отношении Протопопова.
Жизнь Ставки он называл "тихой и бесталанной". Был, естественно, поставлен
Дубенскому вопрос о царе, об отношении к надвигавшейся революции. В своем
ответе он подчеркнул абсолютно пассивность царя и царского окружения. "Чем
вы объясните эту пассивность?" - спросили тогда у Дубенского. Ответ
последнего настолько характерен, что мы должны привести его in extenso.
"Никак не могу объяснить его отношения. Это такой фаталист, что я не могу
себе представить. Он всегда ровно, как будто равнодушно, относился, сегодня,