"Время дождей" - читать интересную книгу автора (Словин Леонид)Глава пятая «…ANNO 1944»«Два момента, — подумал Ненюков, — определяют оперативную обстановку после кражи в Клайчевском замке: стремление преступника заполучить подлинного «Апостола Петра» и невозможность в условиях нашего заслона на перевалах вывезти похищенные иконы из города». К этому следовало добавить принимавший все большие масштабы и потому суливший успех поиск бывших владельцев колец «Мария anno 1898», «Анна anno 1908» и «Олена anno 1944», оставленных Спрутом в Москве и изъятых управлением. «Все обручальные, все подарены мужчинам, все из Закарпатья…» — обратил внимание Ненюкова генерал. Установление лиц, видевших или знавших о существовании бреши в потолке выставочного зала, также сужало круг подозреваемых. Действия Ненюкова и его коллег диктовали контригру Спрута, о которой Ненюков теперь думал все чаще. «Что он предпримет? Как попытается обойти заслон, когда придется транспортировать похищенное?» Гостиница спала, но за окном раздавалось негромкое пение, там собирались отдыхающие окрестных санаториев. Собирались затемно, весело перекликались. Позднее появлялся руководитель, тоже из отдыхающих, с отменно прямой спиной, в перешитой папахе. Пели о незаметно отлетевших годах, любви, разлуке. В конце парка полным ходом шли последние приготовления к съемке. «Спрут попытается направить милицию по ложному следу. За кем? Что за история с лотерейным билетом Вероники? Кто повесил объявление: «Человека, потерявшего лотерейный билет, просят по средам и пятницам быть у бювета…» Вопросов было множество. Звонок начальника уголовного розыска застал врасплох. — Владимир Афанасьевич! Кольцо «Олена anno 1944»… — Молнар заметно нервничал. — Слышите? Владелец нашелся! — Он с вами? — крикнул в трубку Ненюков. — В соседней комнате. Сама Олена погибла, ее муж был в клайчевском лагере, потом в Освенциме… — Вы можете прийти с ним ко мне? — Сейчас? — Так будет лучше. Кто он? — Учитель истории из Ясини… Мы выходим. Бывший узник Клайчевского замка, а потом лагеря смерти в Освенциме оказался нестарым еще человеком, рыжеватым, с лицом, густо усыпанным мелкими коричневыми веснушками, в шляпе, похожей на тирольскую. В облике его не было ничего трагического. — Юрий Русин. — Ненюков. — …У перший день стояли на морози, в снегу, раздягнени и боси, цилий день, — Русин начал почему-то с Освенцима, — ввечери загнали до горячой лазни и знову вигнали голими на подвиря, до ранку, з двух тисячи в чоловик зашилилось килька десяткив… — Он умолк и лишь потом вернулся в Закарпатье. Ко времени, когда Русин оказался в Клайчеве, сюда уже было согнано несколько тысяч людей. Число их быстро росло, задержанных свозили из отдаленных городков и сел. Режим в замке, отличавшийся вначале неупорядоченностью, провинциальной, что ли, бестолковостью, с каждым днем становился строже, бесчеловечнее. Замок представлял зрелище запустения и разгрома — стекол в окнах не было, деревянные постройки уничтожены. Все, что хоть сколько-нибудь поддавалось огню, было сожжено. Теперь Ненюков понял, что с самого начала, в Москве и здесь, им не хватало человека, знавшего Клайчево военных лет. — Что вас интересует в первую очередь? — Русин перешел с одного языка на другой, не заметив этого. — Замок. Запущенный и загаженный, даже в таком виде, замок оставался пятном в глазу Шенборнов, вызывая бешеную ревность строгим рисунком башен, удивительными пропорциями — всем своим благородным обликом архитектуры Возрождения. Поэтому никто не удивился, когда в середине весны сорок четвертого в замке неожиданно раздался взрыв. Взорвавшаяся на чердаке бомба полностью снесла часть потолочного перекрытия в углу центрального зала. Заряд был огромен. Другое сооружение, несомненно, рухнуло бы, похоронив все под своими развалинами. Взрыв произошел ночью. В зале находились женщины с детьми, никто не понял, в чем дело. Крики раненых, стоны были слышны далеко за пределами Холма. Русин говорил не спеша, в здешней спокойной манере. За точно отмеренными паузами угадывалась напряженная работа памяти. Иногда он умолкал, молча покуривал короткую трубку. — Как долго, по-вашему, существовало отверстие в потолке? — спросил Ненюков. — Недолго. Ждали какую-то комиссию, несколько арестованных спешно залатали отверстие, закрасили. В виде исключения им дали десять пенге каждому. — Вы кого-нибудь знали из мастеров? — Я был избит, лежал… — Веснушчатое лицо Русина не выдало боли, он сильнее прикусил трубку. — Нас арестовали за связь с партизанами. Меня и нескольких молодых парней. Сначала задержали в здании унгвартской гимназии — тюрьмы были переполнены. Потом раскидали в разные стороны — кого в тюрьму, кого в Чинадеевский замок, кого — в Клайчево. Командира нашего увезли в Мараморош-Сигетскую тюрьму… Ненюков поднялся, чтобы заварить кофе. — Кого только не было в Клайчеве, — оборвал себя Русин, он не хотел свидетельствовать об одном трагическом и лишь по необходимости рассказал о себе, — даже какие-то уж вовсе одиозные фигуры времен австро-венгерской монархии — в гамашах, с тросточками… — Простите: коснусь вас лично… — Ненюков подвинул Русину чашку с кофе, его руки с высунувшимися на треть крахмальными манжетами умело хозяйничали за столом. — Ваше обручальное кольцо… Где вы расстались с ним? Помните? — В вагоне, когда везли в Освенцим, — Русин незаметно, одним пальцем, отвел с ресницы слезу. — Кольцо Олены… На свадьбу я подарил ей такое же, только на нем было выгравировано: «Юра», «Юра anno 1944». — Будьте добры… Кольцо отобрали немцы? — Обстояло иначе. Когда лагерь решили эвакуировать, сюда согнали чуть ли не целую армию. На каждом шагу — солдаты, жандармы. Всюду повозки, сторожевые собаки. Всех, кто мог передвигаться, гнали к железной дороге. Стариков, больных везли на фурманках. — Рассказ был прерывист, и Ненюков, и Молнар, так и не произнесший ни одного