"Осенний мост" - читать интересную книгу автора (Мацуока Такаси)

Глава 3 Монгольский сундучок

1867 год, дворец «Тихий журавль».

Ханако, заглянув в кабинет, увидела, что госпожи Эмилии за столом нету, и зашла, чтобы убрать. Эту работу стоило бы оставить на служанок, но в нынешнее время молодые женщины стали уже не так надежны, как прежде. Они слишком любопытны, им не хватает дисциплины, и они чересчур любят сплетничать. Всем было известно, что госпожа Эмилия трудится над переводом на английский «Судзумэ-но-кумо», скрытой от непосвященных истории клана Окумити. Если какой-нибудь свиток остался развернутым, или даже свернутым, но не убранным, для какой-нибудь служанки искушение могло бы оказаться непреодолимым. Уже одно это было достаточной причиной, чтобы взяться за эту работу самой. Так сказала себе Ханако. Она знала, что столь незначительная работа не входит в круг ее обязанностей и вообще не вяжется с ее высоким статусом. В конце концов, она — жена главы телохранителей князя Гэндзи, господина Хидё, и ее саму величают госпожой. Но старые привычки изживаются с трудом. Она появилась на свет дочерью низкородных крестьян, в долине у монастыря Мусиндо, на протяжении шести сотен лет служившего князьям Акаоки аванпостом. Когда ей было девять лет, она лишилась родителей. Добрый старый настоятель монастыря, Дзенген, пожалел ее и пристроил на службу к князю Киёри, деду и предшественнику князя Гэндзи. Ей было двадцать два года, и у нее не было ни семьи, ни связей, ни приданного, и ей светила судьба старой девы, когда князь Гэндзи лично устроил ее брак с Хидё, самураем, которым она давно уже восхищалась издалека.

Ханако до сих пор поражал неожиданный поворот ее судьбы. Теперь, в двадцать девять лет, она была матерью благородного сына, женой самого доверенного сотоварища князя и лучшей подругой госпожи Эмилии, американки, которая в силу странного поворота судьбы стала членом клана, насколько это вообще мыслимо для чужеземца.

Ханако подколола пустой левый рукав кимоно, чтобы он ей не мешал. Она никогда не делала так, если рядом кто-то находился, поскольку, как ей казалось, это привлекало излишнее внимание к отсутствию у нее левой руки. Хотя со времен битвы у стен монастыря прошло всего шесть лет, люди уже говорили о ней с почтением, именуя ее «великим сражением у монастыря Мусиндо». Ханако, Хидё, князь Гэндзи и госпожа Эмилия входили в число тех немногих, кто выжил, попав в засаду, устроенную шестью сотнями вражеских мушкетеров, и одержали победу, хотя это и казалось невозможным. Естественно, в рассказах их подвиг был возвеличен, и Ханако, вовсе сама того не желая, прославилась мужеством, поскольку утратила в том бою левую руку. И потому теперь ей казалось, что привлекать внимание к своему увечью — пусть даже ненамеренно, — это хвастовство.

Свитки лежали повсюду. Некоторые из них были развернуты, некоторые — нет. Эмилия, обычно такая аккуратная, оставила на своем рабочем месте непривычный беспорядок. Может быть, ее неожиданно куда-то позвали? Тогда Ханако очень правильно поступила, решив убрать здесь. Слишком много свитков развернуто. Только такой человек, как она сама, преисполненный решимости не глядеть на них, сможет приблизиться к свиткам и не прочитать ни единого иероглифа.

Чтобы отвлечься, Ханако попыталась вспомнить, как будет «Судзумэ-но-кумо» по-английски. Эмилия совсем недавно говорила ей об этом. Кажется, по-английски это звучит куда более странно, чем по-японски. Как же оно там…

Ханако свернула очередной свиток и положила его рядом с предыдущим. Если уложить свитки в таком же порядке, в каком они были, Эмилии будет потом нетрудно разобраться в них, хоть они уже и не развернуты.

Ах, да! Вспомнила! «Воробьиная туча». Ханако произнесла эти слова вслух, чтобы потренироваться с произношении, услышать звуки и получше их запомнить.

— «Воробьиная туча», — выговорила Ханако и осталась вполне довольна собою. Она произнесла английские слова очень отчетливо.

— Что? — спросила Эмилия и выглянула из-за стола, стоявшего в дальнем углу комнаты. Очевидно, она сидела на полу.

— Простите, — извинилась Ханако. — Я не поняла, что вы здесь. Вас не было за столом, и я вошла, чтобы убрать.

Она поклонилась и хотела уже уйти.

— Нет-нет, Ханако, не уходи, — попросила Эмилия. — Я все равно как раз собиралась тебя искать. Взгляни-ка!

Она указала на стоящий рядом с ней небольшой сундучок, обтянутый кожей, с потускневшим рисунком на крышке.

— А, вы открыли новый ящичек со свитками! — сказала Ханако. — Как это, должно быть, интересно для вас!

— Они очень сильно отличаются от всех остальных. Даже сундучок, в котором они лежат, другой. Это японская работа?

Ханако взглянула на дракона, кружившего, подобно яростным клубам красного дыма, над синими горами.

— Нет, — сказала она. — Это ближе к китайскому стилю, но в рисунке есть нечто более дикое, более варварское. Возможно, это сделано монголами.

Эмилия кивнула. Она казалась не то встревоженной, не то сбитой с толку; а может быть, она просто устала. Хотя Ханако была знакома с Эмилией уже несколько лет, и за это время ей довелось встречаться и с другими чужеземцами, она до сих пор не всегда могла определить, что же за эмоции написаны у них на лицах. В отличие от японцев, чужеземцы зачастую не стремились скрывать свои чувства, но сам этот недостаток внутреннего контроля мешал Ханако понимать их. На лице одновременно отображалось слишком много мимических сигналов, и в их числе — некоторые совершенно неуместные. Иногда Ханако сидела у Эмилии, когда ее навещал кто-нибудь из ее друзей-американцев — флотский офицер, Роберт Фаррингтон, или тот скотовод, Чарльз Смит. Во время этих визитов она часто читала на лицах мужчин отражение чувств, носящих настолько интимный характер, что она краснела от стыда. Но Эмилия, казалось, не узнавала этих проявлений, поскольку продолжала разговор, как будто ничего не произошло, и сама не гневалась, не оскорблялась и не смущалась. Ханако не раз думалось: интересно, а они вообще понимают друг друга или нет?

Теперь Эмилия, очевидно, думала одновременно о множестве разных вещей, — вероятно, этим отчасти и объяснялось написанное у нее на лице замешательство. Но когда она заговорила снова, то отчего-то резко изменила тему.

— Тебе что-нибудь известно про телохранителя по имени Го? — спросила Эмилия.

— Конечно, — отозвалась Ханако, радуясь тому, что Эмилия забыла про свитки и переключилась на другую тему. Эти свитки имели право читать лишь князья и их наследники. Князь Гэндзи сделал исключение для Эмилии. Потому она имела право их читать. Ханако — не имела. — Го — один из великих героев нашего клана. Если бы не он, господин Хиронобу умер бы в раннем детстве, и так и не дал бы начало роду князей Акаоки.

— Этот Го был монголом?

— О, нет! — отозвалась Ханако, шокированная столь вопиющим предположением. — Я уверена, что нет.

— А откуда он был?

— Откуда? Он был из Японии.

— Но откуда именно из Японии?

Ханако на мгновение задумалась.

— Я не припоминаю, чтобы мне доводилось слыхать что-либо об его детстве. Разве только то, что он научился ездить верхом раньше, чем ходить. — Она улыбнулась. — Но это, конечно же, просто легенда. А так о нем всегда говорят только как о телохранителе господина Хиронобу. Он был телохранителем князя с самого его детства и до конца.

— До конца… — повторила Эмилия. — Какого конца?

— Они вместе погибли в сражении, — сказала Ханако, — удерживая армию Ходзё, чтобы маленький сын князя смог бежать и впоследствии отомстить.

Это тоже было знаменитым эпизодом из истории клана.

— Этот сын, Дандзуро, стал вторым князем нашего княжества. Едва лишь выйдя из детского возраста, он помог сокрушить регентство Ходзё. — Вдруг Ханако в голову пришла мысль, от которой ее пробрал озноб. И, не удержавшись, она спросила: — А что, в «Судзумэ-но-кумо» написано иначе?

Эмилия покачала головой.

— Нет, все написано в точности так, как ты сказала.

— А! — Ханако сразу стало легче на душе. Такое нередко случалось в различных кланах: вышестоящие знали нечто такое, чего не говорили нижестоящим, а рассказывали вместо этого совсем иное. А уж в таком клане, как клан Окумити, на протяжении многих поколений возглавляемый пророками, это и вовсе могло очень сильно различаться. Но теперь, когда она сама затронула тему свитков, лучше всего для нее будет поскорее удалиться, пока тема не всплыла опять. Ханако поклонилась подруге. — Прошу прощения, что побеспокоила вас, Эмилия. Теперь я вас покину, чтобы не мешать вам работать.

— Ханако, мне нужна твоя помощь.

Ханако заколебалась.

— Я с радостью сделаю все, что смогу, если для этого мне не придется читать свитки или выслушивать что-либо, написанное в них.

— Это не те свитки, которые тебе запрещено читать, а другие.

И с этими словами Эмилия протянула Ханако свиток, который держала в руках.

Ханако снова поклонилась, но свиток не взяла.

— Я не могу.

— Это не «Судзумэ-но-кумо».

За проведенное здесь время Эмилия чрезвычайно далеко продвинулась в изучении японского языка. Однако же Ханако совершенно не была уверена, что Эмилия в состоянии различить, что является, а что не является частью тайной истории клана. Если свиток извлечен из одного из этих сундучков, как он может не быть частью их истории? Отказаться взять этот свиток было бы чрезвычайно невежливо. Но принять его — значит, нарушить основополагающее правило клана. И все же лучше избегать оскорбления, пока это возможно. Ханако нерешительно взяла протянутый ей свиток. При первом же указании на то, что Эмилия ошиблась, она немедленно прекратит читать.

Но Ханако довольно было бросить взгляд на беглые строки, написанные фонетическим письмом хирагана, и увидеть почти полное отсутствие сложных иероглифов кандзи, чтобы понять, что Эмилия права. Никто не стал бы писать историю клана столь неофициальным образом. Но едва лишь Ханако принялась читать, как упоминание о князе Нарихира и известном, неверно истолкованном пророчестве о розах заставило ее остановиться.

— Эмилия, я не могу.

— Похоже, это своего рода дневник, — сказала Эмилия. — Не история, а сплетни.

— Что бы это ни было, но здесь идет речь о князьях и о пророчествах, — сказала Ханако. — С моей стороны было бы дурно читать это дальше.

Эмилия улыбнулась.

— А разве никто здесь и сейчас не говорит о пророчествах? Разве сам князь Гэндзи не становится темой сплетен?

