"Зов Древних" - читать интересную книгу автора (Локнит Олаф Бьорн)

Глава первая «СЕДАЯ ЛЕГЕНДА»

В небольшом полукруглом покое старинной башни, возведенной в десяти полетах стрелы полуденнее холма, который нес на макушке тяжелую корону Фрогхамока, в утренний час, когда солнце почти выбралось из-за далеких гор и неярким золотистым глазом осторожно посмотрело в стрельчатое окно, поздним летом, после обязательных упражнений в мечном бое и посещения термы, отдыхали на ложах двое молодых людей, занятых неторопливой, как и подобает золотой молодежи, беседой за кубками старого вина и прохладного напитка из лесных ягод.

— Да, разумеется, природа северных земель величава и спокойна, — уверенно изрек первый — обладатель красивого сочного баритона, атлетически сложенный, но склонный к полноте, румяный, черноволосый и кудрявый молодой человек. Его звали Юний, он был главой анналов права при королевском Хранилище рукописей. Ныне проводил он ежегодный летний отдых от необременительных своих трудов в обществе друга. — Но ведь ты уже год не путешествовал, не посещал собраний в столице, даже в библиотеке тебя не встретишь. Почему, Септимий? Ты губишь себя во цвете лет! Септимий Мабидан, сын наместника, тоже молодой мужчина, золотоволосый, стройный, даже худощавый, пожалуй, с тонкими и острыми чертами привлекательного лица, выдающими его происхождение от горцев, вздохнув, несколько иронически ответил:

— Мне скучно в столице, о, заботливый Юний.

— Так ли я понял тебя? Вся мудрость столичных книгохранилищ пресна и скучна?

— Именно так, друг Юний. Сто свитков сочинений велемудрых философов не сравнятся в красоте с самыми обычными сказками про эти края.

— Ужели ты стал верить сказкам? Ты, ценитель духовных сокровищ и знаток древних величественных преданий?

— Сказки ничуть не менее величественны, чем предания, а сокровищ в них сокрыто более, чем в занятой помыслами о высоком голове ученого. Сказки и сами были некогда преданиями или трудами мудрецов, только ныне они повиты столетиями, и тем они ценнее. Почему я должен верить только тому, что записано в хронографах? Только потому, что их изложение логично, а сказка нет?

— Не хочешь ли ты высказать предположение, что не любая сказка — красивая ложь, напудренная и нарумяненная, как старая дама в придворном собрании?

— Куда больше! Я утверждаю здесь, что любая сказка — истина, притом более высокая, чем истины современности, поскольку испытана временем. А раз она испытана временем, то может быть испытана и нами! — заключил Септимий торжественно.

— И ты, разумеется, решил дождаться, пока тебе, как посвященному, откроются ее врата? И не иначе как именно здесь? — язвительно поинтересовался Юний, хотя вовсе не хотел обидеть заговорившегося товарища.

— Кто знает? — грустно и мечтательно проговорил Септимий. — Рано или поздно эти врата откроются и здесь. Я даже надеюсь, что это случится скорее рано, чем поздно.

— У тебя были какие-то знамения? — неожиданно серьезно спросил Юний. — Если да, то я готов довериться тебе и немедля отправиться с тобой. И пусть эти вечные стены и солнце станут свидетелями моим словам.

— Увы, весьма немногое, — вздохнул Септимий. — Но и это немногое поражает, если поверить в него. Можно считать все не более чем простым совпадением, и здравомыслящие снобы из столичного круга мыслителей и эстетов непременно так и посчитали бы, но я хочу думать иначе. Ты знаешь, я много учился и немало прочел, а значит, имею на это полное право, как, впрочем, любой гражданин Аквилонии. Станешь ли ты слушать меня не прерывая, пока я не окончу рассказ? После говори все, что тебе заблагорассудится. Иначе я боюсь потерять неверный след своих размышлений, ибо он прерывист и запутан, и с тех пор, как я прошел впервые тем путем, пролились обильные дожди.

