"Записки пинчраннера" - читать интересную книгу автора (Оэ Кэндзабуро)

ГЛАВА IV МЫ СРАЗУ ЖЕ ВКЛЮЧИЛИСЬ В БОРЬБУ

Символический смысл происшедшего со мной превращения состоял в том, что исчезли все следы плутониевого ожога. Разве это не так? В атомных реакторах выделяется Ри, никогда не существовавший на Земле, и период его полураспада равен двадцати четырем тысячам лет. Во всяком случае, он не исчезнет, пока человечество будет существовать. Я отождествляю земной, шар до загрязнения этим веществом, которое человек теперь уже не в силах уничтожить, и свое тело, омолодившееся до восемнадцатилетнего возраста и еще не облученное. Возможно, некоторые скажут, что так мыслить и чувствовать — полнейшее безумие, и мое превращение в восемнадцатилетнего посчитают обыкновенным бредом сумасшедшего. А у меня нет желания обращаться к тем, для кого я безумец, хотя я понимаю, что мой рассказ действительно похож на бред сумасшедшего. Но я не могу забросить все и заняться детальным исследованием себя и Мори, чтобы сообщить потом о результатах этих исследований. Если я просто расскажу о событиях, происшедших со мной и Мори после превращения, слова мои, несомненно, выразят истинное содержание того, что произошло с нами. А благодаря вашим запискам это смогут понять и другие. Для нас с Мори, непосредственно переживших превращение, хорошо уже то, что мы оказались способными на самостоятельные действия. Представляете, что испытывает человек, вновь обретший тело восемнадцатилетнего? Ха-ха, это очень приятно. Разве не свойственно всем людям горестно вздыхать: неужели и мне когда-то было восемнадцать лет? А я вздыхал с радостью — сейчас, дожив до тридцативосьмилетнего возраста, я вновь стал обладателем тела восемнадцатилетнего, ха-ха. Правда, к радости примешивалась и мука. Когда мне давным-давно было восемнадцать лет, я влюблялся так, что внутри у меня все клокотало, я испытывал муки от обуревавших меня чувств. И я предпочел бы умереть, нежели испытать их вновь. Но возродило ли и их мое превращение? Ха-ха. Я не могу отрицать, что в создавшемся положении мной овладело беспокойство, но стоит ли говорить вам об этом? Ведь мои слова доходят до вас, пройдя через тело восемнадцатилетнего.

В каком направлении будет в дальнейшем развиваться мое тело, вернувшееся к восемнадцатилетнему возрасту? В направлении — семнадцать, шестнадцать, пятнадцать… ноль лет? И в конце концов я исчезну, погрузившись в плодную жидкость искусственной матки? Ха-ха. Если же предположить, что мое тело застынет на нынешней отметке «восемнадцать», то я, возможно, обрету бессмертие, вечно оставаясь восемнадцатилетним? Правда, я могу, когда захочу, покончить с собой — так что ада бессмертия я всегда смогу избежать. Благодаря вашим запискам мое превращение получит широкую огласку и я стану самым знаменитым человеком, объектом всеобщей зависти. Римский папа должен будет встретиться со мной и принять относительно меня какое-то специальное решение, ха-ха. Однако вполне можно предположить, что происшедшее со мной и Мори превращение случается с бесчисленным множеством людей — только данных об этом пока нет.

Следовательно, если превращения происходят на всем земном шаре, не означает ли это кризиса человечества? Правда, руководитель калифорнийской лаборатории Солк, создавший вакцину против детского паралича, напомнил, что в китайском языке слово «кризис» состоит из первых иероглифов двух слов: «опасность» и «шанс». Не станет ли бесконечное множество превращений, включая и нас — меня и Мори, — явлением, символизирующим кризис человечества? Если да, то в современном мире на свет вот-вот появится Антихрист. Как нужно, бороться, чтобы не допустить этого, чтобы погубить Антихриста в зародыше? Возникает вопрос: кто будет бороться? И я отвечаю: поручите это только нам, превратившимся.

…Вот какие мысли владели мной, они захватили меня целиком. Мне ведь стало восемнадцать лет, и у меня было такое ощущение, будто бурлящая в теле жидкость вот-вот достигнет точки кипения, будто мрачные грозовые тучи гонят меня вперед!