Ханако улыбнулась в ответ. Конечно же, Эмилия права. В клане Окумити пророчества, мысли и действия князя постоянно служили темой разговоров, споров и рассуждений. Это не было должным поведением. Но такова уж человеческая природа — чего иного от нее ожидать? Ханако стала читать дальше. И к концу первого абзаца не удержалась от смеха.

— Да, — кивнула Эмилия, — я тоже засмеялась на этом месте. Я бы перевела его так: «Когда небеса отдали мужчинам власть над миром, боги тем самым показали, что в их чувстве юмора очень много вредности».

— Да, я полагаю, это правильный перевод.

— Это писала женщина, — сказала Эмилия.

— В том не может быть никаких сомнений, — согласилась Ханако. — Почерк, стиль, тема — все это очень женское. — Она прочла еще немного и заулыбалась; теперь, когда Ханако уверилась, что она не читает ничего запретного, ей сразу стало спокойнее. — Она говорит о делах любовных — очевидно, о какой-то тайной и трагической любви.

— Среди всего прочего.

— Интересно, а как эти свитки смешались с прочими?

— Это не совсем так. Они не смешаны с прочими. — Эмилия подняла крышку сундучка с красным драконом и синими горами. — Вот здесь они все написаны в одном стиле.

— Тогда этот сундучок поместили вместе с другими по ошибке.

— Мне вот еще что интересно, — сказала Эмилия. Она сняла сверху грубую ткань, и под ней обнаружился прекрасный шелк цвета небесной синевы, с пеной облаков на нем и с узором из разноцветных роз. — Это не те самые розы, которые в вашем клане называют «Американской красавицей»?

— Да, похоже, это они и есть, — согласилась Ханако. Ей снова сделалось не по себе. — Я думаю, это должны быть они, раз они упомянуты в свитке.

— Их впервые посадил князь Нарихира, — сказала Эмилия.

— Да.

— А когда это произошло?

— В восемнадцатом году правления императора Огимати, — сказала Ханако.

— А какой это год по западному календарю?

Ханако быстро произвела подсчет.

— Полагаю, 1575.

Эмилия кивнула.

— Так я и думала. Но я решила было, что ошиблась в расчетах. Чужеземцу легко запутаться в японском календаре и в порядке следования императоров. — Она внимательно взглянула на рисунок на крышке сундучка. — Мне потребовалось две недели, чтобы прочитать их. Я закончила вчера. И с тех пор не могу думать ни о чем другом.

Кажется, Эмилия хотела сказать что-то еще, но все же промолчала.

В конце концов Ханако спросила:

— А почему вы подумали, что ошиблись в дате?

— Из-за роз, — отозвалась Эмилия, — в рукописи и на ткани.

— В самом деле?

Ханако не понимала, из-за чего Эмилия так волнуется. Наиболее распространенным символом клана Окумити был воробей, уворачивающийся от стрел, что летели в него с четырех сторон. Именно он красовался на боевых знаменах клана. Но на протяжении последних двух сотен лет эти розы почти так же часто употреблялись в качестве символа. Их можно было обнаружить на флагах, на кимоно, на доспехах, на клинках и рукоятях мечей. В том, что они появлялись в записях мужчины или женщины, принадлежащих к клану, или на ткани, которой обернуты свитки, не было совершенно ничего таинственного.

— Эти розы были посажены в 1575 году, — сказала Эмилия, — значит, никто не мог написать о них прежде того года, в который о них впервые упоминается.

— Совершенно верно, — согласилась Ханако.

— И все же они явственно упоминаются в этих свитках, — сказала Эмилия, — а их автор говорит, что пишет все это в четвертом году правления императора Ханазоно.

Ханако быстро мысленно пробежалась по календарю.

— Но этого не может быть! Четвертый год правления императора Ханазоно — это 1311 год по христианскому календарю!

— Я должна поехать в замок «Воробьиная туча», — сказала Эмилия.

Ханако пришла в ужас. Как только Эмилии могла прийти в голову подобная мысль? Замок находился в трех сотнях миль отсюда. Его и дворец разделяла малонаселенная местность, по которой бродило все больше неистовых самураев, настроенных против чужеземцев; возглавляли их так называемые Люди Добродетели. За последнее время нападения на чужеземцев стали делом привычным. До сих пор жертвами нападения никогда еще не становились женщины. Но все знали, что Эмилия — гостья князя Гэндзи, а он возглавлял список тех, кого Люди Добродетели считали внутренними врагами.

— Но какова причина для подобного путешествия?

Эмилия взглянула в глаза Ханако и произнесла:

— Мы друзья. Мы настоящие друзья.

— Да, — подтвердила Ханако. — Мы настоящие друзья.

Эмилия еще несколько долгих мгновений смотрела на нее, затем повернулась к сундучку и принялась доставать оттуда свитки. Когда все они были извлечены, Эмилия достала оттуда же шелк и развернула его. И Ханако увидела, что это кимоно.

— Что ты можешь про него сказать? — спросила Эмилия.

— Оно скроено на современный манер, — сказала Ханако. Действительно, если свитки и вправду настолько старинные, какими кажутся, то это удивительно. Хотя ничего потрясающего в этом нету; их могли завернуть в него когда-нибудь недавно.

Эмилия приложила кимоно к себе.

— А еще?

— Ну, оно очень изысканное, — сказала Ханако. — Скорее всего, оно предназначено для особых случаев. Для каких-нибудь больших празднеств.

— Например, для свадьбы? — спросила Эмилия.

— Да, оно вполне подошло бы для свадьбы. Не для гостьи, конечно же. Оно слишком роскошное. Его могла бы надеть только невеста. — Ханако присмотрелась к буйству искусно вышитых роз. Невеста должна быть очень красивой, иначе все внимание будет приковано не к ней, а к ее кимоно. — И для него требуется специальный оби.

Эмилия снова повернулась к сундучку.

— Вот такой?

В руках у нее очутился церемониальный пояс, столь же роскошный, как кимоно, прекрасно сочетающийся с ним по цвету и богато расшитый золотыми и серебряными нитями.

— Да, — согласилась Ханако, — он идеально сюда подходит.

Но что свадебное кимоно и пояс к нему делают в сундучке с древними свитками? Ханако пробрал озноб.

— Этот сундучок прислали мне, — сказала Эмилия. Голос ее звучал еле слышно, как будто она говорила против воли.

Ханако не поняла, что беспокоит Эмилию. Всем ведь известно, что князь Гэндзи попросил Эмилию перевести тайную историю клана на английский язык. Он приказал, чтобы все свитки были доставлены ей. Естественно, если вдруг обнаружился еще один сундучок, его должны были переслать Эмилии, как это делалось со всеми свитками, найденными за те годы, пока Эмилия трудилась над переводом. Тридцать поколений князей Окумити читали эти свитки. Столько лет, столько людей — неизбежно какие-то фрагменты истории должны были затеряться. «Воробьиное облако» — очень большой замок, с потайными комнатами и ходами. Поскольку читать свитки мог только князь, или тот, кто получил от князя дозволение, человек, обнаруживший свитки, просто не осмелился заглянуть в них, а потому не мог и понять, что они не являются частью истории клана. (Некоторые князья не относились серьезно ни к истории, ни к запрету, и потому бывали времена, когда к свиткам получали доступ не только члены княжеского рода, но и их любовницы, собутыльники, гейши или монахи. Таким образом, многое из истории стало общим достоянием — или, точнее говоря, общей почвой для сплетен). Так что в том, что сундучок прислали Эмилии, не было ничего таинственного. И однако же Эмилия явно была встревожена.

— Его нашли и прислали сюда потому, что так приказал князь Гэндзи, — сказала Ханако.

— Нет, — возразила Эмилия. — Я не это имела в виду. Это невозможно. Даже думать об этом — уже граничит со святотатством, и все же… — Эмилия тяжело опустилась на пол. Кимоно и пояс легли ей на колени. — Я должна поехать в замок. Это — единственный способ все опровергнуть. А я должна это опровергнуть, должна!

— Опровергнуть что? — не поняла Ханако.

— Что этот сундучок действительно был прислан именно мне, — сказала Эмилия.

1311 год, башня замка «Воробьиная туча».

Госпожа Сидзукэ улыбнулась Аямэ, своей старшей придворной даме; просто поразительно, что столь юные женщины, едва распростившиеся с детством, способны носить столь обременительные титулы как «придворная дама», да еще и «старшая». Госпоже Сидзукэ было девятнадцать — и ей не суждено было стать старше. Аямэ было всего семнадцать, хотя серьезное выражение лица придавало ей более зрелый вид.

— Я умоляю вам пересмотреть свое решение, моя госпожа, — сказала Аямэ. Она сидела, аккуратно подобрав ноги на придворный манер. Она казалась изящной и хрупкой, невзирая на доспехи, небрежно обстриженные волосы и лежащую рядом нагинату. — Я лично разведала вражеские позиции. Все обстоит именно так, как и сказала Фуми: часовые расставлены плохо, во вражеских рядах много брешей, а половина войска перепилась сакэ. Если я устрою отвлекающий удар, вы с легкостью сможете ускользнуть и добраться до безопасных мест.

— Я не могу идти, — сказала Сидзукэ. Ее рука лежала на разбухшем животе, как это часто случалось в последние дни. Струящиеся одеяния скрывали ее состояние от случайного взгляда, а лицо, столь же тонкое, как и всегда, тоже играло свою роль в сокрытии правды.

— Ваш срок подойдет только через полтора месяца, — возразила Аямэ, — и не похоже, чтобы ребенок стремился появиться на свет раньше. Стоит вам выбраться из кольца окружения, и дальше уже все пойдет без особых затруднений. Господин Чиаки, должно быть, уже получил известие, и, конечно же, спешит сюда вместе со многими нашими самураями. Возможно, вы встретитесь с ними прежде, чем доберетесь до мыса.

— Я не могу идти не поэтому, — сказала Сидзукэ. — Просто мне предназначено быть здесь.

Аямэ коснулась ладонями пола и низко поклонилась.

— Госпожа Сидзукэ, я прошу у вас прощения за то, что должна говорить столь вольно.

— Аямэ, между нами эти церемонии излишни. Ты всегда можешь сказать мне все, что думаешь.

— Я надеюсь, что вы и впредь будете так думать. Многие говорят, что будущее, которое вы видите, или духи, с которыми вы встречаетесь — это всего лишь ваши иллюзии. Они говорят, что это просто счастливые совпадения помогают вам казаться провидицей. С того самого дня, как я поступила к вам на службу, я никогда в вас не сомневалась. Что бы вы ни говорили, я знаю, что у вас есть причины говорить именно так. Вы мудры не по возрасту и не по опыту. И совершенно неважно, знаете ли вы, что грядет, или нет. Но, госпожа моя, если вы не покинете этот замок сегодня ночью, вы умрете здесь.

Судзукэ тоже коснулась ладонями пола и, в свою очередь, поклонилась.