Юний знал, что Септимий, хоть и был молод, любил выражаться витиевато, обожал лирические отступления и странные, отдаленные сравнения и сопоставления в разговорах, что явно не было в моде при нынешнем короле-варваре из Киммерии. Двор, подражая вседержителю, выражался лаконично, сухо и порой грубо.

— Конечно, я не пророню ни слова, — поспешил заверить Септимия Юний, — даже если речи твои покажутся мне речами безумца.

— Итак, ты сам согласился, — лукаво улыбнулся Септимий, и глаза его на мгновение странно блеснули.

Он рывком поднялся, прошел к маленькому изящному круглому столику из черного дерева, инкрустированному серебром, который весь был завален книгами, рукописями хозяина и гусиными перьями. Выхватив из этой груды желтый шелестящий свиток, он стремительно возвратился на ложе, устроился в ужасно неудобной и, на взгляд Юния, вредной для осанки позе, развернул старинный список, снабженный, как успел заметить наблюдательный гость, цветными изукрашенными буквицами и чертежами, лихорадочно стал просматривать его, нашел, наконец, искомое место, вздохнул глубоко, утер губкой вспотевший лоб и приступил к чтению, перемежая его собственными замечаниями и рассуждениями.

— Списку этому, как гласит дата, без малого двести пятьдесят лет. Сделан он с еще более старого документа, коим я не располагаю. Сомневаюсь, что он вообще существует ныне. Здесь рассказ о временах, когда история Фрогхамока насчитывала едва половину сегодняшней.

«Ага, четыреста лет, — быстро вычислил Юний. — Что ж, весьма почтенный даже для сказки возраст. Хотя, бесспорно, найдутся достоверные сведения и древнее».

— В то время в отдаленных окрестностях замка было неспокойно, — продолжал Септимий. — Как повествует составитель, почтенный Орибазий, жители крошечных деревенек, ютившихся близ горных отрогов, стали жаловаться на то, что единственное их имущество — козы и овцы, коих они во множестве пасут на высоких пажитях в летнее время, стали по ночам пропадать неведомо куда. Сторожа бдели ночь напролет, но не заметили ничего, собаки также не подавали голоса, поэтому заподозрить волков или иных диких зверей было невозможно…

Речь Септимия текла гладко и ровно и очень напоминала певучую речь бродячих сказителей. Правда, те изъяснялись обычно просто и доступно, а потомок Блажного Мабидана и слова не произносил в простоте. Однако Юний давно привык к витиеватым словесам и, не обращая особого внимания на замысловатые красивости, улавливал лишь суть рассказа. В конце концов, он понял следующее.

Несчастные дикари, на головы которых обрушились бедствия, обвиняли во всем киммерийских разбойников из-за гор, считая их не только ворами и грабителями, но еще и зловредными колдунами, что и позволяло варварам обманывать и охрану, и животных, каким-то образом притупляя их бдительность. Однако любой здравомыслящий человек счел бы это просто-напросто глупостью: киммерийцы никогда бы не стали переваливать горы, в которых и опытный человек мог запросто погибнуть, чтобы добыть жалкую овцу. Если они и решились бы на такое, то лишь в случае крайней нужды: голода, нашествия чужеземцев или еще чего-нибудь не менее страшного. Однако, как доносили шпионы, никаких горестных событий в Киммерии тогда не происходило.

Владелец замка — в те годы им был Аммий III — выслал несколько своих людей на место, чтобы они проверили, что там происходит на самом деле. И действительно, возвратившиеся неделю спустя посланцы подтвердили слухи. Козы и овцы и вправду непостижимым образом пропадали, причем случалось это исключительно по ночам. Это было особенно удивительно еще и потому, что летние ночи в предгорьях бывали очень бурными. Ветры, приходившие с полуденного заката, несли с океана через весь материк тяжелые грозовые тучи, которые, разбиваясь о стену гор, проливали на южные их склоны потоки воды — оттого-то здесь и образовались болота. Ветер обычно свистел тут подобно сонмищу разгневанных демонов, и молнии яростно вспыхивали над пустынными холмами и отрогами, а гром хохотал, будто забавляющийся гигант.

