Дети коменданта

После войны ее отец был некоторое время военным комендантом Вены. Узнав о том, что путь всех эмигрантов из Советского Союза неизбежно лежит через Вену, седовласый экс-полковник, а ныне профессор, расчувствовался.

— Вена! Какой прекрасный город! Множество приятных воспоминаний связано у меня с этим городом. Меня очень любило местное население, особенно коммерсанты. Бывало, еду в трофейном «опеле» по городу, кланяются, снимают шляпы: «Гутен таг, герр коммендант!» Я очень дружил с бургомистром. Приятный был австриец!

Елена фыркнула. Супруг толкнул ее под столом ногой. Профессор продолжал.

— Если вам, дети, удастся остаться в Вене на некоторое время, пожалуйста, не поленитесь пройтись по улице Мария-Гилферштрассе. Я там квартировал. Наверняка многие старожилы меня еще помнят. Передавайте им привет.

Елена опять фыркнула.

После обеда они ехали к себе на Ленинский проспект, Елена смеялась так бурно, что пассажиры троллейбуса постоянно оглядывались на заднее сидение, где поместились супруги.

— Привет он им передает! Кланялись они ему! Закланяешься военному коменданту. Оккупант проклятый. Неужели он и вправду верит, что они его любили? — Елена, после развода родителей принявшая сторону матери, отца инстинктивно не любила и долгое время с ним практически не общалась. Разрыв усугублялся еще и тем, что оба, отец и дочь, не одобряли партнеров друг друга. Отец не одобрял первого мужа Елены, лысого художника. Семнадцатилетняя Елена вышла замуж за сорокалетнего Виктора по расчету. Елена не одобряла папочкину женитьбу на аспирантке-молдаванке вдвое младше папочки. В сущности, они были очень похожи — Елена и ее папочка экс-полковник…

Это он, новый супруг, открыл ей глаза на достоинства Сергей Сергеича. Он сумел доказать ей, что вся ее оппозиция отцу покоится на детских воспоминаниях о его якобы негативных и жестоких поступках. Набор воспоминаний оказался небольшим. На даче под Москвой Сергей Сергеич однажды хладнокровно отстрелял из винтовки слишком расплодившееся кошачье население. В другой раз срубил яблоню. Как-то накричал на старшую дочь. В одно из семейных столкновений между красивой, тяжелозадой мамашей и горячим, польских кровей, Сергей Сергеичем он якобы швырнул тарелку с борщом оземь.

— Ты ведь не знаешь, Елена, что именно вызвало его гнев. Может быть, твоя мать ему изменяла. Не суди, да не судима будешь…

30 сентября они прилетели в Вену. Пара настолько отличалась от толпы эмигрантов, снабженных детьми, чемоданами и сумками, несчастных и затравленных, плачущих и кричащих, что в самолете их приняли за советских артистов, летящих на заграничные гастроли. На Елене был парик, к векам были приклеены искусственные ресницы от Елены Рубинштейн. У него под горлом цвела алая бабочка, а на ногах были лаковые туфли.

Их самолет приземлили отдельно и подогнали к особому ангару. Весь базар, перепуганный, но уже повеселевший, охраняемый дюжими австрийскими дядьками с автоматами в руках, повалил в дыру двери. Пошли и они. У нее сумочка, у него — атташе-кейс. Предстоял решительный момент. Нужно было упереться, сопротивляться и не дать отправить себя в Израиль, куда должен был отправиться весь пестрый азиатский коллектив. Они знали, что следует упереться от специалиста, от хитрого еврея, известного им под кличкой Солнцев. Как маклер или адвокат он помогал отъезжающим советами и связями.

— Ни в коем случае не поддавайтесь нажиму. Стойте на своем. Не хотим в Израиль, и точка. Будут физически принуждать — падайте на пол в аэропорту и орите!

Тогда, в 1974 году почти все сто процентов эмигрантов послушно отправлялись в страну обетованную.

Елена — считалось, что она лучше супруга изучила английский, — сказала, что они не желают лететь в Израиль, а хотят в Англию. Эта была единственная связная фраза на английском, которую она выучила. Представитель «Сохнут» — еврейской организации, — встретивший их в аэропорту, понял. Изможденный, очкастый, нервный тик подергивал уголок его рта — возможно, следствие нервной работы, — представитель посмотрел на пару с грустью необыкновенной и сказал на отличном русском:

— Вы, если я не ошибаюсь, не евреи?