— Ты непоколебима, верна и мужественна, как самураи легенд. Я благодарю тебя за это. Теперь ты должна остаться все такой же храброй. Ты переживешь эту ночь, Аямэ. Ты проживешь самые темные, предрассветные часы, и еще много, много лет. Таково твое будущее, и в свое время ты убедишься, что я увидела его верно. Ты выйдешь замуж за человека доблестного и достойного, и познаешь много радости, так же как и свою долю печали. У тебя будет пятеро детей. Старший из них женится на наследнице князя Хиронобу, которую я сейчас ношу, и станет князем Акаоки.

— Моя госпожа! — потрясенно воскликнула Аямэ. Одна лишь мысль о том, что Хиронобу наследует не его сын, а кто-то другой, уже была изменнической. Подозрения в подобных мыслях хватало, чтобы привести к смерти вассалов многих кланов. И вот об этом говорит жена князя.

— Мою дочь зовут Сен. Своему сыну ты дашь… — Сидзукэ остановилась. Нет, пускай Аямэ решает сама — хотя в завершенности времени она уже решила, что назовет сына Дандзуро. Но те, чье прошлое отделено от будущего, не умеют видеть подобным образом. И назвать имя сейчас — означает украсть у Аямэ еще не наступившую радость. — …дашь благородное имя, которое он заслуживает. От имени князя Хиронобу я принимаю его в наш клан. С момента рождения твой сын будет Окумити.

— Госпожа Сидзукэ, если вы говорите правду и если вы действительно видите то, что грядет, используйте же свое прозрение, чтобы спастись! Это же грех — понапрасну отказываться от жизни!

— Подойди к окну и посмотри на восток, — приказала Сидзукэ.

После едва различимого мига колебаний Аямэ повиновалась.

— Что ты видишь?

— Волны, разбивающиеся об берег, моя госпожа.

— Успокой их, — велела Сидзукэ.

— Простите, госпожа?

— Останови волны, Аямэ. Успокой океан.

— Я не могу.

— Подойди к западному окну. Посмотри как можно дальше. Что ты там видишь?

— Ясное ночное небо, — перечислила Аямэ, — яркую луну и вдали — гору Тоса.

— Принеси мне гору Тоса.

Аямэ уставилась на Сидзукэ. Неужто страх и печаль свели ее с ума? От беспокойства на лбу придворной дамы пролегла морщина.

— Моя госпожа, даже величайший колдун не сможет сдвинуть с места гору.

— Ты видишь волны, но не можешь остановить их. Ты видишь гору Тоса, но не можешь сдвинуть ее с места. Я вижу то, что грядет, но не могу ни отвратить это, ни изменить хотя бы в малом. — Сидзукэ улыбнулась. — Ты переживешь эту ночь, и я тоже. Ты переживешь это утро, а я — нет. Я говорю об этом так же, как говорила бы о волнах, разбивающихся о скалы, и о горе Тоса в лунном сиянии. Это описание мира, а не нечто такое, что следует сделать.

— Знать — и быть не в силах что-либо сделать. Что проку в подобном даре?

Ты никогда не узнаешь об этом, — подумала Сидзукэ, — и не узнает Дандзуро. Но Сен будет знать. Она почувствовала, как дочь пошевелилась под ладонью.

— Свитки разместили, как я просила? — спросила Сидзукэ.

— Да, моя госпожа, все, как вы приказали. Никаких следов не осталось, никто ничего не видел.

— Похоже, Аямэ, тебя мучают сомнения.

— Я старалась, чтобы меня никто не увидел, — отозвалась Аямэ, — но поскольку это далеко за нашими стенами, враги могут обнаружить его, даже если отступят, не напав на замок.

— Не обнаружат, — сказала Судзукэ.

— И все же остается еще одно затруднение, — сказала Аямэ. — Если враги захватят замок…

Захватят. В течение ближайших часов.

— …и никто из наших сюда не вернется…

Никто из ныне живущих. Дандзуро и Сэн отвоюют замок в двенадцатом году правления императора Го-Мураками. Но к этому времени и Аямэ, и Чиаки будут уже мертвы.

— …то как же эти свитки будут найдены?

— Они будут найдены, — сказала Сидзукэ, — когда будут, и таким образом, который наиболее будет подходить для их цели.

Она видела, что Аямэ очень хотелось спросить об этой цели, но она сдержалась. Что ж, хорошо. Сидзукэ доверяла Аямэ и ответила бы ей на любой вопрос, но Аямэ не поняла бы ответа.

Аямэ поклонилась и подняла оружие.

— С вашего позволения, моя госпожа, я вернусь на пост.

— Доброй ночи, Аямэ.

Посетитель, которого Судзукэ ждала, появится только на исходе часа. Судзукэ закрыла глаза и представила себе ничто. Отсутствие несло с собою покой.

1860 год, башня замка.

Хоть он и знал, что это сентиментально и глупо, князь Киёри все же заказал изысканные блюда для своего прощального ужина с Сидзукэ. Он не прикоснулся к еде. Она тоже. Но, впрочем, она никогда к ней не прикасалась. Блюда была поставлены перед нею точно так же, как приношения, которые Киёри возлагал на алтарь предков. В определенном смысле слова, это было весьма уместно, поскольку Сидзукэ действительно была его предком. С другой же стороны, это было совершенно неподобающе, поскольку этот призрак, выглядящий как Сидзукэ, вполне мог быть плодом его собственного больного воображения.

— Вы безмолвствуете, — сказала Сидзукэ, — потому что размышляете о том, что я, возможно, не та, за кого себя выдаю. Я, должно быть, галлюцинация, или злой дух. Поскольку в привидения вы не верите, вы склоняетесь к выводу о том, что я являюсь — и являлась прежде — признаком надвигающегося безумия. И все же вы ощущаете, что еще не настолько поражены болезнью, чтобы беседовать с собственной галлюцинацией. Однако же, вы уже много лет беседуете со мной, так что плохого в том, чтобы побеседовать со мной этой ночью еще один, последний раз — вне зависимости от того, реальна я или нет? Чем это отличается от обычных размышлений вслух? Однако же, поскольку мы более не встретимся, это ваш последний шанс обойтись со мной как с выдумкой, каковой я являюсь. Вы не сможете этого сделать, если приметесь беседовать со мной. Вот о чем вы сейчас думаете, мой господин. Какое, однако, затруднительное положение!

— Вы хотите, чтобы я подумал, будто вы читаете мои мысли, — сказал Киёри, — но меня не так легко одурачить. Вполне естественно, что галлюцинация содержит и мысли того разума, из которого она исходит.

Сидзукэ улыбнулась.

— Итак, мой господин, вы все-таки заговорили со мной.

Выведенный из себя Киёри с силой хлопнул себя по бедру. Он никогда не был искушенным мыслителем и не мог и надеяться, что сравняется с нею в искусстве спора. И, конечно же, сама мысль об этом сбивала его с толку.

— Меня вела привычка, и ничто иное. Как вы сказали — или, скорее, как я сказал, — это ничем не отличается от размышлений вслух.

Сидзукэ поклонилась чрезвычайно официально: руки, лежащие на полу, образуют треугольник, голова медленно склоняется, до тех пор, пока лоб не касается рук.

— Поскольку я — это вы, — сказала она, — мне не остается ничего иного, кроме как согласиться. — На миг лицо ее сделалось серьезным, но ей не удалось надолго совладать с весельем. Она начала улыбаться еще во время поклона, а когда она выпрямилась, ей пришлось прикрыть лицо рукавом. — Пожалуйста, не глядите на меня так гневно. Не забывайте: ведь я — это всего лишь вы.

— Я желаю, чтобы вы прекратили так говорить, — сказал Киёри. Его раздражение все усиливалось, хотя он и понимал, что этим только выставляет себя в дурацком свете, поскольку, как она сказала, она — это он, и именно себя ему следует винить за все, что она делает или говорит, поскольку это делает или говорит он сам. Ну и какой толк в этом мучительном коловращении мыслей? Лучше уж поговорить, как они всегда беседовали раньше — безумец и галлюцинация, — поговорить еще один, последний раз.

— Вы сказали, что уйдете сегодня ночью и никогда больше не вернетесь, — сказал Киёри. — Это и вправду так?

— Разве я когда-либо лгала вам, мой господин?

— Нет, никогда.

— Воистину, это достойно внимания — не так ли? За шестьдесят четыре года вы, говоря через меня, ни разу не солгали себе. Немногие могут сказать о себе подобное. О, прошу прощения. Вы не можете сказать этого, поскольку это сказала я. Но подождите! Я — это вы, так что на самом деле вы действительно можете это сказать, и даже уже сказали.

— Пожалуйста, — Киёри склонился в поклоне, — давайте будем рассматривать затрагивающее нас явление как сопряженное с призраками. Так намного проще.

— Я согласна, — сказала Судзукэ, — но с одним небольшим уточнением.

— Хорошо, — мгновенно отозвался Киёри, так ему хотелось поскорее избавиться от этой головоломки. Но увидев выражение ее глаз, он тут же пожалел, что дал согласие прежде, чем узнал, что же она предлагает.

— Давайте скажем, что призрак — это вы, князь Киёри.

— Это возмутительно.

— В самом деле? — Всю веселость с Сидзукэ словно ветром сдуло. — Вы изучали классические труды конфуцианства, буддизма и даосизма. И все же на протяжении пятидесяти лет вы рассматривали наши взаимоотношения лишь с одной стороны. Вы отвергли сон Чжуан-цзы, сутру Цветочной Гирлянды и великое наставление Конфуция.

— Чжуан-цзы видел много снов, — сказал Киёри, — сутра Цветочной Гирлянды состоит из семидесяти тысяч иероглифов, а Конфуций учил многому. Было бы лучше, если бы вы уточнили, что именно имеете в виду.

— В каждом случае вам нужно лишь самое очевидное.

Киёри ждал, что Сидзукэ скажет дальше. Сидзукэ молча глядела на него. Он подождал еще; она продолжала глядеть. Киёри был правителем княжества. Никто не смел смотреть ему в глаза, и Киёри не был привычен к подобному состязанию. Он заговорил первым.

— Чжуан-цзы приснилось, что он — бабочка. Когда он проснулся, то не мог понять, кто же он: человек, которому снилось, что он бабочка, или бабочка, которой снится, что она — человек.

Уж не улыбнулась ли она удовлетворенно, одержав над ним победу? Если и так, улыбка была настолько легкой, что могла существовать только в его воображении. О чем он думает? Конечно же, она была воображаемой. Все происходящее существовало лишь в воображении.

Судзукэ поклонилась и поинтересовалась:

— А сутра Цветочной Гирлянды?

Киёри в молодости не слишком интересовался учебой, а эта сутра была особенно длинной и сложной. Но один образ оттуда навсегда запал ему в память, настолько он был изящным, и вместе с тем непостижимым.

— В сутре говорится, что Сеть Индры состоит из бесчисленного множества зеркал, в каждом из которых отражаются все прочие зеркала и вместе с тем — завершенная природа реальности, каковая бесконечна в протяженности, бесконечна по времени, и бесконечно изменчива.

