"Неполадки в русском доме" - читать интересную книгу автора (Сергей Кара-Мурза)

Что есть человек? Или истоки кризиса культуры в России

Перестройка и «реформы» явились громадной культурной программой — программой слома культурных оснований целой цивилизации, каковой был СССР (и до него Российская империя). В этой программе соединились — иногда разделяя функции и даже враждуя, а иногда делая одно дело — два антисоветских течения в нашей интеллигенции. Условно их называют «демократами» и «патриотами». По многим вопросам они расходятся, но были едины в своем стремлении разрушить некоторые важнейшие («ядерные») установки русской культуры — именно те, которые сыграли особенно важную роль при зарождении и становлении советского проекта и в самые критические моменты выбора жизнеустройства в ХХ веке.

Во время перестройки обнаружился раскол между устремлениями большинства жителей СССР и обоими антисоветскими течениями в интеллигенции. Констатация резкого различия культурных установок интеллигенции и основной массы народа по важнейшим проблемам бытия вовсе не содержит в себе упрека — ни отщепенцам-интеллигентам, ни «косной массе». Упрек имеет смысл лишь при обращении к отдельной личности, а установки больших социальных групп, каковой является интеллигенция, складываются в ходе неосознаваемого процесса под воздействием множества условий. При этом большинство этих условий создаются в обществе не из-за упущений или непонимания, даже не из-за невозможности предвидеть их эффект, а по необходимости — под давлением исторических обстоятельств. Так что цель наших рассуждений — не упрек, а поиск путей к пониманию.

«Наш современник» — партийный журнал патриотов, и на его страницах принято обвинять в нынешней катастрофе России демократов и пятую колонну «мировой закулисы». Однако культурный кризис достиг опасной глубины и является общим, хаос в сознании не обнаруживает предпосылок к зарождению порядка и в «патриотическом лагере». Это значит, что хотя бы на время мы должны преодолеть нормы партийной принадлежности и произвести непредвзятую ревизию собственных доктрин и идей, вброшенных в массовое сознание нами самими. Не ради поиска виновных — а ради самопознания.

Во многих отношениях разделение на демократов и патриотов условно — по целому ряду духовных символов советского общества они били совместно или с хорошей координацией. Например, в первом большом легальном антисоветском движении, которое было выпущено на политическую арену в начале перестройки, — экологическом — демократы и патриоты выступили рука об руку. Всем полезно было бы сегодня внимательно прочитать «Меморандум в защиту природы» (1988) и взглянуть на подписи.

В одной колонне с демократами шли патриоты и в деле разрушения СССР как особого типа общежития народов, сложившегося в соответствии с важнейшими принципами русской культуры. Философ-демократ Д.Е.Фурман с удовлетворением пишет о патриотах (называя их, по тем временам, «правыми»):

«Несомненно, стремясь к сохранению Союза, в котором они видели продолжение империи, великое русское государство, «правые» тем не менее подготовили всю аргументацию, необходимую для его развала, и практически лишили себя возможности этому развалу сопротивляться. Для тех, кто хотел покончить с Союзом, нужно было только перехватить у них их лозунги и аргументы и довести их логику до конца и до практических действий.

Аргументация правых националистов сразу же была подхвачена литовскими, эстонскими и прочими сепаратистами, которые стали так же утверждать, что Союз прежде всего угнетает Россию и русским надо уезжать из Прибалтики, помогать восстанавливать опустошенное Нечерноземье. Но самое важное, что в конечном счете и решило судьбу Союза, эта аргументация и сама идея «отделения России» были подхвачены как раз теми, кто рассматривал националистов своим основным врагом, — российскими демократами».1

Совместно с демократами выступали патриоты и в отрицании советской индустриализации и коллективизации, и в возведении на пьедестал фигуры Столыпина с его программой приватизации земли и разрушения общины. Слегка разошлись социально-философские установки демократов и патриотов лишь в образе желаемого будущего для России. Первые все еще лелеют утопию создания классового гражданского общества по типу западного — с разделением народа на собственников и пролетариев. А патриоты мечтают о возрождении сословного общества (не говорится, правда, какой период берется за идеал — ведь не момент его распада в конце XIX — начале ХХ века).

По сути неразличимы системы постулатов и аргументов этих двух течений антисоветской интеллигенции и в отрицании главных принципов советского хозяйства. Вот, например, изданная тиражом 50000 экз. в издательстве «Советская Россия» (!) книга О.Платонова «Воспоминания о народном хозяйстве» (1990). Это «критика на уничтожение» всей стратегии советского хозяйственного строительства — со стороны патриотов. Но ведь вся эта критика построена на ложном основании, заданным в программе перестройки «демократами» — на подтасовке данных о якобы благодатном состоянии экономики царской России в начале ХХ века и на откровенно лживых измышлениях горбачевско-яковлевской идеологической бригады о послевоенном советском хозяйстве.

Я уж не говорю о том, что в отношении логики это самая низкопробная идеологическая стряпня, разрушающая у человека способность к рациональным умозаключениям. Если Россия начала ХХ века была страной всеобщего благоденствия, то как вообще могла произойти русская революция — катаклизм всемирного масштаба? Почему же Лев Толстой писал свои статьи «Стыдно» и «Не могу молчать»? Почему же Александр Блок 3 июня 1907 г., в день разгона Государственной думы написал о «хозяевах» этой благостной российской жизни:

Хором рассказывая нам сегодня сказки о благодатной жизни русских под рукой помещиков и капиталистов, антисоветские демократы и патриоты не скрывают своей неприязни, а то и ненависти ко всем тем, кто «жизни этой румяна жирные отверг».

При этом они явно порывают духовную связь с главным вектором русской культуры того времени. С демократами дело ясное — они это делают открыто, ибо давно уже жаждут с чмоканьем прильнуть к туфле Запада. Но патриоты в таком случае вообще остаются на мели. Что означает для них порвать с главной нитью мысли Толстого и Блока, Маяковского и Есенина, Платонова и Шолохова! Оставить такое наследство ради чечевичной похлебки Солженицына — какой духовный и эстетический провал…

Наши писатели-патриоты, которых Горбачев пригласил на политическую трибуну, помогали уничтожать советское государство вовсе не своей критикой его недостатков — такие облегченные признания, которые приходится слышать сегодня, лишь скрывают суть. Главное в том, что они представили советский проект в его главных чертах как несовместимый с жизнью русского народа. Соответственно, они изобразили революцию и советский период как черный провал нашей истории, нанесли тяжелый удар по исторической памяти нынешних поколений. Выпадающая из этого провала Отечественная война выглядит необъяснимым светлым пятном, и эта необъяснимость еще больше расщепляет сознание.

При этом надо, наконец, признать, что в культурном отношении антисоветская доктрина патриотов оказалась разрушительнее, нежели программа Сахарова-Новодворской. У тех по крайней мере была последовательность и связный понятный проект, имеющий наглядный и убедительный образец — Запад. Да, они отвергали Россию в целом, как «выкидыш цивилизации». Но они звали хоть к какому-то будущему в этой самой «цивилизации» — тем немногим, кто выживет при переходе через «пустыню».

В «проекте» же антисоветских патриотов — только отрицание, причем замешанное на отказе от всякого прогресса. Нетрудно видеть, например, что возможны два разных пути индустриализации — через превращение работника в пролетария (западный путь) и через государственно-общинные отношения («незападный» путь — советский, японский и др.). И.Р.Шафаревич оба их называет «два пути к одному обрыву». Он отрицает индустриализацию вообще!

Но ведь это ставит в тупик логически мыслящего человека. Мы тем и отличаемся от животных, что имеем разум и создаем искусственный мир техники. Как можно было не допустить, чтобы первобытный человек попытался привязать камень к палке, соорудив топор? Раз уж Ева сорвала яблоко, на земле человеку приходилось как-то крутиться, добывая хлеб свой в поте лица своего. Попробуйте выяснить из книги О.Платонова или из многочисленных выступлений И.Р.Шафаревича, в рамках какой хозяйственной системы, по их мнению, должна была и могла Россия пережить ХХ век. Нет для них такой системы, все плохи.

Иррациональность отрицания советского строя выражается в желании умножить число жертв и потерь, связанных с его становлением. Это характерно для всех антисоветских идеологов — и демократов, и их противников патриотов. В абсурдном виде это выражено в статье Д.Балашова «Наших бьют!» («Советская Россия», 26.10.2000). В комментарии от редакции сказано: «Устные выступления Балашова звучат как завещание всем нам, продолжающим жить». Вот некоторые места из «завещания»:

«Я как-то изучал справочник о населении Земли. Так вот: с 1000 года русские как народ составляли 8% от населения земного шара. И это соотношение сохранялось и во времена Батыя, и в Смутное время… и до 1927 года! В 1929 году это было уже 7,2%, еще через 2 года 6,4%, и — поехало. В 29-м началась коллективизация, если вы помните. Так что же мы совершили с нашей страной, подумайте вы об этом сейчас!».

Каждая мысль здесь противоречит здравому смыслу, начиная со «справочника о населении Земли в 1000 г.» и с того, что ни нашествие Батыя, ни Смутное время никак не сказались на численности «русских как народа». Но вот главный намек: «в 29-м началась коллективизация», и число русских за два года сразу сократилось на 0,8% от населения Земного шара. Впрочем, почему-то до этого, еще при НЭПе, тоже за два года число русских сократилось на те же 0,8%.

Не будем уж поминать, что голод случился не в 1929-1930 гг., а лишь на четвертый год коллективизации, вдумаемся в цифру. На Земле тогда было около 3 млрд. жителей, и Балашов намекает, что из-за коллективизации за два года пропало 24 миллиона русских. А включая нерусские народы, выходит, миллионов 48? А за два года до этого еще на столько же убавилось населения СССР? Так что же мы совершили с нашей головой, подумайте вы об этом сейчас!