— Нет, мы не евреи! — гордо сказала Елена.

— Боже мой! — вздохнул он. — Мы стараемся вытащить оттуда евреев, а приезжают всякие… — Он не закончил фразу. Указал в центр зала. — Отойдите туда!

Они отошли. Всякие. И стали. Она — затянутая в трикотажное короткое платьице до колен, на высоких каблуках, сумочка с текстами иностранных газет, отпечатанными по белой клеенке. Он — в сером итальянском костюме. Красивая пара.

Через пару минут к ним подвели еще одну красивую пару. Вернее, тройку. Маленького белого пуделька держала на поводке тоненькая, такого же типа, как и Елена, девушка. Парень, темноволосый и сильный, мог быть и грузином, и евреем — по выбору.

— Держимся вместе, ребята — сказал он. — Будут тащить — кричите, кусайтесь, но не давайте себя погрузить в автобус. Пусть козлы валят в свой Израиль. Нам там делать нечего. Меня в Штатах уже полгода мои деньги дожидаются. Я туда несколько чемоданов икон переправил.

Они стояли — четверо, молодые, красивые, одинокие, а напротив, залив половину зала, колыхалась толпа. Толпа поняла, что они другие. Что они не хотят в Израиль. Может быть, им сказал представитель «Сохнута»? Толпа глухо ворчала. Угодливые и вежливые в Шереметьево, настороженные в советском самолете («Говорят, бывали случаи, когда самолет взлетал, но его возвращали опять в Шереметьево!» — шептались в брюхе Туполева), они искали компенсации за недавнее унижение.

— Особые! — выкрикнула дама со множеством золотых зубов. — Не хотят в Израиль! Их вытащили из ада, а они…

— Девки-то, девки-то как раскрашены! Как проститутки.

— Предатели! — выкрикнул кто-то. — Предатели! Как не стыдно!

— Атмосфера сгущается! — сказал грузин. — Новые граждане свободного мира спешат попробовать себя в новом качестве. Сейчас они устроят нам суд Линча!

— Мы не можем оставить вас в Вене! — заявил явившийся сбоку, из-за охранника-австрийца в ярко-синем костюме, с красной шеей и физиономией (сунув автомат под мышку, австриец закуривал) сохнутовец. — Вы должны поехать со всеми в замок. Там мы разберемся. Присоединяйтесь к остальным. У нас нет права оставить вас в аэропорту.

— Никуда из аэропорта мы не поедем! Тем более в концентрационный лагерь беженцев в замке, — сказал тот, которого ждали в Штатах деньги, — мы находимся в свободной стране, в Австрийской Республике!

— И мы не евреи! — закричала Елена. — Почему мы должны ехать в Израиль, если мы не евреи!

— Если вы попытаетесь нас заставить, мы будем сопротивляться и устроим скандал! — Грузинский еврей прижал к себе девушку.

Мощная, в наморднике, прошла за стеклом овчарка, следуя за тяжеловооруженным охранником. Взвизгнув, белый пуделек прижался к ногам хозяйки.

— Да что вы с ними церемонитесь! — закричали из толпы. — Погрузить их в автобус, и все тут! Мало ли чего они захотят! Что же, им все можно?

Сохнутовец выругался на австрийском или на идиш и убежал.

— Ебаные рабы! — выругался парень. — Привыкли угождать властям. Уже и здесь выслуживаются. — Он погладил по плечу свою испуганную девушку.

Улыбаясь, вышел из-за их спин краснорожий австриец. Что-то проговорил непонятное, но спокойное и протянул, приоткрыв, пачку сигарет. Автомат по-прежнему под мышкой.

— Вот хоть нацист оказался человеком. — Парень выудил сигарету из пачки австрийца. — Как будет «спасибо» по-австрийски?

— Данке шен, — сказала девушка.

— Данке шен! — повторил парень громко. — Гуд. Ты — гуд!

Австриец спокойно кивнул, согласился, что он — гуд.

Смущенная демонстрацией дружественных чувств австрийца, заткнулась толпа. Даже дети перестали кричать.

