1. " Про таких, как я, говорят: она убивает, не задумываясь"

Про таких, как я, говорят: идеальная компаньонка. Что подразумевает под собой одно — всегда прикроет тебе спину.

Про таких, как я, говорят: удобная. Перевожу дословно — "слабохарактерная".

Про таких, как я, говорят: она убивает, не задумываясь. И это означает, что каждый просто боится стать следующим в моем списке.

Про таких, как я, говорят, пока такие, как я, существуют. В единственном экземпляре.

…

На улице темно. Я не вижу, но чувствую.

А иногда ощущения гораздо эффективней выручают тебя из передряги, нежели простые картинки перед глазами. Но что мне говорить? Я же не вижу.

На улице холодно — хотя, нет, это не улица — это холодильная камера. На секунду я представляю себе, что холодильник — это мой личный саркофаг, а я тем лежу. Неприятно, наверное.

Нащупываю на тумбочке пейджер. Но это бесполезная штука. Для таких, как я, уж точно.

Пейджер теплый, шероховатый, с ощутимыми впадинками, в которые закручены крохотные шурупы. А экран гладкий, пластиковый — постучишь по нему ногтем и сразу же слышно смешное эхо.

На улице дождь, настоящий осенний дождь. Я не вижу — я слышу, как назойливые нетерпеливые капли ударяются в мое окно, жалобно прося впустить их внутрь.

Вибрирует пейджер.

Всем что-то надо от Кесси, черт возьми.

Я гадаю, что же Ким написал в своем послании на этот раз, но ничего нового не приходит на ум — я же все равно не смогу это прочесть. А Ким пользуется этим и пишет всякую хрень, прекрасно понимая, что я о содержании сообщения так никогда и не узнаю.

Пейджер — это сигнал. Мне постоянно приходится извлекать много смысла из одного-единственного звука, поэтому сигнал о принятом сообщении — это тоже своего рода мысли на расстоянии. Ну, что, Кесси, слабо угадать?

Я фыркаю. Меня раздражает, что ничего не видно.

…

На улице промозгло — я не знаю, а ощущаю. На мне тонкая куртка. В магазине женщина со скрипучим как старый матрац голосом сказала, что куртка кожаная. А я же чувствую — чистый полиэстер.

Они все недооценивают меня. Думают — слепая — значит, слабая. Они все жалеют меня, а меня не надо жалеть — меня надо бояться.

Ким ждет меня около булочной. Булочную я узнаю по запаху, а Кима — по тяжелому дыханию. Он бежал, торопился. Возможно, за ним был хвост — вот он и бежал. Но мне, в сущности, плевать.

— Кесси, пойдем лучше к тебе, — здесь не лучшее место для разговоров.

— Неприятности, детка? — усмехаюсь я и жалею, что не могу со стороны посмотреть, какова же моя усмешка.

Он не отвечает — значит, я опять права. Порой их всех раздражает, что я знаю что-то, что не знают они; слышу что-то, чего не могут уловить они; чувствую что-то, чего им никогда не почувствовать.

Порой мне кажется, что они мне завидуют.

Ким наливает в бокал что-то спиртное — вероятней всего, скотч. Наливает — потому что слышу всплеск, спиртное — потому что запах паршивый.

Воздух в комнате напряженный, разреженный, с отдельными плавающими молекулами, атомами и мыслями, каким-то образом складывающимися в причудливые слова. Молчание не нагнетает меня, отнюдь. Но кажется, что Ким что-то не договаривает, не выговаривает.

Он пьет. Шумно, жадно глотая ядовитую жидкость. Я почти представляю, как пульсирует его шея при этих мощных глотках.

— Нужна моя помощь? — как бы между прочим интересуюсь я.

Такое чувство, что от моего вопроса он подавился. Слышится кашель, он пытается прийти в себя.

— С чего ты взяла?

Я не знаю, как выглядит Ким. Знаю только, что у него светлые волосы. Он говорил, "пшеничные". И мне впервые в жизни пришлось поверить ему на слово, потому что понятия не имею, солгал ли мне он тогда или нет. Незнание раздражает, разъедает, как самая глубокая зависть.

Я играю с проводом от телефона: накручиваю на указательный палец и резко отпускаю, и провод, как пружинка, приятно хлещет по руке.

— А иначе, зачем бы ты пришел? — Пожимаю плечами. — Ты и раньше не справлялся без меня.

Ложь. Наглая, бессовестная ложь. Но мне нравится бесить его, нравится вслушиваться в его учащающееся дыхание, нравится задевать его мужское "эго".

Ким ведется. Знает меня, как облупленную, и все равно ведется.

— Не заставляй меня напоминать тебе, сколько раз я вытаскивал тебя и твою слепую задницу. Мне перечислить?

Он приближается. Я слышу, чувствую, просто знаю.

Его дыхание совсем рядом, близко, над самым моим ухом. От него пахнет спиртным — почти уверена, что это и вправду скотч.