Д.Балашов в «Советской России» завещает нам проклясть советский период. Он пишет: «…не надо забывать про минувшие 70 советских лет, за которые нашу страну превратили в колониальный сырьевой придаток Запада… Да, конечно, — спутники и все прочее. Но! 80% продуктов в стране производилось на приусадебных участках… Эти несчастные «сотки» занимали всего 4% пахотной земли! И обрабатывались в основном тяпкой, мотыгой и граблями. То есть — наша милая власть сумела отбросить наше земледелие на тысячи лет назад, в прошлое, к временам мотыжного земледелия. Это надо твердо все понимать…».

Сразу скажу, что «понимать это» нельзя — ни твердо, ни мягко. Утверждения эти иррациональны, это символ веры. И вера эта сопряжена с обскурантизмом. Д.Балашов лягает «спутники и прочее». Прочее — это, наверное, электричество, книгопечатание, прививки против оспы.

Подумайте только — 80% продуктов в СССР производили на «сотках», мотыгами! Как не стыдно печатать такую чушь. Подумала бы редакция газеты — ведь подсчитать не трудно, а посмотреть в справочник еще легче. В 1980 г. на «сотках» производилось 12,7% сельскохозяйственной продукции СССР, а в 1988 г. 11,3%. Да и подумать можно было. Колхоз и личное хозяйство были две неразрывно связанные части одной производственно-бытовой системы, одного организма. Противопоставлять их так же глупо, как глаз и печень. Они были связаны технологически — в обоих использовались машины, кадры, горючее, удобрение и другие ресурсы колхоза. Предоставление этих ресурсов было одной из форм распределения доходов кооператива между его членами.

Каждая часть этой системы производила то, что позволяло с наибольшей эффективностью использовать наличные ресурсы. Никому и в голову не приходило, например, сеять на приусадебном участке пшеницу — с «мотыгой и серпом». Зачем, если на больших полях колхоз производил зерно с затратами труда всего 1,2 человеко-часа на центнер?

Всем известно, что на «сотках» выращивали картофель, ибо особых преимуществ его возделывание на больших полях не имело, да и хранилась значительная часть картофеля в личных погребах. А, например, производство молока или яиц на подворье сокращалось, слишком это трудоемкая вещь по сравнению с колхозом, где на производство центнера молока затрачивалось всего 8 человеко-часов труда.

Таким образом, на последнем этапе холодной войны художественная интеллигенция патриотического направления нанесла удары по образу советского строя на всех участках идеологического фронта. Эта ее помощь в подрыве легитимности СССР имела для клики Горбачева решающее значение. Людям, сбитым с толку пропагандой номенклатурных СМИ, просто некуда было прислониться в поисках духовной опоры.

Отщепление художественной элиты от массы народа привело к тяжелейшему культурному кризису. Как объясняют этот кризис демократы? Не в состоянии отрицать очевидное разрушение культурных оснований всей народной жизни в России, либеральные интеллигенты сводят все к экономическим проблемам. Cуть скрывают криками о кризисе культуры как нехватке денег. Какой вульгарный материализм. Патриоты же вообще рациональных объяснений кризису не дают — мол, все это чужебесие.

Кризис культуры всегда связан с кризисом ее философских, духовных оснований. Само слово культура происходит от корня «культ», а культ — продукт религиозного отношения к миру, людям, общественным институтам. Перестройка привела к глубинному и непримиримому столкновению главных утверждений ее идеологов с «культами», с религиозными (в широком смысле слова) представлениями большинства населения СССР (России). Но наши «генералы культуры» и демократического, и патриотического направления бегут от этой мысли. Они не желают видеть, что приняли активное участие в «хирургической» операции над сокровенными культурными кодами России. И здесь произвели разрушения, которые и стали фундаментальными причинами культурного кризиса в России.2

Можно сказать, в общем плане, что кризис культуры возникает тогда, когда в нее внедряется крупная идея, находящаяся в непримиримом противоречии с другими устоями данной культуры.3 Происходит расщепление сознания людей, они теряют ориентиры, начинают путаться в представлениях о добре и зле. Если таких очагов противоречия создается много, то установки и поведение людей идут вразрез с непреодолимыми социальными и природными ограничениями, так что под угрозу ставится само выживание народа.

Это повергает массы людей в тяжелый стресс, который ведет к пьянству и апатии, взрыву насилия и преступности, росту числа самоубийств и резкому повышению смертности с одновременным падением рождаемости. В таком состоянии люди не могут приспособиться к быстро меняющейся экономической обстановке и впадают в бедность, которая усиливает все факторы кризиса и создает с ними порочный круг. Все эти объективные признаки кризиса культуры сегодня налицо в России.

Какие же разломы создала в духовной сфере «культурная программа» перестройки и реформы? Первым делом «инженеры человеческих душ» нанесли удар по молодежи. Одни взывали к низменным чувствам, соблазняя молодежь потребительством и порнографией, другие стравили ее со старшими поколениями, опорочив или поставив под сомнение главные догмы культуры отцов. И центральным направлением атаки было присущее нашей культуре представление о человеке.

Целенаправленное изменение представлений о человеке преследовало в годы перестройки прежде всего политические цели — вызвать раскол в обществе по всем трещинам и парализовать возможность осмысления происходящего, создать множество «врагов». Смена господствующей в обществе антропологической модели была одним из важнейших условий для слома советского строя жизни. Нужно было разрушить узы солидарности, приучившие нас считать друг друга братьями, стравить людей, выбить у них почву из под ног, разорвать народ. Эта кампания была сильнейшим ударом по культуре.

В центре любой культуры ответ на вопрос «Что есть человек?». Русская культура, как и любая национальная культура, всеми своими образами отвечает на этот вопрос в двух планах. В общем плане — что есть человек на Земле? — и «для себя» — что есть человек в России? Последние десять лет — момент разрыва большой части художественной интеллигенции со всей траекторией русской культуры, противопоставление этой части всему корпусу тех художественных образов, которыми питалось и питается наше самосознание. Это и есть основа кризиса.4

Тысячу лет культурное ядро России покоилось на идее соборной личности. Конечно, общество усложнялось и в социальном, и в культурном плане, идея соборности видоизменялась, но ее фундаментальные выводы оказались очень устойчивыми. К нам был закрыт вход мальтузианству, отвергающему право на жизнь бедным. Русские освоили дарвинизм, «очистив его от Мальтуса» — это уникальное явление в истории мировой культуры. И вдруг большая часть элиты в конце ХХ века кинулась в самый дремучий социал-дарвинизм, представив людей животными, ведущими внутривидовую борьбу за существование.

Коротко говоря, в культуру, уходящую корнями в Православие и принявшую как священные догмы идею равенства людей и братства народов, мощью идеологической машины внедрялась идея «человек человеку волк». В ответе на общий вопрос, о «человеке в мире», наши художники-демократы скатились к расизму. Из-за своей глухоты к метафизическим вопросам они этого, похоже, и не поняли. Не поняли даже прямых деклараций о том, что перестройка разделяет народ на две нации и даже, строго говоря, на две расы — «новых» и «старых» русских.

Почему правомерно говорить о внедрении расизма в нашу культуру как источнике ее кризиса? Расизм — порождение современного западного общества. Его не было в сpедневековой Евpопе. Он стал необходим для колонизации Америки и Азии, и тут подоспело pелигиозное обоснование, данное кальвинизмом — деление людей на две категоpии, на избpанных и отвеpженных. Отсюда выросло представление о разделении человеческого рода на низшие и высшие расы. Когда поэты и художники в культуре, выросшей из Православия, начинают утверждать идеи радикального протестантизма, это не может не вызвать тяжелого духовного кризиса.

Подчеpкну, что сущность расизма — не вывеpты и звеpства нацизма, не геноцид евpеев и цыган, не линчевание негров, а сама увеpенность, что человечество не едино, а подpазделяется на соpта, на высшие и низшие «pасы». Причем расизм проявляется не только в отношении этносов и народов, но и в отношении социальных групп (социальный расизм). В Англии периода «дикого» капитализма говорили: «раса богатых» и «раса бедных», «раса рабочих» и т.п.

Социальный расист верит, что беднота — это биологически предрасположенные к лени люди, «слабые», неприспособленные и т.д. Обоснование этой увеpенности сводится к тому, что человеческие ценности (идеалы, культуpные установки) якобы записаны в биологических стpуктуpах человека (генах) и пеpедаются по наследству. Это — биологизация культуpы.

Проблема биологизации культуры — одна из самых «горячих» в философии в нашем веке. Очевидно, что в человеке соединены два начала — биологическое, как млекопитающего животного, представителя вида homo sapiens, и культурное, как социального разумного и нравственного существа. В биологических структурах «записаны» инстинкты — неосознаваемые установки (инстинкт самосохранения, продолжения рода, групповой инстинкт). В культуре же «записаны» ценности — идеалы и запреты.

Ввести в культурное пространство России идеи расизма — значит нанести тяжелейший удар по идущему от Православия идеалу равенства, который стал духовным основанием многовековой практики русской общины. Послушайте интеллектуального лидера «демократов» Н.Амосова. В статье «Мое мировоззрение», и не в желтом МК, а в «Вопросах философии» (1992, № 6), он пишет: «Человек есть стадное животное с развитым разумом, способным к творчеству… За коллектив и равенство стоит слабое большинство людской популяции. За личность и свободу — ее сильное меньшинство. Но прогресс общества определяют сильные, эксплуатирующие слабых».

Это — отказ от христианского, в глубине своей, представления о личности и откат к жалкому, эпигонскому ницшеанству. Здесь — главная причина кризиса культуры. Скатиться от высокого гуманизма к идолу индивидуализма и «сильной личности»!