Вновь появился сохнутовец, сопровождаемый толстым, средних лет типом в неопрятном плаще и, не обращая более внимания на отщепенцев в народной среде, забежал к толпе в тыл.

— Сейчас все пойдут опознавать свой багаж. Следуйте за господином Шаповалом вон в ту дверь! После опознания багажа, не толпясь, по одному, выходите к автобусу!

— Кажется, мы победили. А рабов повезут в лагерь! — Парень удовлетворенно потер руки.

— А почему их сразу отсюда, на другом самолете конечно, не отправляют в Израиль? — спросила Елена.

— А черт его знает. Проверяют на благонадежность, очевидно. Хотите чуингам? — предложил парень.

Все четверо дружно зажевали. И пуделек осмелел с ними, отлепился от ног хозяйки.

— Полежать бы… — сказала Елена. — Я спать хочу. Я никогда так рано не вставала. Разве что когда была в пионерском лагере.

— Пива бы… — сказал Еленин супруг. Несмотря на то, что утром в Шереметьево они похмелились водкой, прощаясь с друзьями, голова болела. — У них должны быть здесь пивные автоматы в аэропорту. Я читал в книгах у Белля.

— Стой уже. Какие пивные автоматы? У нас все равно нет местных денег, — сказала Елена.

Материализовавшийся вновь сохнутовец, морщась, отвел четверых и пуделька в зеленый мини-автобус и, обязав их явиться в штаб-квартиру «Сохнута» в понедельник, исчез. Говорящий по-русски шофер-поляк повез их в гостиницу возле Вестбан-хоффэ. По дороге они оживленно озирались, разглядывая новый «свободный» мир. Свободный мир был чище их прежней страны, и лица обитателей его были спокойнее.

В гостинице менеджерша с плохоокрашенной головой отвела их в предназначенную им комнату. Напротив по коридору находился общественный туалет. Усталые, они свалились на широкую постель в деревянной, золотом оживленной белой раме и сделали любовь. В конце акта любви в теле кровати что-то хрустнуло, и вместе с матрасом они упали на пол. Может быть, австрийская постель не была приспособлена для русской любви. Во время любви, очевидно, испуганная будущим, Елена была нежнее, чем обычно, а он — тоже испуганный будущим — был агрессивнее.

В чемодане у них были две бутылки водки и несколько банок икры. Им сказали, что водку и икру можно дорого продать в свободном мире. Они решили съесть банку икры и выпить водки. Хлеба у них не было. Денег сохнутовец им не дал. Можно было обменять несколько долларов из тех 237 долларов, которые щедрое советское государство позволило им вывезти, но хитрый специалист Солнцев в Москве советовал им постараться сохранить доллары как неприкосновенный запас, на черный день. У них были водка и икра — значит, это не был черный день. Икра без хлеба оказалась невкусной. Они даже не доели содержимое стограммовой банки.

Они решили выйти в город. В любом случае, им нечего было делать до самого понедельника. Была суббота, а какая же еврейская организация работает по субботам. Елена подкрасила глаза, сменила чулки и платье, и они вышли. Когда они проходили мимо комнаты менеджерши, немка недоброжелательно поглядела на пару сквозь сигаретный дым.

— Противная мегера, — сказала Елена.

На улицах свободного мира было прохладно. Небо было облачным. Утром в Москве было куда теплее. Почему-то это их поразило. Им обоим казалось, что за границей должно быть очень тепло. Он записывал в блокнот названия всех улиц, по которым они проходили, чтобы не заблудиться. Первая улица, название которой он записал, была Мария-Гилферштрассе. Они вспомнили ее отца.

— На красивой улице жил Сергей Сергеич, — сказал он.

— Папочка всегда умел устраиваться.

— Представляешь, мы с тобой заходим в этот элегантный магазин одежды и говорим: «Гутэн таг, герр… как там его… Шмольткэ или Штраус. Наш папа был в свое время военным комендантом вашего городка, и, завидя его, проезжающего в открытом «опеле» по Мария-Гилферштрассе, вы всякий раз выбегали из магазина, чтобы снять перед ним шляпу. В память о столь теплых отношениях с нашим папочкой не могли бы вы подарить его дочери вот это прекрасное платье, сняв его с манекена в вашей витрине…»

— И он пошлет нас подальше. Или вызовет полицию. В любом случае, мне не нравится их стиль. Слишком консервативный.