И лишь пастухи привыкли к таким условиям и спокойно пережидали непогоду в своих грубо сложенных из необработанного камня и обмазанных глиной хижинах, хотя и они непрестанно молились своим богам при каждой вспышке молнии и каждом ударе грома. Цивилизованного городского человека, тем более, столичного жителя, такой разгул стихии в открытой и голой местности пугает до полусмерти. Впрочем, как раз в такую ночь вор, задумавший дерзкое похищение, имеет все шансы на успех, поскольку особенно крутых и скользких троп и прочих препон в отрогах еще нет, а дожди и ветры летом теплые, да и замерзнуть в это время года невозможно.

Не желая иметь неприятности с квестурой из-за того, что налоги стремительно уменьшались, Аммий вызвал из Гандерланда отряд стражников во главе с офицером, чтобы те либо изловили неведомых воров, либо, если здесь не обошлось без колдовства, просто доложили в квестуру о случившемся. Солдаты явились — десять человек. Возглавлявший их офицер был из аристократов, однако род его давно обеднел, и несчастный был вынужден избрать стезю военного. Однако от рождения он был наделен утонченным умом, и это помешало ему сделать карьеру, а потому он прозябал в провинции, потихоньку опускаясь и спиваясь.

Проведя во Фрогхамоке несколько дней, с наслаждением общаясь с достойными собеседниками, офицер — звали его Люций — повел отряд в предгорья, чтобы выполнить поставленную перед ним задачу. Результат сей экспедиции оказался плачевным: отряд сгинул! Неделю спустя до замка добрались только двое: офицер и один из солдат, оба голодные, грязные и оборванные, без оружия, если не считать огромного березового сука, выломанного солдатом для какой-никакой обороны. Они представляли собой настолько комичную пару, что никто, бросив на них хотя бы один взгляд, не мог удержаться от улыбки.

Стройный, жилистый, среднего росточка командир с большими, умными и печальными карими глазами на тонком, почти аскетическом лице, которое несколько портил вечно рубиновый цвет носа, с залысинами на лбу, а рядом здоровенный толстомордый детина с копной густых, буйных и запутанных, как кустарник в лесах пиктов, рыжих кудрей, удачно дополненных бакенбардами, роскошными усами, плохо подстриженной бородой и общей недельной небритостью.

При этом воин был туп, как бревно, и не знал иных утех, кроме как затащить на сеновал дородную кухарку или опорожнить бочонок самогона, а после дрыхнуть до завтрашнего вечера, сотрясая стены премерзким храпом. Впрочем, в последнем, исключая храп, начальник и подчиненный почти не отличались друг от друга.

Но шутки шутками, а рассказ их был страшен и неправдоподобен. Первая ночь минула спокойно, и Люций уже был готов подозревать, что проныры-пейзане, обманув людей милосердного сюзерена, сами укрывают скот где-то в горах. Однако, будучи человеком ответственным, совестливым и богобоязненным, страшась оклеветать невинного, он отдал приказ повременить еще две ночи.

На вторую ночь приключилось неладное. Один из солдат отдалился от общего стана, желая посмотреть, не скрывается ли кто-нибудь за старой известковой скалой, искрошенной временем и молотами местных жителей, которые вырубали в ней глыбы для своих изгородей и построек. Скала все же была еще очень велика — пять или шесть человеческих ростов — и закрывала собой промоину, уходившую между двумя постепенно повышавшимися склонами к небольшому ручью, который едва сочился в жаркие дни, но после дождей или весеннего таяния снегов набухал, как тесто, и мчался бешеным потоком, ворочая бревна и камни, пока не разливался бессильно, вырвавшись на простор болот. Солдату показалось, что там осыпались мелкие камешки.

Но вот уже взошла луна, а он не возвращался. Люций забеспокоился и отправил на поиски еще троих. Эти возвратились быстро, но слова их были неутешительны. Их товарищ исчез бесследно. Пока суетились, зажигали факелы, обшаривали кустарники, ямы и расселины, кричали и бегали, пропали две овцы.

