"Зов Древних" - читать интересную книгу автора (Локнит Олаф Бьорн)

Глава третья «ВИД СО СПИНЫ ДРАКОНА»

Однажды утром в опочивальню едва проснувшегося владельца замка Фрогхамок и всех сопредельных земель и вод достопочтенного Коннахта Мабидана без всякого доклада влетел встрепанный и неумытый дворецкий.

— Беда! Беда, хозяин! — заголосил он и бухнулся на колени.

— В чем дело? — хриплым спросонья голосом спросил благородный дворянин. — И перестань орать, не то моя мигрень вернется снова, и ты будешь в этом виноват. Встань и говори внятно!

— Беда! — повторил дворецкий и, пыхтя, поднялся. — Молодой хозяин вместе со своим другом сегодня еще до света поднялись, взяли с собой двоих лишь слуг, снарядились и отправились в горы!

— Ну и что? — не понял Коннахт. — Септимий давеча говорил мне, что отправляется на охоту за вепрем. Странно, конечно, что они прихватили только слуг, но повода для тревоги я не нахожу.

— Если бы на охоту! — заламывая руки, как дешевый комедиант, трагически возопил дворецкий. — Конюший Морниган вчера подслушал разговор молодых господ, совершенно случайно, разумеется. Я для порядка наказал подлеца, но умоляю вас, господин, пойдемте со мною, выслушайте его. Вы же знаете, что вам горцы врать не будут, а уж память у них как у мудрецов из Тарантии, если не лучше.

Коннахт был человек незлобивый и часто прощал подданным их проступки. Вот и на этот раз, проклиная горские суеверия и способность дворецкого паниковать по каждому поводу, а чаще и вовсе без повода, он вылез из теплой постели, поспешно оделся и неторопливо направился в приемную. То, что поведал ему там рыжий крепкий парнишка Кондла Морниган, повергло наместника в такое смятение, что он немедля потребовал подать ему пергамент и чернила и сел за письмо не куда-нибудь, а в столицу, королю Конану, да велел хоть под землей найти и привести к нему Бриана Майлдафа, личного своего гонца.

Наутро Септимий поведал Юнию продолжение легенды. Примерно с середины их беседу и подслушал Морниган.

…Очнулся Люций в каком-то вовсе незнакомом месте. Было темно, хоть глаз выколи, однако рядом раздавался знакомый храп. Сердце офицера быстро-быстро забилось от радости: не узнать храп пуантенца мог только глухой и полностью лишенный памяти. Он растолкал сотоварища. Сначала крестьянин ничего не понял. А затем вспомнил все, что случилось до того момента, когда драконий хвост опрокинул его на землю. Люций подробно рассказал ему обо всем, что произошло потом в ту страшную ночь. Собственно, была ли именно эта ночь или совсем другая и сколько вообще прошло времени, никто из них не знал.

Совершенно непонятно было также, куда они все-таки попали. Поверхность, которую надо было бы называть полом, устилал мягкий и толстый ковер то ли мхов, то ли лишайников. Потолок находился на высоте не более десяти локтей — это они выяснили, когда крикнули, задрав головы вверх. Эха, которое непременно должно было возникнуть в столь высоком помещении, не последовало. Стали обшаривать стены. Стены комнаты, как, впрочем, и пол, явно были обработаны каменотесным инструментом, но очень грубо, как будто наспех. Когда все стены и пол были тщательно осмотрены, бедолаги поняли, что они заперты в комнате двенадцать на двадцать локтей и ни окон, ни дверей тут и в помине нету. Они уселись на пол и задумались, пытаясь решить, как же все-таки попали сюда.

Выводы напрашивались малоутешительные: либо в потолке есть люк, до которого им никогда не добраться, либо их заживо замуровали.

Пуантенец почему-то сразу решил, что второе предположение гораздо более вероятно, и принялся что-то бормотать себе под нос — не то жалея себя, не то молясь каким-то богам. Люций же был настроен не так мрачно. В конце концов, только им удалось уцелеть в неравной схватке с драконом, а это уже знак того, что Митра их не оставил. Правда, это еще не значило, что Податель Жизни и впредь будет одаривать их своим милостивым вниманием.

Но как же все-таки они попали сюда? Без посторонней помощи явно не обошлось. А кто это был? Неужели сам дракон? В это мало верилось: драконы не умеют строить, это известно каждому. Конечно, дракон мог воспользоваться старыми пещерами, но из головы у офицера не шли мрачные рассказы пастухов о маленьких обитателях подземелий с миндалевидными глазами. В самом деле, кто-то ведь обрабатывал эти камни?

Никогда он не слышал, чтобы в этих местах существовали поселения. Если и было что-то, то очень давно, в дохайборийскую эру. А вдруг и в самом деле они попали в крошечные мерзкие лапки тех, кто обитал под холмами? Люцию казалось, что их ладони непременно должны быть липкими и противными. Но как, откуда появился здесь дракон? Не могла же эта тварь существовать не столь уж далеко от Фрогхамока долгие годы незамеченной! Значит, дракон явился недавно из иных мест. Вот уж повезло так повезло! Не хватало еще, чтобы ящер столковался с этими, маленькими и злобными.

Офицер приказал пуантенцу заткнуться. В гробовом молчании сидели они в темноте, и ни единый звук не доносился до них ни сверху, ни снизу, ни сбоку. Утомленный ожиданием, волнениями и голодом, который совершенно нечем было утолить, Люций заснул.

Пробудился он от дикого скрипа, как будто открывалась сто лет не смазываемая дверь, и, открыв глаза, он увидел нечто подобное: громадная каменная плита в стене отползала в сторону, открывая узкий лаз в освещенную тусклым красноватым светом факелов пещеру. Откуда-то издалека послышался топот тысяч маленьких ног, будто стадо коз шло по каменистой дороге, только не коз даже, а козлят. Плита, проскрежетав так, что у Люция заболели все в общем-то здоровые зубы, наконец остановилась, и в щель, которая едва пропустила бы средней комплекции человека, без труда вошло (или вошел, а может, вошла?) создание ростом в два локтя.

Это был человечек с узким длинным лицом с мелкими чертами, на первый взгляд тщедушный, закутанный в некое бесформенное одеяние из грубой неокрашенной шерстяной ткани. Ноги его были обуты в кожаные сандалии. На Люция злобно и хитро смотрели два огромных, очень чувствительных к свету миндалевидных глаза. Значит, пастухи не врали: в глубине холмов действительно обитала древняя раса, представители тупиковой, отверженной, загнанной еще задолго до хайборийской эры под землю и оттого особенно страшной ветви человечества.

В коридоре, пытаясь заглянуть через плечо первого, толпились еще сотни таких же, и их лица не выражали — ничего, кроме злобы, ненависти и коварства. Они подняли страшный галдеж, так что отдельных слов было не разобрать. Первый, не обращая внимания на вопли напиравшей сзади толпы, не приближаясь к людям, поднял левую руку и сделал весьма замысловатый жест. Люций и не заметил, как его товарищ по несчастью тоже очнулся и встал во весь свой немалый, около четырех локтей, рост за спиной командира. Почувствовав, что тут пахнет черным колдовством, пуантенец воспротивился тьме всей силой своей простой души.

Прорычав что-то нелестное в адрес всех колдунов и ведьм, увалень, внезапно превратившийся в свирепого медведя, бросился на врага. Карлик не отступил ни на шаг, уверенный в себе.

Его самоуверенность была оправданна. Человек, ходивший за тяжелым плугом у себя на родине и без труда ворочавший длинные бревна при постройке укреплений, вдруг, словно муха, запутался в невидимой прочной паутине, с трудом двигая руками и ногами. Сам воздух, казалось, сопротивлялся ему. Наконец, обессиленный бесполезной борьбой, он повис недвижно, выпучив горевшие яростью глаза. Сказать он ничего не мог: колдун сковал его так прочно, что пуантенец не мог даже раскрыть рта, и только сдавленный негодующий хрип вырывался у него из горла да слюна прямо-таки закипала в углах рта.

Люций содрогнулся, предвидя, что ему предстоит то же самое, и инстинктивно начал пятиться в угол камеры. Оступившись, он повалился назад, подставил руки, чтобы опереться на них при падении, и… провалился в пустоту.

Падение его длилось недолго. Через пару мгновений он приземлился, больно ударившись обо что-то. К счастью, пол пещеры устилали все те же лишайники, и десятник отделался лишь ушибами. Отверстие люка зияло над ним на высоте восьми локтей. То ли в механике карликов что-то сработало не так, то ли нижний люк и должен был открываться вместе с боковой плитой, но офицер вырвался из ловушки!

Он очутился в длинной галерее. Выбирать направление, куда бежать, нужды не было: справа пещеру закрывала глухая стена. Впрочем, оказалось, и глухие стены здесь могут быть просто раздвижными дверьми, но Люция не интересовали секреты уродцев-колдунов, ему нужно было поскорее уносить ноги. Он быстро огляделся по сторонам. На стене был укреплен почти сгоревший факел, пламя которого бросало тусклый отсвет. Дальше же коридор тонул во мраке. Сверху в люке показались мерзкие большеглазые физиономии. Не дожидаясь, пока колдун сообразит, какую бы пакость сотворить над ним, чтобы вытащить обратно наверх, как рыбу на крючке, Люций, несмотря на дурное самочувствие, недостаток свежего воздуха, голод и жажду, опрометью бросился прочь, в темноту.

Сначала галерея шла ровно. Иногда в сторону уходили боковые туннели: время от времени он чувствовал то справа, то слева сквозняк. Но поворачивать боялся, ибо в широком главном проходе чувствовал себя увереннее, чем в лабиринте узких коридорчиков. Затем пещера свернула вправо, и последний свет факела, до сих пор еле видного позади дотлевающей искрой, исчез. Но раз факел здесь был, значит, кто-то ходил по этой галерее, при этом совсем недавно. Забежав за поворот, офицер остановился перевести дух и прислушался, нет ли погони. Высота в восемь локтей не могла стать серьезным препятствием для преследователей.

Но, к удивлению Люция, никто даже не пытался догонять его. Это, конечно, радовало, но и не означало, что можно расслабиться и устроить себе долгую передышку. Прежде всего необходимо было найти воду, затем еду, а потом, если повезет, выход наружу. Он отдышался и уже не побежал, а пошел тихим крадущимся шагом, помня о том, что дикари стреляют в темноте по звуку лучше, чем иные стрелки аквилонского королевства при свете дня.