Елена критически оглядела витрину магазина. Сестра, жившая за границей уже одиннадцать лет, регулярно завозила Елене одежды свободного мира. Удивить Елену одеждами было нелегко.

— От этой связки сосисок я бы не отказался. И от окорока тоже. Это мой стиль. Пусть и консервативный.

Они стояли у витрины магазина, который в Москве назывался бы «Гастроном». Отворилась красивая дверь в бронзовых украшениях и розоволицый аккуратный господин вышел, неся чуть на отлете красивый сверток.

— И у них лучшее в мире пиво! — мечтательно произнес Еленин супруг.

На пересечении Гилферштрассе с мелкой улочкой стояла жаровня, и продавали сосиски и пиво. Они поспешили скорее уйти от тревожного запаха. Отойдя, они обнялись и признались друг другу, что есть очень хочется. Впрочем то, что сегодня у них не было денег, казалось даже забавным. Они были уверены, что очень скоро у них будут деньги. Много денег. Она собиралась работать в Англии моделью, он собирался писать сценарий. Ей было двадцать четыре, ему — на шесть лет больше. В гостинице на подоконнике стояли бутылки с водкой и лежали банки с икрой. И, сняв деревянную раму с кровати и положив ее на пол, можно было сколько угодно заниматься любовью. До самого понедельника.

Возвращаясь, они прошли через Вестбанхоффэ. В зале, на усеянном окурками камне, размещались кучки по-восточному выглядевших людей, и каждая группка что-то оживленно обсуждала. Исключительно мужчины. Почти все с усами. Восточные рабочие — югославы, знали они со слов привезшего их поляка. На вокзале у них как бы клуб.

— Опасные люди, — сказал поляк. — Австрийцы их не любят.

Судя по гримасе, какой поляк сопроводил объяснение, сам он тоже не был в восторге от восточных рабочих. Они с опаской прошли мимо опасных югославов. Елена сильнее, чем обычно, сжала руку супруга у локтя.

В понедельник в штаб-квартире «Сохнута» им пришлось долго ждать своей очереди. Хорошо и добротно одетые в кожу и джинсы люди, похожие на успешно ворующих цыган, наполняли коридоры организации. Оказалось, что несколько сотен бывших советских евреев из Азии, пожив в Израиле, сбежали в Европу и живут теперь в Вене, добиваясь, чтобы их пустили обратно в Советский Союз. Что им было нужно от «Сохнута», супруги понять не смогли.

— Вот сумасшедшие! — сказала Елена. — Как дети! Туда! Сюда! Как в анекдоте про старого раввина.

Он не знал анекдот. Она рассказала ему:

«Старый раввин уехал в Израиль, но попросился через некоторое время в Союз. Его пустили. Однако через определенный промежуток времени он вновь подал документы на выезд. Его выпустили. Короче говоря, он проделал эту операцию несколько раз. В конце концов ему сказали в ОВИРе: «Послушайте, дедушка, выберите наконец, где вы хотите жить. И не морочьте нам голову». А старый раввин им отвечает: «Я нигде не хочу жить. Мне в самолете нравится»».

Они смеялись, целуясь, и он рассказал ей анекдот про глобус. Из той же серии.

Тот же старый раввин приходит в ОВИР и объявляет, что хочет уехать из СССР, но не знает куда. Овировец, раздраженный, дает ему глобус и говорит: «Вот, папаша, возьмите, пройдите в соседний пустой кабинет и выберите себе страну, в которой вы хотите жить». Старик скрывается в кабинете вместе с глобусом. Час его нет. Два его нет. Овировец, встревоженный, открывает дверь в соседний кабинет. Раввин сидит на полу и грустно глядит на глобус. «Вы решили, папаша? — спрашивает овировец. — Выбрали страну?» — «Простите, молодой человек, а у вас нет другого глобуса?» — говорит старик.

Они хохотали, вызывая недоумение подпирающих стены или неспокойно трущихся задами о стулья посетителей. Наконец назвали их фамилии. В закуренном офисе стучали сразу несколько пишущих машин, и сразу несколько сотрудников на нескольких языках беседовали с посетителями. Громкость собеседований варьировалась от крика до полушепотов. Испуганное семейство из десятка душ облепило стул, на котором покоился полуживой, с пергаментным лицом, глава семьи.