Как только я осознал происшедшее превращение, мной овладела навязчивая идея. На НЛО прилетают пришельцы из космоса и направляют проекционный аппарат на определенную точку Земли. Один источник света посылает два луча на два стереоэкрана. Используя подобную конструкцию, не составляет никакого труда, манипулируя проекционными аппаратами, совместить проекцию А и проекцию В, произведя взаимокомпенсированное превращение с разрывом в двадцать лет.

Если наше с Мори превращение было осуществлено таким образом, то естественно предположить, что пришельцы имели определенный план, и не исключено, что на нас с Мори возложена некая миссия. Превращение захватило нас со всепоглощающей силой, которой было трудно противиться. Оно произвело в наших телах направленный взрыв. И, может быть, мы вплотную подошли к такому моменту, когда должны выполнить возложенную на нас миссию. В том случае, разумеется, если наше превращение имеет реальный смысл! Мы, превратившиеся — восемнадцатилетний я и двадцативосьмилетний Мори, — надеемся, что этот момент наступит. Мы выполним свою миссию, преодолевая одну трудность за другой. Потом… да, судя по моим оптимистическим рассуждениям, я, кажется, действительно помолодел до восемнадцати лет не только телом, но и душой. Но стоит ли горевать по этому поводу? Ха-ха.

Каким же человеком стал превратившийся Мори? Я думаю, о нем можно сказать так же, как и обо мне, — его дух остался духом до телесного превращения, и, не противореча этому, он стремительно переходит в дух, соответствующий возрасту его нового тела.

Мори после превращения уже не повторял за мной слова как попугай, стал молчаливым, и поэтому я теперь сужу о нем только по его внешнему виду и поведению. Природная молчаливость теперешнего, двадцативосьмилетнего Мори очень идет ему. Молчаливость его весьма выразительна. Собираясь что-либо предпринять, я рассказываю Мори, как я это себе мыслю, что намерен делать. Я приобретаю новый опыт, разумеется опыт восемнадцатилетнего, ха-ха, и рассказываю о нем. Мори впитывает мой рассказ, не произнося ни слова, ободряет меня. В такие минуты он не отрывает от меня внимательного взгляда!

В своем дальнейшем повествовании я покажу, как это происходит конкретно. Ведь и после нашего превращения Земля продолжает вращаться вокруг собственной оси, вращаться вокруг Солнца, чередуются приливы и отливы — все в природе зовет нас к действиям. Когда я смотрю на Мори, превратившегося в двадцативосьмилетнего, сердце мое наполняется бесконечной нежностью. Никогда прежде я не встречался с таким Мори, но, поскольку именно этот Мори — настоящий, окончательный Мори, Мори, рожденный источником света, и поскольку этот Мори живет в реальности, я совершенно спокоен — скорее всего, нам с ним удастся достойно прожить свою превращенную жизнь и выполнить миссию, возложенную на нас космической волей.

Помимо всего прочего, я почувствовал, что Мори полностью отдает себе отчет в том, что представляют собой его тело двадцативосьмилетнего и изменяющийся в соответствии с этим телом дух. У нас не было необходимости говорить о превращении. Ведь как это было бы хлопотно, если бы дети, подобные нашим детям, претерпев превращение, не понимали, что с ними произошло. Правда? Представляете мое положение, если бы Мори, увидев меня, ставшего восемнадцатилетним, и решив, что какой-то проходимец хочет занять место его отца, пришел бы в ярость и набросился на меня с кулаками? Ведь Мори теперь обладал мускулатурой зрелого мужчины, а я был еще слабым юношей с неокрепшим костяком, не говоря уж о мускулах, ха-ха.

Вот почему я, исходя из наших отношений, строящихся на том, что превращение мы воспринимали как нечто естественное, рассказал Мори следующее:

— Я тебе уже много раз говорил о пинчраннере, а теперь вспомнил кое-что новое. Я вспомнил яркий солнечный день после проливного дождя, мы как раз начали игру, дождавшись, когда солнце высушит лужи. Между рядами домов несся бурлящий мутный поток бурого цвета. Но игроки под яркими лучами солнца, выглянувшего после дождя, думали только о бейсболе, а я сидел на скамейке и ждал, чтобы меня выбрали в пинчраннеры. (Я и раньше часто вспоминал о страхе и честолюбии, которое испытывал, когда выбирали меня, но почему-то забыл о том, что сначала меня охватывало непреодолимое желание быть выбранным в пинчраннеры.) Малыши, которым еще ни разу в жизни не удалось посидеть на скамейке запасных, призывно кричали, будто души солдат — деревенских парней, погибших в чужих краях, откуда даже останки их не вернулись на родину. Ну, в общем, доставай из шкафа одежду, которая тебе подойдет. Сегодня холодно. А я приготовлю поесть!