Пастухи, хотя сидели все время у костра и таращились старательно во тьму, снова ничего не могли сказать. Собаки не только не лаяли, но и вообще не проявляли ни малейших признаков беспокойства. Наконец, после упорного двухчасового допроса с пристрастием, учиненного офицером, один из туземцев, испугавшись, что разгоряченный, подогретый вдобавок захваченным с собой вином аквилонец выхватит сейчас из ножен свой короткий широкий меч и, пожалуй, еще отсечет какую-нибудь немаловажную часть его тела, поведал, что один из псов сначала глухо ворчал, а после жалобно скулил в то время, когда отряд носился в поисках пропавшего товарища. Впрочем, крестьянин объяснял поведение собаки тем, что пес задремал и ему привиделось что-то во сне.

Люций не поверил столь дурному предположению ни на грош и призвал весь гнев солнцеликого Митры на презренного варвара. Даже ему было достоверно известно, что небольшие, но исключительно разумные длинношерстные и длинномордые собаки пастухов, гораздо более симпатичные, к слову, нежели их хозяева, не позволяют себе глаз сомкнуть, когда сторожат скот.

Дневные розыски также не принесли ничего утешительного, но зато случилось кое-что интересное. Склоны здешних возвышенностей, поднимающихся все выше и переходящих в горные отроги, изрыты множеством пещер и пещерок, которые веками проделывала вода. Пастухи, однако, не очень-то полагаясь на милосердие Митры и, по-видимому, не веря в его вездесущность, населяют холмы порождениями своей темной фантазии: маленькими, уродливыми и зловредными созданиями, похожими на людей. Волосы у них длинные и светлые, кожа бледна и полупрозрачна от извечной жизни в пещерах, но с желтоватым оттенком, как у жителей Кхитая, глаза большие, опять же от недостатка света в подземельях, миндалевидные и неприятные, ибо таких глаз у людей не бывает. Изображения таких глаз, сделанные в далекие времена, когда какие-то ростки тяги к искусствам еще не заглохли в грубых варварских душах, можно было повстречать на камнях и скалах с плоской поверхностью. Раса эта, как уверяли пастухи, некогда повелевала здесь, пока люди не загнали ее в холмы.

С тех пор жители подземелий отупели и утратили многое, что могли и знали, но в пещеры люди не рисковали соваться. Там, во мраке, карлики были сильнее. Они научились без промаха стрелять на звук из маленьких луков примитивными первобытными стрелами с зазубренными кремниевыми наконечниками, при этом стрела била точно в цель, не задевая выступы породы. А, кроме того, они, растеряв секреты ремесла и военного искусства, направили свои помыслы в сторону родной теперь для них тьмы, чтобы магией и заклятиями вернуть утраченное. Вернуть ничего не удалось, зато вырванные из небытия умершие слова породили в пещерах дикий и совершенно нечеловеческий мир, приковав изрекших их навеки к сумраку каверн. Заклятия словно бы обрели собственный дух и разум и зажили своей жизнью, войдя в немыслимый союз со своими новыми хозяевами. На поверхности этот дух был бессилен, но у себя во владениях могуч безмерно.

Однако раз в год, в первое полнолуние после осеннего равноденствия, пещерные жители будто собирались в потаенной долине, формой напоминавшей чашу, где приносили жертву, разжигая огромный костер, сложенный пирамидой. Говорят, язык его пламени поднимался столь высоко, что был виден даже с того пастбища, где остановился отряд. Естественно, что пастухи за десять полетов стрелы обходили проклятое место и шага не сделали бы под своды пещер, хоть режь их на части.

Разумеется, солдаты только посмеялись над такими глупыми суевериями, но в одной из осмотренных пещер все почувствовали что-то неладное, словно там и правда было дурное место. Что именно было нехорошо, никто не понимал. Пещера была мелкой, округлой, насчитывала в глубину едва ли тридцать шагов и заканчивалась глухой стеной. Тем не менее, люди поспешили покинуть это место. Стоит ли говорить, что и там ничего не обнаружилось. В этом и состояло единственное примечательное событие дня.