слова, понимали: каждый пропуск — дань памяти погибшим по дороге в Освенцим. — На товарной станции ждали вагоны. Ночь и следующий день мы провели в теплушках. Жара, нечем дышать. Из вагона не выпускали. Крик, слезы… С минуту Русин молча курил. — Человек, которому я отдал кольцо, стоял у дверей. Он говорил с солдатом, о чем, я не слышал. Только вокруг зашептали: «Соберите денег для шваба! У кого что есть! Нам позволят бежать!» Кроме кольца, у меня ничего не было. Другие тоже отдали последнее: деньги, медальоны. Появилась надежда. — Русин выбил свою маленькую трубку. — Когда стемнело, немец приоткрыл дверь… — Он помолчал. — Бежал один человек. — Тот, что договаривался с часовым? — На наши деньги он купил свободу. Часть ценностей отдал солдату, золото оставил себе. О нас он не сказал ни слова. Старик из Брегова стоял рядом и все слышал… «Ничего невозможно скрыть, — думал Ненюков. — Удивительный закон сохранения информации. В теплушке, набитой смертниками, должен обязательно найтись человек, который передаст дальше: «Каинова печать на предателе!…» — Нас интересует этот… бежавший! — сказал он. Русин задумался: — Собственно, я не видел его. В лагере он не был, хотя и появлялся за проволокой. В теплушку его сунули прямо на станции. — Будьте добры, подробнее. Что значит — «появлялся за проволокой»? — Организовывал побеги состоятельным людям. Я уже говорил. Режим на первых порах не отличался упорядоченностью, а этот человек имел связь с охранниками… Вначале и потом, после организации лагеря, никто не знал толком, что и как будет. Говорили об отправке в Германию — угон гражданского населения вообще не прекращался, но в те последние месяцы принял особый размах — с облавами, с засадами на дорогах, со специально натасканными на людей собаками. — …Заключенные называли его Теодором, Федором. Коррупция среди охраны была чудовищной, голова арестованного оценивалась в несколько сотен пенге. Охранники пропускали Теодора под проволокой, между конным двором и садовыми домиками. — Русин подбирал слова и события, чтобы не коснуться живой боли. — Откуда он, никто толком не знал. Я слышал, что из Текехазы. Говорил по-украински, по-немецки, отлично владел венгерским. Ему помогали два немецких солдата. Обычно Теодор появлялся ночью. Приходил к женщинам, мужья или братья которых на воле ему заплатили, инструктировал, как вести себя. Утром появлялись его друзья-солдаты: «Мария Габовда, или Челеняк, или Клайн — в немецкую казарму мыть полы! Пусть идут с детьми!» Пропусков не писали. Солдаты гнали их на другой конец города, Теодор уже ждал… Ненюков не сомневался: речь шла о Спруте. Видимо, эти операции и имел в виду напарник Сенникова, когда на допросе сказал: «С ним и немцы не могли ничего сделать. Он делал бизнес у них на глазах…» — После войны не приходилось слышать о нем? — Нет. Положение его, как бы это выразиться, было щекотливым. С одной стороны, как будто помогал жертвам, спасал. С другой — наживался на чужом горе. — Русин снова закурил. — Рисковал? Но ведь из-за денег. И в Освенцим чуть не попал — видимо, что-то не поделили. Но выкрутился. За чей счет, правда… — Во время взрыва он находился в замке? — Не помню. — Вроде контрабандиста, — сказал Молнар. Это были его первые слова. — Думаете, ему удалось спастись? — Я никого не встречал из тех, кто был со мною в теплушке. Если жив, бояться ему, в сущности, здесь некого. Оставался невыясненным, по крайней мере, один важный вопрос. — Кто мог бы опознать его? — спросил Ненюков. Русин не спешил с ответом. Наконец он кивнул. — Бржзовска. Он взялся спасти ее сына, но по дороге мальчика будто бы опознали. Тогда Теодор бросил его, если не хуже… — Бржзовска? — переспросил Молнар. — Мария. — Что вы знаете о ней? — Несколько лет назад она жила в Минске. — А ее сын? Он жив? Русин вздохнул: — С детьми не церемонились. Молнар снял телефонную трубку, набрал номер. — Сервус! Минск… Да, срочно. — На междугородной его сразу узнали. — После войны кто-то сказал мне, — Русин помолчал, его веснушчатое лицо было спокойно, — что об аресте Теодора в сорок четвертом году сообщала «Неделя» или «Русское слово». Обитатели гостиницы и персонал наблюдали за приготовлениями к съемке с верхнего этажа. Отсюда был виден весь парк — съемочная группа, окруженная серовато-зеленым кольцом форменных шинелей, и полевые кухни жандармов, и сторожевые собаки, и те, кому предстояло сыграть узников. Работники выставки говорили обо всем, хотя по-прежнему четко прослеживались две темы — уголовного розыска и кинематографа. Маленький старичок администратор снова повторил суть своей теории, по которой мелкие и неудачливые мошенники, из «интеллектуалов», якобы всегда следуют по пятам более крупных и хищных, чтобы урвать кусок с их стола. Слушали его невнимательно. — Милиции обнаружить их трудно — вот главное! Совсем не обращают внимание на себя. — Главный рвет и мечет! — Мацура был в курсе студийных новостей. — Съемочный план горит! — Подкачала погода… Кремер незаметно спустился вниз. В руке его был портфель — он шел за иконой. — О билетах можно не беспокоиться? — Мацура обращался к Поздновой. — Мы уезжаем завтра, — отношения их понемногу налаживались. — Рейс и места я скажу позже. — А как вы? — спросил Мацура у Кремера. — С вами. — Чудесно. Несколько белых ракет прорезало небо, в парке раздались звуки марша. На лестнице Кремер слышал голос Мацуры: — Съемка откладывается. Вообще-то с самого начала надежды были на завтрашний день. За конторкой администратора сидел Буторин, его ноги торчали из-под конторки. — Как вам на новом месте? — поинтересовался Кремер. Кроме них, никого в вестибюле не было. — В жизни не встречал хозяйства запущеннее! — Буторин поднял полузакрытые глаза. — Удивляться не приходится — все администраторы временные. — Теперь вы здесь? — С выставки ушел по собственному желанию. Говорят, легко отделался. Виновен по всем