Мори отошел от кровати и стал шарить в шкафу. В школу он ходил недолго, но, похоже, выработка жизненных навыков в специальном классе в основном сводилась к обучению детей самостоятельно одеваться. Во всяком случае, в этом виде обучения он преуспел. Правда, сейчас, после превращения, говорить об этом немного смешно.

Я стремительно вскочил с кровати, испытывая бодрость, свойственную восемнадцатилетнему. На подтянутой фигуре брюки теперь висели мешком. В ту минуту, честно говоря, я почувствовал даже беспокойство от того, что во мне произошла такая разительная перемена. Слой подкожного жира сделался тонким, как детское одеяльце. И это ты, толстый мужчина средних лет, ха-ха. Но думал я не только о себе. Я стал беспокоиться о Мори. Не должен ли я скрывать от посторонних превратившегося Мори? Хорошо еще, что в нашей стране нет воинской повинности, но, если взрослый человек, неожиданно ставший из восьмилетнего двадцативосьмилетним, не зарегистрируется в муниципалитете, это будет воспринято как пренебрежение к своим обязанностям гражданина. Но как скрыть Мори? Хуже всего прятаться в собственном доме, лучше выйти на улицу. В народ! В безвыходной ситуации партизаны тоже бросаются в безбрежное людское море, где они могут свободно плавать!

Телефонный звонок. Я потянулся было за трубкой, но вдруг весь сжался.

Постой, как я должен говорить по телефону после превращения? Но поскольку превращение произошло, нынешний я — единственно существующий я. Продолжать в том же духе, как до превращения? Это лишь насторожит посторонних, колебался я.

— Ты что, спал? Постоянно ты спишь! Я бросила тебя и Мори и уехала!

Телефон умолк. Набралась смелости с похмелья или опохмелилась на скорую руку и кричит дурным голосом, ногами топает от бешенства.

Хорошо! Значит, во всем мире сохранился порядок, существовавший с незапамятных времен. Превратились лишь мы с Мори! Снова зазвонил телефон, на этот раз я снял трубку с твердым намерением обругать в ответ жену, бывшую жену, но услышал голос совершенно незнакомого мне, постороннего человека.

— Вам известно, что тайным устроителем сегодняшнего митинга является террористская антикоммунистическая организация? Может быть, вам лучше не ходить на него?

Ответить я не успел. Действительно, в тот вечер проводился митинг против строительства атомных электростанций. В качестве докладчика выступал руководитель движения против строительства атомной электростанции на Сикоку, за день до этого прибывший в Токио. Группа Ооно сотрудничала с этим движением. До сих пор, достоверно зная об этих связях, я не расспрашивал о подробностях. Деятельность группы Ооно контролируется руководством революционной группы — что в этом противоестественного? Я, правда, никогда не слыхал, что какие-либо организации непосредственно диктовали свою волю группе Ооно. Пусть я не знаю, кто это звонил, но, если кто-то пытается помешать нам с Мори пойти на митинг, мы обязательно должны попасть туда, сразу же подумал я. Действительно, у меня появилась решительность восемнадцатилетнего, ха-ха. Каким бы опрометчивым ни было решение, инициатива останется в моих руках, подумал я с оптимизмом. Более того, ждут, что появимся мы, какими были до превращения, а придем мы — после превращения. Может быть, это и гарантирует нам полное алиби?

Спустившись по лестнице, я заглянул в комнату Мори. Разбросанные в ней одежда и обувь показались мне такими крохотными словно из сказки. Значит, я уже привык к повзрослевшему Мори после превращения.

— Надеюсь, ты не пойдешь один? Двадцативосьмилетний мужчина, обладающий опытом восьмилетнего?

Я сказал это, будто произносил монолог, но мой голос сорвался на пронзительный фальцет неоперившегося юн-, ца. Мало того, я, восемнадцатилетний, боялся, что Мори бросит меня. И по привычке, которая была у меня до превращения, я стремительно сбежал с лестницы с энергией, свойственной восемнадцатилетнему, хотя так суетиться необходимости не было. Мори никуда не собирался!