Нашлась и чашеобразная долина. Форму чаши она имела лишь наполовину, противоположный склон оказался угловатым и обрывистым. На дне долины не было никаких следов кострища — там стояла мелким прудом скопившаяся после ливней вода, медленно испарявшаяся под лучами солнца.

На третью ночь все бодрствовали. Ненастье не нагрянуло, но звезды и месяц спрятались в низких облаках. Костер горел ярко, однако осиновые дрова быстро и жадно прогорали, приходилось то и дело подкладывать новые. В их потрескивании некоторым солдатам слышался издевательский, сухой и зловещий смех.

Миновала полночь. Настала самая глухая и тяжелая часть ночи, когда неудержимо клонит в сон, голова делается неприятно легкой, а все вокруг видится каким-то прозрачным, точно стеклянным, ненастоящим. Люций, впрочем, взбодренный терпким вином с хрустальной ледяной родниковой водой, от которой стыли зубы, не чувствовал ни малейшего желания спать. Примерно так же ощущал себя и его спутник, тот самый рыжий и тупой солдат. Он был родом из пуантенской деревни, но соблазнился кажущейся легкостью военной службы и деньгами, которые, по его разумению, он будет получать, палец о палец не ударив. Жизнь, впрочем, обманула его надежды, и теперь парень день и ночь клял несправедливую судьбу за то, что она забросила его в этот всеми забытый холодный край.

Вдруг, повернувшись к пастушескому костру, Люций увидел, что все пастухи как один спят. Призвав солдат, он бросился расталкивать лодырей. С готовностью за ним последовал только пуантенец, остальные выполнили приказ, но сделали это как-то очень нехотя, будто через силу, недовольно ворча, что их заставляют пасти овец и коз вместо того, чтобы выполнять достойные воина обязанности — пить вино в корчме, играть в кости и волочиться за девками.

Каково же было удивление командира, когда, приблизившись к костру, он понял, что крестьяне заснули в совершенно неестественных позах. То есть они как сидели, переговариваясь негромко, так и застыли неподвижно. Один из них даже не выпустил из рук свой крепкий, загнутый на конце посох. Никакими силами невозможно было их растолкать. От малейшего толчка они падали, как снопы, на землю, не просыпаясь и не меняя поз.

Бросив бесполезный труд, Люций кликнул собак. Но ни один пес не отозвался, ибо бдительные животные тоже уснули непробудным сном: один пес лежал на боку, вытянув в оцепенении все четыре лапы, другой устроился на брюхе, положив узкую острую морду на траву. И люди, и собаки были живы, но дышали редко и неглубоко.

Нечего и говорить, что беспокойство охватило командира отряда. Озираясь по сторонам, он пытался понять, что произошло. Взгляд его остановился на той самой скале, за которой давеча исчез воин, и к ужасу своему военный понял, что за камнем, в лощине, таится нечто враждебное, нечеловеческое. Словно чье-то дыхание — или то было дуновение, а может, ощущение духа? — коснулось его лица. Он вздрогнул и повернулся к солдатам. Все смотрели туда же, куда и командир. Никто не смел проронить ни слова, но было видно, что даже самые сонливые мгновенно пришли в себя.

Видя, что солдаты — а среди них были настоящие ветераны, прошедшие несколько кампаний и пролившие вражьей крови столько, что впору бочки наполнять, — готовы показать непрошеному гостю, кем и чем бы он ни оказался, остроту аквилонской стали, офицер взбодрился, кровь его заиграла в предчувствии настоящего дела и удивительных приключений, о которых потом можно будет долго и пышно рассказывать. Он выстроил свой маленький отряд клином и повел к скале, не обращая внимания на жалобное блеянье и панику, охватившую несчастных овец.