Пещера оставалась все такой же просторной. Боковые коридоры пропали, и Люций, чтобы не ощущать себя в полной пустоте, все время шел вдоль левой стены, ведя по ней рукой. Пещера тянулась и тянулась, и десятник, и без того не имевший никакого понятия о том, где и насколько глубоко под землей он находится, совсем потерял ориентацию, ибо первый раз в жизни попал под землю. Он не знал, сколько времени идет этим коридором и какое расстояние осталось за спиной. Иногда под ногами хлюпала вода, и он напился прямо из лужи на полу, понятия не имея, откуда взялась эта вода и можно ли ее пить. По крайней мере, ни вкуса, ни запаха она не имела.

Иногда Люцию казалось, что коридор делает повороты, но он не был в этом уверен и, побыв в темноте довольно долгое время, вдруг понял, что, должно быть, чувствуют слепые. Он, во всяком случае, сейчас был именно таковым. Слух и осязание его пребывали в постоянном напряжении. Он гнал от себя мысли о страшном, но то и дело порождения темного бреда вторгались в сознание. Во мраке мерещились ему какие-то бесформенные, но пугающие до полусмерти существа. Когти, щупальца и зубы драконов и других монстров, изображаемых обычно в старинных свитках, были ничтожны по сравнению с невидимым, порождавшим немой ужас.

Коридор сделал резкий поворот, и Люций вынужден был закрыть глаза и прижать к ним ладони, потому как по глазам его неожиданно и очень больно ударил свет, который оказался всего лишь маленькой красной искоркой отдаленного факела. Когда радужные круги перед глазами погасли, десятник продолжил свой путь с удвоенной осторожностью. Пещера была огромна, свод ее терялся где-то далеко вверху, и каждый малейший шорох — или так только казалось? — разносился зловещим перешептыванием эха.

Свет постепенно приближался. Подойдя поближе, Люций увидел, что горит не один факел, а два. Они были укреплены в металлических вставках с наклоном друг к другу по разным сторонам тяжелых железных ворот. Локтей на сто пятьдесят не доходя ворот, пещеру пересекал глубочайший ров шириной в сорок локтей. Глубина его была столь велика, что дна разглядеть не удалось, и ни звука не доносилось из провала. Текла ли, стояла ли там вода, или ждали гибельные острые клыки камней, или жадно чавкало огненное озеро — рассказывали горцы и о таких, — узнать не было возможности. Взгляд тонул в непроницаемой черноте.

Через пропасть был перекинут узкий подвесной мостик, судя по полусгнившим доскам, весьма и весьма старый и давным-давно не используемый. Веревки, видимо когда-то и в самом деле очень прочные, раз сохранились до сих пор, ныне истлели. Все сооружение было предельно шатко, выглядело крайне удручающе и держалось, похоже, только потому, что в пещере никогда не бывало ветра.

Однако другого выхода, кроме того, как ступить на этот мост, у десятника не оставалось. Обратной дороги не было, и лучше уж найти смерть в бездонном рву или попытаться проникнуть за кованые ворота, чем пасть от мерзких лап этих желтолицых пауков с миндалевидными глазами.

Прежде чем выйти из темноты в тусклое пятно неверного света, отбрасываемого факелами, он еще раз осмотрел площадку перед воротами. Она была идеально ровной и совершенно пустой — ни единого мелкого камешка, только толстый слой пыли.

«Значит, первый факел принесли откуда-то из боковых ходов! — догадался Люций. — Иначе здесь остались бы следы».

Первый шаг по мосту показал, что тот все же куда крепче, чем думалось поначалу. Веревки натянулись и задрожали, доски расхлябанно стучали, вся развалина заходила ходуном из стороны в сторону, при этом еще и выгибаясь, но обрушиваться не спешила. Люций преодолел уже локтей двадцать пять из необходимых сорока, как вдруг доска под его ногой, совсем уж сгнившая, рассыпалась в прах, и он провалился одной ногой в бездну. На секунду ему показалось, что именно в пальцах этой ноги находится его сердце. С трудом, дрожа от голодной усталости и страха высоты, вытянул он ногу обратно на мост и дальше уже не прошел, а просто прополз последний участок страшного пути и растянулся без сил, выбравшись на твердую скалу. Мост еще долго раскачивался и стучал досками, а потом мелко дрожал, словно злился на того, кто осмелился нарушить его покой.

Долго не мог десятник прийти в себя, а когда, наконец, очнулся, прямо перед собой увидел огромные — в четыре человеческих роста — железные ворота. Наверх уходила глухая стена грубой кладки, достававшая, видимо, до самого потолка. По их виду легко было заключить, что, по крайней мере, с внешней стороны уже много лет никто не только не подходил к ним, но даже и не пытался как-либо ухаживать за воротами. Ржавчина широкими и темно-рыжими пятнами покрывала створки, а немногие медные детали позеленели. Ноги Люция утопали в толстом слое жесткой многолетней пыли.

Он подошел к воротам и в том месте, где было маленькое окошечко с глазком, постучал негромко. Ответом была тишина. Он постучал громче и продолжительнее — вновь тишина. Он заглянул в глазок — непроглядная темнота. Наконец он повернулся к воротам спиной и принялся стучать пяткой, подняв ужасный грохот, но в результате только отбил ногу. Люций колотил в ворота и так и сяк, в разных местах, и руками, и ногами, и плечом… Жаль, не оказалось рядом камня потяжелее, чтобы и его пустить в дело. Ничего не помогало. Долго еще по пещере бродило гулкое эхо последних его ударов. Он сел у ворот, привалившись к ним спиной, и в изнеможении опустил голову на поджатые колени.

«А кто же зажег факелы? Не могут ведь они гореть тут сотни лет сами по себе?» — вдруг пришла в голову Люцию утешительная мысль. Факелы не сгорели еще и наполовину, значит, зажгли их не столь давно. Оставалось только дождаться, пока кто-нибудь придет, чтобы заменить их новыми. Только вот как это делают, если не открывают ворота?

Он встал и принялся рассматривать железные створки. Как раз над тем местом, где были укреплены чашки-держатели факелов, глаза его различили тонкий шов. «Ага, — подумал офицер, — вот и окно. Его открывают и так, сверху, меняют факелы. Да, но зачем такие ухищрения? Зачем вообще факелы там, где никто не ходит?»

Сплошные зловещие загадки окружали его. Еще неизвестно, кто скрывается за этими воротами. Вполне может быть, страшилища стократ ужаснее подземной желтокожей расы. Но выбирать ему не приходилось. Оставалось лишь сидеть и ждать. Тишина и безразличие овладели всем его существом. Факелы сгорали ужасно медленно, иногда потрескивая. Напряжение всех сил и невиданная концентрация воли и внимания потребовали отдыха. Человек заснул прямо на полу, привалившись спиной к запертым воротам.

Очнулся он вовремя. Правый факел уже сгорел совсем, а левый был близок к тому. Круг света резко сузился, тьма обступила десятника со всех сторон, так что он едва мог видеть первые доски моста. Все прочее терялось во мраке. Вот мигнула последняя вспышка, пламя задрожало и исчезло. Еще несколько секунд перед глазами плавали разноцветные пятна, и вот знакомая уже чернота затопила пещеру. «А вдруг они ушли вглубь горы и более не вернутся? Не пойти ли обратно попытать счастья в боковых коридорах?» — стал уже подумывать Люций.

И в тот же самый миг за воротами послышались шаги. Некто шел по пещере четким, будто строевым, шагом. Люций вскочил на ноги и припал к отверстию. Там из темноты приближался яркий свет факела, кругом падавший на пол перед идущим. Люций прислушался. Шаг печатался столь слаженно, что даже опытный в подобных вещах слух военного не сразу различил, что это не одна пара ног, а три! «Неужели караул?» — подумал он и воспрянул духом. Не мог он допустить и мысли о том, чтобы опустившиеся пещерные дикари были знакомы с таким достижением цивилизации, как военный караул.

А звук шагов, мерный и уверенный, нарастал. Из темноты появились трое высоких воинов в блестящих чешуйчатых доспехах и куполообразных островерхих шлемах. Каждый был опоясан длинным тяжелым мечом. Как зеркало, сияли начищенные налокотники, наручи и поножи. Первый нес горящий факел, высоко поднятый в твердой руке, а двое шедших следом держали по целой связке заготовок для факелов: должно быть, это место не было единственным на пути караула.

Но каковы были их лица! Суровые, аскетические, преисполненные благородства и мужества. Высокий лоб, выпуклые виски, прямой правильный нос, тонкие губы, белая чистая кожа, светлые волосы и борода, а главное — глаза: пламенеющие, лучезарные и страшные своей всепроницательностью. И в то же время печать немыслимого количества лет, полных побед и горького опыта, пережитых страданий и неземных чудес, лежала на их лицах. Казалось, из давно ушедшего в глубины времени прошлого явился вновь древний титанический народ и вот взирает скорбно на гнусные дела и тщедушие потомков и жаждет ответа и суда. Жаждет отмщения.

Первая мысль Люция была о бегстве. Скрыться, спрятаться в темноте от этих обвиняющих, испытующих глаз, как от наказания, заслуженного, но ужасного. Но было поздно. Он едва успел отпрянуть от глазка и отступить на два шага назад (отходить дальше он побоялся, ибо совсем не видел зияющей где-то близко пропасти). Неведомые воины приблизились к воротам и остановились. Послышались слова команды. То был глухой и рокочущий, как темные столетия, язык. Затем кто-то стал подниматься по ступеням. Шаги затихли где-то на уровне того самого окна, из которого зажигали факелы. Звякнули ключи, щелкнул замок. Десятник замер в оцепенелом напряжении. Железная створка отворилась. Свет факела упал на площадку перед вратами, выхватив из темноты жалкую фигуру усталого, напуганного человечка в легких доспехах офицера аквилонской армии.

Секунду длилось молчание. Несомненно, стражник увидел его, но сам был изумлен тем, что здесь находится живое существо, причем это существо — человек. Но тут же прозвучала властная команда. Люций понял, что ему приказывают стоять неподвижно, хотя не смог различить ни единого знакомого слова.