Женщина, напомнившая ему его истеричную тетку Лидию, худая, в пиджаке, проглядев их бумаги, тяжело вздохнула.

— Кого они нам посылают! — вскричала она, обратившись за сочувствием к коллегам по офису и к посетителям. — Русских! Наши люди годами не могут выехать, а эти…

Она поглядела на пару с нескрываемым отвращением. Было ясно, что окончательно и бесповоротно их поместили в категорию «не наших людей». Хитроумный Солнцев в Москве такого поворота событий не предвидел.

— Что же нам теперь делать? — спросила Елена.

— О, я не знаю, делайте что хотите! — Пиджачная «Лидия» встала и, стоя, начала нервно перебирать бумаги на столе.

— Дайте нам хотя бы немного денег. Мы же должны как-то существовать. Мы не знаем языка. Что же нам теперь умереть, если мы не евреи? Объясните нам хотя бы, как получить визу в Англию. — Он вспомнил, что с теткой Лидией следовало разговаривать очень спокойным тоном.

— Я ничем не могу вам помочь. «Сохнут» принимает на себя заботу только о людях еврейской национальности. Вы знали, что делали, когда уезжали! — Выудив нужную бумагу, «Лидия» обратилась к печатающему на машине пожилому типу в помятом костюме: — Они сплавляют нам своих бездельников и преступников, все антисоциальные элементы, как будто мы — свалка, куда сбрасывают мусор!

— Какие вы все мерзкие! — сказала Елена. — В Москве мы знали других евреев!

— Вы действительно мерзкие, — сказал он вежливо. Обнявшись, они вышли. Она расплакалась уже за дверью.

— Поневоле станешь антисемитом, — сказал он.

До этого он был антисемитом только единожды, на протяжении года и четырех месяцев, когда был любовником Елены. Антисемитизм его, впрочем, был направлен исключительно против одного семита — мужа Елены — Виктора. В день, когда Елена ушла от Виктора к нему, антисемитизм покинул его.

В коридоре опытные азиатские евреи научили их уму-разуму. Объяснили, что существует организация, называемая Толстовский фонд, помогающая устроиться на Западе полуевреям и людям русской национальности.

— К сожалению, Толстовский фонд дает своим эмигрантам вдвое меньше денег, — сказал молодой израильский гражданин с усами и в джинсах, поглядывая на Елену с интересом. — Они — бедные.

Так на третий день своего пребывания в свободном мире они попали в бедные люди. Стали эмигрантами второго сорта. К первому по праву рождения принадлежали евреи.

Они сумели добраться до бюро Толстовского фонда. Он вел ее под хмурым небом, сверяясь с подаренной усатым израильцем картой Вены. Они поворачивали на нужных углах, шагали по нужным улицам, и лишь к концу оказавшегося значительно более долгим, чем они ожидали, путешествия, она устала и разнылась. Последний километр они отдыхали через каждые несколько минут, и он уговаривал ее пройти еще один блок. Блоки были мрачные и солидные. Ручки массивных дверей начищенно сияли. Она кричала, что она не солдат и что ему, привыкшему к заводам и сумасшедшим домам, бывшему вору и рабочему, сейчас легче, а ей, Елене, тяжело. Что она девушка изнеженная и привыкла к роскоши. Ему пришлось прикрикнуть на нее. Она обиделась и убежала в боковую улицу, где пыталась спрятаться от него в подъездах нескольких домов. К ее отчаянью и удивлению оказалось, что все двери австрийских домов заперты. Он бежал за ней, а случившиеся в этот момент на улицах австрийцы в мохнатых зеленых пальто удивленно повернули к ним в фас розовые блины лиц. Подавляющее большинство австрийцев и австриек почему-то пользовались в том сезоне зелеными шерстистыми пальто-балахонами. Он нагнал ее, и они помирились, целуясь на холодном ветру, примчавшемся от Дуная, но он почувствовал, что это лишь первая их ссора. Что будут и другие. В новых обстоятельствах их новой жизни его опыт заводов и сумасшедших домов был куда более употребим, чем ее московский опыт дочери полковника и жены богатого художника.