Солдатская поступь была тяжелой и мерной — вся Хайбория знала твердость этой гордой поступи. Хищными клыками гигантских древних львов темнели мечи, предвкушая новую кровь, щиты плотно прилегли один к краю другого, составив нерушимую металлическую стену. Стальные шлемы — у четверых с глухими, закрывающими лицо масками — серели грозно в ночи. А как замечательно сверкали бы они, явись сейчас солнце!

Да, как раз присутствия солнца, всеведущих лучей Ока Митры, в это мгновение им очень недоставало. Кто знает, дождись они рассвета, возможно, все обернулось бы неизмеримо лучше и закончилось счастливее. Но тогда маленькое воинство, проникшись боевым духом непобедимой аквилонской армии, неостановимо шло в безумную, как выяснилось очень скоро, атаку.

Скала приближалась. Стали заметны даже тонкие трещины на старом ее желто-сером теле. Люций приказал обойти скалу слева, при этом забрать немного в сторону от крайнего выступа, чтобы охватить сокрывшееся там, а не оказаться, резко выйдя из-за поворота, лицом к лицу с неизвестной опасностью. Воины уже готовы были осуществить предписанный маневр, но в тот же миг над камнем совершенно бесшумно поднялась огромная черная голова громадного змея на толстой шее.

Два глаза чудища тлели багровым огнем. Расстояние меж ними составляло локоть, а то и чуть больше. Над плоским чешуйчатым лбом возвышались два странных нароста, похожих на рога.

Неподвижный, вопреки обычно ветреной в предгорьях погоде, воздух внезапно всколыхнулся, поток его направился сначала вверх, затем вниз, и вот все тяжелое, но по-змеиному гибкое тело дракона, поддерживаемое парой широких кожистых крыльев, взмыло над скалой…

— Мне и посейчас непонятно, — рассуждал Септимий, горячими сухими глазами глядя на Юния и в то же время куда-то мимо него, — как могла такая туша подобраться неслышно. Ведь если бы дракон ступал лапами по тверди земной, то люди непременно уловили бы, притом задолго до приближения монстра, колебание почвы. Даже сотрясение от бега одного коня, создания, несомненно, гораздо более легкого, нежели дракон, слышим мы уж точно за несколько стадиев. А если бы змей воспользовался своими крыльями, то поток воздуха, вызванный их взмахами, и неизбежный при этом шум, который также, по учению достойного Максенция, суть перемещение частиц воздуха, возмутили бы воздушные слои впереди летящего гиганта, что привело бы в беспокойство солдат.

Поскольку ни того, ни другого не случилось, я заключаю, что тварь владела искусством сродни тому, что довелось видеть мне во время путешествия в Кхитай у монахов-аскетов. Непостижимо, но многолетними упорными упражнениями развили они в себе способность, сокращая быстро мышцы спины, левитировать некоторое время, сиречь висеть в воздухе, не касаясь земли, не имея ни опоры под собой, ни подвеса. Вероятно, то же, но с несравненно большей ловкостью проделывал и дракон. Таким способом неслышно подбирался он к жертвам своим, также и удалялся, не оставляя следов. Единственно, зачем употребил он крылья, это чтобы взлететь выше. Помолчав немного, Септимий продолжил рассказ.

… Тело дракона взмыло над скалой. Крылья, распластанные широко, трепетали легко и быстро, как у насекомого. Мощные лапы ящера были поджаты, словно у хищной птицы, когда она падает с высоты камнем на добычу. Хвост метался из стороны в сторону, свистя чудовищной плетью. Трудно было мгновенно оценить размеры пресмыкающегося, но было совершенно ясно, что девятерым воинам с таким не справиться.

К чести солдат, ни один из них не отступил. Бежать было бессмысленно, ибо на ровной поверхности луга прятаться некуда. Оставалось защищаться. Дракон повис в восьми локтях над землей, шея его выгнулась дугой кверху, голова слегка покачивалась, глаза были непроницаемы и холодны, несмотря на тлевший в них огонь. Ничего не было в них, кроме змеиного равнодушия. И все же великая сила внушения исходила от них. Не потому ли застывали в оцепенении пастухи и собаки?