пунктам: ротозейство, халатность. Еще что-то. Следы будто бы уничтожил — после кражи не отменил натирку полов… — У Буторина было выражение лица растерянно-глуповатое. — Даже следователь не поставил мне это в упрек. — Бывает. Поговорить им не удалось. — А ты говорил, что тебя режут без ножа! — По лестнице спускались Мацура и старичок администратор, Мацура еще издали приветствовал Буторина. — До чего ты на месте! Чудесно смотришься! Буторин улыбнулся. — По выставке скучать не будете? — Старичок повернул маленькую головку подростка. — Нет, честно говоря. — Бывший смотритель-кассир разразился неожиданной исповедью: — Икон я не знал и, признаться, не любил. — Он убрал ноги из-под конторки, обвил руками колени. — Сколько бы Ассоль ни объясняла природу шедевров, все равно не понять, почему непропорциональных размеров существо с недоразвитой головой и тяжелыми ушами — то ли осел, то ли кузнечик — вершина мастерства. — Это же прекрасная икона! — Мацура узнал по описанию похищенный шедевр. Буторин смутился, Кремер пошел к дверям. Разговор с генералом был самый короткий, может, последний перед операцией, которая с этой минуты практически началась. Спрут и его сообщник были здесь, в Клайчеве, Ненюков мог их задержать, если б существовала уверенность в том, что тайник будет найден. — Какая требуется помощь? — спросил Холодилин. Разговор с Русиным перевел дело в новое русло. Следовало отыскать последние унгвартские номера «Недели» и «Русского слова», сообщавшие о Теодоре, привлечь к расследованию Марию Бржзовску, знавшую Спрута по Клайчевскому лагерю. — Может ли управление обеспечить своевременное прибытие Бржзовски в Клайчево, товарищ генерал? — Когда же вы ее ждете? — Завтра к тринадцати. — К отъезду работников выставки? — Произойдет реконструкция обстановки: идет съемка фильма… Кроме того, в этот день уедут все! Холодилин понял. — Спрут готовится к тому же часу, — сказал он. — Не забудьте. Он сделает все, чтобы на это время разбросать вас по всему Закарпатью. Подальше от тайника. — Кажется, так. — Бржзовску мы берем на себя. За окном угадывались силуэты многих людей. Казалось, город пришел в движение. Из-за забора, где дежурили пожарные машины, пускали ракеты. — Желаю удачи. Несмотря на разделявшее их расстояние, Ненюков расслышал бой часов в кабинете Холодилина. — Спасибо, товарищ генерал. Сразу за заместителем начальника управления позвонил Молнар. — Все тихо, — он будто был удивлен этим обстоятельством. — Гонта не приехал? — Скоро должен быть. Молнар и Гонта часто звонили друг другу, и одним из последствий этой возникшей дружбы, полагал Ненюков, должно было стать приобретение Молнаром щенка породы эрдельтерьер. Впрочем, начальник Клайчевского уголовного розыска, да и Гонта об этом пока не подозревали. Стоя у окна, Ненюков взял с тумбочки роман Сенкевича, перелистал несколько страниц. Время ползло медленно. Не прошло и десяти минут, как Молнар позвонил снова. — Мне подумалось, что Гонта у вас. — Что-нибудь срочное? — Ненюков уловил напряженность. — Лотерейный билет, выигравший «Волгу», о котором предупреждал Гонта… — Я слушаю. — Оплачен. «Волга» выдана шестого января в Москве. Сейчас сообщили. — Оплачен? «Что же за билет Шкляр проверял в сберкассе у источника? Если подлинный в Москве, то билет Вероники…»— Волнение Молнара передалось Ненюкову. — Может иметь отношение к контригре Спрута, — Молнар выжидал. — Посмотрим. — Хорошо, Владимир Афанасьевич, — он похоже повеселел. — Как с газетами военных лет? — спросил Ненюков. — Где упомянут Теодор? Мне обещали. — Иначе Андрею придется ехать в архив… — Постараюсь. Ненюков остался стоять у окна. «Кроме объявления в парке, ни намека на существование билета, — думал он, — если это отвлекающая игра Спрута, то таким образом нас думают на нужное им время разбросать по Закарпатью? Будет только один такой маневр или несколько? Когда й как все начнется?» В дверь постучали. — Войдите! Сантехник гостиницы, он же электромонтер Роман, снял шапку, потоптавшись, ухнул с порога: — Дежурная велела идти на второй этаж. Клиент икону забыл. Дежурная сказала: надо начальника известить… — На втором этаже? В каком номере? — Ненюков не сразу разобрался в этих «велела» и «сказала». — В двести десятом. «У Терновского!» — Что за икона, не знаете? — Девка, — Роман оглянулся, в коридоре никого не было, — на груди круг, а в кругу пацан… «Богоматерь «Оранта», — определил Ненюков, — «Боголюб-ская»? С выставки? — …Дежурная велела, чтобы срочно. Сказала, им еще белье в номере менять. Все свободное население Клайчева поднялось на Холм, особенно много было детей. Ракеты, запускавшиеся с шоссе, привлекли людей из соседних сел, в связи с чем пришлось увеличить милицейский наряд, обеспечивавший порядок в районе замка. Закрыт был также подход к парку со стороны гостиницы. Возвращаясь, Кремер сделал изрядный крюк, чтобы обогнуть оцепление. Окрестные улицы перегородили «фурманки», пахнувшие свежеструганым деревом, с солдатами на козлах. Вдоль панелей тоже стояли солдаты в серой форме, жандармы с собаками в намордниках, на строгих ошейниках — парфорсах. Пока шли съемки, Клайчево жило памятью страшных дней сорок четвертого. Кремер шел не спеша. Боковые улочки были пусты. В магазинах, окружавших площадь-перекресток, казалось, не осталось ни одного посетителя, кафе с металлическим петухом над входом было закрыто, у автостанции толпились только пассажиры междугородных автобусов. Автобусы отправлялись в Сваляву, Криву, Ясиню, Воловец, названия эти бессчетно повторялись в звучаниях, возвращавших словам их первозданный смысл: «Крива», но «Воловёц», «Ясиня», «Свалява». На сквере, позади бывшей ратуши, сидело несколько пенсионеров-филателистов. Кремер на ходу заглянул в кляссеры: шиллинговый Ньясаленд, Остров Вознесения, голубые Бермуды с надпечатками. Кремер подходил к замку, когда из-за угла неожиданно выдвинулась фигура, в форменной шинели с белой портупеей, и кобурой, Кремер замедлил шаг. «Наверняка остановит, предложит открыть портфель…» — подумал он. Еще не поздно было повернуть назад либо повторить прием, использованный в Москве, на Ярославском вокзале, но в условиях маленького Клайчева и то и другое было чистым безумием. Как зуммер, предупреждающий об опасности, заныла рука, будто в портфеле лежала не высохшая за четыре столетия икона, а был он до самого верха набит гирями или гантелями. «Бесславный финал, — Кремер окинул взглядом стеклянные стены гостиницы, — глупее трудно придумать!» Неожиданно в вестибюле, как в аквариуме, показалось лицо новоиспеченного администратора. Бывший кассир-смотритель появился на крыльце. — Кремер! Срочно в двести десятый!