— Я не понимаю! — ответил он вполне искренне, хотя как стоял недвижно, так и оставался стоять, и без приказаний выполняя все, что от него требовалось.

Опять заговорил страж, зажигавший факелы. На сей раз, он обращался назад, видимо, к старшему в карауле. И без перевода было ясно: речь идет о том, открывать ли ворота, впускать ли пришельца.

— Впустите меня, о, благородные мужи! — взмолился Люций. Что ему еще оставалось делать? — Меня захватили эти желтокожие нелюди, я не пил и не ел много времени! Я такой же человек, как и вы! — В отчаянии он готов был встать на колени, но тут из-за ворот послышался ответ.

О, радость! Кажется, командир решил отпереть ворота. Опять забряцали ключи — теперь, судя по звуку, гораздо более весомые, чем в прошлый раз. Завизжал тяжелый замок, заскрипели петли, и правая створка со скрежетом распахнулась. Да, если замок окна для зажигания факелов тщательно смазывался, то механизм самих ворот явно был запущен! Но Люцию, конечно, было вовсе не до того. Он сделал один шаг вперед, и тут могучие руки стражей крепко подхватили его и втащили внутрь. Он оказался в таком же коридоре, как и перед воротами. Его усадили на стоявшее рядом подобие каменной лежанки, поросшей все тем же толстым многолетним лишайником (или растение посадили здесь намеренно?). Впервые за долгие годы стражи ворот вышли наружу. Они зачем-то внимательно осмотрели площадку между воротами и рвом, дошли до моста, но ступить на него не решились. Посветив еще во мрак и, наверное, удовлетворившись увиденным, а точнее, неувиденным, вернулись обратно и тщательно заперли ворота. Нечего и говорить, что привратные факелы, согласно обычаю, были установлены и зажжены.

Все это время рядом с аквилонцем находился могучий стражник в броне, хотя бежать куда-либо у «пленного» не было ни сил, ни желания. После того как факельный ритуал был завершен, командир обратился к подчиненным с немногословной речью, а затем, наклонясь над десятником, сказал ему несколько слов все на том же древнем языке. Тому оставалось только смотреть на своих новых повелителей широко открытыми честными глазами. Но интонация говорившего была если не доброжелательной, то успокоительной. Уверившись, что гость снаружи не собирается сопротивляться или бежать, командир кивнул солдатам и, все так же четко выдерживая шаг, отправился вглубь пещеры. Солдаты же встали недвижными часовыми рядом с десятником. Он даже и не пытался заговорить с ними. Ложе из лишайников было столь мягким и приятным, а усталость столь неодолима, что он опять забылся…

Проснулся он от того, что кто-то тронул его за плечо. Люций мгновенно вскочил, как привык делать это по тревоге, но его удержали и заставили занять сидячее положение. Часовые по-прежнему стояли неподвижно, точно колонны, похоже, ни разу не шевельнувшиеся с того времени, когда он заснул. Зато вернулся командир караула. С ним пришли еще трое солдат и офицер, по-видимому, более высокого звания, чем командир караула. Собственно, никаких особых знаков различия не требовалось, чтобы разобраться, где начальник, где подчиненный, — это было видно сразу по манере говорить и держаться, по действиям, которые исполнял тот или иной, тем более опытному военному.

Но самым примечательным из вновь прибывших человеком был сребробородый мужчина лет пятидесяти пяти. Ростом он был пониже военных, но все же гораздо выше Люция. Был он крепок и мускулист, с длинными вьющимися волосами, аккуратно, впрочем, расчесанными и схваченными цветным налобным ремешком. На лбу, на ремешке был укреплен большой зеленый, наверное драгоценный, камень в серебряной оправе. Глаза мужчины были непроницаемо черны, лицо благородное и гладкое, без морщин, несмотря на возраст. Облачен он был в длинные просторные белые одежды и пурпуровый плащ. Он смотрел на Люция внимательно, но без особого интереса. У ног мужчины находился кожаный мех, из которого он извлек кубок с крышкой и печенье в маленькой плетеной корзинке. Передав все это Люцию, он отступил в полумрак, не переставая между тем наблюдать за ним. В кубке оказалось легкое бодрящее вино, а печенье таяло во рту. Ел Люций быстро, но все же старался следить за тем, чтобы не показаться жадным или неряшливым.

Утолив, таким образом, первый голод и подкрепив силы, Люций почувствовал себя значительно лучше. Заметив, что пришелец закончил свою трапезу, мужчина снова приблизился, принял у Люция кубок и опустевшую корзинку, сложил все обратно в мех, а потом внимательно и долго посмотрел ему в прямо в глаза. Какое-то загадочное слово слетело с его губ. Люций почувствовал, как члены его наливаются свинцом, как тяжелеют веки, как слипаются глаза и никнет на грудь голова. Сон, не желаемый, но навеянный волшебством, опять овладел им. Сознание погасло, как свеча, на которую подули. Он в который раз погрузился во тьму…

Новое пробуждение состоялось уже в небольшой вырубленной в скале комнате с невысоким сводчатым потолком. Лежал он все на том же ковре из лишайника. Кто-то заботливо укрыл его шерстяным одеялом — в пещере было довольно прохладно. Собственная одежда его безвозвратно исчезла. На нем же были одеяния, подобные тем, какие носил давешний седой мужчина: длинная туника и некое подобие тоги. Доспех куда-то унесли. В головах был укреплен на стене поставец, в котором пылал факел. Комната оказалась невелика — шесть на шесть шагов, округлая. Справа и слева чернели проемы. Не слишком роскошно, конечно, не покои Фрогхамока, но куда лучше подземелья тварей с миндалевидными глазами. К тому же он был среди людей!

И тут из левого отверстия раздался такой глубокий звериный вздох, какой могло издать только огромное животное. Люций похолодел и осторожно и медленно стал выбираться из-под одеяла. Подкравшись к отверстию, он с опаской заглянул в соседнюю пещеру. Каков же был его ужас, когда в огромном зале с высоким потолком и сереющим в противоположной стене проломом взору его предстал кошмар горной ночи — дракон! Чудовище мирно спало, подобрав под себя ужасные лапы и уткнув голову под крыло, как это делают птицы.

«Неужели дракон был подослан ими?! — подумал Люций, имея в виду своих нежданных благодетелей. — Уж не хотят ли принести меня в жертву этой жуткой твари?» — содрогнулся он.

— Не страшись, чужеземец. Отныне и здесь дракон тебе не опасен, — услышал он за спиной родную аквилонскую речь.

Люций обернулся: на пороге комнаты стоял тот самый седовласый муж, похожий на жреца. Речь его была старомодна. Говорили так лет пятьсот назад, о чем можно было судить по древним свиткам.

— О, почтенный, — обратился к нему Люций. — Могу ли я узнать, где нахожусь и кто вы, приютившие меня? Прости, не знаю твоего имени.

— Зови меня Служителем, — ответил мужчина, — ибо истинного своего имени я не могу тебе открыть. Я расскажу тебе, куда ты попал, но прежде хочу слышать твое повествование. Меня интересует, кто ты, откуда, как случилось, что оказался в пограничной галерее, и вообще, что сейчас творится наверху, если ты оттуда. Но я вижу, что ты сильно исхудал и давно не ел, потому следуй за мной.

Служитель провел его через анфиладу высеченных в скале покоев. Иные были пусты, в иных хранились всевозможные запасы, иные вовсе были разгорожены, вероятно, в них жили. Наконец вступили они в небольшой, но и не маленький зал, где их ждал стол, составленный из простых, однако сытных блюд. Два безмолвных воина охраняли помещение.

— Прошу, садись, — пригласил Люция Служитель.

Тот не заставил себя ждать и, усевшись за стол, пришел в себя, только когда съел все до крошки. При этом он даже не помнил, что же именно ел.

— Ну вот, теперь, утолив голод и как следует, отдохнув, ты вполне можешь приступить к рассказу, — предложил Служитель, глядя на несколько смущенного своим поведением аквилонца. Зеленый камень у него на лбу ярко сверкнул.

— Родился я в Аквилонском королевстве, в Тарантии… — начал Люций и так постепенно, час за часом, сам увлекшись собственным рассказом, поведал Служителю многое о том, что знал сам. Получивший в юности довольно приличное образование, Люций был интересным собеседником, и наверняка Служитель узнал гораздо больше, чем рассчитывал узнать. Временами он задавал вопросы, желая уточнить новые незнакомые слова и имена. Закончился рассказ на том, как, очнувшись на ложе у ворот, Люций увидел Служителя.

— Спасибо тебе, Люций, за столь обстоятельную повесть. Сейчас я прикажу, чтобы принесли еще еды и вина, и поведаю, сколько мне позволено, про то, о чем ты осведомился.

…Еще где-то на самой заре хайборийской эры легендарный основатель Аквилонии — блаженный Эпимитриус отправил на полуночный восход несколько немногочисленных отрядов, набранных, однако, не из простых воинов, но из витязей — служителей Митры Лучезарного. Целью их было отыскать и возродить существовавшее, по преданию, в этих горах подземное святилище великого бога, в котором хранятся бесценные древние знания и совершаются чудеса для истово верующих. Охраняют святилище пещерные львы и свирепые грифоны с медными когтями, а богослужения осуществляет один отшельник, коему за подвиги во имя веры дарована долгая жизнь, что должна продлиться до прихода новых последователей веры в великого бога, основавших обширное царство во славу его.

Неизвестно, сколько из ушедших заплутало и померзло в горах, скольких перебили воинственные тогда местные горцы, сколькие, ничего не найдя, попали в суровую Киммерию, где и сгинули без следа, но три отряда вышли все же именно к нынешним окрестностям Фрогхамока и стали подниматься в горы здесь. Отбросив беспорядочную атаку плохо вооруженных горцев, очутились они в долине Чаши, где солдаты Люция отыскали грязное озерцо.

Оказалось, что с помощью нехитрых механических приспособлений, на которые в то время были способны и желтокожие карлики, вода легко выводится в поземные пустоты, а прибывает она вовсе не от дождей, а наливается из поземного озера. И действительно человечки с миндалевидными глазами раз в год жгут там великий костер в виде пирамиды и приносят жертву, для чего отлавливают в горах кого-нибудь из людей, предпочтительно молодую девушку. Воду же напускают для того, чтобы никто из чужаков не осквернил священного места своим присутствием. Но тогда вход в холмы был много проще, это с годами карлики завалили все большие пещеры, оставив лишь неприметные расщелины и потайные лазы. В то время в долину Чаши выходил огромный проход, в который без труда могла въехать колесница.