Судзукэ одобрительно захлопала в ладоши.

— Замечательно, князь Киёри! Значит, вы все-таки не всегда спали с открытыми глазами, когда преподобный монах Койкё изрекал свои наставления.

— Нет, не всегда.

Койкё, этот старый зануда. Киёри много лет даже не вспоминал о нем.

— Тогда скажите мне еще о Конфуции, и вы впервые в жизни правильно ответите на три ученых вопроса подряд. Какое это будет достижение!

Да уж, воистину. Киёри был весьма искусен в фехтовании на мечах и на посохах, а также в рукопашном бое, но никогда не достигал высот в каллиграфии, запоминании и написании стихов. Высот? По правде говоря, его успехи всегда были прискорбно ничтожны. Думай же! Что за великое наставление Конфуция? Киёри понимал всю глупость своих стараний. Он сидит и тужится, пытаясь произвести впечатление на женщину, которой на самом деле не существует. Нет, лучше смотреть на это как на вопрос самодисциплины. Он — самурай. Он должен уметь оттачивать свой разум до бритвенной остроты и прорубаться сквозь любое замешательство.

Великое наставление Конфуция. Что она может иметь в виду?

Почитай старших?

Храни обычаи предков?

Будь послушным сыном своему отцу и примерным отцом своему сыну?

Подражай достойным людям и избегай общества людей пустых?

Критикуй себя, а не других?

Киёри оборвал себя. Нет, подобный хаотичный перебор ни к чему не приведет. Думай острее. Как меч. Прорубайся через замешательство.

Сидзукэ упомянула Конфуция в одном ряду с предыдущими источниками мудрости. Что общего между его учением, сном Чжуан-цзы о бабочке и бесконечностью зеркал Индры? Между всецело практичным, с одной стороны, и полностью умозрительным и причудливым, с другой?

— Конфуция не интересовали ни сны, — сказал Киёри, — ни загадки мироздания — лишь поведение людей, и потому он создал руководство по гармоничному и полезному поведению.

— Следовательно?

Следовательно — что? Киёри готов был уже признать поражение, когда вдруг ему все стало предельно ясно. Вероятности бесконечны (зеркала Индры), воображение может превратить ответ на любой вопрос в еще один вопрос (бабочка Чжуан-цзы), и потому людям следует не множить сущности, а уменьшать их до того предела, на каком с ними уже можно совладать (конфуцианская схема реальности, построенная на взаимоотношении отцов и детей). Но как бы наилучшим образом изложить эту мысль в словах? Сидзукэ, кажется, уже готова заговорить — несомненно, чтобы ответить на свой собственный вопрос.

Он должен превзойти ее!

Киёри быстро произнес:

— Следовательно, наиболее реально то, что мы решаем считать реальным.

Улыбка Сидзукэ тут же отравила ему ощущение победы.

— Вы перехитрили меня и заставили сказать то, что желали от меня услышать.

— Вы всего лишь пришли к очевидному выводу, — возразила Сидзукэ. — В этом нет никакой хитрости.

— Я сказал это, — признал Киёри, — но я в это не верю. Если на меня будет опускаться меч, а я не уклонюсь от него и не отобью его, то меня зарубят, вне зависимости от того, пожелаю я считать это реальным, или же нет.

— Зарубите меня, князь Киёри.

И как она умудряется сказать именно то, что раздражает его сильнее всего?

— Я не могу.

— Почему?

— Вы знаете, почему. Потому, что на самом деле вас здесь нет. Меч пройдет через вас, как через воздух.

— Потому, что меня здесь нет?

— Да.

— И снова вы рассматриваете только одну возможность, мой господин?

— Конечно же, есть и вторая. Что меня здесь нет.

Вымолвив это, Киёри понял, что Сидзукэ снова его перехитрила.

Сидзукэ поклонилась, выражая согласие.

— И следуя путями бабочек и зеркал, мы не можем с уверенностью сказать, какой из них более вероятен, или какая вероятность исключает другую. Быть может, я — ваш призрак, а вы — мой.

1311 год, главная башня замка.

— Возможность, что меня здесь нет, — сказал Киёри, — это всего лишь возможность. Мы можем говорить все, что угодно — слова не заслуживают доверия, — но я знаю, что я — здесь, а вас здесь нет. И все разговоры о бабочках и зеркалах этого не опровергнут.

Судзукэ видела, как Киёри потянулся и взял что-то, стоящее перед ним. По тому, как он держал руку, она поняла, что это чашка с чаем. Она не видела ничего из того, что было реальным для Киёри — не считая самого князя, а он был словно туманный призрак, сквозь который просвечивали стены. Комната была одинаковой для них обоих — но не ее содержимое. Киёри регулярно проходил через ширмы, цветы и людей, не существовавших в его времени. Сидзукэ знала, что она в его глазах виновна в таком же поведении.

Она была рада, что князь еще не попробовал суп. Суп был отравлен желчью рыбы-луны, ядом, который подлил туда сын князя, Сигеру. Сигеру был безумен и смертельно опасен, но не жесток. Доза яда была такова, что Киёри просто начнет медленно цепенеть; а затем его парализует, и он умрет. Это будет почти не больно.

Киёри поставил чашку и сказал:

— А кроме того, даже если бы я, сам того не зная, был призраком, как я могу быть вашим призраком? Вы же умерли за пять сотен лет до моего рождения.

— Я только сказала о вероятностях, — заметила Сидзукэ. — Я никогда не претендовала на то, что способна объяснить их все.

— Простая логика говорит, что если кто из нас и вправду призрак, так это вы.

Киёри встал и отошел к западному окну. Царящая за окном тьма резко контрастировала с освещенной комнатой. И из-за этого, да еще из-за того, что луна сейчас находилась с противоположной стороны от него, Сидзукэ трудно было разглядеть князя. А лица его она вообще не видела.

— Вам проще думать так, — сказала она.

— Логический аспект заслуживает того, чтобы его подчеркнули, — сказал Киёри, — невзирая на его простоту. Время проходит и не возвращается. Прошлое предшествует будущему. Это словно водопад, что течет лишь в одном направлении.

— Это верно, — согласилась Сидзукэ, — почти для всех.

— Об этом нет смысла спорить. Мы никогда не придем к согласию. — Князь отошел от окна. Теперь, когда за спиной у него оказалась твердая стена, Сидзукэ смогла снова разглядеть его лицо. Князь выглядел скорее встревоженным, чем разгневанным. — Все это не имеет ни малейшего значения. Галлюцинация вы или дух, но именно благодаря вам я узнавал, что произойдет. Я никогда не видел ни единого из видений, которые мне приписывают. Я знал все это лишь потому, что об этом мне говорили вы. Если вы не вернетесь, я больше никогда не буду прорицать.

— Это вас беспокоит, мой господин?

— Нет. Я многое предсказал — куда больше, чем любой Окумити до меня. Я уже с избытком внес свою долю высказываний в «Судзумэ-но-кумо».

— И?..

— У моего внука до сих пор не было видений, — сказал Киёри. — Я сказал ему — как вы сказали мне, — что у него за всю жизнь будет всего три видения. Они придут к нему во снах?

Сидзукэ прекрасно понимала, о чем на самом деле хотел спросить Киёри. Он хотел знать, будет ли она когда-либо являться Гэндзи. Поскольку ее частые и непредсказуемые явления сделали его собственную жизнь столь странной, князь от всей души надеялся, что Гэндзи не постигнет та же самая судьба. Сидзукэ внимательно вгляделась в его лицо. Князь был туманным и полупрозрачным, нереальным и призрачным, но его беспокойство было совершенно явным и глубоко тронуло Сидзукэ. Совершенно не стоило отравлять последние часы его существования тем, чего ни он, ни она изменить не могли.

Для Киёри, как он и сказал, время текло подобно водопаду, рушащемуся с края утеса, — лишь в одну сторону. Для него, но не для Сидзукэ. Она умерла за пять сотен лет до рождения Киёри — и умрет до следующего восхода солнца. А сейчас она, живая, присутствовала здесь, чтобы позаботиться о нем в конце его жизни.

— Я никогда не являлась никому из Окумити, кроме вас, — сказала Сидзукэ, солгав Киёри впервые за все те годы, что они знали друг друга, — и никогда не явлюсь впредь.

Это была вторая ложь. Но Сидзукэ правдиво ответила на незаданный вопрос князя. Она не явится Гэндзи.

Киёри перевел дух и поклонился ей.

— Благодарю вас за то, что вы сказали мне об этом, госпожа Сидзукэ. Вы сняли с моих плеч огромную тяжесть. Мне удалось вести себя, как нормальный человек, но лишь благодаря тому, что я — самурай старой, ныне отжившей школы, способный делать вид, будто все не так, как на самом деле, а так, как должно быть, вопреки всем очевидным проявлениям. Гэндзи же никогда не выказывал подобных склонностей и не получил надлежащей подготовки. Он все изучает и обдумывает самостоятельно — несомненно, этот недостаток вызван тем, что он слишком много изучал поведение и образ мыслей чужеземцев, — вне зависимости от того, что об этом говорит обычай. Если вы явитесь ему, он утратит себя в бесконечной спирали сомнений, которые неизбежно породит ваше присутствие.

Сидзукэ поклонилась в ответ.

— Ныне я говорю вам, князь Киёри, что вам нечего бояться. Гэндзи будет жить необыкновенно полной жизнью; ему будет сопутствовать ясность мысли и нерушимость цели. Он будет истинным самураем, и с мечом в руке поведет свой клан в битву, как в древности, и одержит победы, о которых будут говорить много поколений спустя. Его будут любить женщины несравненной красоты и великого мужества. Его потомки тоже будут героями. Пусть в вашем сердце воцарится мир, мой господин, — ваш род будет продолжаться куда дольше, чем я способна заглянуть.

Киёри опустился на колени. Плечи его задрожали, а дыхание сделалось судорожным; он разрыдался, и слезы его закапали на циновку, словно дождь во время внезапно налетевшего шквала. Честь его наследников была для него важнее собственной чести. А знание о том, что их род будет продолжаться и дальше, было важнее судьбы его непосредственных преемников. Сидзукэ сказала ему то, что он больше всего жаждал услышать.

— Госпожа! — донесся из-за двери голос Аямэ. Сидзукэ тихо отошла от плачущего Киёри и выглянула из комнаты.

— Да?

Аямэ ухитрилась заглянуть в комнату, прежде чем дверь закрылась. Она слышала, как ее госпожа с кем-то разговаривает. Но в комнате никого не было.

— Враги начали выдвигаться в сторону замка в боевых порядках, — доложила Аямэ. — Ночная атака. Должно быть, это дело рук Го. Он всегда отличался нетерпеливостью. Через несколько минут они пойдут приступом на ворота и внешние стены. Нас слишком мало, чтобы удержать их. Кэндзи и самураи собираются устраивать ловушки и засады во внутренних двориках и коридорах. Я вместе с другими вашими придворными дамами встречу врагов у подножия этой башни. Мы заставим их заплатить кровью за каждый шаг наверх. Но нас мало. Со временем они все же доберутся до этой комнаты. — Взгляд Аямэ метнулся от лица Сидзукэ к ее животу, а затем она с мольбой взглянула в глаза госпоже. — Вы сказали, что ваш ребенок переживет эту атаку.