Раньше это делал я, а маленький Мори смотрел, держа в руках длинный пакет спагетти, — теперь же он сам готовил себе еду. Грациозно склонившись над газовой плиткой, он внимательно следил за кипящей кастрюлей и мелко нарезал лук, кусочек масла уже был приготовлен. Напрягшееся тело Мори в моих брюках и спортивной рубахе, его затылок и плечи — мне показалось, что я уже видел их где-то. Да это ведь точно мое тело на закате юности! Успокоившись, я пошел в ванную. Мое лицо, которое я увидел впервые после превращения, не было прежним, каким я запомнил его, когда мне в первый раз исполнилось восемнадцать лет. Более того, в зеркале мне улыбалось именно то лицо, которое мне хотелось иметь тогда. Вот только глаза разрушали гармонию лица — в них застыла неуверенность в себе, застенчивость, проглядывало детское любопытство. Но если отвернуться от зеркала, ха-ха, своих глаз не увидишь!

Когда мы поели, было уже за полдень, и в четыре часа мы наконец вышли из дому, направляясь на митинг; эту вторую половину дня мы прожили спокойно и мирно, синхронизируя свои организмы с движением вселенной. Словно привыкали к разнице во времени после длительного полета.

В то послеполуденное время паши отношения с Мори напоминали отношения братьев, которые, встретившись после долгой разлуки, весь вечер пировали, порядком напились и наутро вдруг приумолкли. Исполнять роль младшего брата, который, перепив и перегуляв, чувствует себя сегодня разбитым и испытывает стыд, должен был, разумеется, я. А роль великодушного и рассудительного старшего исполнял Мори. Я собрал вещи, разбросанные по всему дому женой, бывшей женой, а Мори сидел в уголке гостиной и слушал пластинки. Я трудился в одиночку, испытывая чувство, будто делаю это в благодарность за то, что меня, напившегося и буянившего вчера, великодушно прощают.

Слушая музыку, Мори время от времени тихо улыбался. Эта привычка была у него до превращения, и то, что она сохранилась и после превращения, радовало меня и наполняло надеждой. Ведь это значит, что ниточка, связывающая меня с Мори, и после его превращения все еще находится у меня в руках. Когда Мори хотелось послушать музыку, у него всегда был такой вид, будто его ждет большая радость. Потом начинала играть музыка, и он умиротворенно улыбался. И это была не деланная улыбка, которую можно изобразить на лице в любой момент, независимо от того, что слушаешь. Например, слушает он «Турецкий марш» Моцарта в исполнении Глена Гульда, либо Горовица, или Гизекинга. Каждого из них он воспринимает с особой улыбкой, причем все они взаимно дополняют друг друга, подчеркивают те места в произведении, которые и вызывают его улыбку, и сразу же можно понять, кого он слушает.

В тот день Мори, точно почувствовав необходимость восстановить гармонию между собой, претерпевшим превращение, и музыкой, устроил свое тело, ставшее теперь таким большим, перед динамиками и слушал «К-331» в исполнении Горовица. От того, что этой ночью творилось в доме, проигрыватель немного расстроился, и Мори, прослушав несколько тактов, чуть увеличил скорость. Обладая абсолютным слухом, он прекрасно помнил паузы Горовица при правильном вращении диска. Меня радовало, что эта способность сохранилась у него и после превращения. А ведь когда дети, подобные нашим детям, вырастают, эта удивительная способность, которой они обладают с младенческих лет, исчезает. Тем более, что произошел не естественный рост, а превращение.

Снова телефон: уборку я вчерне закончил и теперь спокойно снял трубку, но, услышав голос Ооно, неожиданно для себя сказал, что должен перейти к другому аппарату, и, упруго отталкиваясь ногами восемнадцатилетнего, взбежал по лестнице. Если Ооно не узнала моего голоса после превращения, можно кое-что придумать, решил я. Но превратившийся Мори не должен был этого слышать.