Испытать на себе коварство карликов и их умение вести подземный бой воинам Митры довелось быстро, но мощь и храбрость прежних рыцарей вряд ли уступала доблести нынешних, а зачастую превосходила ее. Их вел вперед, под горы, проводник Эпимитриуса — небольшое золотое изваяние солнечного быка. Чувствуя приближение благословенного места, бык обретал тепло и начинал слабо светиться.

— Если ты сумеешь пройти пять ступеней знания и посвящения, тебе дано будет узреть проводника Эпимитриуса. Мне это удалось! — Служитель с нескрываемым удовольствием и гордостью погладил бороду и продолжил рассказ.

Карлики были оттеснены, а посланцы Эпимитриуса прорвались точно в ту галерею, которой воспользовался Люций. Пещерных львов по дороге не встретилось, а вот ворота открылись не столь быстро, как для десятника. Хотели было отправлять посланников обратно наверх, чтобы доставить бревна для тарана, но сомневались, ибо разбивать врата было бы величайшим кощунством — золотой бык был теплым, как кожа молодой женщины, и сиял, чуть не переливаясь.

Наконец, на третьи сутки ожидания, за воротами что-то зашуршало, зашаркало, а золотой бык прямо так и брызнул светом, мало отличавшимся от света самого солнца. Кто-то с трудом открыл тяжелый замок и сумел едва приоткрыть могучую створку, когда воинство Эпимитриуса пришло ему на помощь. За дверьми предстал им благообразный старец в таких же одеждах, в какие ныне был облачен Служитель. Увидев его, воины пали на колени и спросили: «Не ты ли тот благословенный служитель Митры Вездесущего и Лучезарного, что хранит здесь, среди гнусного и разнузданного язычества варваров, великие дары и таинства? Если это так, а об этом красноречиво говорит проводник пославшего нас блаженного Эпимитриуса, то спешим сообщить тебе, что час пробил и царство аквилонское во имя Митры основано, и те, кто стоит перед дверьми твоими, готовы приять у тебя заповеданные древние таинства. Впусти же нас, если мы достойны!»

И он впустил их, и они прошли потайными коридорами и увидели усмиренных свирепых горных львов, и грифов, и дракона. Войдя в обширный зал, они там долго беседовали с благочестивым старцем. От него они узнали, что старец пребывает здесь долгие годы и хранит многие знания и чудесные вещи и святыни, но не по завещанию Лучезарного Митры, а во славу грядущую великого бога Илу. Великий Митра же — лишь один из бесчисленных ликов, явленный земле как посланец Всеединого Илу, чтобы искренне верующие могли приблизиться к истинному отцу. Святилище же это было основано здесь еще атлантами на самой заре человечества, когда люди подобны были богам и потому предвидели многие грядущие кары и бедствия, а также воцарение на земле Темных Богов и многообразных культов.

Илу же был предначальный и единый творец всего сущего, коего почитали еще во времена, предшествовавшие Атлантиде. Почитаем он был и альбами, и людьми, которые называли Атлантиду Землею Под Звездами. Но впоследствии, когда по велению Илу эту землю поглотили воды морские, что стало возмездием атлантам за их великую гордыню, бога Всеединого в землях смертных вовсе позабыли, и лишь немногие племена сохраняли память о нем, теперь совершенно исчезнувшую.

Ныне же еще не пробил час открыть миру истину об Илу Всеедином, ибо открыть истинное знание темным и несведущим, утвердившимся и закосневшим в безверии, злонравии, гордыне, самочинии и идолопоклонстве, было бы глупо и нелепо. Они еще не готовы принять эту истину. Тех же, кто придет к тайному святилищу Илу, преодолев козни и чары демонов, победив многие искушения и не побоявшись варварских ОРД, ждут здесь блаженство и свет. Им предстоит стать хранителями знаний, таинств и чудес, они сумеют преумножить их к великой и вечной славе Илу.

Когда же пробьет час, Илу Всеединый явит всем великое чудо. И выйдут тогда избранные, что таились до времени в неприступных горах. Они пойдут по землям, народам, царствам, городам и весям, чтобы возгласить повсюду великую славу Илу. И только тогда, ибо уже пробьет час, услышат их и верующие и варвары, и цари и нищие, и добронравные и злодеи, и мужи и жены, и старцы и дети, и даже дикие звери. Тогда и настанет царство Илу. Служители Митры выслушали старца и, поверив в каждое его слово, остались при нем и ныне живут здесь.

Люций слушал, не веря своим ушам.

— Неужто и ты, — обратился он к Служителю, — был среди тех, первых?

— О, нет, конечно! — рассмеялся тот. — И блаженного старца, и тех, что пришли первыми, давно уж нет, ибо даже дарованная Илу своим хранителям долгая жизнь отнюдь не вечна. Тем не менее она гораздо дольше, нежели у простых смертных.

Далее выяснилось, что в святилище ныне обитают около десяти тысяч человек. Пещерные нелюди боятся подходить к твердыням служителей Илу, потому так безмятежен был путь Люция в пограничной галерее. Желтокожие дикари считали служителей безжалостными подземными чудищами-убийцами, видимо, за их блестящие доспехи и ужасное оружие, а потому, очевидно, только посмеялись злорадно вослед Люцию, понадеявшемуся на спасение.

Жизнь служителей — для вновь прибывших все они называются Служителями, по примеру святого старца-хранителя, между собой же они используют имена в соответствии с иерархией посвящения — протекает в молениях, трудах, чтобы обеспечить существование, и в постижении знаний. Всего существует девять ступеней, и Служитель ныне достиг пятой. Воины и труженики достигают степени не выше второй, иные же, избранные, идут дальше.

На вопрос, чем же они питаются здесь, в пещерах без света, где не растет ничего, кроме лишайника, и нет корма для домашних животных, Служитель ответил, что пещера снабжена световодными шахтами, да такими хитрыми, что позволяют выращивать прямо под землей значительное количество жита и других полезных растений, а также травы для овец и коз. К большому сожалению, недавно животных поразил какой-то неизвестный недуг, и потому пришлось воспользоваться услугами дракона, чтобы добыть скот для пропитания и разведения. Как только поголовье восстановится, ночные вылазки ящера немедленно прекратятся.

— Почему же вы не вышли сами на поверхность и не купили то, что вам требовалось, как цивилизованные люди? Вы могли и не рассказывать, кто вы и откуда явились. Почему служители Илу предпочли промышлять разбоем? — изумился Люций.

— По предначертанию мы никогда не должны выходить в мир, — покачал головой его собеседник. — Мы можем лишь принимать гостей извне, и я очень сожалею, что дракону пришлось применить свою силу, чтобы точно выполнить то, что ему приказали.

— Значит, я тоже никогда больше не смогу выйти на поверхность? — поразился Люций, догадавшись, какая участь ждет его.

— Это так, — с улыбкой согласился Служитель. — Но не отчаивайся. Ты, даже если бы мы могли тебя отпустить, все равно не сумел бы покинуть святилище. Путь под горой недоступен из-за колдовства паков — так называем мы эту желтокожую карликовую расу. Они бессильны в сражениях с нами, но и мы не способны ни мыслью, ни силой преодолеть черное облако Великого Канона — порождения их заклинаний, самого могучего заклинания, довлеющего над ними. Но это пока, — усмехнулся он. — Выход же через верхние пещеры высоко в горах есть лишь один, но его охраняют грифоны. Мимо них никто не сможет пройти. Ни один из попытавшихся сделать это не остался в живых. Придет время, и ты их увидишь.

— Почему же вы не пробьете в скале еще один выход? — изумился Люций.

— Этого нет в предначертании, — сурово ответил Служитель. — Есть одни врата для входа, врата же для выхода будут отперты в назначенный час. К тому же слишком велика вероятность, что нас обнаружат, — добавил он, понизив голос- А мы еще не столь могущественны, чтобы противостоять бесчисленным варварским и демонским воинствам внешнего мира, пусть оружие наше чудесно, а богатства велики.

— Что же ждет того, кто самовольно дерзнет покинуть вашу обитель или отречется от Илу? — задал Люций нелегкий вопрос, страшась вызвать у Служителя неприязнь проявлением столь нескрываемого интереса ко входам и выходам.

Но тот был настолько уверен в невозможности побега, что ответил совершенно спокойно.

— Был лишь один случай отречения и две попытки побега, — благодушно улыбнулся он. — Для всех отступников они закончились плачевно.

— Но почему же за эти годы вас стало настолько больше? — поспешил оставить неприятную тему Люций. — Или столь многочисленны были приходившие к вам и среди них были женщины?

— О, нет, далеко не столь многочисленны, — поспешил разуверить его собеседник. — Существует история о семистах семидесяти семи прекрасных девственницах, доставленных сюда по предначертанию. Они стали женами тем, кто явился сюда первыми.

— Как это — доставленных? — не понял офицер.

— Во исполнение предначертания, — служитель Илу Всеединого был явно воодушевлен стремлением вновь прибывшего изучить и постичь предание, — во внешний мир был послан дракон. Только ему и еще некоторым разумным созданиям дозволено покидать пределы обители. В разных странах, ближних и отдаленных, побывал он и всюду стал богом для тех, кого покорил своей силой и волей. И везде назначил приносить себе жертву — юную прекрасную девственницу знатного рода. Девственниц священный змей, конечно, не убивал, а приносил в обитель, и здесь они становились женами избранных. Если, конечно, не погибали по дороге от страха, — пояснил жрец. — И длилось так, пока не стало девственниц семьсот семьдесят семь.

— Сколько же было пришедших первыми? — поинтересовался аквилонец.

— Двести, — последовал ответ.

— А каково число мужей и жен ныне? — осведомился Люций.

— Мужчин среди нас едва ли больше двух с половиной тысяч.

Аквилонец едва удержался, чтобы многозначительно не присвистнуть.

— Есть ли женщины среди служителей? — задал Люций последний вопрос. Картина подземной жизни стала для него вполне ясной.

— Да, — ответил жрец. — Среди посвященных есть жены, и некоторые из них достигли высоких ступеней. Они принимают участие в молениях и обрядах и весьма усердны в постижении таинств и предания.