В открытом отрицании равенства Амосов стал в лагере демократов признанным авторитетом. Видный идеологический работник перестройки А.С.Ципко писал: «Большой вклад в формирование реального, современного образа деятельного человека внес советский хирург академик Н.М.Амосов. Он напомнил политикам и обществоведам, что люди от природы разные, отличаются и силой характера, и устремленностью к самостоятельности в личной самореализации. Чрезвычайно важна мысль о существовании пределов воспитуемости личности… Наверное, настало время серьезно поразмышлять о самой проблеме неравенства, вызванного естественными различиями людей в смекалке, воле, выносливости. Жизненный опыт каждого подтверждает предположение Н.М.Амосова о том, что в любой популяции люди сильные, с ярко выраженным желанием работать составляют от 5 до 10%».5

Отрицание равенства неизбежно ведет и к отрицанию самой категории социальной справедливости. Во влиятельном среди демократической интеллигенции журнале можно было прочитать: «Среди всех препятствий, стоящих на пути человечества к рынку, главное — то, которое Фридрих Хайек красноречиво назвал атавизмом социальной справедливости».6

«Биологическая» аpгументация в разных формах подпитывала антисоветское течение в культуре. И демократы, и патриоты пережевывали тезис, будто в pезультате pеволюции, эмиграции и pепpессий пpоизошло генетическое выpождение народа. «Сильный, активный генотип личности, способный работать, как зверь, составляет одно из главных богатств народа», — пишет А.С.Ципко. Выселили при коллективизации «справных хозяев» (1% населения) — ухудшился генетический потенциал нации, произошло «резкое ослабление жизнеспособности общества». Уехали в эмиграцию дворяне (0,3% населения) — ухудшился генетический потенциал нации и т.д. Какой примитивный социал-дарвинизм и какое наивное элитарное сознание у этих «выкрестов из марксизма»!

Телевидение, правда, взывает к состраданию, просит высшую расу быть помягче с братьями меньшими. Хорошо было сказано в программе «Вести» 10 февраля 1992 г.: после показа несчастной жизни бездомной дворняги и счастливой жизни холеной борзой диктор (кажется, Светлана Сорокина) патетически воскликнула: «Только помогая друг другу, элитные — беспородным, богатые — бедным, мы сможем выжить!» Наконец-то мы в России от классовых ценностей перешли к общечеловеческим!

Социальный расизм антисоветских патриотов не был так откровенно и «концептуально» заявлен, как у демократов, но в смятом виде он выражался в одобрении явно расистских утверждений и взглядов. Во время перестройки много похвал было высказано в адрес книги И.Бунина «Окаянные дни», а ведь в ней выражена именно расистская ненависть к русскому простонародью. Вчитайтесь: «Какие мерзкие даже и по цвету лица, желтые и мышиные волосы! У солдат и рабочих, то и дело грохочущих на грузовиках, морды торжествующие… А сколько лиц бледных, скуластых, с разительно ассиметричными чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья, — сколько их, этих атавистических особей, круто замешанных на монгольском атавизме! Весь, Мурома, Чудь белоглазая…». Здесь — представление «русского простонародья» как биологически иного подвида, как не ближнего. Но это было сказано в момент революционного столкновения, на это можно сделать скидку. А как можно было приветствовать такую позицию в благополучном еще обществе конца 80-х годов!

Расизм Н.Амосова и других идеологов «демократов» — это продукт их открытого западничества, утопического стремления догнать протестантов в их «эффективности», якобы вытекающей из мальтузианского отношения к «слабым», которые должны погибнуть. Но ведь таков же источник и наивного расизма наших «патриотов», которые взяли себе за идеал Столыпина с Колчаком. Вся столыпинская концепция разрушения общины и разделения крестьянства на буржуазию и пролетариат своим философским основанием имела социал-дарвинизм. Называя себя «белыми», наши нынешние патриоты должны же понимать, чью сторону занимают таким образом в противостоянии. Зря, что ли, писал Есенин о Белой армии: «В тех войсках к мужикам / Родовая месть».

Взяв за идеал социальную философию белых как «детей Февраля», нельзя уберечься и не впустить к себе в душу таящиеся в ней смыслы. Поневоле из-за этого в конце ХХ века вернулись наши интеллигенты к идеологии «белой кости». Вспомним, что даже такой либеральный кадет, как Н.А.Бердяев, когда переориентировался на крупную буржуазию и поддержку Столыпина, стал излагать совершенно расистские представления. Он писал:

«Культура существует в нашей крови. Культура — дело расы и расового подбора… «Просветительное» и «революционное» сознание… затемнило для научного познания значение расы. Но объективная незаинтересованная наука должна признать, что в мире существует дворянство не только как социальный класс с определенными интересами, но как качественный душевный и физический тип, как тысячелетняя культура души и тела. Существование «белой кости» есть не только сословный предрассудок, это есть неопровержимый и неистребимый антропологический факт».7

Струве писал, что основанием прогрессивного общества «является всегда человеческая личность, отмеченная более высокой степенью годности» [выделено мной — С.К-М]. Этот поворот бывшего марксиста Струве к социал-дарвинизму был очень радикальным, и в поддержку ему сразу выступил Бердяев: «Скажут, Струве хочет обуржуазить Россию, привить русской интеллигенции буржуазные добродетели. И Россию необходимо «обуржуазить», если под этим понимать призыв к социальному творчеству, переход к высшим формам хозяйства и отрицание домогательств равенства».

Вообще, пропаганда программы разрушения крестьянской общины сопровождалась применением жесткой социал-дарвинистской фразеологии. Так, группа московских миллионеров, выступив в 1906 г. в поддержку столыпинской реформы, заявила: «Дифференциации мы нисколько не боимся… Из 100 полуголодных будет 20 хороших хозяев, а 80 батраков. Мы сентиментальностью не страдаем. Наши идеалы — англосаксонские. Помогать в первую очередь нужно сильным людям. А слабеньких да нытиков мы жалеть не умеем».

Этот отход от гуманистических идеалов и прежде всего от идеала равенства совершила не только российская интеллигенция, напуганная революцией. Культ «сильных», в крайнем своем выражении провозглашенный фашизмом, привлек и интеллигенцию Запада. И об этом предупреждали русские эмигранты. Немецкий историк фашизма Л.Люкс замечает: «Именно представители культурной элиты в Европе, а не массы, первыми поставили под сомнение фундаментальные ценности европейской культуры. Не восстание масс, а мятеж интеллектуальной элиты нанес самые тяжелые удары по европейскому гуманизму, писал в 1939 г. Георгий Федотов».8

Отрицание равенства не могло не приобрести в годы перестройки и оттенка этнического расизма. «Демократы» культивировали его сознательно как инструмент разрушения СССР, причем у них расизм прежде всего принимал характер русофобии. «Патриоты» же развивали идею обделенности русских при советском строе — вплоть до мысли об отделении РСФСР от СССР. А какой удар по ядру русской культуры, уже во времена Киевской Руси выработавшей идеал межнационального общежития как семьи народов, нанесла выдвигавшаяся некоторыми патриотами идея «русского национального государства» или даже «национальной диктатуры». О разрушительном смысле этой идеи уже в начале ХХ века говорили русские философы — а В.Бондаренко обсуждает ее с экс-председателем ку-клукс-клана, расистской организации белых протестантов. И не только обсуждает, но и солидаризуется с ним, проводит параллели между ку-клукс-кланом и русскими патриотами.

Конечно, газетчики могут брать интервью у кого угодно, но при этом всегда определяется, многими корректными способами, и собственная позиция. Свою позицию определил и В.Бондаренко. Замечательна его фразеология, его бьющее через край расположение к ку-клукс-клану. Вчитайтесь в это интервью. Вот кусочек:

«В.Бондаренко. Дорогой Дэвид, ты сегодня — один из лидеров консервативной Америки, кандидат в президенты США. В либеральной американской прессе ты подвергаешься жесточайшим нападкам, примерно как газета «День» в России… Дружеская обстановка сблизила нас. Теперь я хочу, чтобы ты сблизился, подружился и с читателями газеты «День»… Величие патриотической, пуританской, христианской Америки… Я верю в этих честных, трудолюбивых американцев… В России мощные мондиалистские группировки, поддерживаемые многими европейскими правителями, пропагандируют сепаратизм, восхваляют коммунистов Снегура, Кравчука, Шушкевича, лишь бы против белой России, против национальной диктатуры в России… Вот, после наших дружеских общений ты говоришь: «Мой друг — Владимир», я говорю: «Мой друг — Дэвид Дюк»… Поддержите ли вы, американские патриоты, поддержит ли «правая» Америка наше сильное национальное правительство, нашего «белого» генерала?»9

Вот тебе и православный патриот — ищет поддержки у ку-клукс-клана. Это покруче будет, чем зависимость Деникина от все-таки законных правительств Запада. И ведь с этой просьбой о поддержке «национальной русской диктатуры» Бондаренко тыкался ко многим видным правым националистам Запада. Ле Пена он просто замучил: «Если мы ликвидируем большевизм, надо ликвидировать и ленинскую национальную политику, ибо национальная большевистская политика призывает и сегодня разделить Россию на 50 мелких государств… Естественно, мы считаем, что сегодня в России должно быть, может быть, необходимо даже национальное авторитарное правление… Как Вы считаете, полезен был бы в этот переходный период русский вариант Франко?» (там же, с. 147).

Бедный Ле Пен, судя по его уклончивым ответам, не на шутку струхнул. Трудно сказать, что стоит за этим псевдонационализмом В.Бондаренко, но ведь наша патриотическая интеллигенция на все это смотрит благосклонно. Более того, В.Бондаренко — всего лишь журналист, распространяющий концептуальные установки идейных лидеров. В операции по подрыву национально-государственного устройства СССР И.Р.Шафаревич высказывал совершенно те же тезисы, что и, например, крайняя западница Г.Старовойтова (иногда совпадение почти текстуальное).

Сразу после роспуска СССР в Беловежской пуще, который стал для подавляющего большинства русских трагедией и воспринимался как преступление, И.Р.Шафаревич выступил со статьей «Россия наедине с собой» («Наш современник», 1992, № 1), где очень высоко оценивал эту акцию.10 Что же хорошего видит И.Р.Шафаревич в уничтожении СССР?