В Толстовский фонд они опоздали. Бюро закрылось. Путь назад был кошмаром, каковой он постарался преодолеть поэтапно, улицу за улицей. Туфли натерли кровавые пузыри на Елениных щиколотках, и, очевидно, каждый шаг причинял ей боль. Он сказал ей утром, чтобы она надела удобные туфли, но, разумеется, Елена не могла себе позволить явиться в публичное место не на каблуках. Может быть понимая свою вину, она молчала и больше не жаловалась. Он думал о том, что один он бы прошагал через город быстро и весело и увидел бы множество интересностей. С Еленой же он видел только Елену. Она думала, что одна она нашла бы способ, как доехать до отеля. Остановила бы автомобиль. Например, этот черный «мерседес», за рулем которого сидит седоусый симпатичный мужик в черном костюме и при галстуке…

Когда они вышли на финишную прямую — на Мария-Гильферштрассе, уже горели фонари. Витрины магазинов были ярко освещены холодным дневным светом, и, нагие и прекрасные, покоились в витринах все удовольствия свободного мира. Поросенок, обложенный листьями салата, помидорами и огурцами. Ветчина. Знаменитые венские пирожные. Бижутерия, камни голубые и зеленые, оправленные в золото и серебро. Английские шляпы. Австрийские шляпы. Пальто для фрау и фройлайн. Пальто для герров: для адвокатов и докторов. Пальто попроще: для водопроводчиков, трубочистов и сталелитейных рабочих. Автомобиль «фольксваген» медленно вращался под стеклянным колпаком. В автомобиле помещалась ярко одетая пара молодых манекенов. Он — в клетчатой кепке — сжимал руль, она, разметав рыжий парик по плечам, прижималась к нему. Деревянные лица манекенов пылали от невозможного восторга. За двадцать минут домчит «фольксваген» пару от «Сохнута» до Толстовского фонда и за двадцать пять — до отеля…

Менеджерша материализовалась из клуба сигаретного дыма, когда они проходили мимо комнаты-офиса. Как будто поджидала их. Из-за ее плеча высовывалось личико ухмыляющейся подружки. В глубине офиса светилась, как фонарь сквозь туман, настольная лампа. Под лампой стояла бутыль не то виски, не то шнапса, очевидно доселе развлекавшая подружек. И два сосуда.

— Гуд ивнинг, — сказала вежливая Елена.

— Гутэн абен, — сказала менеджерша. И выдала фразу, значение которой, разумеется, не было понято ни Еленой, ни ее супругом.

— Что она сказала? — спросил он.

— Понятия не имею. — Елена сделала несколько шагов по направлению к их комнате. Он тоже сделал шаг.

— Хальт! — сказала менеджерша.

«Хальт» он понял. В старом отцовском самоучителе немецкого языка, еще военных времен, называемом «Памятка воину», солдат обязан был, нацелившись «Калашниковым» в немца, крикнуть ему: «Хальт! Хэндэ хох!» Он остановился.

— Мани! — сказала менеджерша. — Аржан! Гелд! Айн, цвай, драй — она загнула три пальца.

Он покачал головой.

— Не понимаю! — Хотя уже начал понимать.

Менеджерша обратилась к подружке с длинной фразой, во время произнесения которой она несколько раз с презрением взглядывала на пару. Затем вдруг протянула руку и, похлопав его по накладному карману плаща, вскричала:

— Мани! Аржан! Денга! Гелд… юдэн!

— Толстой фонд… — выдавил он. — Завтра. — И пошел за Еленой.

Менеджерша еще кричала им вслед, и в злых фразах он различил опять лишь два слова: «Гелд!» и «Юдэн».

Бросившись на постель, Елена сказала:

— Ты понял? Эта стерва принимает нас за евреев. Она хочет, чтобы мы заплатили за отель. Она уверена, что у евреев всегда есть золото. — Елена подняла руку и поглядела на свои красивые кольца. — Стерва наверняка была надзирательницей в Аушвице или Треблинке.

Обнявшись, они вскоре уснули, и обоим приснился один и тот же сон, Сергей Сергеич в портупеях и сапогах, с ТГ на бедре едет, сияя золотыми погонами, в открытом «опеле» по Мария-Гильферштрассе, а они сидят рядом с ним. Дети военного коменданта. Из дверей отеля выбегает менеджерша и, плача, бежит рядом с «опелем», умоляя ее пощадить.

Эдуард Лимонов