— Последний вопрос, почтенный, — решил закончить разговор Люций, чтобы быстрее приступить к осмотру пещер и осуществлению уже созревшего у него плана побега. — Можно ли просить у вас о спасении моего спутника, который попал в лапы паков?

— Нет, — покачал головой Служитель. — Если позволит Илу, он придет сюда сам. Мы же не вправе рисковать. Теперь отдохни, а после я покажу тебе обитель.

Служитель отвел Люция на прежнее место, рядом с пещерой дракона, и, чтобы аквилонец больше не страшился животного, подвел его к змею, предложил почесать того за ухом, потом погладить по голове и пощупать чудовищные клыки. Крыло дракона, поврежденное мечом бритунца, и рана, нанесенная самим Люцием, были уже почти залечены. Дракон пристально взглянул на нового человека холодными немигающими, как у змеи, глазами, запоминая, и вновь положил голову на подстилку из лишайника. Затем он устало прикрыл глаза, и только красноватый огонек едва тлел из-под опущенных век.

Змей был стар и равнодушен ко всему. Никто не знал его истории, кроме разве самых посвященных, которые могли читать письмена атлантов, никто понятия не имел, что заставляет его оставаться в этих пещерах. К истовым служителям Илу его можно было причислить с большим сомнением. Люций решил воспользоваться равнодушием и способностями своего недавнего врага для побега. Оставаться в пещере на всю жизнь он не желал. Ему хорошо, не понаслышке, была знакома жизнь таких тайных обителей: по всей Хайбории, да и в Аквилонии и в самой Тарантии, было полно всяческих сект, кругов, братств, обителей и других объединений представителей истинной веры. Их нельзя было преследовать за их религии — такого закона не существовало, но можно было привлечь к ответу как общества, создание которых воспрещалось. Однако зачастую в таких объединениях состояли очень влиятельные придворные чины, бороться с которыми закон не мог, поскольку они и были его исполнителями.

Разумеется, сила, влияние и численность этих объединений были различны, но признаки — повсюду одинаковы. Везде многоступенчатая система посвящений, построенная на самом гнусном обмане, предательстве и запугивании, в центре же этих кругов — либо зияющая мертвая пустота, либо безумец, либо черное колдовство, что было самым страшным. Везде невеликое число «посвященных» издевалось как могло над большинством поклонников. И почти везде существовали некие «таинства», которые на деле были словесным прикрытием для самого разнузданного разврата. И здесь, в подземных глубинах Люций, столкнулся с тем же, но на сей раз его испугало неизвестное могущество властителей. Оно могло быть опасным не только для девяти десятых простых жителей этого убежища, не только для окрестных селении и Фрогхамока — здесь гнездилась угроза благополучию Аквилонии.

Никто бы не стал утверждать, будто Люций был горячим патриотом королевства или неукоснительным последователем Митры, но все виденное было противно его природе, убеждениям и просто страшило. Весьма возможно, что основатели этого поселения и вправду были великими волшебниками и учеными, преследовавшими исключительно благие цели, но за тысячелетие многое могло измениться. Оставалось только разузнать, в чем состояла истинная мощь подземелий…

— К сожалению, дальнейшие строки этой сказки кратки и бедны сведениями, — огорченно вздохнул Септимий. — Причина, подозреваю, в том, что составители списка, да и оригинала, были мало сведущи в предании, философии и науках и не сумели достойно описать то, что происходило в пещерах. Известно, что Люций видел и подземные посевы, и пажити, ему дозволено было ознакомиться с хранилищем свитков, доступных непосвященным, — оно было огромно и содержало бесценные знания. Видел он и множество приспособлений, назначение коих не смог уразуметь. Лицезрел он и прекрасных женщин, которые действительно были здесь в числе гораздо большем, нежели мужчины, и не верилось, что девы эти — лишь потомки тех первых семисот семидесяти семи девственниц. Дракон, очевидно, продолжал приносить туда девушек.

Видел он и пещеру грифонов. На четыреста локтей раскинулась она, и вдоль с обеих сторон тянулись два ряда возвышавшихся на три человеческих роста изваяний. Это были звери с телами пещерного льва и головами орла, с огромными клювами и когтистыми лапами. Для убедительности Служитель выпустил нескольких голубей, и несчастные птицы устремились вперед, к сиявшему сквозь далекий узкий выход свету горных снегов. Едва достигли они первой пары чудищ, как ударили синие молнии, и голуби один за другим замертво упали на пол пещеры. «То же было и с тем, кто пытался бежать этим коридором, — заметил Служитель, и его зеленый драгоценный камень зловеще сверкнул. — Вот его останки», — указал он рукой, в которой держал свиток. У ног правого грифона из четвертой пары — и как человеку удалось проскочить столь далеко? — белел скелет. Присмотревшись, Люций понял, что скелет был женским.

Трудно поверить в это, — воскликнул Септимий, — но Люцию удался побег! И бежал он через ту самую галерею с грифонами! Поскольку как непосвященный спал он по-прежнему в пещерке рядом с залом дракона, у него имелась возможность следить за тем, готовится ли змей к походу наружу или мирно спит. Больше ему все равно нечем было занять свое время. Питался дракон овцами, чаще всего теми, что добывал во внешнем мире. Служители кормили ящера мало, и Люций плохо понимал, зачем дракон служит им. Вероятно, он просто нашел спокойное убежище, где до него не могли добраться надоедливые странствующие рыцари — любители приключений и драконьего золота, или же над ним висело заклятие…

В одну из ночей — ночь, разумеется, была наверху — дракон вновь собрался на охоту. Люций, воспользовавшись кратковременным отсутствием служителей, подобрался к твари и, сознавая, что иначе он все равно погибнет здесь, рискнул. Схватившись одной рукой за драконий гребень, а другой за крыло, вскарабкался он на спину ящера и прижался плотно к его спине, держась за костистый гребень чудища. Дракон, к счастью, не проявил ни малейшего неудовольствия. Видимо, за долгие столетия аквилонец оказался первым, кто придумал такой отчаянный способ выбраться из подземелий, и дракон не получал приказа убивать или выдавать того, кому взбредет в голову попутешествовать на его спине, каждый миг рискуя сорваться с огромной высоты и разбиться вдребезги.

Пришедшие тут же служители во тьме не заметили притаившегося человека. Воины не сопровождали их. После совершения каких-то пассов руками и движений свечой вперед выступил один, имевший восьмую ступень посвящения. Он заговорил на том же языке, на каком поначалу обратились к Люцию стражи ворот — они, к слову, исполняли тогда ритуал освещения входа, призванный привечать пришедших. Дракон, до этого равнодушно лежавший, по обыкновению полузакрыв глаза, немедленно поднял голову и изогнул шею. Глаза змея раскрылись, в них загорелся тот самый яростный огонь, что видел Люций во время схватки. Едва жрец закончил, глухой могучий рев огласил подземелье. Служители едва успели отскочить в сторону: дракон, оттолкнувшись лишь легонько лапами, ни сделав ни малейшего движения крыльями, мягко и плавно поднялся на полтора локтя и бесшумно, постепенно ускоряя полет, заскользил к выходу.

Усидеть на спине дракона оказалось не сложнее, чем в седле послушной лошади. Сначала медленно, потом быстрее и быстрее потянулись назад коридоры, залы, гроты, туннели. И вот, поднявшись по длинной наклонной шахте, змей вынес Люция в галерею с грифонами, ничуть не замедлив движения. Проход между двумя рядами чудищ стремительно приближался. Человек, вцепившись мертвой хваткой в драконий гребень — не оттого, что боялся сорваться, а от сковавшего его напряжения и мучительного ожидания, — приготовился к тому, что сейчас рухнет, испепеленный и безжизненный, рядом со скелетом той неизвестной, что когда-то предпочла быструю смерть заточению. Он уповал лишь на чудо, на древнюю магию ушедшего народа, что хранила от сокрушительного времени холодную плоть крылатого змея.

И чудо случилось. Открыв зажмуренные глаза, он подставил лицо свежему ветру, который врывался в устье пещеры. Но бокам мелькали свирепые головы грифонов с хищными клювами, царапали гранит их длинные медные когти, холодной яростью горели птичьи, но в то же время какой-то змеиной мудрости преисполненные глаза. Горели, потому что не могли убить того, кого им надлежало убить, и того, кто обманул их.

Осталась позади последняя пара чудищ — самых огромных и злобных, — и вот, едва не задев гигантские ледяные наросты, образовавшиеся на своде, Люций верхом на драконе вылетел на свободу. Впервые за несколько дней — он и сам не знал, за сколько, утратив в вечном красноватом факельном и белом колдовском свете пещеры всякое ощущение времени, — увидел он солнце, вернее, уже только последние лучи его.

Тонкая линия серых облаков протянулась над белыми зубьями вершин, а над ней в розовом небе погружался за горизонт расплавленный желтый диск. Люций оглянулся назад. Черный зев пещеры был уже далеко. Гора, в недра которой он уходил, угольно-черным конусом уходила ввысь. На востоке ночь уже затопила небо, и очертания скал терялись в ее черноте, а из межгорных провалов медленно изливалась холодная мгла, и горная страна исчезала в ней. Но путь дракона лежал к западу, и Люций на черном чудовище, которое бесшумно планировало, распластав кожаные гигантские крылья, понесся прямо в золотую вечернюю зарю.

Поначалу в вышине было очень холодно, и аквилонец пожалел, что не прихватил с собой хоть одно из шерстяных одеял, под которыми спал. Однако дракон быстро шел вниз, будто по ступеням гигантской лестницы, скользя над огромными уступами камня. Вот показались впереди и холмы, вершины которых тускло освещали последние лучи заходящего светила. Люций смотрел вниз без всякого страха. Дракон чувствовал себя в зыбком воздухе так свободно и уверенно, как не чувствует себя и трезвый человек на твердой земле. Полет его был столь ровным, что Люций точно в колеснице ехал по гладким мраморным плитам.

Темная ночная земля раскинулась под ним. Горбы холмов спускались в необозримое лесное море. Пространства болот маслянисто мерцали, серебрились под встающим месяцем ленты глубоких и спокойных лесных рек. Стояла удивительно спокойная тишь, не отравленная ядом столичной суеты, и только на высоком холме у болот чернела тяжелая каменная корона Фрогхамока. Впервые за годы службы, проведенные на севере, Люций понял, сколь суров и прекрасен этот безлюдный край.