Прежде всего, разрыв связей с большими народами (в том числе, выходит, с украинцами и белорусами). Он пишет: «Мы освободились от ярма «интернационализма» и вернулись к нормальному существованию национального русского государства, традиционно включающего много национальных меньшинств».

Тут он грешит против исторической правды. «Мы» ни к чему не вернулись, а переброшены в новое для России качественное состояние. «Ярмо интернационализма» возникло вместе с появлением Киевской Руси, когда государство изначально складывалось как многонациональное. Идея создания «нормального национального русского государства» просто скрывает в себе идею уничтожения России.

Второе благо от дела Ельцина, Кравчука и Шушкевича и их хозяев И.Р.Шафаревич видит в смене общественного строя: «Другое несомненное благо происшедшего раскола в том, что он поможет окончательно стряхнуть мороку коммунизма. Еще с начала 70-х годов я начал писать о социализме и коммунизме как о пути к смерти (конечно, в самиздате, с переизданием на Западе)».

В ненависти к СССР И.Р.Шафаревич изощряется, выкапывает сложные, необычные метафоры: «Логически такой же [как при построении СССР] принцип встречается в верованиях некоторых негритянских культов на Гаити. Там верят, что колдун может убить человека и вернуть из могилы в виде особого полуживого существа, зомби, действующего лишь по воле колдуна. Вот таким зомби и был СССР, созданный из убитой России».

Мелочность и неадекватность этого вычурного сравнения поражают. Но главное — за ним я вижу ненависть именно к России. Страна, которая поднялась на Великую Отечественную войну и победила в ней, — зомби! Александр Матросов и Зоя Космодемьянская действовали по воле «кремлевского колдуна»! Как надо пасть в мысли и духе, чтобы сказать такое.

Удивляет, что И.Р.Шафаревич получил официальный титул патриота при том, что он отвергает именно сложившийся за многие века принцип построения российского государства и предлагает взять за образец «нормальные» западные страны (ведь все же, наверное, не Заир): «На месте СССР, построенного по каким-то жутким, нечеловеческим принципам, должно возникнуть нормальное государство или государства — такие, как дореволюционная Россия и подавляющая часть государств мира».

Явные подтасовки не смущают академика. Дореволюционная Россия по своему устройству никак не была похожа на «подавляющую часть государств мира», и ничего «нормального» в этом деле нет ни в США, ни в Германии — тип государства вырастает не логически, по какому-то правильному шаблону, а исторически.

И венчает эта хвала убийцам СССР нелепая, просто дикая в своей антиисторичности мысль: «Россия может считать себя преемником русской дореволюционной истории, но уж никак не преемником СССР, построенного на заклании русского народа. Иначе тот ужас, который внушает коммунистический монстр, будет переноситься на Россию».

Как же влияет практически на «структуры повседневности» культуры отказ от идеала равенства как духовного основания российского общества? Один из корней кризиса культуры в том, что интеллигенция как-то безмятежно, без всякой внутренней драмы и почти не задумываясь, приняла и даже поддержала такое изменение общественного строя, при котором из цивилизации должна была быть выброшена большая часть нашего народа. Это — разделение народа на классы, на «расы» избранных и отверженных.

Надо подчеркнуть, что речь шла уже не просто о лишении большинства доступа к благам высокой культуры, а именно о лишении его возможности пользоваться базовыми благами цивилизации. Проект реформы излагался смутно, но для образованного человека все же достаточно определенно. Речь шла о включении республик бывшего СССР (возможно, за исключением Прибалтики) в экономическую систему западного капитализма в качестве периферии этой системы.

Стоит напомнить, что именно с середины 80-х годов проблематика «центр-периферия» была очень популярна в элитарных кругах советских экономистов и философов. Она обсуждалась на многих семинарах и конференциях, переводились и издавались важные книги, у всех на слуху были доклады Римскому клубу, ряд наших видных интеллектуалов даже стал его членами. Таким образом, наша интеллигенция не может сказать, что «она не знала» о периферийном капитализме как специфическом мировом укладе. Некоторые интеллектуалы (например, режиссер Андрей Кончаловский) даже стали пропагандировать Бразилию как образец жизнеустройства, на который должна ориентироваться Россия. Именно ради этого В.Бондаренко мечтал о «белом генерале, русском Франко». А демократы мечтали о «российском Пиночете» — велика ли разница!

Трудно реконструировать ход мысли интеллигента, который не предвидел культурной катастрофы в результате такого резкого разделения большого народа в отношении к «производству» и распределению продуктов культуры. Строго говоря, такое разделение как раз и означало бы исчезновение прежнего народа, его расщепление на две новые «расы». Одна из них жила бы в анклаве цивилизации со школой и медициной, литературой и музыкой, политикой и правом, а другая — в огромной трущобе с совершенно иным, непересекающимся образом жизни.

В практическом плане такое разделение культурного «тела» России конца ХХ века — технократическая утопия, которая при последовательной реализации неминуемо привела бы к истребительному столкновению этих двух «рас» с уничтожением «цивилизованного меньшинства». Но мы здесь говорим о проекте сдвига России из СССР на периферию капитализма не в практическом плане, а как об интеллектуальной конструкции, которая строилась в умах интеллигенции. Это — отнюдь не тривиальная вещь, и уж теперь-то, через 15 лет, можно было бы ожидать от образованного слоя рефлексии. Этой рефлексии, однако, нет — придется вести наш анализ со скрипом, преодолевая внутреннее сопротивление.

Можно предположить, что в результате общего повреждения логики в уме интеллигента возникло невысказанное успокаивающее представление, что если лишить большинство доступа к культурным продуктам и перераспределить сэкономленные средства, это не скажется на культуре в целом. Мол, народ одичает и перестанет быть народом, но в нашем квартале ничего не изменится — и мы так же, как и раньше, будем ходить на концерты Гершвина и Рахманинова. Это представление опиралось на два, строго говоря, несовместимых довода, которые мы рассмотрим по отдельности.

Во-первых, интеллигенция категорически не желала предвидеть и не желает видеть даже сегодня тот процесс, который с неизбежностью должен был произойти (и происходит) при переходе России в разряд стран периферийного капитализма. Это — процесс архаизации жизни и хозяйственной деятельности той части населения, которая выбрасывается из цивилизации. В России это большинство населения.

Нежелание видеть это поражает своей безответственностью. Ведь очевидно, что если при спаде производства вдвое одновременно происходит резкое перераспределение доходов в пользу небольшого меньшинства, то образ жизни большинства, у которого ресурсы изымаются, не может не измениться. В каком же направлении он должен был измениться? Только в сторону огрубления и примитивизации, а после некоторого критического порога — и в сторону архаизации, с качественным скачком «вниз».

Этот процесс изучен на большом эмпирическом материале во время колонизации Западом культур Азии, Африки и Америки и получил надежную теоретическую интерпретацию. Но ведь этот процесс мы наблюдаем на каждом шагу воочию — материала достаточно, чтобы каждый образованный человек, без всякой специальной литературы мог сам составить хотя бы упрощенную теоретическую схему. Нет, его сознание сопротивляется.

В 1995 г. я строил дом в деревне. Пришлось освоить основные операции ремесла плотника и столяра, купить инструменты и делать посильные работы — с невысоким качеством, но для себя достаточно. Как-то я конопатил снаружи стены паклей, и подошли два молодых человека, предложили свои услуги. Мы разговорились. Это были инженеры-химики. Я сказал, что печально видеть инженеров, которые ходят по дачам в поисках простой работы. Они с жаром возразили.

Мысль их сводилась к тому, что они, вытесненные реформой из НИИ, сдвинулись «по горизонтали» — они освоили навыки плотников и неплохо зарабатывают. Я, сам химик а теперь и плотник, напомнил им о тех операциях химика-экспериментатора, которые они освоили за десять лет интенсивного обучения в институте и работы в лаборатории. Оцените, говорю, уровень знаний и умений, которые необходимы для выполнения этих операций (а их несколько десятков!) — и сравните с операциями и инструментами плотника. Этот разговор им показался неприятен, и они ушли. А я продолжил над ним размышлять, вспоминать навыки и умения, которые приобретает исследователь-экспериментатор, пока не войдет в силу. Это огромная культурная ценность, и масштабы ее разрушения за последние десять лет в России таковы, что можно говорить именно о национальной катастрофе. С этим, кстати, согласились настоящие плотники, с которыми я советовался, «взвешивая» культурную емкость разных операций.

Понятно, что речь идет не только об ученых и инженерах. То же самое происходит с квалификацией рабочих. В том же 1995 г. пришлось разговаривать с двумя директорами крупных предприятий. Одно из них — единственный в СССР завод точной механики, производивший все виды гироскопов. К тому моменту более половины станочников и сборщиков превратились в мелких торговцев — возили туда-сюда сумки с товаром. Директор говорит: «Встречаю их иногда, говорю, чтобы возвращались на завод, перебьемся, заказы получим. А они мне протягивают руки — смотрите, мол, Владимир Николаевич, у нас пальцы трясутся, мы уже не сможем точную работу делать».

Другой — директор крупного, известного на весь мир оптического комбината, изготовителя телескопов и прицелов. Закончился запас спецстекла, сваренного в 1989 г. — а никто сварить уже не может, ушли мастера и исчезли. Разошлись в челноки и мастера-шлифовальщики, пропали. А их отбирали поодиночке, потом каждого учили искусству шлифовки сложных линз в течение шести лет. Превращение шлифовальщика линз для телескопов в уличного торговца — элемент архаизации. В целом по России это сегодня массивный, неумолимый процесс. Он — результат того изменения общественного строя, которое было поддержано интеллигенцией, которое приветствовали Солженицын с Шафаревичем.