… Это было спасение. У сержанта был такой вид, словно у него на глазах сорвалась с крючка огромная рыба. Момент был упущен. — От следователя приходили! Кремер поспешил в вестибюль, милиционер так и не успел его остановить. — В двести десятый? — Второй этаж, — рядом с Буториным стояла дежурная, дальше, у конторки, на высоком вертящемся табурете, покуривала Вероника. — «Богоматерь Боголюбская» нашлась, — сказала Вероника, — поднимитесь в номер к Антонину Львовичу! — Разве Терновский здесь? — Он в Мукачеве, а икона здесь, в номере. — Да, да… Он вернулся к себе, приоткрыл балконную дверь. Весна несла туман и обещала грозу, приближалось время дождей. Кремер только мельком взглянул вокруг. Уже уходя, он переложил браунинг из куртки в карман пиджака. Веронику, Шкляра, Мацуру — всю компанию Кремер нашел в вестибюле. Старичок администратор тоже был здесь, он понимающе мигнул Кремеру: — Ну и дела творятся, пречиста дева! — Старичок зажал в кулачке трубку, выпустил несколько колечек, похожих на мыльные пузыри. — Как вам работалось? — Заканчиваю главу… Последнюю! — О наших событиях там будет? — Только рыбы, птицы… — Звери, — вмешался Пашков, в голосе слышалась плохо скрываемая неприязнь. — Почему не иконы? У вас познания в древнем искусстве… — он засмеялся, обращая все в шутку. — Одних ты подозреваешь, Володя, — сказала Вероника, — других выводишь на чистую воду… Милиция знает, что твои часы нашлись? Пашков покраснел: — Наверное. — Вас можно поздравить? — спросил Мацура. — Кажется, их подобрали у источника… Собственно, мне не сообщили. — Нашлись! Вместе с Володиным полотенцем. Знаете, как это бывает? — Вероника расставила точки над — Преступники после краж обычно идут к источнику, оставляют краденые часы, полотенца… Так? — Тяжелая, с высоким начесом голова делала Веронику крупнее. — Или их унес Антонин Львович? Шкляр не дал ей продолжать: — Мы хотели идти. — Он повернулся к дверям. Кремер вышел на крыльцо вместе с художником и его подругой. Давешнего сержанта у гостиницы не было. Туман рассеивался, все небо оказалось затянутым тучами. — Покой! — Шкляр показал рукой в сторону замка: стена была тех же тонов, что и стволы сосен, тишина и неподвижность царили в углу парка. — Замечали? Только сосны по-настоящему передают ощущение спокойствия. — Кремер случайно взглянул на Веронику, она внимала затаив дыхание. — Ели, напротив, тревожны… В глубине вестибюля Кремер увидел Пашкова и Буторина, они стояли рядом и смотрели в его сторону. Чутье подсказало Кремеру, что бывший смотритель-кассир и экскурсовод говорят о нем — они сразу замолчали, едва он обернулся. Пора было возвращаться в номер. — Балкон открывать рано… — начал Шкляр. К гостинице приближались двое, одного Кремер уже видел — пухлого, с тусклым металлическим блеском во рту. Пухлый кивнул Веронике и показал спутнику на Шкляра. Кремер обратил внимание на повернувшееся к ним тяжелое невыразительное лицо. — Простите, — не глядя на Кремера, сказала Вероника. Кремер вернулся к себе. Сквозь балконную дверь он увидел внизу гору фанерных ящиков, обозначавших служебный вход ресторана. Пашков и Буторин разговаривали с шофером разгружавшегося фургона. Кремер машинально перелистнул «Справочник флотов» — попал на аргентинские патрульные суда «Команданте генерал Запиола» и «Команданте генерал Кригойен». «Длинные незнакомые названия», — подумал Кремер. Он сел за машинку и печатал, пока в. коридоре не послышались шаги: возвращались Вероника и Шкляр. Когда вновь стало тихо, Кремер взял с подоконника журнал, выскользнул в холл. Запутанные ходы, какие приходилось все утро делать, были в то же время удивительно просты, имея в виду цель, которую с самого начала он преследовал в Клайчеве. — Сочетать труд с активным умственным отдыхом… — встретил Кремера в холле Мацура. Искусствовед сидел в кресле, закованный в свои невидимые доспехи, кресло он поставил так, чтобы видеть всех, кто шел по коридору и поднимался по лестнице. — Я, например, читаю сказки — карельские, японские, даргинские. Несколько страниц — и голова удивительно свежая. Суббота — день кроссвордов… Шкляр и Вероника могли появиться в любую минуту. — Пять кроссвордов, из которых минимум два труднейших. Что такое кроссворд?… — Он не успел с формулировкой. Послышались шаги — Шкляр, в плаще, в шляпе, вслед за Вероникой вошел в холл. В руке художник нес плоский чемоданчик — «атташе-кейс». — Далеко? — спросил Мацура. — В ближние дали… — Если в Ужгород, значит, в «Скалу». Уникальный ресторан, бывшие подвалы Габсбургов. Шкляр не ответил, Кремер подошел к ним. — Речь не о выпивке… — Шкляр хотел что-то добавить. Внезапно, поддаваясь порыву, неловко чмокнул Кремера в щеку. — У меня в номере бутылка «Плиски», возьмите. Сервус! Кремеру стало жаль его. — Я провожу. Мимо встретившегося на лестнице Ненюкова втроем они спустились вниз. Метрах в двухстах от гостиницы стояла машина — красный потрепанный «Москвич» первых выпусков. Пухлый толстяк сидел рядом с шофером, подкреплявшимся куском холодной говядины. Кремеру стало вновь тоскливо, когда он увидел Шкляра, отрезанного от мира крутыми плечами и животами спутников. Все