— Да, она ее переживет.

— Госпожа, что мы должны сделать, чтобы этого добиться?

— Будь такой же храброй, Аямэ, как и всегда, и делай так, как ты сказала. Заставь этих предателей умыться кровью. Верь в то, что я тебе сказала — сбудется. Вот и все.

— Госпожа, у вас «посетитель»?

Сидзукэ улыбнулась.

— Я думала, ты не веришь в посетителей.

Слезы заблестели на глазах у Аямэ, а потом потекли по ее совсем еще детским щекам.

— Я обещаю верить во все, что вы мне скажете, моя госпожа.

— Ты была мне верным и любящим другом, Аямэ. Когда я уйду, помни обо мне, а когда моя дочь подрастет, расскажи ей обо всем. Ты это сделаешь?

— Да, — отозвалась Аямэ, задыхаясь от обуревающих ее чувств. Она склонила голову и умолкла, не в силах сказать более ни слова.

Сидзукэ вернулась обратно в комнату, где ее ждал князь Киёри. Он уже взял себя в руки и теперь поднес что-то к губам. Судя по тому, как были сложены его пальцы, это была миска. Суп, отравленный желчью рыбы-луны.

Тысячи голосов взвились в военном кличе и затопили собою ночь за окном.

Прошлому и будущему предстояло вот-вот встретиться в смерти.

1867 год, дворец князя Саэмона.

— На сегодняшнем заседании произошло кое-что очень любопытное, — сказал князь Саэмон своему управляющему. — Князь Гэндзи предложил принять новый закон.

— Что, еще один? — спросил управляющий. — Он явно заразился от чужеземцев их болезненным пристрастием к созданию законов. Им нужно столько законов, потому что у них нет руководящих принципов. Гэндзи настолько стремится уподобиться им, что оказывается от традиций наших досточтимых предков.

— Несомненно, ты прав. Но если даже отрешиться от этого, закон, который он предложил, чрезвычайно любопытен.

— В самом деле?

— Он хочет отменить установления, угнетающие отверженных. Более того, он желает запретить даже использование термина «эта».

— Что? — Лицо управляющего потемнело, как будто у него мгновенно выросло давление.

— Да, и заменить его термином «буракумин». «Люди деревень». Очаровательно, не так ли?

— Мой господин, неужели он действительно заговорил об этом в присутствии собравшихся князей?

— Да, — отозвался князь Саэмон, с удовольствием вспомнив, какой у всех сделался потрясенный вид — кроме него самого, да и то исключительно за счет его нерушимой привычки сидеть на заседаниях с таким видом, словно он заранее все одобряет.

— И что, никто не возразил?

— Князья Гэйхо, Мацудайра, Фукуи и некоторые другие вышли прочь. Князь Гэндзи нажил себе нескольких новых врагов и позаботился о том, чтобы не потерять старых.

— Но что могло заставить его совершить подобную глупость? Неужели он наконец-то сошел с ума?

— Он сказал — и это звучало весьма убедительно, — что никакие западные страны, и в особенности самая сильная их них, Англия, никогда не примут Японию как равную, пока в ней существуют законы против отверженных. Это нарушает нечто, что чужеземцы именуют «правами». Он сказал, что англичане не уважают индусов, невзирая на их древнюю и богатую культуру, именно по этой причине.

На лице управляющего отразилось беспокойство.

— Я надеюсь, вы его не поддержали?

— Конечно же, нет! Я как председатель не могу принимать ничью сторону. Я просто поставил на вид, что сперва необходимо в точности уяснить мотивы чужеземцев, в особенности англичан.

— Это было очень мудро с вашей стороны, мой господин.

— Ты занялся тем делом, которое я тебе поручал?

— Да, господин. В точности установлено, что примерно пять лет назад князь Гэндзи повел отряд самураев в княжество Хино. Свидетелей самого нападения не осталось. Как бы то ни было, после ухода князя Гэндзи стоящая в удалении деревня была найдена сожженной дотла. Все ее обитатели были перебиты. Вывод напрашивается сам собою. Да, мой господин, любопытное совпадение — возможно, оно вас позабавит. Это была деревня эта.

— Да, это и вправду любопытно, — согласился Саэмон. Гэндзи предлагал принять закон в пользу тех самых людей, которых не так давно резал без жалости. Это не имело смысла. И все же эти два факта были как-то связаны между собою.

— Найди и расспроси выживших. Ответ спрятан так хорошо, что мы не сможем даже разглядеть вопрос, не получив дополнительных сведений.

— Князь Саэмон, выживших не осталось. Все до единой хижины были сожжены. На пожарище отыскали и впоследствии захоронили сто девять трупов. Именно столько человек там и проживало.

— Там были похороны.

— Да, господин.

— Кто-то хоронил э… — Саэмон остановился и заменил слово, которое едва не произнес, на другое, предложенное Гэндзи. — Кто-то хоронил буракумин.

— Да, господин.

— Это означает, что кто-то потрудился покопаться в развалинах и золе, чтобы извлечь оттуда обугленные трупы изгоев. Кто мог это сделать? Только те, для кого все это имело некое значение. Такие люди зачастую знают то, что неизвестно другим. Найди их и расспроси.

— Слушаюсь, господин.

— Погоди. Еще одно. Мне сообщили из портовой полиции, что корабль князя Гэндзи, шлюп «Мыс Мурото», вчера утром отплыл на юг, в сторону княжества Акаока. На борту была чужеземная подруга Гэндзи, та американка, а с ней госпожа Ханако, господин Таро и отряд самураев. Кроме того, на борт подняли странный сундучок, на вид — древний, не японской работы; что в нем находится — неизвестно. Выясни, зачем они отправились в Акаоку и что такого ценного в этом сундучке. Возможно, Гэндзи задумал предпринять в Эдо нечто опасное, и потому постарался спрятать свою чужеземную подругу в надежное место.

— Быть может, он планирует возглавить восстание буракумин? — предположил управляющий.

Князь Саэмон нахмурился.

— Это неподходящая тема для шуток.

Управляющий поклонился.

— Да, мой господин. Я немедленно займусь делом, которое вы мне поручили.

Когда управляющий ушел, князь Саэмон вспомнил его замечание и расхохотался. Восстание буракумин! Если кто и мог задумать подобную нелепицу, так это Гэндзи. Просто поразительно, как клан, возглавляемый такими глупцами, смог просуществовать так долго. Может, они и вправду способны видеть будущее? Это все объясняло бы. Лишь столь огромное преимущество могло бы возместить их постоянные политические промахи.

Князь Саэмон снова рассмеялся.

Пророческие видения. Это было почти так же смешно, как мятеж отверженных.

Шлюп «Мыс Мурото», у южного берега острова Сикоку.

Эмилия, Ханако и Таро стояли у леерного ограждения правого борта и смотрели, как шлюп огибает мыс. Низкие прибрежные холмы расступились, открывая вход в залив, и их взору открылись семь крылатых этажей замка «Воробьиная туча», парящего над поросшими лесом утесами.

Когда Эмилия впервые увидела этот замок — а это произошло вскоре после ее приезда в Японию, в 1861 году, — то была глубоко разочарована. Замок показался ей чересчур хрупким и слишком изящным. Тогда для нее слово «замок» означало массивную каменную крепость европейского типа, в точности как дворянин должен был быть рыцарем наподобие Уилфреда Айвенго. Тогда она была слепой и глупой. Теперь, прожив в Японии шесть лет, она узнала, что изящество и смертоносность прекрасно могут сопутствовать друг другу — как это и было в случае с замком «Воробьиная туча», — а рыцарь может быть не только европейским принцем, герцогом или бароном, но и самураем или даймё, здешним князем. Мы часто оказываемся слепы, столкнувшись с тем, чего не ожидаем. Эмилия была исполнена решимости при следующем таком столкновении — а она была уверена, что оно произойдет, — смотреть во все глаза.

Ханако тоже смотрела на замок, но мысли ее были отравлены тоскою. Прежде всякий раз, когда она возвращалась в Акаоку, один лишь вид этих крыш, напоминающих стаи взлетающих птиц, заставляли ее сердце взмыть к небесам. Но не сегодня. Завидев замок, Ханако невольно вернулась мыслями к свиткам, обнаруженным Эмилией. Ханако пока что прочитала мало. Эмилия советовала ей читать во время плавания, но Ханако боялась, что соленый воздух может повредить древней бумаге, и сдерживалась. Однако же, она прочитала достаточно, чтобы чувствовать тревогу, и по мере того, как они приближались к причалу, эта тревога неумолимо перерастала в страх.

«Посетитель».

В первой же строке первого свитка упоминался «посетитель», явившийся к одному из князей древности. И это слово, использованное вместо более употребительного «гость», напомнило Ханако о том, как она в последний раз видела князя Киёри. Это было шесть лет назад, всего за несколько часов до его смерти. Тогда князь тоже принимал у себя кого-то, кого Ханако и не видела, и не слышала, хотя ясно слышала, как Киёри словно бы с кем-то разговаривает. И это слово, встреченное в свитке, напугало ее, потому что Ханако не могла избавиться от ощущения, твердящего ей, что тот посетитель, явившийся к князю древности, и незримый собеседник князя Киёри — одно и то же лицо.

Но если это и вправду так, то этот посетитель мог быть только одним человеком, имя которого не следовало произносить даже мысленно, и уж тем более — вслух, а им с Эмилией лучше было бы избегать здешних мест, а вовсе не стремиться сюда.

Все знали, что князь Киёри умер, отравившись желчью рыбы-луны, которую подлил ему в суп его сын, сошедший с ума господин Сигеру. Телохранители старого князя тут же схватили Ханако и вторую служанку, подававшую ужин. Несомненно, их бы замучали, и вполне справедливо, ибо они, пусть даже сами того не зная, сделались частью чудовищного преступления. Но прибывший господин Гэндзи приказал клановому врачу осмотреть труп. После короткого совещания новый князь объявил, что его дед скончался от сердечного приступа — вполне естественного для его почтенного возраста явления. Затем он взял Ханако к себе на службу, как того желал князь Киёри, и тем самым спас ее от подозрений и всеобщего отчуждения.

В целом, все полагали, что князь Киёри действительно был отравлен, но князь Гэндзи, желая свести скандал к минимуму, постарался избежать необходимости казнить своего дядю за убийство его отца. Кроме того, понимая, что служанки ни в чем не виноваты, и жалея их, он сочинил историю про сердечный приступ.