То обеднение населения, которое неминуемо произошло в результате приватизации промышленности и ликвидации социальных структур советского строя, запустило самоускоряющийся цепной процесс огрубления жизни, и мы это наблюдаем. Обедневшие люди вынуждены перестроить систему потребностей, чтобы удовлетворить самые минимальные, жизненно насущные. У них снижаются запросы, раз за разом из числа доступных и необходимых выбывают все новые и новые элементы цивилизованного быта. В их число входят и те, которые освобождали людям время для потребления продуктов культуры (например, бытовые электроприборы типа стиральной машины). Меняется сам образ жизни.

С другой стороны, крайнее обеднение выталкивает массу людей из общества и так меняет их культурные устои, что они начинают добывать себе средства к жизни путем разрушения структур цивилизации. Тем самым они становятся инструментом «насильственной» архаизации жизни окружающих. Типичным проявлением этого процесса стало хищение электрических проводов, медных и латунных деталей оборудования железных дорог и т.п. Реформа стала «революцией гунна», которую в прошлом смог утихомирить и ввести в русло строительства именно советский проект.

Осенью 2001 г. в МГУ выступал глава районной администрации из г. Ливны Орловской области. Там прошли юбилейные торжества в честь 125-летия со дня рождения С.Н.Булгакова, уроженца этого города, а теперь в Москве состоялась презентация посвященной ему книги. Глава администрации рассказал, как-то связав с идеями С.Н.Булгакова, о том, что в их районе ночью кто-то срезал и увез 10 км электрического медного провода. Эта линия обеспечивала с десяток деревень, и все они остались без света. Денег на восстановление линии не было ни у администрации, ни у РАО ЕЭС, ни у жителей. И вот, через какое-то время у людей стала ослабевать потребность в электричестве — они стали свыкаться со своим новым положением.

По тому, как взволнованно и с каким-то глубоким смыслом говорил об этом представитель власти, сам человек очень культурный, было видно, что он воспринял ситуацию как признак глубокого экзистенциального слома. Он не сводился к гибели оставшихся молочных ферм, к дальнейшему упадку производства и бытовым затруднениям жителей. Потерявшие культурный облик «гунны» за одну ночь перевели бытие жителей десятка деревень на иной уровень, сменили сам тип их жизни. И самое страшное в том, что люди к этому уже были психологически готовы. Они уже до этого собрали свои пожитки, чтобы уйти из современного общества назад, к лучине.

Подобных этому признаков архаизации мы наблюдаем достаточно, чтобы прийти к логичному выводу: при длительном обеднении и сокращении предоставляемых на уравнительной основе советских («бесплатных») благ люди вынуждены отказываться от дорогостоящих оболочек цивилизации и отступать ко все более примитивным и архаичным способам производства и жизнеустройства. Если же чуть-чуть вникнуть в литературу, обобщающую опыт народов, оказавшихся втянутыми в систему периферийного капитализма, то этот вывод приобретает развитую теоретическую форму. При этом социальном порядке разделение народа неизбежно — при этом он не возвращается в «семью сословий», а разделяется на две культурно различные и антагонистические расы.

Важной уловкой для того, чтобы не видеть сползания нашей культуры к нынешнему глубокому кризису, было обычное в среде интеллигенции утверждение, что, в общем-то, советское общество изначально было лишено культуры — ибо после 1917 г. элитарная интеллигенция была якобы «изгнана, репрессирована, уничтожена, унижена». А без нее какая культура — так, образованщина. Люди с таким мышлением не видели в отказе от советского строя источника культурной катастрофы.

Академик Д.С.Лихачев задает стереотип: «В двадцатые годы, в годы «диктатуры пролетариата», роль и значение интеллигенции всячески принижались. В лучшем случае ее представители могли считаться попутчиками, в худшем — врагами… Год от года в стране падал уровень культуры. Самые маленькие ставки — у работников культуры».11

Умиляет сам диапазон обид — от клейма «враг народа» до низкой ставки оклада. Что касается «всяческого принижения роли интеллигенции», то тут у академика явное сужение сознания — отнюдь не только он и его родственники были интеллигентами, кое-что о «роли и значении» интеллигенции в СССР и другим людям известно. Советская власть, в силу ее идеократического характера, именно преувеличивала роль интеллигенции как разновидности жречества. При этом очень большой упор в советском культурном строительстве делался на русскую классику как продукт соединения православного мироощущения с идеалами Просвещения. Советскому обществу не хватило времени, чтобы завершить этот необходимый этап жизненного цикла культуры в период ускоренной модернизации — сама цивилизация Нового времени втягивалась в тяжелый кризис, и наша слишком привязанная к классике культура не успевала найти язык, чтобы ответить на новые духовные запросы. Это послужило одной из важных причин краха советского государства — как только интеллигенция-жречество от него отшатнулась, оно было обречено.

Кстати, сам академик Лихачев, судя по его воспоминаниям, являлся именно врагом советского строя — вполне убежденным и сознательным. И ничего, получил и профессиональное признание, и высокий статус, и далеко не самую низкую ставку жалованья — и все равно был полон ненависти.

Но здесь для нас главное — в его утверждении, будто при советском строе «год от года в стране падал уровень культуры». Что он под этим понимает, каковы его критерии оценки этого уровня? Ведь не мог же он брякнуть такое, просто не подумав. Превращение страны, в которой 75% населения было неграмотным, в самую читающую в мире страну — это падение или повышение уровня культуры? Для Д.С.Лихачева, судя по его рассуждениям, всеобщее образование несущественно, ибо оно означает изменение в жизни массы, а для него важна только жизнь элиты. Причем и в ее-то жизни упор у него делается на баланс «жалованья и унижений». Возможность для огромного контингента людей приобщиться к творческой работе в сфере умственного труда, как это произошло в СССР, не считается у него культурной ценностью. Огромный контингент? А-а, образованщина.

Каковы же «концептуальные» аргументы неприятия всего советского культурного строительства? Вот, статья Н.Козловой, ст.н.с. Института философии АН СССР, в престижном академическом издании «Общественные науки и современность» (1991, № 2). Эта статья попалась на глаза случайно, но таких статей тьма, и эта вполне представительна. В ней, в целом, отвергается советский тип образования и, в общем, тип советского культурного человека. Автор проводит, как он выражается, «культурно-антропологический анализ». Исходный тезис такой: «В 20-е годы культурный уровень общества в целом существенно понизился».

Статья содержит местами верные наблюдения и — переполнена злобой. К кому? К тем, кого советская власть ввела в круг универсальной культуры: «Ветер революции вымел на поверхность исторической жизни множество людей, живших в мире связей личного типа, характерных для традиционных доиндустриальных обществ. Это — люди безъязыкие, молчащие «от дурости и угнетения»… О какой науке они мечтали — сказать трудно».

Далее следуют издевательства — мол, «страна мечтателей, страна героев». То ли дело на Западе, где все делалось правильно, без мечтаний и без геройства. И опять верные наблюдения вперемешку со злобой: «В результате оказалась освобожденной архетипическая фантазия низов, которая выплеснулась из цивилизационных рамок и «разлилась» по поверхности общества… Открылись десятки университетов, появились новые тысячи научных работников. Организация образования для тех слоев, которые ранее были отчуждены от культуры, стала способом достижения всеобщего равенства… Новых, «красных» студентов отличал удивительно низкий уровень грамотности. Результатом же стала деградация университетов…».

Подобную же селекцию производит и «демократ» С.Аверинцев: «Нельзя сказать, что среди этой новой получившейся среды, новосозданной среды научных работников и работников умственного труда совсем не оказалось людей с задатками интеллигентов. Мы знаем, что оказались. Но… единицы» («Независимая газета», 03.01.1992).

За всем этим — ностальгия по мифической царской России с ее аристократическим культурным сообществом: «Вхождение в это сообщество требовало длительного систематического труда. Кроме того, существовал и действовал закон о кухаркиных детях», — пишет Н.Козлова. Странно еще, что философиня не сожалеет об отмене телесных наказаний — и ведь наверняка считает себя демократкой.

Философский пафос этого антисоветизма заключается в отрицании народной культуры в пользу культуры сословной, культуры для привилегированного меньшинства. Об этом различении двух видов искусства писал Георгий Свиридов в своих «Записках» в 1979 г.: «1) Народное — которое способно восприниматься нацией целиком и само адресовано народу/нации как целому. 2) Сословное искусство — адресуемое наднациональной элите, своего рода «сливкам общества» или, как их называл А. Блок, «подонкам общества»…».

Статья Н.Козловой примечательна тем, что в ней самым наглядным образом предстает раскол, который произошел сейчас в среде интеллигенции. Мы как будто говорим на двух разных языках. Мне, например, кажется дикой сама идея, будто ликвидация неграмотности почти сотни миллионов человек совместима с формулой «общее снижение культурного уровня». Дело в том, что Козловой, как и Лихачеву, интересно лишь то, что происходит в тонком слое элиты, а 85% населения, крестьяне, для нее как будто вообще не существуют. Как не существуют и миллионы жителей российской Азии.

Но поговорим о русских. Вот небольшой, но отражающий изменение бытия народа штрих. В середине 20-х годов резко снизилась младенческая смертность в России, которая в самом конце XIX века составляла 425 умерших на 1 тыс. родившихся. В результате средняя продолжительность жизни русских сразу подскочила на 12 лет. Это было достигнуто интенсивной культурно-просветительной работой. Врач и демограф С.А.Новосельский писал в 1916 г.: «Высокая детская смертность у православного, т.е. преимущественно русского населения состоит, помимо общеизвестных причин, в связи с деревенскими обычаями крайне рано, едва ли не с первых дней жизни ребенка давать ему кроме материнского молока жеваный хлеб, кашу и т.п. Сравнительно низкая смертность магометан, живущих в общем в весьма антисанитарных условиях, зависит от обязательного грудного вскармливания детей в связи с религиозными предписаниями по этому поводу Корана».12 Замечу, что у мусульман в 1897 г. детская смертность составляла 166 на 1 тыс. родившихся.