Дракон стал снижаться, и десятник увидел, что побудило его сделать это: на одном из холмов из надвинувшейся тьмы вдруг вспыхнул огонь пастушьего костра. Кто-то, несмотря на плачевные события последних дней и ночей, все же рискнул выгнать овец на горное пастбище. Вот когда у Люция по-настоящему захватило дух! Дракон, имея значительный вес, стал камнем падать вниз, со свистом рассекая густой ночной воздух. Хорошо еще, что земля уже погрузилась во тьму, и человек не видел, как стремительно растут казавшиеся мелкими камешками острые известковые скалы, как несется навстречу земля. Он видел только, как на глазах разрастается огненный цветок костра, и ощущение сладкой жути пронизывало все его существо.

Первый и единственный раз довелось ему участвовать, разумеется только как наблюдателю, в драконьей охоте. Головокружительный спуск закончился. Ящер вновь выровнял полет, и только тут Люций разглядел, что дракон скользит над самой землей, лишь немного выше кустов боярышника. К сожалению, человек не успел приметить, как далеко и в какой стороне от Фрогхамока опустился дракон. Сейчас же, по своему обыкновению, змей затаился за каменной грядой и медленно подбирался к добыче. Ворчание и лай неугомонных псов постепенно затихли. И, хотя разговоров у костра на таком расстоянии слышно не было, аквилонец не сомневался, что люди еще раньше оказались связанными чарами гипнотического сна. Даже Люций, прекрасно уже сознавая, чем обезоруживает противника дракон, ощущал расслабляющую члены вялость, леность мысли и рассеянность внимания.

Дракон между тем, почувствовав, должно быть, что все спокойно и можно приступать к делу, вытянул шею и стал осматривать пастбище. Убедившись окончательно, что ни люди, ни собаки не видят его, змей тяжело поднял крылья и, перевалив через камни, опустился наконец на траву. Но, прежде чем начинать охоту, ящер должен был освободиться от седока, который отнюдь не был ему в тягость при полете, но охотиться бы, безусловно, помешал. А Люцию впервые за весь полет стало действительно страшно. Одно дело там, в пещерах, где дракон почему-то повиновался жрецам Илу Всеединого, а что взбредет в голову злобной твари здесь, когда он на воле и сам себе хозяин? Люций сразу вспомнил всю силу и злобу дракона, когда расправлялся тот с его людьми той бурной ночью. И как только оставил ящер в живых его и несчастного пуантенца? Неужели посчитал за мертвых? Или отнес туда, где их, без сомнения, схватили бы подгорные карлики?

Но всякая охота гадать тут же пропала, когда дракон, остановившись, повернул свою ужасную голову и воззрился на Люция немигающими глазами, в которых человек увидел все тот же страшный огонь. Ужас, изгнавший все другие чувства, был так велик, что пальцы Люция разжались сами собой, и он, как мешок, повалился на траву, ожидая расправы. Дракону, оказалось, только того и надо было. Отделавшись без особых хлопот от наездника, он с неожиданным проворством, подобно юркой ящерице, но, не теряя при этом драконьего достоинства и стати, направился к стаду.

Овцы, зачарованные драконьим колдовством, даже не шевелились. Видимо, это был последний поход дракона в здешние места, ибо прежде змей осторожничал и не оставлял следов. Люций возблагодарил в сердце Митру Лучезарного. Естественно, после того, как оправился от ужаса. Не дожидаясь, пока дракон, разобравшись с овцами, вспомнит невзначай о нем, Люций ползком, пачкая о мокрую от росы траву свою белую одежду, забрался в какую-то яму, закрытую кустами, и притаился там, дрожа как осиновый лист. Страшная слабость охватила его, а в голове вертелась одна мысль: «Спасен!» Он не смел и носа высунуть из своего ненадежного укрытия: пожелай дракон отыскать его, это удалось бы змею без труда. Наконец послышались взмахи мощных крыльев. Черная тень пронеслась над холмами и исчезла, растворилась на фоне горной стены. Дракон улетел, унося добычу. Люций остался на свободе.

— Дальнейшие приключения десятника аквилонского гарнизона весьма прозаичны, — перешел Септимий к окончанию повествования. — Справедливо полагая, что проснувшиеся пастухи примут его, да еще облаченного в столь необычную одежду, за вора или злого колдуна, он решил самостоятельно добраться туда, где его знают в лицо, то есть во Фрогхамок…

Задача эта оказалась непростой: дракон посетил самое отдаленное пастбище, и до замка оставалось два дня пути через дикую местность, при этом никакого оружия у Люция не было. Ночевать в одиночестве на горных лугах было опасно: подгорные большеглазые нелюди могли напасть снова, да и повстречаться с горным медведем или волками, когда ты можешь защититься только парой не самых могучих в Аквилонии собственных рук, не очень приятно. Мало того, Люций, привыкший более к городам и казармам, нежели к лесистым просторам, не слишком хорошо ориентировался на местности и имел довольно смутное представление о том, как попасть во Фрогхамок. Спас его случай.

Той же ночью, спускаясь с предгорий почти на ощупь и продираясь сквозь росший в самых неподходящих местах колючий кустарник, Люций выбрался на освещенную молодой луной поляну и остановился в страхе и изумлении: посреди поляны на огромном пне, который остался, видимо, от одиноко стоявшего некогда здесь большого и толстого дерева, восседал здоровенный и почти голый мужчина. Всю одежду его составляла плохо выделанная и потому источавшая дикую вонь волчья шкура. Волосы его были длинными и густыми, но гребень не касался их, должно быть, с весны, а не мылись они, вероятно, с последнего явления в землях аквилонских блаженного Эпимитриуса.

Перед дикарем лежал чурбан. В руках здоровяк держал палочку из твердого, должно быть, дерева, поскольку, даже будучи заостренной с одного конца при помощи пальцев и зубов, она упорно не желала ломаться, когда мужчина, приставляя ее к чурбану, усердно вращал ее в ладонях, пытаясь, очевидно, извлечь огонь.

Получалось это у него плохо. С досады он вскочил, в ярости швырнул палочку на траву, затопал ногами и закружился по поляне. И тут взгляды Люция и дикаря встретились. Каково же было удивление обоих, когда один узнал в злобном горце-дикаре своего солдата, что родом из Пуантена, а тот своего командира — десятника, на котором зачем-то красовался изодранный и грязный шутовской балахон.

Нечего и говорить, что удивление мгновенно сменилось несказанной радостью, будто каждый встретил не кого-нибудь, а горячо любимого родственника. Кратко поведали они друг другу свои истории.

Оказалось, что солдат, после того как невидимые путы обездвижили его, а командир куда-то как сквозь землю провалился, оказался в положении своего рода почетной жертвы. Его связали настоящими веревками, а потом приковали на цепи в темной пещерке и только после сняли чары. Но, тем не менее, не убили сразу и не издевались, хотя он полагал, что таковое должно вот-вот случиться, а исправно кормили пищей из рыбы и каких-то растений.

За это время пуантенец заметил, что подземелья живут в полном смысле нечеловеческой жизнью. Миндалеглазые если и делали что понятное, так это кормили человека. Все остальное походило на какой-то муравейник. Все обитатели мира под холмами постоянно находились в движении, спешили куда-то, что-то перетаскивали, лопотали о чем-то на ходу на своем противном наречии. При этом и мужчины, и женщины, и даже дети — все были заняты. И круговерть эта продолжалась круглые сутки, за исключением трех перерывов, когда, точно сигналом трубным остановленные (хотя пуантенец ничего не слышал), они бросали свое дело тут же, где их заставал этот условленный миг, и удалялись чинно куда-то на довольно продолжительное время. Тот, кто нес тюк, бросал его тут же и уходил, беседующие прерывали свои речи и расходились в молчании, будто незнакомые, спешивший в одном направлении разворачивался и шествовал обратно в чинном спокойствии.

Что они делали там? Куда уходили? Молились? Совершали свои жуткие ритуалы или общались со своими ожившими заклятиями? Узнать пуантенец ничего не мог, но это и не было нужно. Само собой понятно, что в такое время убежать из подземелий было проще простого, а на поверхности пусть-ка попробуют справиться с аквилонским солдатом! Дело было за малым: освободиться от цепи (или от стены, к которой цепь была прикована) и узнать, в какую сторону идти, чтобы выбраться на свет, дарованный Митрой. Он уже пробовал разогнуть железные кольца или вытащить из стены пробой, но скоро понял, что для этого нужна сила дракона, если не большая, или заклинание, способное подчинить холодное железо. Такой силы даже у могучего пуантенца не было, а заклинаний он отродясь не знал. Правда, оставался еще замок на цепи, к которому полагался и ключ. Только где взять этот ключ, солдат и представить себе не мог.

А срок, назначенный ему неизвестно кем, приближался — об этом говорили черточки, нанесенные мелом на противоположной стене, которую освещал факел. В часы, когда пуантенец засыпал, чья-то рука старательно отсчитывала оставшиеся дни. Оставшиеся, скорее всего, до его смерти. Кто делает это, он никогда не видел, хотя воображение рисовало прежде всего того самого злобного мага, что так запросто обездвижил его в тот препечальный день.

Пуантенец видел во сне, как тот, скорчив злобную отвратительную гримасу, зажав в кулаке длинный тонкий и острый нож, бродит над его телом, заранее примериваясь, как это железо вопьется в ненавистную плоть человека из большого народа. Человек просыпался — на стене напротив в свете факела он видел все те же черточки, среди которых недоставало одной, и никаких следов. Надо ли говорить, что спал он, конечно, не в те часы, когда все нелюди пропадали невесть куда. В это время он как раз и пытался что-нибудь сделать с цепью.

Но черточки убывали, а цепь все не поддавалась. Когда их число сократилось с четырнадцати до девяти, он отчаялся бороться и, истомленный переживаниями, уснул незадолго до того, как все эти миндалеглазые идиоты побегут на свое непотребство. Единственным, что можно было любить в этих подземельях, был удивительный, теплый и толстый мох, на котором спалось, как в пуховой постели, — нигде больше такого ни Люций, ни солдат не встречали. На этом мху пуантенец и заснул, поглаживая его, как единственное сочувствующее существо.