В течение долгого времени именно в это Ханако и верила. Но теперь, прочитав то место в свитке, она стала думать иначе. Теперь она была убеждена, что посетитель сыграл свою роль в смерти князя Киёри, и что этот дух, бессмертный и злонамеренный, до сих пор, скорее всего, таится в мире теней между реальным и нереальным, и терпеливо подкарауливает следующую жертву, кого-нибудь такого, чьи мысли и чувства сделают его уязвимым.

— А у замка всегда было семь этажей? — спросила Эмилия.

— Нет. Когда его захватил господин Масамунэ, отец нашего первого князя, в нем было всего два этажа.

— Захватил? А я думала, что это родовой замок клана Окумити.

— После этого он и стал родовым. Все ведь имеет свое начало. — И конец, подумала Ханако, но не стала говорить этого вслух. — Масамунэ достроил еще четыре этажа, а последний, седьмой, построил Хиронобу.

— Так значит, самую высокую башню построил Хиронобу.

Ханако поежилась. Ветер на море был слабеньким — сходным скорее с летним бризом, чем с настоящим зимним ветром. Наверное, она сделалась более чувствительной к холоду.

Таро не обращал внимания на женскую болтовню. Его мысли занимали более серьезные вещи.

Убийство.

Похищение.

Измена.

Можно ли совершить подобное и по-прежнему называть себя самураем? А если он не сделает этого, не совершит ли он еще худшего предательства?

Таро повзрослел во время кризиса 1861 года. Князь Киёри внезапно умер, оставив княжество на своего неиспытанного внука, князя Гэндзи. Враги увидели в том непреодолимое искушение, возможность наконец-то уничтожить клан Окумити. Два старших военачальника клана, не веря в князя Гэндзи, предали его. Величайший воин княжества, сын Киёри и дядя Гэндзи, господин Сигеру, также выбрал самый неподходящий момент для того, чтобы окончательно сойти с ума. Сложившаяся ситуация не обещала ничего хорошего. Но Таро и его друг, Хидё, остались верны своей клятве, и сражались на стороне князя Гэндзи в героической битве на перевале Мие и у монастыря Мусиндо. С их помощью князь Гэндзи восторжествовал над своими врагами. Оба они получили щедрое вознаграждение, и с тех пор их престиж и благосостояние продолжали неуклонно расти. Хидё теперь был не только главой телохранителей, но еще и управляющим. Таро в свои двадцать пять сделался командиром кавалерии клана, вот уже пять сотен лет остающейся лучшей кавалерией во всей Японии.

Но имело ли все это хоть какое-то значение теперь? Чужеземцы проникли в Японию вместе со своими военными кораблями, пушками и наукой, и мир, на протяжении веков принадлежавший самураям, начал таять, словно утренний туман под солнцем. Люди Добродетели говорили, что есть всего один выход: нужно изгнать варваров и снова закрыть страну от них. И Таро все больше и больше казалось, что они правы.

Его с самого начала терзали сомнения. Он как самурай дал клятву верности князю Гэндзи. Однако же Гэндзи, самый непохожий на самурая изо всех князей империи, никогда, казалось, не следовал воинскому кодексу, на котором зиждилась его собственная власть. Гэндзи недостаточно было того, что существовало с незапамятных времен. Он желал логического обоснования для действий. Логика превыше традиции. Он был совсем как чужеземец. Истинный самурай не спрашивает — почему? Он поступает так, как поступали его предки, и, не задавая вопросов, следует путем воина. Когда Таро сказал об этом, князь Гэндзи рассмеялся.

— Путь воина, — сказал князь Гэндзи. — Бусидо. Неужто ты вправду думаешь, будто наши предки верили в подобную белиберду?

Таро был настолько потрясен, что у него отвисла челюсть.

— Будь верен одному господину, — сказал Гэндзи, — вне зависимости от того, каким дураком или мерзавцем он себя выказал. Пожертвуй собою, своей женой, своими родителями, даже своими детьми ради чести господина. Разве на подобном зле может вырасти благородная философия? Таро, если я когда-нибудь попрошу тебя пожертвовать ради меня своим ребенком, можешь убить меня на месте. Я разрешаю.

— У меня нет детей, господин.

— Ну так заведи их поскорее. Мой дед говорил, что человек, не имеющий детей, не понимает ничего, что следует понимать.

— Но у вас тоже нет детей, господин.

— И я всерьез размышляю о том, как восполнить этот пробел. О чем это я? Ах, да, конечно же, о мести. Никогда не забывай обиды, даже самой малой, и стремись отомстить от нее — пусть даже на это уйдет жизнь десяти поколений. Это не учение наших предков, Таро. Это подделка, сфабрикованная сёгунами Токугава. Они создали эту мифологию для подстраховки, чтобы остаться у власти навсегда, чтобы никому и в голову не пришло сделать то же самое, что сделали они — принести своим господам лживые обещания, предать наследников своих господ, действовать исключительно ради собственного возвеличения и приковать внимание всех прочих к прошлому, чтобы будущее принадлежало им одним.

— Князь Гэндзи, — сказал Таро, когда к нему вернулся дар речи, — вы же знаете, что это не так. Наши досточтимые предки…

— …были жестокими, безжалостными людьми, — сказал Гэндзи, — жившими в жестокие, безжалостные времена. Времена, не так уж сильно отличающиеся от наших. Их путем было не бусидо, а будо, путь войны. Будо не имеет никакого отношения к традиции. Оно имеет отношение к наибольшей эффективности. Прежде, чем мы узнали науку Запада, будо было нашей наукой. Пеший самурай уступал в эффективности конному, и потому мы стали воинами-всадниками. Длинный, прямой меч тати оказался слишком громоздким для конного боя, потому мы отказались от него и перешли к более коротким, изогнутым мечам-катана. Когда замки сделались привычным местом схваток, мы обнаружили, что для боя в помещении — который, кстати, из-за предательства зачастую вспыхивал внезапно — нужен еще более короткий меч, и потому мы стали носить наряду с катана еще и вакидзаси. А для ближнего боя — например, на тот случай, если нам потребуется заколоть кого-нибудь во время трапезы или чайной церемонии, — мы стали носить еще и кинжал танто.

— Это неправда! — возмутился Таро. Слова Гэндзи настолько задели его, что он позабыл о вежливости. — Мы носим танто потому, что самурай должен быть всегда готов заколоться, если того потребует честь.

Гэндзи улыбнулся Таро, как улыбаются не очень умному, но все же любимому ребенку.

— Именно этого и желали сёгуны Токугава, чтобы мы так думали, чтобы когда нам захотелось заколоть кого-то, мы закалывали бы себя, а не их.

Этот разговор состоялся как раз перед нынешней поездкой Таро.

— Если мы действительно таковы, какими были наши предки, — сказал тогда Гэндзи, — то мы научимся от чужеземцев всему, чему только можно, и как можно скорее, и без колебаний и сожалений отбросим все, что мешает нашему продвижению вперед. Абсолютно все.

Таро был охвачен таким ужасом и гневом, что даже не решился заговорить. Он лишь склонил голову. Возможно, Гэндзи принял это за знак согласия. Но это не было согласием.

Разве Гэндзи не совершил предательство, куда худшее, чем то, которое замыслил Таро? Это было предательством против самого пути самурая. Гэндзи вознамерился превратить самураев в нелепое, безнравственное, лишенное чести подобие чужеземцев. Кому нужна честь, если главной ценностью объявляется выгода? Кому нужно мужество, если врагов убивают не лицом к лицу, стоя от них на расстоянии клинка, а за много миль, при помощи зловонных и шумных приспособлений?

Таро взглянул на двух женщин, которых ему было велено охранять. Он командовал лучшей кавалерией империи — но долго ли в том мире, который стремится создать князь Гэндзи, останется место для кавалерии? Ханако была женой его лучшего друга, Хидё, но Хидё был слепо, безрассудно предан князю Гэндзи. Эмилия была той самой чужеземкой, чье присутствие, согласно пророчеству, во время кризиса принесло клану Окумити победу, но она была всего лишь… всего лишь чужеземкой.

Настанет день…

Рука Таро не потянулась к мечу. Но мысли потянулись.

Послышался скрежет цепей, а следом — всплеск якоря, упавшего в мелкую воду.

— Мы дома, — сказала Ханако.

Замок «Воробьиная туча».

Таро сидел в комнате, что выходила в розовый сад, расположенный в центральном дворике замка. Служанки принесли разнообразные напитки и закуски, но Таро не удостоил их своего внимания. Он погрузился в свои мысли и позабыл про сидящего напротив него архитектора, Цуду, и вспомнил лишь тогда, когда заметил отражающийся на его лице страх. Они просидели в молчании около получаса. И в это время мысли Таро, несомненно, подчеркивали и без того свойственную его лицу свирепость.

Таро сказал — скорее для того, чтобы уменьшить страх архитектора, чем для того, чтобы сообщить ему что-либо:

— Госпожа Ханако и госпожа Эмилия находятся в башне. Ты будешь ждать их здесь.

Он встал, чтобы уйти. Он поедет к мысу один и попытается привести мысли в порядок.

— Да, господин Таро.

Цуда изо всех сил пытался уловить хоть малейший намек на то, чем же вызвана эта встреча, но не преуспел. Благородные дамы и господин Таро, сопровождаемые отрядом самураев, приплыли сегодня утром из Эдо, без предупреждения. Вполне естественно, что первой реакцией Цуды был малодушный страх. Какие причины могли заставить такого высокопоставленного господина как Таро явиться сюда столь внезапно? А то, что вместе с ним приплыли самураи, двадцать человек — свирепых, лишенных малейшего чувства юмора, — заставили Цуду представить широкий перечень наказаний, вплоть до казни. Возможно, князь Гэндзи недоволен недостаточной скоростью строительства, или его увеличивающейся стоимостью, или даже самим проектом — хотя проект был лично им одобрен. Князья всегда были чрезвычайно переменчивы, а когда у них меняется мнение или настроение, последствия всегда приходится расхлебывать кому-то другому. Таро же не рвался ничего сообщать. Хотя самовольно начинать разговор с кем-либо из знатных господ было делом рискованным, Цуда счел за лучшее все-таки предпринять попытку: вдруг да удастся хоть что-то уяснить?

— А что, мой господин, князь Гэндзи предвидит перестройку башни? — спросил Цуда.

Таро нахмурился. Это еще что за дерзость?

— Зачем это ему?

Яростный взгляд господина самурая вконец сокрушил и без того натянутые нервы Цуды. Архитектор залепетал:

— Я подумал, возможно, госпожа Ханако и госпожа Эмилия направились в башню именно поэтому, мой господин, ведь проект нынешнего строительства был вдохновлен госпожой Эмилией…

Следовательно… следовательно — что? Нижнее белье Цуды внезапно промокло от горячего пота. Во всяком случае, Цуда очень надеялся, что это пот. У мочи куда более заметный запах, и если это все-таки моча, если она вдруг просочится на циновку — сострадательный бодхисатва, защити меня! И зачем я только заговорил? Он уже собирался уйти, а я, как последний дурак, заговорил! Мысли его смешались, и слова не могли найти путь наружу. Цуда почувствовал, как слезы наворачиваются ему на глаза. Еще мгновение, и он безудержно разрыдается, и навлечет на себя подозрения — если он еще этого не сделал, — а это повлечет за собой допрос, жестокий допрос, с применением самых мучительных пыток!