Так давайте определимся, считать ли отход русских крестьян от привычки давать новорожденному ребенку жеваный хлеб, от чего умирала треть младенцев, положительным явлением культуры — или это к культуре отношения не имеет? Считать ли явлением культуры ликвидацию в 20-е годы массового детского («бытового») сифилиса, вызванного элементарным незнанием правил гигиены? Для Козловой это — ничто. А для меня — именно то, что выражается суконной формулой «общее повышение культурного уровня». И оно могло быть достигнуто именно благодаря советскому строю, ибо в царской России слишком большая часть чиновников думала именно так, как философ-демократ Н.Козлова и утонченный интеллектуал Д.С.Лихачев.

Козлова с плохо скрытым злорадством говорит о низком уровне грамотности «красных» студентов. И это для нее удивительно. У нее воображения не хватает понять, какого «систематического труда» стоило этим людям, садившимся за книги после рабочего дня на заводе, подтянуться до уровня университета. И ведь именно эта, учившаяся часть рабочей молодежи вызывает интеллигентскую неприязнь!

Допустим даже, действительно у «красных» студентов был низкий культурный уровень, не хочу спорить. Но разве он у них был ниже, чем у массы их отцов и старших братьев, которые и мечтать не могли об университете? Ведь ясно, что благодаря рабфакам уровень грамотности и культуры у существенной части молодежи резко вырос. Почему же все это в целом вызывает злорадство, почему это ставится в вину советскому строю? Хотелось бы мне проникнуть в душу таких людей и понять, почему явное улучшение жизни немалой части народа вызывает такую неприязнь.

Неужели не знает г-жа Козлова, что «красные» студенты в ходе учебы и работы очень быстро повышали свой «уровень грамотности», и из их среды вышли блестящие интеллигенты, в том числе гуманитарии? Если не быть расистом и не верить в генетическую предрасположенность богатых людей к культуре, то каждому ясно, что начиная с некоторого порогового уровня знания главным фактором культурного развития становятся природные способности и желание человека — если для этого развития есть благоприятные социальные условия. Это — обычное дело, все мы это наблюдали в вузах. Или даже такой тривиальной вещи не заметила г-жа Козлова в свои студенческие годы?

Но попробуем встать на элитарную точку зрения, с которой смотрит г-жа Козлова. Не будем о хлебной жамке и сифилисе. Что произошло с культурой в «высоком» смысле слова? Тут, грубо говоря, философ говорит неправду. В 20-е годы в России произошел взрыв, протуберанец культурной деятельности высокого накала. Видимо, философ не считает науку частью культуры, поэтому о становлении советской науки говорить не будем, хотя во многих отношениях это было замечательное явление мировой культуры. Но как можно говорить о падении уровня, например, литературы! Это просто немыслимо.

Окиньте взором свои книжные полки, посмотрите на даты. Маяковский и Пастернак, Есенин и Заболоцкий, Клюев и Васильев, Мандельштам и Ахматова — и так далее. В каком смысле можно сказать, что их стихи 20-х годов — низкого уровня? А ведь так безапелляционно заявляют антисоветские доценты и академики, что люди просто не осмеливаются не поверить. О театре и кино говорить нечего — советские мастера были полноправными участниками ведущей мировой «бригады», никто в этом не сомневался. Тогда же начинался расцвет нашей музыки. Откуда взялись Свиридов, Прокофьев, Шостакович, композиторы-песенники? Из 20-30-х годов. Или нас будут уверять, что в СССР был низок уровень музыкальной культуры?

Считается, что по сравнению с другими видами высокой культуры в России тогда отстала живопись. Может, и отстала, скажем, от музыки, но ведь никак не низок был ее уровень. Мой дядя А.Д.Гончаров был довольно известный художник, я интересовался книгами по искусству того времени. Общее мнение искусствоведов сходится к тому, что 20-е годы были очень важным и интересным периодом. Кстати, развитие всех видов искусства в немалой степени было подкреплено тем прозаическим обстоятельством, что на них вследствие появления множества «красных» студентов возник массовый спрос. Например, искусствоведы отмечают, что небывалый наплыв в 20-е годы посетителей в картинные галереи побудил правительство выделить довольно большие деньги на поддержку художников. Рынок не рынок, а общественная потребность — дело великое.

Конечно, революция — это катастрофа, в том числе для культуры. Кто-то погиб, кто-то эмигрировал, у кого-то опустились руки. Но надо же судить по главному признаку — вызвали ли действия главных сил революции разрыв непрерывности в развитии культуры или нет. Соединить старую культуру с революционной молодежью — дело очень непростое. И бесспорно, что в русской революции это удалось сделать в огромной степени. Ведь установка Ленина «Учиться, учиться и учиться!» означала перевод энергии революции от социального противостояния к совершенно иному, к конфликту «культура» — «бескультурье» и «знание» — «невежество». Эту эсхатологию знания и культуры как духа строительства Царства справедливости выразил в поэтической форме А.Платонов. Соединение почти распавшейся цепи времен — великая и еще не осознанная в полной мере особенность русской революции. Это надо оценить и над этим задуматься. Посмотрите, господа демократы, что творится сегодня, как легко и бездумно вы ломаете то, что строили наши отцы. Не только втаптываете в ничтожество миллионы людей, но и разрушаете, как вандалы, великие культурные ценности. Вам ли упрекать кого-то…

Ради своего довольно-таки тупого антисоветизма С.Говорухин вкрапил в свою модную одно время книгу «Великая криминальная революция» самые незатейливые подтасовки. Вот одна: «75 лет назад в России произошел интеллектуальный переворот. Дети рабочих и крестьян получили право на достойное образование. Дети интеллигенции, духовенства, дворянства не могли поступать в вузы — требовалась справка о рабоче-крестьянском происхождении. Они прожили жизнь в темноте, в нищете…».

Эта обобщающая тирада — ложь самого низкого пошиба. Да, в СССР за счет рабочих и крестьян была расширена социальная база интеллигенции, но старая-то интеллигенция в массе своей воспроизвелась. Да возьмите биографии нашего корпуса академиков — почти все они из «родовитой интеллигенции, духовенства, дворянства» — это историкам хорошо известно, да и каждый может эти биографии просмотреть. А вспомним перестроечную книгу «Зубр» — в какой «темноте и нищете» жил дворянин Тимофеев-Ресовский, которого к тому же послали стажироваться в Германию?

Давайте немного остановимся на мысли Говорухина о том, что советская власть дала рабочим и крестьянам слишком большие льготы в образовании — в ущерб бывшим привилегированным сословиям. Эта нота очень сильна во всем антисоветском хоре. На мой взгляд, она даже гораздо важнее, чем это кажется по силе ее звучания, в ней — скрытая причина ненависти к СССР. Скрытая потому, что даже те антисоветчики, у которых эта нота прорывается, ее стесняются — чувствуют, что здесь говорят их самые темные, позорные комплексы.

Представим себе, за что ненавидят советский строй люди типа Солженицына (чубайсы и кохи — другая категория). Ведь, наверное, не за мелочи, не за ошибки и эксцессы, а за что-то главное — за фундаментальные принципы жизнеустройства. Эти принципы — не в идеологической кожуре марксизма и даже не в политическом устройстве. В принципе, мог существовать советский строй и при монархии, как оно почти и было в самый критический период (в форме сталинизма). Эти ненавистные принципы — в представлении о человеке, о его правах и обязанностях. Что же так возмутило наших «аристократов духа», что они посчитали делом жизни уничтожение этого строя?

Я долго думал над этим странным явлением, спрашивал всех, кто мог подать мысль. Многие, с кем я говорил, сошлись на том, что сильнее всего таких людей оскорбляло и угнетало как раз то, что при советском строе «хамы, кухаркины дети» пошли в университет. Хамы забыли свое место, смешались с духовной аристократией, растворили ее в себе, портили ее расу. Вряд ли кто-нибудь из них в таких комплексах признается, но мечты наших «белых патриотов» о монархии и возрождении сословного общества, выступления типа говорухинского косвенно это подтверждают.

На словах, думаю, каждый признает, что охранять свои сословные привилегии, затрудняя детям из других социальных групп доступ к образованию, подло. Но ведь советская власть лишь частично помогла детям рабочих и крестьян преодолеть тот громадный разрыв в «стартовых возможностях», какой был у них по сравнению с детьми интеллигенции и имущих классов. Этот разрыв далеко еще не был устранен, пробились лишь самые способные и упорные — через рабфаки, курсы и небольшие льготы. И даже это вызывает ненависть!

В детстве я по уровню материального благосостояния мало отличался от моих сверстников — отец не пришел с войны, мать преподавательница техникума. Но я уже тогда видел, какими огромными преимуществами я обладал по сравнению с моими товарищами из рабочих семей. У меня дома была огромная библиотека, оставшаяся от отца. Я жил в атмосфере этих книг, энциклопедий, рукописей. Я жил в атмосфере разговоров моих родных — всех с высшим образованием, порой не с одним. В меня ежечасно, без труда, входили идеи, знания, символы, к которым мой сверстник из рабочей семьи должен был продираться с большим трудом, спотыкаясь, не имея впитанных с раннего детства навыков. Ему было трудно даже при формально одинаковом со мною доступе к знаниям. И вот за то, что советская власть проявила об этих детях небольшую дополнительную заботу, — Говорухин ее проклинает. И после этого я должен считать его патриотом?

В советской культуре произошло то, чего до этого не наблюдалось нигде — культуру высокого, «университетского» типа открыли для массы трудящихся, их не стали отделять от элиты типом культуры. Это — именно то, о чем мечтали русские просветители, наши духовные наставники. Как раз в 20-е годы, когда обсуждалась школьная и культурная политика, началось это небывалое дело — снятие классовых различий через освоение единого мира символов и единого языка. Тот, кто жил на Западе, знает, что там, в буржуазном обществе, об этом и помыслить невозможно. Сегодня взят курс на разделение народа на классы («расы») по культурному признаку — а часть патриотической интеллигенции рада крушению СССР, которое и готовилось именно ради такого разделения. Здесь и находится корень кризиса культуры.