Именно во время этого сна и произошло чудо, которое спасло пуантенца. Как всегда, ему снился мерзкий колдун, хотя на сей раз лицо его было не столь жестоко, как обычно, да и кинжала в кулаке не было. Колдун долго ходил вокруг, что-то бормотал, потом взмахнул откуда-то появившимся у него в руках большим платком, и платок мгновенно исчез, а в пальцах у колдуна появился ключ, который он вертел с легкостью и проворством вендийского жонглера, так что тот мелькал, превращаясь в нечто прозрачное.

Пожонглировав ключом вдоволь, колдун бросил его, как метают дротик, в замочную скважину, а сам заплясал в диком танце, так что руки, ноги, тело и голова двигались будто сами по себе в бешеном темпе, выписывая умопомрачительные вензеля. После очередного такого прихотливого па вдохновленный до исступления самим собою колдун расплясался так, что по горячности исчез, только дуновение долетело до солдата. И вместе с тем последовал тихий характерный щелчок: ключ повернулся в замке сам собой, дужка отпала, а затем ключ тоже испарился чудесным образом, лишь дымок синеватый пошел.

«Неужели свободен?» — не поверил себе пуантенец, не понимая, бодрствует он или еще пребывает во сне. Если во сне, то откуда звуки и ощущения, а если все происходит наяву, то какого черта злобной твари размыкать его оковы — поиздеваться решил, что ли? Да и вообще, что это он разгуливает по пещерам и пляшет подобно пиктскому шаману в столь неурочный час, когда все нелюди предаются беснованию совсем в другом месте?

И тут, сообразив, что сны снами, а дело делом, — жить-то ему очень хотелось, — преодолев тонкую, но трудную границу между видениями и бодрствованием, он открыл глаза. И успел заметить, как кто-то одетый в тонкую белую ткань, мгновенно отступил в темноту из круга света под догорающим факелом, и действительно, только дуновение коснулось лица пуантенца. Но этот кто-то определенно не был ни колдуном, ни вообще обитателем подхолмных пещер: фигура была высокая и тонкая, похожая на женскую! А час между тем и вправду был еще не поздний — нелюди покуда не начали шнырять по своим коридорам. Окончательно придя в себя, солдат взглянул на замок. Чудо! Замок действительно был открыт! Ключа рядом не было, но, пребывая в железном браслете с одним кольцом на левой щиколотке, пуантенец мог идти, куда ему заблагорассудится. И он поспешил встать — на стене исчезла еще одна черточка.

Кормили его не слишком щедро, и потому сказать, что он был полон сил, было бы неверно, к тому же от долгого сидения в глазах зарябило, и немного закружилась голова. Но скоро дурнота отпустила его. Теперь следовало определить, куда держать путь.

Он огляделся. Ниша, куда его водворили, находилась в длинном темном туннеле, уходящем в обе стороны в неизвестные подземные глубины. Слева от ниши во мрак ответвлялся узкий проход. Рассудив, что идти туда же, куда бегут все карлики на свой шабаш, было бы опасно, солдат пребывал в замешательстве. И тут — или это показалось? — из-за угла этого узкого бокового коридора мелькнула та самая белая полупрозрачная ткань и сейчас же исчезла.

Повинуясь безотчетному порыву, он двинулся вслед неуловимой незнакомке. В коридоре было темно, пришлось идти, держась рукой за стену. Он не ведал, где кончится этот проход, надо ли поворачивать еще или так и следовать вдоль стены, не знал, сколько еще ему идти, и надо ли торопиться.

Зато он верил, что удача наконец-то улыбнулась ему и Митра, услышав его молитвы, ниспослал ему спасение в лице светлого и таинственного проводника-хранителя, принявшего прекрасный и почти незримый облик.

— Весьма странно было бы, если б грубый пуантенский мужлан столь красочно и богоприятно мог излагать свои мысли, — заметил Септимий, саркастически улыбаясь. — И тем не менее я склонен думать, что чудо, дарованное свыше, тем паче дарованное в самый тревожный час, когда жизнь висит на волоске, способно привести к просветлению самую что ни есть темную и заблудшую душу. Не удивлюсь, если, преисполнившись благостного трепета пред деянием бога, косноязычный пейзанин заговорил вдруг не менее красноречиво, чем, скажем, достойный Тарквиниан. Истории известны такие примеры. Впрочем, я вновь уклоняюсь от повести, — спохватился молодой ученый.

Итак, продолжая следовать этим коридором, солдат вдруг ощутил, что под ногами его вода, притом очень холодная. Что ж, лужи в подземных катакомбах не были редкостью, и пуантенец смело двинулся вперед. Но вода с каждым шагом прибывала, и, когда она достигла бедер, он усомнился в правильности избранного направления и снова застыл в растерянности. Вода была просто ледяной, пальцы ног начинали стынуть. Кто же знал, вдруг здесь целое подземное озеро, выход из которого находится где-нибудь в глубине, куда даже опытный и сильный пловец не сумеет добраться?

И солдат воззвал к Митре Светозарному, дабы тот послал ему знамение, что путь его верен, либо, если это наваждение подземных бесов, изобличил его. И тут же он ощутил легкое касание на своей поднятой вверх руке — оно было прохладным и нежным. Будто чьи-то тонкие пальцы обняли его запястье и повлекли вперед. И он, преисполнившись возвышенных чувств и решимости, пошел, теперь уже не сомневаясь, туда, куда вела его рука поводыря, не обращая внимания на ледяной холод воды и забыв об ужасах, таившихся во тьме. Скоро вода подступила ему к горлу, идти далее стало невозможно. На свое счастье, он умел неплохо плавать и, оттолкнувшись от каменистого голого дна, поплыл вперед, делая мощные гребки. Над головой он по-прежнему чувствовал присутствие невидимого хранителя.

Так он проплыл довольно, как ему думалось, долго. Тишину не нарушало ничто, кроме плеска волн, которые он сам же и вызывал. Несколько раз он проверял, не появилось ли под ногами дно, однако воды по-прежнему были пусты и глубоки. Когда холод стал уже невыносим, он повторил попытку еще раз, и тут долготерпение его было вознаграждено. Почти онемевшие ступни коснулись поверхности, да не голого камня пещеры, а скользких водорослей. Выходит, он добрался до места, куда проникал если не солнечный свет, то свежий воздух снаружи! Стремительно вышел он на неизвестный берег, и порыв прохладного ветерка пахнул ему в лицо. Несмотря на холод, до дрожи пробиравший тело, на лбу у пуантенца выступил горячий пот. Он опрометью бросился вперед, пробежал, несколько локтей и вот, миновав поворот, оказался перед трещиной на высоте своего роста. Сквозь нее серело затянутое тучами ночное небо. Как в бреду, не помня себя от опьянения свободой, подтянулся он на руках и, обдирая плечи о твердый шершавый камень свода, вывалился на поверхность земли.

Он очутился в ложбине на склоне холма. Перед ним простирались ночные угольно-черные купола холмов и залитые непроглядной мглой распадки, а далее грозной громадой вставали горы, одна выше другой. Ложбинка была совсем крошечной, четыре локтя в глубину и пятнадцать в длину. В устье ее лежали белеющие обломки известняка, и шелестела мелкими листочками в слабо тянувшем ветерке одна гордая и прямая горная рябина, стойкая к диким зимним бурям предгорий. Осознав, наконец, что почти спасен, и поняв, кому обязан он столь чудесным спасением, пуантенец упал на колени и вдохновенно пропел Митре единственный гимн, который знал от начала до конца на память, а после обратился к Подателю Жизни с робкой просьбой явить ему облик той, что вела его, не оставляя, по подземным коридорам.

В ответ прошелестело знакомое уже дуновение, и в луче проглянувшей на миг из-за туч луны рядом с рябиной увидел он стройную женскую фигуру, облаченную в белую полупрозрачную хламиду, складки которой едва заметно шевелил ветер. Стан ее был едва не тоньше стройного деревца. Длинные распущенные волосы были светлы и отливали серебром в лунном свете, а лицо, невыразимо ясное, поражало неземной красотой.

В правой руке она держала ветку омелы. Пораженный таким совершенством, не смел он сначала и рта открыть, а затем, словно это заговорила сама душа, потоком хлынули благодарственные речи божественной деве. Дева стояла некоторое время, слушая его с дивной улыбкой, а затем жестом велела ему остановиться, встать и идти за ней. Не оборачиваясь более, она невесомым летящим шагом вышла из ложбины. Завороженный пуантенец двинулся следом.

Она вышла на склон холма, по-прежнему оставаясь на расстоянии пятнадцати локтей от него, затем повернулась в сторону долин, указала на них веткой, и тонкий алмазный луч прочертил ночную темень. Пуантенец проследил за ним взглядом, и там, во тьме долины, с трудом различил кажущуюся такой маленькой с этих высот тяжелую скалу замка Фрогхамок. Луч погас. Обернувшись вновь туда, где стояла женщина, он не увидел ее. На том месте, где только что стояла Прекрасная, колыхалась густая и серая в лунном сиянии трава. Лишь звонкий серебристый смех долетел до его слуха и быстро затих. Пуантенец остался в ночных горах один, но свободный и спасенный.

История дальнейших его приключений не столь интересна. Для защиты и охоты он выломал здоровенный березовый сук, однако, не будучи знатоком северных лесов, плутал долго по безлюдным горам и долам, питаясь первыми попавшимися ягодами и орехами, но все же медленно приближаясь к замку.

Наконец, не понимая, куда можно идти в лесу, а куда нет, он натолкнулся на волчье логово, где недавно вывелись щенки. Нечего и говорить, что волки не потерпели такого вмешательства в свою жизнь. Не обладай пуантенец железным здоровьем сельского жителя, не владей он боевыми приемами, не имей той силы, что была в его мускулах — не видать бы ему больше белого света. Волки напали на него вместе, порвали в клочья одежду и жестоко поцарапали и искусали. К его счастью, звери были не слишком велики. Волка ему удалось убить страшным ударом березовой дубины по затылку, а вот волчица не уступила человеку и долго еще преследовала его, пока не удостоверилась, что он уходит прочь и навсегда.