молчали. Вероника, желая поднять настроение, послала отбывающим улыбку стюардессы и пожелала счастливого полета… то бишь пути. Вместе с Кремером она вернулась в гостиницу. В вестибюле они снова увидели Ненюкова — инспектор по особо важным делам разговаривал со старичком администратором. Расстались молча. Уже в номере Кремер вспомнил: пухлого толстяка и его «Москвич» он видел рядом с Вероникой на Перевале во время экскурсии в Карпаты. Дождь застал Гонту в машине по дороге в Берегово, мелкий, унылый, потом, набрав силу, он превратился в настоящий ливень. Сразу после обеда быстро стало темнеть. Шоссе опустело, за все время им встретилось не более десятка неуверенно продвигавшихся автобусов. Подшивок «Недели» и «Русского слова» военных лет в Клайчеве найти не удалось. Теперь, усталый, жалея о потерянном времени, Гонта спешил в Берегово. «Надо было сразу ехать в архив, сейчас я был бы уже в Берегове…» — подумал он. Вода стекала по шоссе бурлящим потоком, закрывая асфальт. Шофер находился в беспрестанном напряжении. — Может, переждать? — пожалел его Гонта. — Не успеем, товарищ старший лейтенант! Надо ехать! «Старший лейтенант» подействовало безотказно. В армии среднего начальствующего состава милиции Андрей Гонта был не зеленым юнцом, а офицером, дважды уже приказами начальника управления повышавшимся в звании. Впереди мелькнул стоп-сигнал ползущей машины — старенький «Москвич». Шофер-милиционер чуть поднажал. На мгновение, пока желто-синяя «Волга» с гербом обгоняла «Москвич», Гонта увидел его пассажиров. «Шкляр!» — Двух других Гонта видел впервые. — Сможем связаться с постом ГАИ? — спросил он у шофера. — Вряд ли, — тот тряхнул затекшей рукой. — Ну и погодка! До поста ГАИ оставалось не более двадцати километров. Ехали долго. У самого Перевала начался длинный, необычайно трудный серпантин, его преодолевали из последних сил. Наконец мелькнул знак «ГАИ 200 метров», правее освещенное окно контрольно-пропускного пункта. Дежурный инспектор в огромном намокшем плаще жезлом показал на обочину, подошел к дверце. — Товарищ Гонта? Радиограмма, — осторожно, чтобы не намочить бумагу, инспектор прикрыл ее концом плаща. — Из Клайчева. После архива вам необходимо выехать в аэропорт… «Бржзовска прилетает из Минска в 2.45. — Гонта дважды пробежал глазами скупые строки, к тому же написанные неразборчиво. К этому времени работа в архиве должна быть закончена. — Обеспечьте приезд Бржзовски в Клайчево к началу операции…» — Ориентировок не было? — спросил Гонта. — О «Москвиче» красного цвета из Клайчева. Усилить наблюдение. В случае обнаружения доставить с находящимися людьми в областное управление, в Ужгород. — Есть шанс, поздравляю. — Вы видели их? — Часа через два будут здесь. Не пропустите? — Никогда! — Инспектор ГАИ глубже надвинул капюшон, потоки дождя заструились по плащу. — Считайте, что «Москвич» находится в областном управлении. Мацура потоптался в дверях номера, в последний момент выпустил вперед старичка администратора. — Не помешали? — спросил старичок. — Пожалуйста, — Кремер отложил страницы с описанием забавного семейства прилипаловых рыб. — Берите стул, кресло. — Ужасная погода! О съемках не может быть и речи. — Мацура покосился на распечатанную бутылку «Плиски», презент Шкляра. На стене против окна раскачивались из стороны в сторону ползшие на крышу растения. Кремер поднялся, чтобы помыть стаканы. — Было так, — Мацура продолжил разговор, прерванный в коридоре. — Святых писали, следуя строгим правилам. Святой Георгий, например, на всех иконах «юн, без бороды, кудряв». Нестор — «юн, без бороды», Акиндин — «молод, с бородой немного остроконечной»… Старичок, должно быть, кивнул, потому что Мацура продолжил: — Заметьте тонкости, так сказать, по линии бороды. «Круглая», «едва показавшаяся», «раздвоенная»… Но даже поставленный в эти жесткие рамки Тордокса писал Апостола Петра особо, на что искусствоведы обратили внимание. До смешного мало людей разбирается в этом! — крикнул он Кремеру в ванную комнату. — Я могу узнать Спасителя, — сказал старичок, — по надписи «Вседержатель»… — У Спасителя по меньшей мере двадцать имен: «Заступник», «Благоутробный», «Еммануил»… — Кремер услышал шелест переворачиваемых страниц на письменном столе. — Ваш последний рассказ? — крикнул Мацура. — «Рыбы-прилипалы»? Почему? — У них спокойная жизнь… — Но вы пишете, что их залавливают вместе с хозяевами, к которым они прилипли, и поднимают вместе на палубы. Согласитесь, это не очень-то спокойно. — Это происходит сравнительно редко, — вернувшись к столу, Кремер разлил коньяк, — чаще прилипалы свободно плавают в поверхностных слоях очередного «хозяина»… Будьте здоровы! — Сервус! — Старичок смело сделал крошечный глоток. — Чудесный коньяк! Прости, пречиста дева! Мацура выпил не морщась. Кремер со стаканом вернулся к умывальнику. — Запивать вредно! — предупредил из-за стола Мацура. — Привычка! — Он хотел вылить содержимое стакана в раковину, но передумал — запах распространился бы по помещению, перелил в пластмассовый стаканчик с зубной щеткой и выпил воды. Вода была с сильным привкусом железа и совсем не отдавала хлоркой. — Перстосложение! — продолжал Мацура. — Большой палец художник клал на конец безымянного, а мизинец сгибался еще больше, чем безымянный… Войдя в комнату, Кремер увидел, что старичок администратор из последних сил борется с дремотой, а Мацура ходит от стола к окну. — Хочет Ассоль Сергеевна или нет, «Суд Пилата» написан Тордоксой… Так Марк Катон Старший заканчивал будто бы каждое выступление в сенате: «Впрочем, я полагаю, что Карфаген должен быть разрушен». — Обед! — негромко пропела официантка в коридоре. Она несла судки в угловой номер. — Обе-е-ед! — пропела она еще раз. Мацура посмотрел на часы. — Пойдете? — Я плотно завтракал, — сказал старичок, — манный пудинг да еще свеклу и кисель. — Тогда до ужина. У меня режим. Администратора