Кстати, тот факт, что сегодня энтузиастами школьной реформы, которая отделит большинство детей нашего народа от хорошего образования, являются как раз те, кто при Советской власти вышел из низов, не меняет дела. Очень часто именно тот, кто поднялся «из грязи да в князи», становится самым подлым душителем и угнетателем простонародья.

В СССР снизился общий культурный уровень, надо же такое сказать! Когда я стал писать эту статью, невольно обежал взглядом книжные полки, мои любимые книги, особенно издания 20-х годов, раз уж о них речь. Вот затрепанная, постоянно читаемая книга — переводы рассказов китайского писателя 17-го века Пу Сун-лина «Лисьи чары». Это — одно из сокровищ великой китайской литературы, вещь исключительно тонкая. На Западе о ней мало кто знает, это достояние рафинированной элиты. Только у Ивлина Во один из его таких рафинированных персонажей берет в руки эту книгу — так автор подчеркивает исключительность этого героя.

В русскую культуру этот шедевр ввел «выдающийся советский знаток и исследователь китайской литературы» В.М.Алексеев (с 1918 г. профессор Петроградского университета, с 1929 — член АН СССР). «Лисьи чары» вышли в СССР в 1922 г., вторая часть собрания Пу Сун-лина «Монахи-волшебники» — в 1923, тиражом 5150 экз., с замечательным предисловием В.М.Алексеева, которое само по себе есть произведение высокой культуры. Эти книги сразу стали библиографической редкостью, и в 50-е годы их переиздали уже большими тиражами. А я помимо первых изданий, от отца, купил издание 1970 г., тиражом 50 тыс., которое тоже разошлось за несколько дней.

Наши интеллигенты-демократы ничего этого не видят. Почему? Я думаю, просто злоба застит им глаза, и они жизнь видят в чудовищно искаженном образе — недобром и несправедливом. Понятно, что после любой большой революции часть людей и их дети не могут принять новый порядок — не лежит душа, и все тут. Болят душевные раны, и тут уж логикой не возьмешь. Но если эти люди честны и благородны, то они не лезут со своими старыми ранами отравлять жизнь другим. Они даже в душе признают, что это неприятие у них — вещь сугубо личная, интимная. А если они по роду занятий и темперамента вынуждены обращаться к людям, то предупреждают их об этой свой личной антипатии, а в наблюдениях стараются быть объективными.

Пример — М.М.Пришвин, писатель и острый наблюдатель своего времени. Не терпел коммунистов и советскую власть, в своих дневниках не скрывал этого — но всегда при этом оговаривался, что никакая другая власть не вытащила бы Россию из ямы. 26 сентября 1921 г. он записал в дневник очередной крик души: «Часто приходит в голову, что почему я не приемлю эту власть, ведь я вполне допускаю, что она, такая и никакая другая, сдвинет Русь со своей мертвой точки, я понимаю ее как необходимость. Да, это все так, но все-таки я не приемлю». А позже добавил: «Чувствую, однако, что философия моя как-то краешком и очень неудачно прицепляется к моему личному раздражению…». Такую позицию можно уважать — человек покопался в себе и предупреждает, что его нелюбовь есть плод душевных мук, а не ума. А сейчас у нас в академических журналах, со всем авторитетом якобы научного знания вбрасывают в общество совершенно иррациональные злобные утверждения — и хоть бы малейшая оговорка. Может, у них это не плод ни ума, ни души? Актеры на сдельной оплате?

Но это, конечно, неважно — антисоветская интеллигенция, независимо от личной внутренней мотивации каждого, приняла вполне определенную философскую антропологию, представление о сущности человека и его правах. В этой философии «низшие чины» человечества как бы вообще не существуют. Во всяком случае, их самые простые, фундаментальные жизненные потребности ставятся несравненно ниже права элиты на духовный комфорт — а уж о пище или жилье элиты и речи нет. Ах, нас заставили жить в коммунальных квартирах!

Сам же Пришвин подметил эту установку еще до революции. Он писал о Мережковском: «Я никогда не забуду одного его спора с социал-демократическим рабочим. В ответ на поставленный ему вопрос о необходимости в человеке сознания своего собственного бессмертия рабочий говорил:

— Накормите меня.

Тогда Мережковский, возмущенный грубостью ответа, вдруг неистово закричал:

— Падаль, падаль!

Это была, конечно, чисто философская «падаль», то есть то, что падает, умирает, а рабочий принял за настоящую, ругательскую — и пошло, пошло».

Так вот, наши философы-демократы горазды рассуждать о бессмертии души, но им претит разговор о хлебе насущном, о самом простом и прозаическом голоде людей:

Трудно назвать какое-либо выступление наших интеллигентов, хоть демократов, хоть патриотов, где они сказали бы доброе слово в адрес военного коммунизма и продразверстки. Странно еще, что они стеснялись открыто проклинать карточную систему времен Отечественной войны. Голод для них — нечто абстрактное и как бы невозможное. Почитали бы статью «Голод в России» в энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона 1913 г. (т. 14). С какой ненавистью пишут и демократы, и патриоты о коллективизации — а ведь именно колхозно-совхозная система смогла устранить причины регулярных массовых неурожаев и голода в пореформенной России. Сравните рацион питания крестьян в 1913 г. и, скажем, в 70-е годы. Ведь, слава Богу, регулярное изучение семейных бюджетов налажено в России с конца XIX века, данные имеются. Не прочтут — не важен для них рацион питания крестьян.

Сейчас колхозы и совхозы разрушили, и 50% продовольствия РФ покупает за рубежом, так что если бы не пробуренные в СССР скважины и не построенные тогда нефте- и газопроводы, сегодня опять в стране был бы массовый смертельный голод. Почему же для патриотов неважно, что в 1928 г. пришлось ввести карточки в городах? Почему неважно, что в деревне начался голод среди бедноты, так что на почве голода были и смерти, и самоубийства? Почитайте сводки с мест июля 1928 г., они есть в архивах. Потому, что голодала беднота, а ее голод «белая кость» всегда легко переносила. И сейчас легко терпит. Подумать только — продолжают проклинать колхозы даже через десять лет после их разгона, хотя очевидно, что этот разгон стал катастрофой сельского хозяйства!

Завершая это отступление, я скажу, что ненависть к тому, что сделала советская власть в сфере культуры для крестьян, «кухаркиных детей», таджиков и т.д., постоянное третирование «красных» студентов и новой интеллигенции как «образованцев» есть, на мой взгляд, проявление низкого мещанского комплекса неполноценности — комплекса в той же мере антидемократического, как и антиаристократического. Из этого комплекса и исходит, как сказал Георгий Свиридов в своих «записках» 1979 года, «сознание своей избранности, самодовольное, сытое презрение к более низкому и к более высокому социальным слоям, непомерное честолюбие и ужасающий душевный холод и злоба. Безбожие и органически с ним связанное бездушие».

Это «сытое презрение» оказалось сцеплено с интеллигентским сознанием, потому-то сословные притязания возродились даже в среде интеллигентов, вышедших из семей рабочих и крестьян. Падки они оказались на лесть, а уж соблазнители постарались. К отделению от «массы» и рецидиву сословного сознания интеллигенцию подталкивал поток пошлых похвал в ее адрес, который заполнил страницы и эфир во время перестройки. Академик Д.С.Лихачев, получив титул «совести нации 3-го ранга», льстит интеллектуалам:

«Естественно, их роль в обществе можно определить как ведущую. Это соответствует месту интеллигенции, которое она должна по праву занимать. Испокон веков на Руси интеллигенция была эталоном нравственности, духовности, культуры» (там же, с. 228).

Какая пошлая чушь! Какие «испокон веков», какая Русь? Интеллигенция как культурный тип появилась в XIX веке, как продукт разложения сословного общества. И никогда она не была «эталоном нравственности», ибо ее главной отличительной чертой была больная совесть и нравственные метания. Разве могут метания и непрерывная «смена вех» быть эталоном? Чему может научиться юноша у Родиона Раскольникова или чеховского Иванова?

Давайте теперь взглянем на взаимодействие аристократической и народной культуры с другой стороны. И демократы, и многие патриоты говорят о снижении после революции уровня именно первой, «утонченной» культуры — ах, какие образованные были раньше академики, какие тонкие были гимназистки! Да, эта культура пошла на спад, и вовсе не только от материальных невзгод и притеснения ее носителей в условиях революции и гражданской войны. Видеть в этих невзгодах причину увядания Вишневого сада и спада этой культуры, начавшихся, кстати, задолго до Октября 1917 г. — такое же принижение проблемы, как видеть причину нынешнего кризиса в нехватке денег. Причина спада была четко выражена В.Брюсовым:

Почему В.Розанов писал, что монархическую Россию убила русская литература? Потому, что литература разбудила духовные (в глубине своей религиозные) искания в самой толще народа. В этом и отличие высокой русской культуры от западной. Русская культура, не будучи культурой классовой, несла свое Слово каждому человеку и каждому народу России (точнее, всего света). Это видно уже у Пушкина. К концу XIX века старая русская культура передала свой огонь новой силе, а сама стала увядать, приветствуя эту силу. За Блоком, Толстым и Чеховым пришли Есенин с Маяковским и Платонов с Шолоховым.

А на траектории сословной («аристократической») культуры остались Гиппиус, Северянин, Цветаева — с вкраплениями Бунина и Набокова. Они не обращались к каждому человеку и тем более к каждому народу, это была камерная музыка. Конечно, и камерная музыка есть культурная ценность, но давайте хотя бы зафиксируем тот факт, что Д.С.Лихачев с сонмом антисоветской демократической интеллигенции не просто признавал эту ценность, он при этом отрицал весь растущий ствол народной культуры — на том основании, что она не имела внешних атрибутов культуры камерной.