Шкура убитого волка заменила ему пришедшую в полную негодность одежду. Однако у него не было каких-либо инструментов для выделывания шкур, и потому его новая одежда выглядела кошмарно, а добывание огня всякий раз превращалось в муку. Березовую дубину пришлось выламывать заново: пуантенец показал Люцию обломок предыдущей с отметинами яростных зубов. Оставшись одна, волчица превратилась в настоящего демона, и твердая горная береза сыпалась в ее челюстях, как труха…

— Конец всей этой истории очевиден, — развел руками Септимий. — Никто, понятно, не поверил рассказам Люция и пуантенца. Люций, правда, не был даже разжалован: Аммий заступился за него, а дело уладили, поскольку овцы перестали пропадать. Люций вроде бы даже сделал-таки себе карьеру, вознесенный нежданно волной дворцовых интриг до тысяцкого. Он вернулся в столицу, но, уже прослужив там лет пять, как-то поутру был найден убитым на ступенях библиотеки. Смерть наступила от удара в сердце узким отравленным кинжалом. Следствие не обнаружило никаких следов убийцы, и все было списано на эхо событий пятилетней давности. Хотя, на мой взгляд, конец ниточки следует искать немного раньше и выше, в этих горах, — добавил Септимий.

Что до пуантенца, то он оставил армейскую службу и сделался храмовым слугой, а потом очень преуспел на религиозном поприще и стал магом, окончив свои дни весьма почтенным и уважаемым старцем. Когда он умер, среди его вещей нашли сотворенный на стекле неизвестным мастером портрет молодой прекрасной светловолосой женщины, стоящей на склоне холма в лунном свете. На ней была белая полупрозрачная хламида.

— Вот и вся сказка, — заключил Септимий. — Я склонен верить, что описанные в ней удивительные приключения и события — истинная правда, и готов поклясться в этом на алтаре Митры. Почтенный Орибазий повествует, что оригинал документа был составлен личным писцом Аммия III и заверен подписью и печатью последнего. Теперь же я готов выслушать все твои возражения, друг Юний.

Он отложил свиток и улегся на ложе на спину, заложив руки за голову и обратившись лицом к Юнию, всем видом своим показывая готовность с легкостью опытного фехтовальщика отразить любой выпад новичка.

— Прежде всего, я сам должен взглянуть на документ, — с философским спокойствием ответил Юний.

Он не поленился подняться, перейти просторную комнату, нагнуться за списком и вернуться с ним на ложе.

После внимательного и довольно продолжительного изучения, в течение которого Юний, увлекшись, время от времени посвистывал, чмокал, сопел и мычал, достойный архивариус изрек:

— Что ж, свиток, несомненно, подлинный. Подписями владетелей Фрогхамока скреплено немало документов в архивах Тарантии. Подпись Аммия III, приведенная здесь, имеет характерные для эпохи правления Эпамидонта V витиеватости и художественные вычурные детали. Тогда модно было щеголять искусством каллиграфии. У меня нет оснований считать свиток подделкой.

— В этом я и не сомневался, — перебил его Септимий. — Скажи мне, что думаешь ты о содержании?

— Сказка, — коротко, но как-то не совсем уверенно, высказался Юний. — Сказка, хотя для простой сказки слишком подробная и явно обработанная каким-то образованным, не лишенным сочинительских талантов человеком. Возможно, это был и сам почтенный Орибазий, хотя стиль вряд ли его. Следовало бы, конечно, удостовериться, существовали ли в то время тысяцкий по имени Люций или маг — бывший крестьянин из Пуантена.

— Они действительно жили тогда, я проверял, — спокойно отозвался Септимий.

— Хорошо, однако и это ни о чем не говорит. Иной раз о вполне живых исторических деятелях наслушаешься такого, что любая сказка меркнет и блекнет. Да взять хотя бы нынешнего аквилонского вседержителя. Ты слышал хотя бы одну историю о его молодости? Петрониус, марающий сотни свитков папируса в год дурацкими опусами о стигийских колдунах, обнаженных красотках и непобедимых кхитайских наемниках, коими в упоении зачитывается плебс, а ныне, увы, в согласии с модой, и королевский двор, никогда не измыслил бы такого. Даже его извращенной фантазии не хватило бы.

— Согласен, — подхватил Септимий. — Конечно, слышал. Какое мужество и благородство в сочетании с силой горного льва! — Он усмехнулся. — А еще я слышал о королевском гареме, вроде как в Туране. При этом туранскому шаху и не снились те подвиги на ложе любви, коими может похвастать наш король! Ты знаешь, сколько, хм, красоток он способен ублажить за ночь?

— О да, премного и предивно! И, надо сказать, не только наши доблестные рыцари пребывают в полном удовольствии от подобного образа жизни и мысли, но и прекрасные дамы тоже испытывают совершенный, я бы сказал, экстатический восторг! — воскликнул Юний.

— И прекрасные дамы, и благородные девицы! — поддержал друга Септимий. — Впрочем, я очень сомневаюсь, что после сего среди них еще остались девицы.

— Да, увы нам! Наша эпоха — эпоха упадка и воцарения варваров, развратников и пьяниц, — вздохнул Юний.

— Это так, — скорбно признал Септимий. — Да и все последние правители наши не отличались добронравием и высотой помыслов. И древние мужи тоже, по сути, если знать историю, были вовсе не столь благонравны…

— Падение нравов, упадок наук и искусств, тлен, безверие и разорение, — покачал головой Юний. — Кстати, мы, кажется, немного увлеклись и отклонились от главной темы беседы нашей. — Он в некотором замешательстве почесал свой высокий классический лоб. — На чем же я остановился?

— М-нэ-э… — многозначительно протянул Септимий, тоже упустивший несколько нить разговора. — Помнится, мы остановились на том, что факт существования Люция-тысяцкого и второго персонажа повести отнюдь не свидетельствует о ее правдивости.

— Именно, — облегченно выдохнул Юний. От напряжения мысли лоб его покрылся испариной. — Так вот, и поелику так, то для подтверждения истинности данной истории требуются либо иные, более весомые, доказательства, либо наличие еще какого-либо, желательно письменного, источника, повествующего непротиворечиво о том же. Что можешь ты привести?

— Немногое, однако, слушай. Я сам спрашивал пастухов с предгорий о существовании долины, описанной как капище подземного народца. Сведения легенды подтверждаются, горцы не погрешили против имеющегося текста ни единым фактом. Помнят они и о непонятных пропажах скота, и об исчезновении на пастбищах отряда аквилонских солдат. Правда, — уточнил он, — численность воинов за годы возросла с десяти до пятисот. Она могла бы увеличиться и еще, но пятьсот для здешних жителей — число предельное, ибо более грандиозного воинства они представить не могут. И огромный костер в первое полнолуние после осеннего равноденствия продолжает пугать суеверных туземцев. Мало того, во Фрогхамоке время от времени объявлялся хозяин, которому приходила идея собирать местные предания, да я и сам этим занимался. И что прелюбопытно: несмотря на огромное количество всяческих пещер, гротов, расселин, ни в одной легенде не повествуется о приключениях под землей, будто бы строгое табу наложено на все упоминания о происходящем под горами и холмами и тех, кто населяет подземелье, меж тем как у прочих горных народов непременно бытуют сказания о мире без солнца и разных гномах.

Здесь такого нет, кроме, разумеется, жуткой легенды о миндалеглазых карликах. Гномы, как выяснилось, вовсе не легенда, и наш славный король в этом лично несколько раз удостоверился. Так в чем же дело? Значит, у горцев есть причины бояться. Далее. Я не склонен верить никаким россказням о былом могуществе мифических атлантов. Вероятно, они были, но, думаю, не столь сильны и непобедимы, раз хайборийцы утвердили свое господство на материке. Но тайные храмы Митры в пещерах — не сказка, они и действительно существовали. Почему бы в этих горах не сохраниться подобному?

И, наконец, последнее. Две недели назад к отцу опять приходили пастухи: овцы снова стали пропадать незаметно и в никуда. А мальчишки из одной горной деревеньки, стоящей почти прямо над Фрогхамоком, отыскали в пересохшем летом русле горного потока гигантский трехпалый птичий след.

— Что ж, — настаивал на своем Юний, — и в этом нет ничего замечательного. Все может оказаться просто совпадением или мальчишескими проделками, — сказал он задумчиво, потом помолчал. — И, тем не менее, мне очень бы хотелось все это проверить… — Он поглядел мечтательно на сводчатый потолок, потом перевел взгляд на вид за окном.

В ответ раздался заразительный хохот Септимия. Молодой человек приподнялся на ложе и, обратившись к ничего не понимающему Юнию, давясь, проговорил:

— Друг мой, ты сам не заметил, как выполнил то, чего я хотел от тебя добиться. Мне вовсе не нужно было, чтобы мы вместе тосковали здесь, глотая вино кубок за кубком. Что в этом проку? Я ловлю тебя на слове. Ты сказал, что тебе самому интересно проверить все это. Так? — Глаза Септимия вновь сверкнули сухим лихорадочным блеском.

— Ну, да, сказал, — растерянно ответил Юний, тоже приподнимаясь, не в силах понять, куда клонит Септимий.

— Значит, — торжественно объявил тот, — решено! Если не завтра, то через день мы отправляемся в горы. И я не хочу слушать никаких возражений! — воскликнул он, видя слабую попытку Юния что-то возразить. — Я уже, как ты сам заметил, целый год не вел дел и не был в путешествиях, а ты и подавно. Даже если мы не отыщем ничего, то не вижу причины, отчего бы двум благородным нобилям не предпринять горную экспедицию и хотя бы там, в чистоте и первозданности горных лугов, отдохнуть от тупоумия и распутства, воцарившегося в столице. Все уже готово к походу, но последнее решение остается все же за тобой. Учти, если ты откажешься, я поеду один. Итак?

Юний поразмыслил еще немного, потом возвел глаза к потолку, пробормотал что-то, выдохнул, махнул безнадежно рукой и сказал:

— Разве могу я отпустить тебя одного? Ведь ты всенепременно ввяжешься без меня в какую-нибудь идиотскую историю. Что ж, ладно. Я еду. Вперед, на горные луга!..

Вот так и закончил Кондла Морниган свой рассказ о подслушанной беседе.

Нечего и говорить, что, как только письмо было написано, гонец тут же вскочил на коня и помчался во весь дух, только его и видели. Ему предстоял долгий путь, до самой Тарантии, где горец, к слову, не был ни разу и понятия не имел о тонкостях дворцового этикета.