— У тебя все эмоции на лице написаны, Кесси, — шепчет он и проводит холодной ладонью по моей щеке. — Вот сейчас тебе страшно. Когда тебе страшно, у тебя на лбу, вот здесь, — пальцем он резко тычет мне куда-то между бровей, — такая смешная складочка.

— Ничего подобного, — возражаю.

А он смеется, — Говорил же, на лице написано, Кесси.

Я отталкиваю его — мне не нравится, когда он так близко. Это что-то инстинктивное, сродни инстинкту самосохранения, как будто, если он простоит около меня еще несколько минут, то я просто рассыплюсь на части. А еще мне не нравится, что он может смотреть на меня как хочет — похотливо, дерзко, жалостливо, — а я всего этого не вижу. Незнание убивает.

— А не пошел бы ты… — Уже забываю, что это я хотела его разозлить, а вышло, как всегда — злюсь, в итоге, я.

— А ты ведь ждала моего сообщения. — Ким снова близко. — Ждала, иначе бы не пришла так быстро.

Фыркаю и складываю руки под грудью. Почти уверена, что мой блеф не проходит, но я скорее умру, чем признаюсь, что Ким прав.

Молчу.

А Ким — уверена — снова смотрит на меня, изучает. Почти представляю его: "пшеничные" волосы, узкие темные глаза, тонкие губы. Почти вижу его — в своем воображении.

— Ты странная, Кесси, — говорит он задумчиво. — Каждый раз, как я пытаюсь помочь тебе, ты отталкиваешь меня, как будто боишься признать за собой какую-то постыдную слабость. Знаешь, отрицание проблемы — это главный симптом наличия этой самой проблемы. Ты мнишь себя черт знает кем, Кесси.

Я отворачиваюсь, но знаю, что он стоит сзади и внимательно готов слушать все мои оправдания. Вдыхаю побольше воздуха, открываю рот, чтобы что-то сказать, но чересчур громкое тиканье часов сбивает с мысли. Рот снова закрыт, а руки снова сложены в оборонительной позе.

— Пришел мне мораль читать, Ким? — спрашиваю.

Последние остатки самообладания начинают вскипать во мне. И меня раздражает, что ему сейчас фиолетово — он стоит сзади и, возможно, ухмыляется, а мне вот не все равно. И вообще меня легко вывести из себя.

Ким ставит бокал на журнальный столик — громко, я слышу. Только когда его шаги уже начинают стихать, я понимаю, что в этот раз — последний — мне придется наступить на горло собственной гордости.

— Ким! Стой!

Хочется плакать. Настолько унизительно. Я даже не могу догнать его, не могу точно определить, куда он направится. У него в преимуществах скорость и способность ориентироваться (в моем случае, способность видеть).

Он возвращается, хотя я и не сомневалась, что так оно и случится.

— Да, Кесси? — мягко спрашивает он.

Я знаю Кима. Знаю, чего он хочет от меня: увидеть меня слабой, униженной. Хочет посмотреть, что будет, если он все-таки заставит меня встать перед ним на колени и молить о пощаде. Он знает, что нужен мне. Знает этот мой маленький грязный секретик.

— Ты. Пришел. Значит. Что-то. Хотел. — Слова выдавливаю из себя с трудом. Сквозь стиснутые зубы. Озлобленно. — Пожалуйста, — добавляю, не знаю, зачем.

Почти чувствую, что он улыбается.

— И ты хочешь узнать, зачем я пришел?

Он достал меня. Еще немного — и я начну плеваться ядом.

— Конечно. Хочу.

Снова звук льющегося скотча. На третий раз убеждаю себя, что это все-таки скотч. Ким и не собирался никуда уходить — он просто издевается надо мной. Он садист, а садисты все такие — больные на голову.

— Офис взломали, — выдыхает он, очевидно, ожидая, что это заявление произведет на меня какое-либо впечатление.

Я наплевательски пожимаю плечами.

— Прости, Ким, но я ничего не вижу. Так какую эмоцию я сейчас должна отобразить на своем лице: сожаление, ужас? Или, может, мне стоит сказать: "Ким, я же тебя предупреждала"…

— Прекрати ломать комедию! — рявкает он. Именно не кричит, а рявкает. — Почти ничего не пропало.

— И?.. — я вопросительно приподнимаю бровь.

— Они взяли только твое досье, Кесси.

…

На улице холодно — я знаю, говорили в прогнозе погоды. Но мне почему-то кажется, что я вся горю.

Одно дело сказать, что все, Ким, я больше не хочу иметь с тобой ничего общего, и просто уйти восвояси, а совсем другое — понимать, что в этот самый момент, возможно, кто-то ищет меня. Может быть, он уже стоит под моей дверью, приготовив заранее заряженный револьвер.

— Ты понимаешь, что тебе надо срочно уезжать из города? — спрашивает он уже серьезно. Я теперь тоже серьезная.

— Одной?

— Я не говорил.