Сознаться! Сознаться немедленно и молить о милосердии! Там же всего лишь одно рё! Ну, может, чуть больше — но точно не больше двух рё! Он все возместит! Как ему только в голову пришло запросить завышенную цену с князя Гэндзи? Он, должно быть, выжил из ума. Если князь не присутствует при строительстве, это еще не значит, что княжеские соглядатаи не надзирают за его ходом. Сознаться немедленно!

— Ты слишком много думаешь, Цуда, — сказал Таро. — Думай, когда тебе прикажут думать. А в остальное время делай то, что тебе сказали. Госпожа Ханако и госпожа Эмилия хотят задать тебе вопросы. Ты на них ответишь. Это все. Ты понял?

Цуда прижался лицом к циновке. Чтобы поклониться еще ниже, ему пришлось бы продавить плетеную солому лбом. Его затопило столь безграничное облегчение, что над ним определенно нависла опасность рефлекторно обмочиться, даже если этого еще и не произошло до сих пор.

— Благодарю вас, господин Таро, — сказал Цуда. — Я чрезвычайно вам благодарен. Я непременно так и сделаю.

Он поднял голову с пола лишь после того, как Таро давно уже ушел.

Пока архитектор дожидался двух благородных дам, он уже более спокойно поразмыслил о своей реакции. Он пришел к выводу, что не сделал ничего дурного, хотя с формальной точки зрения он совершил мошенничество, каковое, как и всякое преступление против князя, каралось пытками и смертью. Но разве на самом деле он виноват, что его вынудили согласиться на смехотворно низкую цену? Его же буквально заставили красть, чтобы получить хотя бы умеренную прибыль! Было ли дурно, что он испытал столь чудовищный страх, или все же было дурно, что его вынуждают испытывать этот страх из-за нестерпимой власти князей в частности и самураев в целом? Как Япония сможет вырваться из тисков отсталости, в которой она погрязла, если это зло будет существовать и дальше? Самураи всегда обосновывали свою особую роль тем, что они защищают империю. Но разве прибытие могущественных чужеземцев, случившееся десять лет назад, не показало лживость этого утверждения? Все эти великие воины не смогли прогнать даже голландцев или португальцев, хотя они, насколько мог понять Цуда, были жителями очень маленьких европейских стран. А перед по-настоящему могущественными державами, такими как Англия, Франция, Россия и Америка, они трепетали и тряслись, словно кусты в бурю. Самураи определенно изжили себя, с них больше не было никакой пользы. Но как от них избавиться — вот вопрос. Они обладали исключительным правом на оружие. Или, точнее говоря, они обладали исключительным правом убивать безнаказанно.

У Цуды и у самого было оружие, очень современное оружие, оружие, куда более смертоносное, чем меч, оружие, которое позволит ему, если он того захочет, убить самурая прежде, чем тот подойдет к нему достаточно близко, чтобы хотя бы попытаться дотянуться до него своим древним, устаревшим мечом — американский револьвер «кольт» сорок четвертого калибра, шестизарядный, с шестью смертоносными пулями! Конечно же, Цуда не держал револьвер при себе. Он был дома, лежал под полом, в стальном голландском сейфе. Но даже если бы револьвер был у него с собой, хватило бы у него мужества достать его, направить на кого-нибудь вроде господина Таро и выстрелить? Стоило Цуде лишь представить себе эту сцену, как его кишечник тут же ответил угрозой опорожниться.

Нет-нет-нет! Мочу еще можно принять за пот, если Цуда и в самом деле, как он того опасался, ранее обмочился. Но фекалии? Их не спутаешь ни с чем! Его же смешают с грязью за то, что он наложил в штаны, находясь в замке князя! Это же будет не только физически унизительно — он поставит себя в потрясающе неловкое положение!

Чтобы удержать все свое внутри, Цуда решительно переключился мыслями на деньги — единственную вещь, мысли о которой делали его сильнее. Торговцы и банкиры владели деньгами, значение которых все более возрастало. Цуда — одновременно и торговец, и банкир — чрезвычайно хорошо устроился в этом отношении. Он — могущественный человек, а вовсе не слабый. Деньги сильнее меча.

Но действительно ли это так? Меч со столь острым лезвием, что одного его касания довольно…

— О, мистер Цуда! — сказала госпожа Эмилия. — Рада вас видеть.

— Госпожа Эмилия! — отозвался Цуда, вернувшись от своих мыслей к действительности. — Ваш японский язык становится все лучше при каждой нашей встрече. Должно быть, вы изучаете его с большим усердием.

Цуда мысленно содрогнулся. На лице его ничего не отразилось; на нем была написана неизменная вежливость и готовность услужить. Цуда много лет трудился, вырабатывая эту маску, которая, как он успел убедиться, привлекала наименьшее количество нареканий, и потому была самой безопасной для ведения дел с самураями. А содрогнулся он потому, что понял: он снова сказал нечто такое, чего говорить не следовало. Он своим высказыванием намекнул, что Эмилии нужно прилагать усилия, чтобы говорить по-японски хорошо. Несомненно, это было правдой — но правдой неуместной.

Нет, ну что за глупец?! Он оскорбил Эмилию — то есть, надо говорить, госпожу Эмилию, поскольку по каким-то тайным причинам, всецело сокрытым от Цуды, об данной конкретной чужеземной женщине всегда говорили с почтением, и если бы он, Цуда, действительно понимал, что ему на пользу, он даже мысленно никогда бы не назвал эту женщину иначе как госпожой, — а оскорбить ее означало оскорбить ее покровителя, Окумити-но-ками Гэндзи, князя Акаоки, человека, обладающего безграничной властью над жизнь и смертью всякого, кто обитал в этом княжестве! Да что же он за дурак такой, а? На самом деле, госпожа Эмилия действительно теперь говорила по-японски очень хорошо — по правде говоря, куда лучше, чем многие японцы из удаленных, глухих районов. Там многие вообще говорили на диалектах, мало чем отличающихся от иностранного языка. Цуда лихорадочно пытался придумать что-нибудь такое, что помогло бы ему загладить промах, но тут заговорила госпожа Ханако.

— Где господин Таро? — спросила она.

— Он удалился некоторое время назад, — ответил Цуда. Ханако, вопреки своему обыкновению, не была веселой и бодрой. На ее лице явственно отражалось беспокойство, а когда она упомянула Таро, глаза ее сузились.

Неужто здесь затевается какой-то заговор? Цуда снова занервничал. Если здесь и вправду затевается заговор, все равно какой, то ему, Цуде, грозит серьезная — если не смертельная — опасность. Если хотя бы часть заговора осуществится, пока гости здесь, в замке, подозрения падут на всех вокруг. А вслед за этим неизбежно последуют пытки и казни. И невиновность никому не поможет, точно так же, как не помогает правда.

О, нет! И это тогда, когда дела наконец-то пошли на лад! Разве он не был безоговорочно верен — князю Гэндзи, господину Таро и влиятельному господину Хидё, супругу госпожи Ханако? Неважно, кто из них одержит верх в этой паутине заговоров, и кто потерпит поражение — если и вправду кто-то из них к заговору причастен, чего, конечно же, Цуда не мог знать в точности, — он-то точно ни в чем не виновен! Однако же это именно его искалеченное тело насадят на кол. Это он будет умирать в мучениях, исходя криком. Всех членов его семейства тоже казнят, а все его имущество конфискуют. Что за несправедливость! Есть ли предел жестокой, безграничной алчности самураев?

— Спасибо, что пришли повидаться с нами, — сказала госпожа Эмилия. — Я уверена, что вы очень загружены делами строительства.

— Я никогда не буду настолько загружен, чтобы не быть к вашим услугам, госпожа Эмилия. И, конечно же, к вашим, госпожа Ханако. Если, конечно, я действительно могу оказать вам услугу, вам достаточно…

— Спасибо, Цуда, — оборвала его Ханако. Она знала, что архитектор будет говорить и говорить ни о чем, если она его не остановит. Все простолюдины делались угодливы в присутствии знати, но угодливее всех держались те, кто имел дело с деньгами, как тот же Цуда. Причина этого крылась в том, что почти все самураи и значительная часть князей погрязла в долгах, и князья время от времени избавлялись от долга, под тем или иным предлогом избавившись от соответствующих торговцев и ростовщиков. Даже сёгун, и тот неоднократно это проделывал.

Нервозность Цуды усиливал еще и тот факт, что он подтасовывал счета таким образом, что стоимость происходивших под его руководством работ возросла примерно на десять процентов. Несчастный бедолага понятия не имел о том, что в силу сложной расстановки поверенных, уполномоченных, доверенных лиц и тому подобного, он был не главным владельцем своего банка, а скорее чем-то наподобие управляющего. Настоящим же хозяином был, конечно, князь Гэндзи. Благодаря предкам-провидцам, клан Окумити уразумел роль денег давным-давно, когда другие кланы все еще мыслили категориями рисовых полей как мерила богатства.

Ханако знала об этом, потому что князь Гэндзи поручил ей помогать господину управляющему содержать в порядке финансовые дела клана, и она занималась этим вот уже пять лет.

Она сказала:

— Мы не станем отнимать у вас ваше драгоценное время сверх необходимого. Всего лишь несколько вопросов, касательно сундучка со свитками, который недавно прислали госпоже Эмилии в Эдо.

— Да-да, госпожа Ханако, госпожа Эмилия. — Цуда поклонился обоим женщинам по очереди, поскольку был не вполне уверен, к кому же ему следует обращаться. — Я надеюсь, он дошел в точности таким же, каким я его обнаружил — то есть, закрытым?

С одной стороны, говорила с ним сейчас госпожа Ханако. С другой, вопросы определенно исходили от госпожи Эмилии. Кроме того, следовало считаться еще и с тем, что госпожа Ханако была подлинной японской благородной дамой, женой старшего военачальника клана — человека чрезвычайно мрачного и наводящего страх, даже более устрашающего, чем господин Таро, — а госпожа Эмилия, хоть ее и величали «госпожой», тем не менее являлась чужеземкой — неоспоримый факт. Но, с другой стороны, нужно было учитывать и еще один факт: госпожа Эмилия была близким другом князя — возможно, ближайшим из близких, если верить слухам, к которым он, конечно же, не питал ни малейшего доверия и не позволял себе по этому поводу никаких неподобающих мыслей…

— Мы хотим знать, где именно в замке нашли этот сундучок, — сказала Эмилия.

— О, прошу меня простить, если мое сопроводительное письмо или мой посланец вызвали у вас впечатление, что сундучок нашли в замке. На самом деле, он был найден в чрезвычайно любопытном месте и очень странным способом.