развезло, Кремер отставил бутылку. — Не хотите отдохнуть? — Нисколько. — Завтра и мы уедем, приедут другие… Старичок высвободил из рукава тонкое, как у подростка, запястье. — Объясните, что против вас имеет Пашков? Сейчас встретил меня и Мацуру в коридоре. Спрашивает, читали ли вы хоть один рассказ Кремера. Мацура не читал. Володя говорит: «Я иду из библиотеки, там о нем тоже не слыхали…» — Удивительный человек! — Кремер усмехнулся. — Вот именно. Разве всех писателей запомнишь? Кремер и раньше замечал: воззрения старичка администратора страдают неким механицизмом. Рассуждения о крупных и мелких мошенниках, например. Он раскладывал явления на простейшие составляющие и рассматривал вне связи с целым. Вот и сейчас было непонятно, как он вернется к главному: «Писатель ли Кремер?» Но он вернулся: — Володе обещали срочно навести справки по телефону в Библиотеке Ленина в Москве. Завтра придет ответ. — Прекрасно, — кивнул Кремер. — Теперь он успокоится. На Перевале ничего нового? Старичок с радостью сменил тему. — Слушайте, — он показал на бутылку, — а не ударить ли нам по второй? По случаю дурной погоды. Преступники, наверное, тоже сейчас в окна поглядывают: посты ведь могут снять… С контрольно-пропускных пунктов, получивших приказ наблюдать за «Москвичом», в котором выехал Шкляр, не поступало никаких известий. Междугородная молчала. Несколько раз Ненюков принимался читать Сенкевича, ходил по номеру, ворошил оставленные Гонтой фотографии Хаазе Альзена Младшего. Эрдельтерьер смотрел круглыми удивленными глазами, наклонив под углом квадратную морду. «Не ошибся я, приняв историю с лотерейным билетом за отвлекающий маневр Спрута?» — подумал Ненюков. Он позвонил старшей по смене на междугородную. — Вы имеете представление о том, что происходит в горах? — спросила старшая. — Не очень. Она смягчилась: — Советую подойти к окну. — Вы имеете в виду грозу? — Бурю! Когда кончится, я сама позвоню. Однако вместо междугородной около двадцати трех позвонил Молнар. Голос был тоньше комариного писка. — Не слышу. Говорите громче! — крикнул Ненюков. Так ничего и не разобрав, он положил трубку. Еще несколько раз раздавались звонки, Ненюков снимал трубку, связь вышла из строя основательно. В начале первого в номер постучали — приехал Молнар с инспектором розыска. — Связаться с вами невозможно, — он снизу вверх встревоженно смотрел на Ненюкова. Черноглазый инспектор, вызвавший в свое время неприязнь Поздновой, наоборот, чувствовал себя необычайно уверенно, неизменную замшевую кепку он нес под мышкой. — Последние новости! Звонок в милицию анонимного доброжелателя… «Началось! — понял Ненюков. — Контригра Спрута». — Художник продал фальшивый лотерейный билет. — Шкляр? — Получил задаток. В случае обнаружения подделки Шкляра ждет… Впрочем, вы и сами не хуже меня знаете, что его ждет. Дежурный тянул время, просил уточнить. Трубку повесили. Установлено, что звонили из автомата от кинотеатра «Верховина». «Но лотерейный билет ведь действительно фальшивый», — подумал Ненюков. Он вышел в коридор. Дежурная по этажу безуспешно боролась со сном. — Не спится? — спросила она сквозь дрему. — Меня интересует Шкляр. — Не видела. — Он не звонил Веронике? — Веронике? — дежурная проснулась окончательно. — Так ведь она тоже уехала! Едва дождь чуть поутих. Кто-то позвонил ей, и она уехала. Тройную плату пообещала — иначе таксист не соглашался. До Ужгорода в грозу! — До Ужгорода? — Сказала так… А там кто знает! Девка не промах. Кастелянша видела: Вероника деньги на аккредитив клала. Нам, говорит, и не снились такие! Ненюков спустился в вестибюль. За конторкой, набросив пальто, сидел Буторин, напротив — приехавший из Мукачева Терновский. Увидев Ненюкова, Буторин поднялся: — Настоящая буря, миллион кубометров воды унесло… — Вы не за мной? — пошутил Терновский. — Нет? Тогда мы еще посидим, покурим. Ненюков вернулся в номер. — Веронике позвонили. Она уехала… Звонил, видимо, тот же аноним. — С вами невозможно было связаться! — Молнар хрустнул костяшками пальцев. — Я дал приказ: снять посты вокруг Клайчева, бросить на розыск Шкляра. — Художник действительно попал между жерновами. Контригра Спрута теперь была видна во всех деталях: вместо спасения шедевров заставить милицию заниматься поисками Шкляра. Черноглазый инспектор воспользовался паузой, в руке он держал пакет с фотографиями. — Поездка в Карпаты, товарищ подполковник. Завтра снимки появятся на доске у экскурсионного бюро. Ненюков быстро просмотрел фотографии. Ущелье с белкой. Впереди круча, в ущелье снег. Сбоку, метрах в двадцати, пост ГАИ, постовой проверяет машину. Шкляр позирует в центре, рот полуоткрыт, что-то по обыкновению объясняет. Вероники рядом нет. Чтобы, возвратившись домой, отвести каверзные вопросы? Возможно. Буторин? Здесь. Поднятая к верхушкам сосен рука — Терновский. Сбоку Мацура. Все на месте. Вероника разговаривает с водителем «Москвича», администратор смотрит в их сторону. — Фотографию водителя «Москвича» увеличить, — Ненюков обернулся к Молнару, — дать в ориентировку… — Обратите внимание на понятого, — сказал инспектор. В суть предстоящей операции кроме Ненюкова и Гонты был посвящен только Молнар. Ненюков нашел Кремера: половину его лица загораживало дерево. Ненюков пробежал глазами другие снимки: Кремер нагнул голову. Вот он снова — спиной, разговаривает с шофером автобуса… — Прячет лицо, — сказал черноглазый. — Заметили? Он никак не мог успокоиться после сделанного им открытия: — Не получился ни на одном снимке! Я сначала не мог понять: то ли проявитель старый, то ли что-то с бумагой? Дождь на некоторое время стих, потом снова вошел в силу, словно обрел второе дыхание. Междугородная бездействовала — там даже не считали нужным снимать трубку. — И проявитель грел, — рассказывал инспектор, — и бумагу тер. Не думал, что он нарочно отворачивается. Между прочим, товарищ подполковник, хотя вы