Если Ким и говорил, что все эмоции отображаются на моем лице, то сейчас я испытываю только одну эмоцию — страх. Страх не быть убитой, даже нет, а страх того, что у этого факта была вероятность. Я могу прожить еще несколько десятков лет в абсолютном страхе, обзаведусь манией преследования, но меня так и не убьют. Но они могут прийти за мной и завтра, и сейчас. Просто так никто ни за что не будет красть мое досье. Живой я им точно не нужна — я слепа, как крот, а значит — бесполезна.

Я не знаю, когда они явятся за мной. А незнание — оно топит тебя, затягивает похлеще любой трясины.

Всплесков наливаемого скотча больше не слышно — зато слышно, как Ким снова пьет. Наверное, уже из горла.

Пытаюсь нащупать его — он где-то рядом, но руки хватают только пустоту. Качаюсь. Думаю, что упаду. Но он меня ловит.

Быть слабой — отвратительно. И в жизни это моя самая навязчивая мысль: быть сильнее, чем обо мне думают. Быть волком в овечьей шкуре, чтобы все доверяли мне. Мне нравится водить людей за нос.

— Будешь собирать вещи? — спрашивает Ким, возвращая меня в вертикальное положение. Он не спрашивает, согласна ли я вообще уехать, не интересуется, что я об этом думаю. Вот так просто — будешь собирать?

Я киваю. Руки до сих пор дрожат, а сердце начинает биться быстрее. Врачи называют это волной внезапного страха, когда чувствуешь, ощущаешь, предчувствуешь что-то омерзительное. Возможно, даже со смертельным исходом.

— За кроватью рюкзак. В ванной на верхней полке большая косметичка. И одежды. На твой вкус.

Мне нравится давать Киму указания, нравится чувствовать, что он у меня мальчик на побегушках. Сделает, как я сказала, просто потому, что я буду делать это в десять раз дольше.

Ким фыркает, но все же уходит. Слышу, как у рюкзака расстегивается молния, как открывается дверца шкафа, а уже через четверть секунды закрывается. Чувствую, как он тянет меня за запястье.

— Пошли, — бормочет он.

И вытаскивает меня на улицу, даже не закрыв входную дверь.

…

На улице холодно — щеки и нос жжет легкий мороз. А дождя уже нет — только бесконечные лужи под ногами, и ноги мокнут.

Ким сажает меня в машину, резко, неаккуратно, как будто забывает, что я не вижу. Не клюет на мою удочку.

Мотор заводится с первого раза, и автоматически включается проигрыватель. Музыка легкая, классическая, как я люблю, вот только на Кима это не похоже.

— Почему? — спрашиваю. — Ким, почему ты помогаешь мне?

Я поворачиваюсь к нему лицом — по дыханию предполагаю, что там, по другую сторону от меня, на водительском сиденье и вправду Ким. Но я не уверена. Музыка, спокойствие, молчание — не похоже на него.

Он вздыхает тяжело, как столетний старец. И он не выспался — я чувствую, потому что тормозит он часто и резко, будто вообще не смотрит на дорогу. В такие моменты я жалею, что не вижу, где находится ремень безопасности.

— Кесси, лучше не задавай лишних вопросов, а то я могу и передумать. Можешь поспать пока — ехать далеко, — говорит он

За окном какой-то сельский пейзаж — я не знаю — воображаю. Пахнет скошенным сеном, поэтому так думаю. Дождь прекратился уже давно, но после него осталось такое сладкое послевкусие и промокшие ботинки.

Похоже, что мне и вправду удается заснуть, потому что, проснувшись, понимаю, что капли снова барабанят по стеклу, и слышится только "вжик-вжик" суетящихся дворников. Я засыпаю и просыпаюсь много раз — мой сон беспокойный. И Киму, наверное, спать хочется гораздо больше, но я не могу предложить ему свою помощь: таким, как я, водительских прав не выдают.

Не могу определить, сколько времени мы вот так ехали. Возможно, несколько часов, а возможно, и несколько суток. Время стало каким-то резиновым, слишком сильно растяжимым. И снова засыпая, я загадываю про себя, чтобы больше не проснуться. Какая разница: умереть завтра или умереть сейчас.

Вся ситуация вообще была до боли комична, похожа на сценарий одного из малобюджетных голливудских боевиков. Я почти представляю: забитые до отказа кинозалы, семейные пары, шуршащие попкорном, и экран. Сначала экран черный, темный, на нем ничего не видно. А затем на нем появляется лицо молоденькой девушки, невидящим взглядом уставившейся прямо в лицо своего убийцы, какого-нибудь слащавого злодея.

У всех сердца прячутся в пятки, по залу проносится удивленное "оох", а на заднем плане появляется бравый ковбой. Мне хочется, чтобы это был Ким, но у этого героя темные волосы — не "пшеничные".

Звучит выстрел, и следом тут же идут титры.

…

Оказывается, выстрел не выдуманный — настоящий. Просыпаюсь.

На улице холодно — предполагаю.

Ким трясет меня за плечо.

— Кесси, ты веришь в судьбу? — спрашивает он, но я чувствую, что он усмехается.

Я не верю, нет. Но ему об этом лучше не знать.