Не потому ли сонливость чуть не объяла и солдат? Только возбуждение, вызванное легким вином, позволило Люцию не поддаться и заподозрить присутствие чудовища за скалой. Как только его обнаружили, сила драконьего воздействия пропала, ибо таилась главным образом в его незаметности.

Солдаты подняли руки с мечами, выставив клинки вверх, чтобы дракон не смог безбоязненно опустить голову со страшной пастью. Загнутые огромные передние клыки торчали из верхней челюсти наружу, а узкий раздвоенный язык мелькал, ощупывая воздух. Но дракон вовсе не был столь глуп, чтобы подставлять шею под остро заточенные лезвия мечей. Вместо этого летающий гад мгновенно извернулся и — никто не успел опомниться — нанес смертоносный удар крепким хвостом.

Пятеро воинов погибли мгновенно, у двоих оказались сломаны кости, один был оглушен, еще двоих отбросило далеко в сторону, и они никак не могли быстро прийти на подмогу оставшимся. Строй развалился, а дракон этого и добивался. Обрушив сверху хвост, он добил одного раненого и, тут же снизившись, будто по горке скатившись, пропорол когтями горло другому. Сделав виток, злобная тварь разъярилась от одного запаха крови и бросилась на тех четверых — в их числе был и офицер, — которые устояли на ногах и уже успели перестроиться, вновь сомкнув щиты и щетинясь мечами.

К несчастью, змей опять перехитрил солдат. Только что перед ними была голова с разинутой пастью, только что готовы были они, расступившись на шаг, вонзить мечи в толстую шею, как внезапно дракон вскинулся и, вместо того чтобы пытаться схватить кого-либо зубами, выставил вперед когти. Меч солдата скользнул по ороговевшей поверхности, не причинив монстру видимого вреда, воин же упал со смятым шлемом. Должно быть, дракон лапой размозжил ему голову. Офицеру повезло больше. Он хотя и не смог нанести разящего рубящего удара, но режущий ему удался.

Дракон оглушительно заревел, а на мече осталась густая темная кровь. Теперь пощады ждать не приходилось. Дракон закричал еще раз, сделал новый круг и напал на солдата, оставшегося в одиночестве после первой же атаки. Тот, не собираясь дешево отдавать жизнь, заслонился щитом, спрятав за ним и лицо, и занес меч над собой, согнув в локте руку. Но дракон был гораздо проворнее, чем думалось. Он полетел низко, едва не задевая траву, шея его извивалась — не поймешь, с какой стороны зайдет. Но и воина — мощного и высокого белокурого бритунца — тоже было не так просто обмануть. Он упорно не желал верить обманным движениям змееголового, и острие меча его смотрело как раз тому в глаза.

В последний миг всем почудилось, что дракон желает увильнуть от поединка, но то была лишь видимость! Змей тоже был храбр и, видно, сознавал, что в битве с девятерыми потерь не избегнуть. Описав крутую широкую дугу вправо от воина и заставив того поворачиваться вслед, чтобы не подставить противнику спину и бок, дракон поймал бритунца на этом движении и резко ударил человека правым крылом. Мелькнул меч, на крыле появился страшный разрез, но ни одна кость не была повреждена. Змей, утратив, правда, прежнее изящество полета, тем не менее, уверенно держался в воздухе. Солдат не устоял на ногах и упал, звякнули кольчужные кольца, и тут же дракон очутился сверху, прямо над ним. Послышались глухой звук удара и хруст разрываемой плоти. Еще один, не самый последний из аквилонских воинов, погиб, испытав на себе силу драконьих когтей.

Тем временем четверо оставшихся в строю снова сплотили ряды, выстроив на сей раз не шеренгу, а подобие клина, чтобы защитить товарища, оглушенного ударом драконьего хвоста. Он пока не приходил в себя. К слову, это как раз и был крестьянин из Пуантена. Приободренные несколько тем, что страшилище, хоть и грозное, и неимоверно сильное, и хитрое, но все же уязвимое, они изготовились отразить его новую атаку. О страшных потерях думать было некогда — надо было защищать свою собственную жизнь, а все события боя заняли пока считанные мгновения.