предупредили, я на свой риск принял кое-какие меры. Не знаю, одобрите ли… Телефон звонил громко, словно в компенсацию за вынужденное молчание. К трубке попросили Молнара, через минуту он уже кивал удовлетворенно: — Гонта получил радиограмму, он предупредил инспектора ГАИ, что обогнал машину со Шкляром… Сейчас она должна быть на подходе к контрольно-пропускному пункту. — Чтобы Спрут не исчез, — торопливо договорил инспектор, — когда шли к вам, я закрыл его в номере. Поставил у двери кресло. Вроде шутки. Самому ему теперь не выйти: одна ножка на полу, а остальные прислонены к двери… Только бы сообщник не узнал — не отодвинул! Настоящая Советская Армия подошла к Карпатам в августе сорок четвертого. Пятого августа был освобожден Старый — один из наиболее крупных городов Прикарпатья. Шестого пал Дрогобыч, седьмого — Борислав и Самбор. В результате Львовско-Сандомирской операции неприятельская армия «Северная Украина» была разгромлена. Москва салютовала героям — войскам 1-й гвардейской армии, 18-й армии и 17-го гвардейского стрелкового корпуса. Приближался заветный час освобождения Закарпатья. Однако, перелистывая в архиве пожелтевшие страницы «Недели» и «Русского слова» за тысяча девятьсот сорок четвертый год, Гонта словно перенесся за тридевять земель от фронта: Регулярно печатались футбольные новости: Можно было подумать, что именно здесь, на футбольных полях, решались судьбы Европы и мира: тщательный анализ учебно-тренировочного процесса, кулуарные сплетни. По договоренности с областным управлением архив не закрыли. Плотный человек без галстука, служащий архива, откровенно похрапывал. Гонта читал внимательно, не совсем представляя, каким образом имя Спрута отыщется среди футбольных отчетов, рекламной чепухи, списков жертвований на организацию очередного литературного конкурса. В безбрежном море псевдоинформации тонули немногочисленные — то тщательно закамуфлированные, то, наоборот, вынесенные на первую страницу для «организации доверия к независимой прессе» — сообщения: И снова крупно: ИЗВЕЩАЕМ О ДОСТАВКЕ ИСКУССТВЕННОГО ЛЬДА НА ДОМ! Гонта уже отчаялся обнаружить что-либо, как в середине столбца мелькнуло знакомое слово: «борбыль». Он слышал его в Москве через несколько дней после ареста Сенникова и сразу обратил внимание: в числе связей задержанных — парикмахер из Закарпатья, борбыль. Заметка называлась «Наказан поделом!». Откровенно похрапывал за сатиновыми шторками служащий архива, мокли за окном крыши городка, который Гонта видел только из машины да из этого окна. Сомнений быть не могло: имя и судьба интернированного Федора Джуги совпадали с тем, что рассказал Юрий Русин Молнару и Ненюкову. Именно Джуге передал Русин в теплушке свое обручальное кольцо с гравировкой «Олена anno 1944», которое теперь было изъято в Москве у напарника Сенникова, знакомого с парикмахером-закарпатцем. «Круг замкнулся!… — подумал Гонта. — Надо срочно звонить Ненюкову… Борбыль Федор Джуга из Текехазы и есть Спрут!» Словно что-то почувствовав, работник архива зевнул. Гонта быстро дочитал заметку. «…Теперь авантюрист по справедливости занял кресло, которое предназначалось его клиенткам, и будет эвакуирован с другими внутренними врагами. Пожалуйте бриться, Джуга!» К ночи гроза переместилась в Клайчево, гром ударил совсем близко. В разрывах молний глухая стена напротив окна Кремера казалась ближе, узловатые растения раскачивались, взбираясь на крышу, и никак не могли взобраться. Кремер переставил футляр машинки к дверям — в случае опасности икону следовало тотчас вынести из номера, кресло он подтащил к окну, устроился удобнее. Подушки, казалось, еще хранили умеренное тепло, оставленное старичком механицистом. «Забытое со студенческой скамьи слово!… Механицисты рассматривали движение как цепь бесчисленных фаз покоя, дробили события на бесконечно малые. Обычные явления при таком подходе становились неузнаваемыми: Ахиллес не мог догнать черепаху, стрела никогда не долетала до цели… Дождь лил не переставая. В темноте был виден унылый строй балконов, заканчивавшийся выходом на полуротонду, тройной ряд трубок ограждения. Уже в половине десятого в гостинице стало тихо: отдыхающие покинули холл, из-за помех телевизор пришлось выключить. Кремер вел себя как человек, изрядно хвативший «Плиски»: на ужин не пошел, не появился у телевизора. После двадцати трех гостиница замерла окончательно. Мягкие паласы делали шорохи едва различимыми. Ни один звук не переносился из номера в номер. Кремер старался не думать о том, что ему предстоит. Он думал о другом. Чем меньше дней оставалось до традиционного сбора филологов, тем чаще вспоминался ему старый декан, непременные ленчи со студентами, «подававшими надежды», термос с кофе и строчки поэтов, писавших в жанре цы в десятом-одиннадцатом веках: Оуяна Сю, Лю Яна, Су Ши, но чаще Ван Вэя — «Остановлены лошади в ряд…» …Он увидел, как человек, поднявшись на полуротонду, перешагнул невысокое ограждение и, словно вдоль палубы, напрямик двинулся к его балкону. Вовсю хлестал дождь. Человек с секунду задержался у окна, но, ничего не разобрав в темноте, надавил на дверь. Злополучная бутылка из-под «Плиски» покатилась по комнате, Кремер вскочил: — Что вам надо? Кто вы? — Сам знаешь! — послышался ответ. Кремер отошел к двери. В кармане он сжимал бесполезный в данной ситуации жилетно-карманный браунинг. — Икону! — приказал гость. Видимо, он читал или слышал, как должно себя вести, когда попадаешь ночью к «прилипале» — мелкому хищнику, долго шедшему по пятам своих более крупных собратьев, чтобы урвать кусок с их стола. — Живей. Отобрать икону казалось ему делом легким, как удалить кирпичи в наскоро заложенном потолочном перекрытии. Кремер не сомневался: именно этот человек проник в выставочный зал замка, в то время как его напарник запер снаружи дверь. Он похитил «Оплакивание», «Поругание Христа», «Суд Пилата», в которых ничего