— Отец Мори дома? Кто вы такой? Я не могла бы поговорить с отцом Мори? — Отца Мори нет. Он собрался и вместе с Мори отправился в длительное путешествие. А мать Мори вернулась к родителям. Вчера был большой переполох — пропадал Мори. И когда отец Мори пришел домой, у них с матерью Мори вышла ссора. Может быть, они решили на некоторое время разъехаться, чтобы потом все начать заново? Меня наняли присматривать за домом, пока их нет, но я не один. Нас двое — гот, что слушает сейчас в гостиной музыку, он мне вроде как за старшего брата, — мы вдвоем и будем присматривать за домом. Отец Мори должен нам позванивать, но мы связаться с ним не имеем возможности. Мать Мори тоже может связываться с нами. Но ее связь с нами и связь отца Мори имеют разный смысл, ха-ха. (Молчание.) — Кто вы такой? Я тоже слышала, что с Мори вчера случилось ужасное происшествие. Хорошо еще, что нашелся. Все-таки я не понимаю, зачем отец Мори отправился с ним в длительное путешествие? Кто вы такой? — Я кто? Единственный ученик отца Мори, так будем говорить. А тот, кто слушает музыку, — его приятель, старинный. С отцом Мори мы вместе работали и развлекались, но я младше, так что «ученик» — самое подходящее слово, мне восемнадцать лет, ха-ха. С сегодняшнего дня мы будем присматривать за домом, записывать, кто звонил, какая корреспонденция пришла. Вот что я за человек, ха-ха. (Молчание.) — Ах так? Значит, с сегодняшнего утра вы отвечаете на телефонные звонки? Скажите, пожалуйста, не было ли сегодня довольно странного звонка насчет митинга, на который отец Мори тоже должен был пойти? Угрожающего — такой звонок я имею в виду. — Был, был. Интересно, кто же это звонил? Сказали, что на сегодняшнем митинге лучше не присутствовать. И никакого объяснения, с чем связан этот звонок. Ясно, что звонили от политической группировки, враждебной той, которая устраивает сегодняшний митинг. — Сегодняшний митинг организован теми, кто выражает чаяния широких народных масс, озабоченных проблемой загрязнения окружающей среды атомными электростанциями, и, хотя в его подготовке и принимала участие молодежь, принадлежащая к определенной политической группе, не она является непосредственным организатором этого митинга. Выходит, некоторая часть руководства враждебной группировки, куда входят и молодые люди, участвующие в нашем движении, вмешивается даже в проведение этого митинга. (Молчание.) Уж не их ли угрозы заставили отца Мори отправиться с сыном в путешествие? Может быть, и вчерашнее не было обычным несчастным случаем — враждебная группировка прятала Мори, чтобы как следует запугать отца Мори? Ведь в печати появилась информация о том, что в Токио с Сикоку прибывает организатор борьбы против строительства атомной электростанции. Правда, об этом сообщалось только в газете, выходящей на Сикоку, но все же. А точное время прибытия ничего не стоило выяснить в токийском отделении газеты. Не исключено, что отца Мори кто-то, — кто, нам не известно, — запугал и он предпочел вместе с женой и Мори на некоторое время скрыться. Вы действительно об этом ничего не знаете? Или отец Мори сказал вам, чтобы вы делали вид, что ничего не знаете? И тот, постарше, который вместе с вами присматривает за домом, тоже ничего не знает? Я Ооно Сакурао. — Я с самого начала понял, что вы знаменитая Ооно-сан, ха-ха. Я знаю и о том, что вы были близки с отцом Мори. После встречи с вами отец Мори подробно рассказал мне обо всем. Рассказал, что мучился страхами: уж не импотент ли он? В ту ночь вы заснули, а он все мучился — ничего у него не получалось, помните? Ооно-сан, не хотите со мной? Мне восемнадцать лет, и я всегда готов, не хотите со мной? (Молчание.) — Вы не отец Мори, а? Зачем вам понадобилось изменять голос и пищать эти ужасные вещи?

…Держа в руках молчащую, словно задохнувшуюся, трубку резко отключившегося телефона, я весело смеялся — ну точь-в-точь обезьяна. Я торжествовал от того, что этой женщине, теперь уже старше меня, мне удалось навязать разговор о малоприятном случае, имевшем место в действительности. Я же восемнадцатилетний мальчишка — что с меня взять, ха-ха. И никаких угрызений совести при этом я, конечно, не испытывал. Впервые в жизни я ощутил свободу, какую только мог себе представить. Когда в первый раз мне было восемнадцать лат, о такой свободе я и мечтать не мог.