Госпожи многозначительно переглянулись. Но что скрывалось за этими многозначительными взглядами, Цуда не понял. Ну да ничего, об этом он поразмыслит потом, когда у него будет время обдумать эту встречу на досуге.

— Или, быть может, мне следовало бы сказать — в самом благоприятном месте и самым уместным способом.

— Где его нашли? — спросила Ханако.

Цуда с трудом поспевал за госпожами. Он не привык ездить верхом. Хотя он мог себе позволить купить и содержать коня — или десять, если уж на то пошло, — он редко на него садился. Ему не хотелось выглядеть чересчур самоуверенным. Традиционно верхом ездили только самураи, и никогда — крестьяне, а самураи этого княжества на протяжении столетий славились своим искусством конного боя. Цуда прекрасно понимал, какую горечь испытает самурай — особенно пеший, — завидев его на коне, а если случится так, что этот конкретный самурай окажется его должником, то его горечь с легкостью может перерасти в смертоносную ярость. Было и еще одно обыденное соображение, сопряженное не столько со страхом, сколько с утомительной обязанностью. Всякий раз, когда Цуде довелось бы проезжать мимо самурая, он был бы обязан сойти с коня и поклониться, поскольку он не имел права физически находиться выше того, кто стоял выше него на социальной лестнице. Если же он и так уже стоял на земле, кланяться было куда проще.

Обе госпожи переоделись в широкие брюки-хакама и уселись в седла на манер самураев, а не боком, как ездили придворные дамы. Выехав за ворота замка, они обнаружили, что там их уже поджидает господин Таро и несколько самураев, вознамерившиеся сопровождать их. Откуда господин Таро узнал, что они покидают замок? Цуда понятия не имел. Свойственная самураям манера предвосхищать события здорово действовала ему на нервы.

Когда они приблизились к месту стройки на холме над Яблоневой долиной, Цуду снова бросило в пот. Но на сей раз это его не беспокоило. Если даже одежда подмокнет, он всегда сможет свалить все на лошадь. Лошади — по природе своей потеющие, дурно пахнущие животные. Но вдруг господа усмотрят какой-то недостаток в его работе? Вдруг решат, что стройка недостаточно далеко продвинулась? Что он строит не на том месте? Что постройка неверно ориентирована по сторонам света? Может, он неправильно прочел чертежи? Может, срубил слишком много деревьев? Или слишком мало?

Какой-то самурай галопом подскакал к Цуде и грубо сказал:

— Эй, ты! Хватит ползти! Ты попусту растрачиваешь время вышестоящих!

Судя по его виду, он охотно срубил бы голову Цуде, не сходя с места.

— Да, господин, прошу прощения, господин, я не привык ездить верхом, низшим не подобает ездить на лошадях…

Самурай схватил поводья лошади Цуды, пнул ее так, что она пустилась вскачь, и повел туда, где их ждали остальные члены отряда. К тому моменту, как они туда добрались, Цуда был уверен, что его мужские органы настолько пострадали от битья об жесткое седло, что ему никогда больше не удастся сойтись с гейшей.

— Слезай, — приказал Таро. — Покажи госпоже Ханако и госпоже Эмилии, где именно ты обнаружил сундучок.

— Слушаюсь, господин Таро, — отозвался Цуда и почти что свалился с седла, так он спешил выполнить приказание. Зачем от только ухватился за этот подряд? Пусть бы за него брался кто-нибудь другой! Пусть бы кто-нибудь другой рисковал своей шкурой! А теперь ему приходится рисковать самому. — Мы начали работы три недели назад, — сказал он.

— Ну так мы начнем копать, мистер Цуда? — спросил работник. Он и еще сотня человек с лопатами, кирками и прочими инструментами уже почти час ожидали, пока архитектор подаст сигнал начинать. К чему эта задержка? Чего он стоит на вершине холма, будто в трансе? Они же пришли сюда строить, а не исполнять религиозные ритуалы.

Цуда слышал нетерпение, звучащее в голосе работника. Оно было вполне понятным. Работник был невежественным крестьянином, не понимающим мистической ценности фэн шуй, искусства направления и местоположения, без которого архитектор и не архитектор вовсе, а так, ремесленник, складывающий куски дерева и камня. Кроме того, поскольку работникам платят за то, что они реально сделают, а не за стояние столбом, то неудивительно, что им не терпится начать. Однако же, у него было более высокое призвание. Место, с которого будет вынута первая лопата земли, определит всю дальнейшую судьбу здания, а тем самым и тех, кто будет им пользоваться, и тех, кто его строит. Стоит промахнуться всего лишь на шаг, и вместо удачи обретешь одни несчастья.

Из множества зданий, которые Цуда спроектировал и построил за свою десятилетнюю карьеру, ни одно не причинило ни малейшего вреда своим владельцам и обитателям. На самом деле, о двух из них — о некоем доме гейш в Кобэ и о заново восстановленном дворце князя Гэндзи в Эдо — даже поговаривали, будто они приносят удачу. Дом гейш за последние годы приобрел немалую известность, и, как утверждалось, принялся даже соперничать с лучшими домами Эдо и Киото. Конечно же, это было чрезмерным преувеличением. Однако же, уже сам тот факт, что люди утверждают подобное, был огромной честью. Да и князь Гэндзи, хоть у него и было больше политических врагов, чем союзников, и хоть его прозвали Чужеземным князем, после восстановления дворца стал доверенным лицом императорского двора в Киото и уважаемым членом сёгунского Совета примирения.

Цуда отнюдь не намерен был утверждать, будто этот результат как-либо зависел от него. Однако же, князь Гэндзи по крайней мере признал, что в этом что-то есть, поскольку отдал Цуде контракт на постройку «молельни», молельни на манер христианского храма. Цуда трудился над его проектом вместе с чужеземной подругой князя, госпожой Эмилией. Цуде казалось, что проект получился излишне жесткий, с неподвижно закрепленными рядами сидений из твердой древесины, со вторым, приподнятым на высоту уровнем впереди, для исполнителей религиозных песнопений, именуемых «хор», и с возвышением сбоку — очевидно, на нем должен стоять священник и обращаться к собравшимся верующим. Еще там был колокол, как в буддийском храме, но здесь он висел на специальной башне для колокола, и вместо того, чтобы жрец почтительно бил по нему освященным деревянным молотком, в него нужно было звонить, дергая за подвешенную снизу веревку. Звон производил стальной молоток, подвешенный внутри самого колокола, — когда за веревку дергали, он наобум, вслепую колотился об стенки колокола.

— Пока мы начнем, уже и время обедать подойдет, — пробурчал один из работников.

Цуда поднял руку, требуя тишины. Он не собирался спешить. Возможно, он не самурай, но он относится к своей работе так же серьезно, как они — к своей. Он целую неделю приходил сюда на восходе и на закате солнца, для медитаций. Дома он советовался с «И-Цзин», «Книгой перемен», гадая и при помощи палочки из тысячелистника, и при помощи монеты. Сегодня ему следовало совершить последний шаг. Отринуть все предубеждения, страхи и желания, открыться неотъемлемой сущности этого места и вынуть первую лопату земли. И в этот самый миг ветер слегка изменился. Запах океана сменился благоуханием цветущих яблонь. Цуда вдохнул этот аромат. А когда он выдохнул, то открыл глаза и вонзил лопату в землю.

И лопата тут же ударилась обо что-то твердое, скрытое землей.

— На самом деле, лопата расколола крышку внешнего ящика, — сказал Цуда. — Но этот ящик послужил защитой другому, лежавшему внутри — тому, с изящным рисунком на крышке. Я надеюсь, он попал к вам в целости и сохранности, каким я его нашел?

Цуда слыхал, что госпожа Эмилия подвержена внезапным частым обморокам, потому его не удивило, что она вдруг побледнела. А вот бледность, залившая лицо госпожи Ханако, удивила.

Госпожа Ханако спросила:

— Почему вы решили отослать этот сундучок прямо госпоже Эмилии?

— Я не осмелился бы принять подобное решение, — сказал Цуда. — Поскольку, судя по размеру и весу сундучка, можно было предположить, что в нем содержатся скорее рукописи, нежели какие-то вещи, и зная, что князь Гэндзи повелел перевести историю клана на английский язык…

— Тихо! — прикрикнул на него Таро. — Отвечай на вопрос. Почему ты отослал сундучок госпоже Эмилии?

— Я этого не делал, господин Таро. — Цудо невольно принялся дрожать, так, что его одежда затрепетала, словно на ветру. — Я совершенно четко приказал моему гонцу доставить сундучок непосредственно князю Гэндзи. Если он поступил иначе, я должен…

Таро пришел в ярость.

— Ты послал сундучок князю Гэндзи?! Почему ты не отдал его начальнику стражи замка? Исполнить следующий шаг было его обязанностью, а вовсе не твоей!

Цуда с такой силой вжался лбом в гряды стройплощадки, что у него чуть не свело судорогой мышцы спины.

— Князь Гэндзи лично повелел мне связываться непосредственно с ним по всем вопросам, сопряженным с постройкой молельни.

— Ты меня что, за дурака считаешь? — Рука Таро потянулась к мечу. — С каких это пор князья позволяют простолюдинам обращаться к ним напрямую?

— Прошу прощения, господин Таро, — вмешалась госпожа Эмилия. — Мистер Цуда совершенно прав. Я сама присутствовала при том разговоре.

Слова госпожи Эмилии прозвучали для ушей Цуды сладчайшей музыкой, наилучшим японским языком, каким он только слыхал — и демон с ним, с американским акцентом! Эта женщина только что спасла ему жизнь! Он отныне обязан ей по гроб жизни.

— Не мог же он нарушить прямой приказ князя, — добавила госпожа Эмилия.

Таро что-то проворчал, убрал ладонь с рукояти меча и сказал:

— Где этот гонец? Пошли за ним.

Через несколько минут гонец рухнул в грязь перед Таро; он успел обильно вспотеть — так он мчался сюда на вызов.

— Почему ты отнес сундучок в покои госпожи Эмилии? — спросил его Таро.

— Я этого не делал, господин Таро, — сказал гонец. — Я отдал его князю Гэндзи, как мне и приказал мистер Цуда. Князь Гэндзи открыл сундучок, посмотрел, что в нем лежит, и велел мне отнести его в кабинет госпожи Эмилии.

— А что в нем лежало? — спросил Таро.

— Я не знаю, господин Таро, — ответил гонец. — Я лежал ниц все то время, пока находился в присутствии князя Гэндзи. Я слышал, как он поднял крышку сундучка. Князь Гэндзи сказал, что там свитки, и я услышал, как крышка захлопнулась. Князь Гэндзи приказал мне отнести сундучок в кабинет госпожи Эмилии. Я повиновался. Это все.

— Можешь идти, — бросил ему Таро. Повернувшись к госпоже Эмилии, он сказал: — У вас будут еще какие-нибудь вопросы к Цуде?

— Нет, — сказала Эмилия. — К мистеру Цуде — никаких.

Цуда перевел дыхание — неслышно, естественно, — и решил, что он и вправду очень удачливый человек.