ровным счетом не смыслил, а теперь решил еще добыть «Апостола Петра», чтобы сосредоточить всего Тордоксу в руках того, кто стоял за ним. — Сначала о возмещении, — сказал Кремер. — Вас послали договориться, а не грабить. — Жить надоело? — Не валяйте дурака! Кремер отступил к двери. Больше всего боялся он зацепиться за что-нибудь, свалить тумбочку, стул. Отступая, Кремер вытянул руку по направлению к двери, второй — подхватил футляр. Гость двинулся за ним. — Разбудите гостиницу! — предупредил Кремер. — Давай икону. Выхода не было. Кремер нажал ручку двери — вместо бесшумного поворота петель послышался тихий царапающий звук. Кремер тотчас потянул ее на себя: снаружи дверь подпирало что-то грозившее в любую секунду упасть. На раздумья оставались секунды. — Стой! Ваша взяла! — сказал он. — Правая тумба стола. Только тихо! Икона там… — Давно бы так, — гость вернулся к столу. — В каком ящике? — В среднем. Послышался стук. — Здесь нет… Кремер зашел сзади, сжал браунинг. Гость снова нагнулся, Кремер сделал выпад — рукоятка пистолета пришлась поперек шейных мускулов. Тот свалился, прижимая колени к подбородку, руками он держался за шею. На полу, у стола, было светлее — сюда падали отблески света фонарей, но Кремер все равно ничего не мог рассмотреть. — Вот кресло! — Кремер помог ему подняться. — Вас послали устроить скандал? Откуда вы меня знаете? Гость сел, каждое движение причиняло ему страдания. — Мы видели друг друга в Москве, на Ярославском вокзале. — Там бывает много людей, — сказал Кремер. — Вы схватили икону… — Но почему вы решили, что она со мной? — Почему? — Боль понемногу отпускала его, он снова взял прежний тон… — Ты вез ее в Мукачево Терновскому. По дороге узнал про кражу из замка. Поворачивать было рискованно… — Я мог передать икону в Москве. — Не мог. Терновского не было. Он уехал перед тем, как все случилось в Залесске. Все еще сжимая шею, ночной гость сказал: — «Апостол» тебе не нужен. — Вот это деловой разговор! — Кремер взял стул. — Я мечтал договориться. — Что хочешь за него? — Много не надо. Я возьму «Оплакивание» и маленькую икону из Твери, которую вы взяли у онколога. Разницу заплатите… — Он торговался как «прилипала». — Кто здесь сказал про онколога?! — Дураку ясно! Вы же подбирали Тордоксу! — Икона здесь, в номере? — Здесь. Как вы узнали про меня и Терновского? — спросил Кремер. — Каталог международной выставки с его автографом!… Понятно? Ничего не оставляй под матрасом. Кремер кивнул: — Значит, вы навестили меня, пока я ездил в Карпаты? — Пока ты прятался от экскурсионного фотографа… Между прочим, тебя не разыскивают? — Не разыскивают, — Кремеру стало смешно. — Что это вы так неприветливы? Все-таки имеете дело с искусством… Вы не из шпаны? Из кресла донесся звук — полусмех, полустон. Ночной гость, забыв про боль, радовался собственной находке: — Литератор я… — Ладно, — сказал Кремер. — Договорились? — Пока нет. Где держал ее? — В камере хранения. — Я знал, что ты принесешь икону перед самым отъездом… — Гость что-то достал из кармана, по-видимому блокнот с описанием иконы. «Экспертиза» заранее продумана», — понял Кремер. В ту же минуту в коридоре раздались шаги. Скрипнул плохо закрепленный плинтус, легкое сотрясение послышалось рядом с холлом. Скрываемые паласом шаги приближались к двери. — Больно? Массируйте шею, — Кремер не особенно осторожно тряхнул ночного гостя. — Какой массаж? — Он ничего не слышал. — Шея не гнется! — Отвлекайтесь, массируйте. Стихи любите? — Не дождавшись ответа, Кремер забормотал первое пришедшее на память: — «Остановлены лошади в ряд, мы готовы разлучить рукава и полы. Над каналом большим императорским снова начинается чистый холод…»[3]. Человек в коридоре с секунду постоял под дверьми, потом шаги стали удаляться. — Где икона? — спросил гость. — Сейчас. «Апостол» был тщательно упакован. В темноте Кремер убрал первый предохранительный слой, потом второй. Наконец поставил икону на стол, включил лампу. Лицо «Апостола» было просто и величаво. На этот раз оно говорило о порывистости и простодушии. Сквозь оградительное стекло хорошо просматривался древний потрескавшийся левкас. — Переверни! Кремер повернул икону. По дереву рассыпались крошечные завитки старославянских литер: «В лето 6922 а писана бысть икона си рукою раба божия Антипа Тордоксы». Когда гость ушел, Кремер тихо вернулся в прихожую, осторожно нажал на ручку — дверь в коридор беззвучно открылась. Больше Гонта не нашел в газетах ничего, что относилось бы к парикмахеру Федору Джуге — «торговцу людьми», наживавшемуся на человеческом горе. Приближался последний штурм, сообщения с фронтов исчезли, зато резко возросло количество материалов под рубриками «Разное» и «Спортивные сообщения». «Денатурированный спирт убил шестьдесят семь людей!» «Пянство — найбольший ворог народного господарства!» В конце сентября, когда даже самым твердолобым стало ясно, что дни фашистской диктатуры сочтены, газетами овладела подлинная футбольная лихорадка: Газдяръ — Мукачево 1:3 (1:1) Мишколцъ — СК Русь 1:2 (1:0) И наконец, 24 сентября 1944 года: Сентлеринцъ АЦ — УАЦ 3:1 (0:1) Больше «Неделя» не выходила. «Независимая политическая газета» «Русское слово» прикрылась еще раньше. Гонта отложил подшивки, посмотрел на часы. Пора было ехать в аэропорт — встречать Бржзовску. В углу, за шторками, положив голову на стол, спал работник архива. Черные сатиновые шторки… Где он их видел совсем недавно? В кабинете Холодилина! Конечно! Окна зашторили, и на экране видеомагнитофона побежали кадры, отснятые при задержании Сенникова и его напарника на Ярославском вокзале. Полупустой зал у суточных касс, «сектор захвата» — между киосками «Военной книги» и Союзпечати… Пассажиры, чемоданы, сумки… Здесь преступники ждали Спрута, когда сидевший рядом с Сенниковым пассажир схватил его за пальто… «Похититель редчайших икон не побрезговал обычным бумажником?» |
|
|