Но дракон больше не желал рисковать. Взлетев повыше, локтей на десять, он, стремительно кувыркаясь, пошел вниз. Едва не коснувшись мечей, дракон с трудом выровнял тело (порванное крыло мешало ему) и, опять уходя вверх, пустил в дело хвост, где чешуя была старая и огрубевшая. Видимо, чей-то меч задел дракона, потому что руку Люция залила чужая кровь: кому-то посчастливилось нанести прямой удар. Но удар хвоста отказался столь страшным, что вновь разметал людей, как сухие мелкие щепки.

И снова дракону сопутствовала удача. Не успел офицер подняться, как услышал предсмертный крик и треск ломающихся костей. Десятник вскочил и, прежде чем нагнуться за выбитым из руки мечом, успел увидеть, как дракон всей своей тяжестью просто раздавил одного из упавших воинов и тут же, сидя на поверженном и обезображенном теле, молниеносно вытянул шею и страшной пастью схватил за ногу еще одного солдата, так же, как и командир, потерявшего меч. Затем последовал рывок, лязгнули зубы чудовища, солдат упал замертво: нога по щиколотку была оторвана драконом, к тому же бедняга при падении ударился головой о камень, что и убило его. «Наверно, ему повезло больше. Почти мгновенная смерть», — успел подумать десятник.

А дракон действовал с хладнокровием опытного убийцы. Его ничуть не смутил яростный лай проснувшихся от громкого рева собак — животные вышли из гипнотического оцепенения сразу, как только гад отвлекся от них. Храбрые псы прыгали, вставали на задние лапы, пытаясь достать чудовище, и свирепо лаяли, но дракон даже не взглянул в их сторону: железные мечи не одолели его, так стоило ли опасаться собачьих клыков?

«Пастухи! — пришла Люцию, казалось, единственная спасительная мысль. — У них же есть луки!»

Он с надеждой взглянул на костер. Но глупые варвары и не думали спасаться: распростершись ниц, они молились своим уродливым богам, очевидно считая ящера их посланцем. Кричать им, чтобы вооружились луками и хотя бы попытались отбиться — все равно дракон не пощадит никого, — было бесполезно.

Офицер приготовился умереть достойно. Вместе с последним боеспособным своим воином — это был ветеран из Гандерланда — они встали спина к спине. Мечи вновь оказались в их руках.

Дракон не замедлил с нападением. Совершив пару кругов на высоте, он снизился, сделал еще один круг, огибая двоих, после чего сильно ударил гандерландца плечом. Страшный меч обрушился на самое основание шеи дракона и… отлетел прочь, жалобно звякнув о камни. Победа ящера была полной. Солдату драконий удар сломал шею, а офицер потерял сознание…

— Погубив солдат, — продолжал Септимий, — дракон не замедлил расправиться с пастухами и собаками. Он использовал чары сна, не желая, чтобы его заметили. И опять-таки потому, что его не заметили, до поры не трогал людей. Несмотря на огромную силу и злобную хитрость, ему вряд ли хотелось повстречаться с аквилонской армией. Вот и на этот раз он замел все следы. Вернее, так ему казалось.

— Не знаю, что казалось этому чудовищу, а мне кажется, что я сейчас усну и не смогу узнать, чем закончилась сия удивительная история, — проговорил Юний, широко и совсем не аристократически зевая. — А я вовсе не прочь, между тем, все же дослушать ее до конца. Итак?

— Что ж, друг Юний, — засмеялся Септимий, явно удовлетворенный тем, что товарищ заинтересовался-таки его рассказом и не задремал после первых же пятифраз. — Ты всегда любил остановить повествование на самом занятном месте и отправиться обедать или спать. В этом и заключается целиком столь восхваляемый тобой здравый смысл. Ладно, не смею противиться, иначе ты еще рассердишься и в пику мне откажешься внимать моим речам и далее. Спи, а завтра поутру — я тебе это обещаю — ты узнаешь о вещах куда более удивительных.