А на какой духовной почве выросли Есенин с Маяковским и Платонов с Шолоховым? Именно на почве мечты о Земле и Воле, о Граде Китеже — на той почве, из которой выросла русская революция. И только на этой духовной траектории видело последнее поколение старой культуры будущность России — прекрасно понимая, какой катастрофой для их сословия станет эта неизбежная революция.

Поразительно, что это понимали и поэт крупной буржуазии Брюсов, и поэт крестьянства Есенин, но не понимают нынешние «буржуазные демократы» и «патриоты-почвенники». Не видят, и стараются выкорчевать остатки этих святых корней, которые оказались не по зубам Горбачеву с Ельциным.

По отношению к советскому строю и ко всему советскому проекту наш нынешний культурный слой (возможно, даже в большинстве) совершил, на мой взгляд, огромную историческую нечуткость и несправедливость. Дело тут не в политике, а в чем-то более глубоком, оттого и кризис у нас пока что безвыходный. И нечуткость эта — не только к советскому строю, но и к тем светочам нашей культуры, которые этот строй художественно, чувством осмыслили. Ныне живущая интеллигенция не проявила интереса и воли, чтобы понять суть советского строя через слово культуры, она увлеклась вторичными, а часто всего лишь политическими вопросами.

Г.Свиридов писал в своих «Записках»: «Художник различает свет, как бы ни был мал иной раз источник, и возглашает этот свет. Чем ни более он стихийно одарен, тем интенсивней он возглашает о том, что видит этот свет, эту вспышку, протуберанец. Пример тому — великие русские поэты: Горький, Блок, Есенин, Маяковский, видевшие в Революции свет надежды, источник глубоких и благотворных для мира перемен». А мы именно перестали слышать великих русских поэтов и отбросили «свет надежды, источник глубоких и благотворных для мира перемен».

Поразительно и то, что оба антисоветских течения, будучи антиподами в отношении к модернизации (модернизаторы-демократы и консерваторы-почвенники), соединились в поддержке того регрессивного пафоса перестройки и реформы, который, если бы хватило сил у реформаторов, означал бы просто ликвидацию России как страны, народа и культуры. Наглядный пример такого соединения — совместная атака в конце 80-х годов на Энергетическую программу СССР. Видимо, коррумпированная номенклатура и теневики инспирировали эту атаку из геополитических и корыстных целей (развал СССР по заказу Запада и расхищение огромных средств, ассигнованных на эту программу), но демократические и патриотические интеллигенты, создавшие культурное прикрытие для этой диверсии, были искренни. Эта искренняя ненависть к программе, очевидно необходимой для развития (и даже для сохранения) страны, для нас важна как явление культуры. Она — симптом глубокого духовного кризиса нашей интеллигенции в целом.

Регрессивному отрицанию советского культурного проекта придало силу именно это соединение демократов и патриотов. Ведь главное в культурном строительстве русской революции состояло в том, что оно достигло почти невозможного — вписало идею развития и производные от нее модернизационные программы в «контекст традиционного сознания». В России это удалось сделать в гораздо большей степени, нежели в Японии и Китае, где американизация и обуржуазивание традиционного мироощущения заходит все дальше. Историк А.В.Голубев пишет: «Объективным итогом революции явилось то, что все общество или по крайней мере его социально активная часть приняли ценности развития и исторической динамики. Заметно выросла, хотя не сразу, культурная гомогенность общества. С одной стороны, были ликвидированы целые социальные категории, причем наиболее вестернизированные. С другой, — в историческую динамику включились десятки миллионов людей, вырвавшихся из традиционной культуры. Это был качественный скачок огромной важности».13

Как же смогла революция соединить идею развития с традиционализмом? Именно в результате того, что высокая русская культура, вобравшая в себя и универсализм Православия, и универсализм Просвещения, вошла в «симфоническое» взаимодействие с традиционной мечтой о Земле и Воле — с общинным крестьянским коммунизмом. Это и породило совершенно необычный в истории культуры тип — русского рабочего начала ХХ века. Сохраняя космическое чувство крестьянина и его идущее от Православия эсхатологическое восприятие времени, рабочий внес в общинный идеал равенства и справедливости вектор реального действия, реального построения на нашей земле материальных оснований для Царства справедливости.

Тот русский рабочий, ядро революции, был прежде всего культурным типом, в котором Православие и Просвещение, слитые в нашей классической культуре, соединились с идеалом действия, направленного на земное воплощение мечты о равенстве и справедливости. Против этого культурного типа, его тлеющего еще в нас огня и призывают в мечтах «Пиночета» с «русским Франко» Ясин с Бондаренко. Одни мечтают уничтожить православную общинную ипостась этого культурного типа, другие — содержащийся в нем импульс Просвещения и развития.

Уникальность этого культурного типа, который возненавидели оба крыла нашей антисоветской интеллигенции, была очевидна виднейшим мыслителям первой половины ХХ века (назову хотя бы Антонио Грамши, который считал русского рабочего явлением космического масштаба, как бы собравшим в себе и выразившем в революции мечту о справедливости трудящихся всех народов мира в ее развитии за три века).

Когда читаешь выступления наших интеллигентов, отвергающих советский культурный проект, иногда приходишь в замешательство: неужели они не видят масштаба и величия того импульса, который дал русской культуре этот революционный рабочий первой половины ХХ века? Ну ладно гайдары и хакамады — им мешают «их слишком сытые тела», но почему нашим почвенникам противен «керженский дух» и «игуменский окрик в декретах»? Не могу поверить, чтобы они отрекались от этого сознательно, что-то застило им глаза. Почему им противен русский космизм, звучащий в советской поэзии и песнях? За деревьями политических схваток не видят леса…

Революционное движение русского рабочего и стоявшего за ним общинного крестьянина было движением религиозным, «православной Реформацией» России. Отсюда и «святые корни», питавшие целый век, с 80-х годов XIX века, зарождающуюся, а потом и зрелую советскую культуру. Хороший обзор развития этого процесса дан А.С.Балакиревым14, но ведь этот процесс широко освещен и в литературе, и в воспоминаниях виднейших представителей интеллигенции революционного времени (например, М.М.Пришвина).

А.С.Балакирев говорит об «атмосфере напряженных духовно-религиозных исканий в рабочей среде», которая отражена в исторических источниках того времени. Он пишет: «Агитаторы-революционеры, стремясь к скорейшей организации экономических и политических выступлений, старались избегать бесед на религиозные темы, как отвлекающих от сути дела, но участники кружков снова и снова поднимали эти вопросы. «Сознательные» рабочие, ссылаясь на собственный опыт, доказывали, что без решения вопроса о религии организовать рабочее движение не удастся. Наибольшим успехом пользовались те пропагандисты, которые шли навстречу этим запросам. Самым ярким примером того, в каком направлении толкали они мысль интеллигенции, является творчество А.А.Богданова».

Сам А.А.Богданов не раз писал, что идеи его тектологии явились ответом на вопросы рабочих об устройстве мироздания, когда он был пропагандистом в тульских рабочих кружках (кстати, рабочие сами его нашли и привлекли к этой работе). Он отмечал, что рабочие поразили его «стихийным стремлением к монистическому мировоззрению» — к представлению о единстве мира и возможности устроить его разумно и справедливо.15

Здесь — духовные основания того рывка в развитии, который совершила Россия в ее советском облике и который самым наглядным образом проявился во время Отечественной войны. И это движение духа от общинного Православия через революционный взрыв к идее разумного планомерного действия по преобразованию мира в направлении всеобщего братства отложилось как священное предание в коллективной памяти. Профанация и очернение этого предания, произведенные авторитетными и любимыми представителями творческой интеллигенции, нанесли разрушительный удар по самосознанию русских. Питающий культуру огонь «революционной апокалиптики» стихал и при бережном отношении мог бы стать долговременной движущей силой развития — но пришли солженицыны с лихачевыми и стали его заплевывать. А за ними две очереди с плевками помельче.

В то же время «духовные авторитеты» подрубили важный корень, питавший художественное чувство массы людей, которое держало творцов нашей культуры. Это чувство, поднявшее на поверхность силу «подспудного мужицкого стиха», было самым тесным образом связано с революцией, с ожиданием избавления. Исследователь русского космизма как большого культурно-философского явления С.Г.Семенова пишет: «Никогда, пожалуй, в истории литературы не было такого широчайшего, поистине низового поэтического движения, объединенного общими темами, устремлениями, интонациями… Революция в стихах и статьях пролетарских (и не только пролетарских) поэтов… воспринималась не просто как обычная социальная революция, а как грандиозный катаклизм, начало «онтологического» переворота, призванного пересоздать не только общество, но и жизнь человека в его натурально-природной основе. Убежденность в том, что Октябрьский переворот — катастрофический прерыв старого мира, выход «в новое небо и новую землю», было всеобщим».16

К несчастью, патриотическая интеллигенция, вышедшая на политическую арену в 70-80-е годы, в своем мировоззрении оказалась несоизмерима с этим порывом и была затянута в фарватер антисоветского интеллигентского сознания как подчиненная сила.

При продолжении нынешнего хаоса в духовных установках культурная эрозия и уход в небытие грозят, на мой взгляд, именно антисоветскому патриотическому течению. Демократы последовательны, а значит, с ними можно или найти компромисс, или устроить какую-то разновидность апартеида. Но есть в духовном основании социальных и культурных проектов «запрещенные» комбинации постулатов и догм. Быть патриотом России и принимать мальтузианские идеи о делении рода человеческого на «сильных» и «слабых» — одно из таких запрещенных сочетаний. Удержаться на этой полке невозможно — неизбежен или перескок к Гайдару с Явлинским, или возврат к идеалам равенства и братства. Те, кто «пути не помнят своего», слова не получают, какими бы премиями их ни украшали.

Ноябрь 2002г.