С таким настроением я осматривал комнату, как бы прощаясь с прошлой жизнью, когда мне не нравился весь мир и я сам. Особенно внимательно — стоявшие в шкафу оттиски из «Атомной промышленности», «Металлических материалов» и докладов Американской комиссии по контролю над атомной энергией, а также статьи, например «Случаи коррозии в атомной промышленности и методы ее предотвращения». Из-за того, что я облучился при нападении жестяных людей, моя карьера на атомной электростанции закончилась, но я продолжал работать, помещая статьи в сборниках докладов и сообщений. Правда, если бы о моей деятельности узнали администрация электростанции или профсоюз, они бы не пришли в восторг, ха-ха. Разумеется, своими статьями бывший инженер, находящийся на содержании электростанции, вовсе не желал навредить коллегам. И тем не менее или, возможно, именно поэтому, когда мне попалось на глаза сообщение из-за границы об аварии на атомном реакторе, происшедшей в США, в штате Иллинойс, по вине «Коммонвель Эдисон компанй», я тут же затребовал материалы в отделе информации своего бывшего предприятия. «Защитим три принципа мирного использования атомной энергии — независимость, демократию, гласность!» — это была моя коронная фраза, которой я очень гордился, ха-ха. Может быть, я просто хотел выявить где-нибудь в мире еще один случай облучения, происшедшего в результате столкновения с жестяными людьми?

Но сейчас я вдруг понял, что материалы, хранившиеся в шкафу, стали мне не нужны. Потом я кое-как подыскал подходящую одежду для себя, восемнадцатилетнего, и Мори, двадцативосьмилетнего, чтобы мы могли выйти из дому, и спустился вниз. И подумал: а что, если после митинга мне удастся подцепить Ооно и испытать свою возродившуюся мужскую силу, ха-ха. Если бы я знал, что произойдет со мной дальше, это, должно быть, умерило бы мою радость.

В тот день, пока мы играли в «наведение мостов», произошло землетрясение. Игра «наведение мостов» состоит из расчерченной на клетки четырехугольной доски, в каждом нечетном ряду проделано пять, а в четном — четыре отверстия, в которое вставляются Т-образные пластмассовые фишки. Красные фишки играют против белых. Фишками строят мосты — красный и белый. Когда фишки противника препятствуют наведению моста, приходится идти в обход или перескакивать через него и двигаться дальше. Мне стоило немалого труда научить этой игре Мори до превращения. Это тоже делалось для его воспитания! Какого воспитания? Необходимость борьбы с чужими. Чужие будут препятствовать естественному течению жизни Мори. Что нужно сделать, чтобы все же двигаться вперед? Что необходимо предпринять, чтобы освободиться, когда тебя приперли к стене? Иногда нужно не пропускать вперед чужих, одолевать их. Так что, пожалуй, эта игра — своего рода учебник жизни.

Сначала трудно было обучить Мори абстрактной идее строительства моста. Моста, который строится из пяти фишек путем продвижения их вперед. Моста, который удается наконец построить из двадцати пяти фишек, когда движение по прямой перекрыто и приходится идти в обход. В обоих случаях получаются одинаковые мосты — уже одно это требует высокого уровня понимания. Далее — как надо ставить свои фишки, препятствуя движению вперед моста противника; чтобы научить этому, пришлось немало попотеть. Дело в том, что Мори пытался построить фигуру не в соответствии с логикой игры, а из побуждений эстетического характера.

Но все же в конце концов Мори научился правильно ходить, и, если он получал три фишки форы и игра упрощалась, ему удавалось даже побеждать. Когда мое поражение становилось очевидным, я испытывал чувство досады, близкое к безнадежности, и прибегал к самым нечестным методам, чтобы ниспровергнуть побеждающего Мори. Уж не было ли это предварительной подготовкой к превращению? Теперь, когда превращение действительно произошло, я с помощью этой игры пытался погрузить лот в глубину нашего превращения.

Мы начали с того, что по заведенной традиции поставили в лагере Мори три фишки. Постепенно он стал теснить меня, и, поскольку его атака развивалась в наиболее логичном направлении, Мори не давал мне возможности перейти в контратаку. Я проиграл. Тогда мы поставили ему две фишки. Я стал играть предельно внимательно, стараясь изолировать эти фишки и не позволить им соединиться с теми, которые ставились вновь. Однако эта операция привела к тому, что ходы мои стали элементарными, и, когда окружение было завершено, воспрепятствовать постройке моста, который Мори вел с другой стороны, оказалось невозможным. Горло у меня пересохло и саднило. Я дал Мори фору одну фишку. И попытался сразу же расстроить правильное расположение его фишек. К каким только уловкам я не прибегал — ведь мне было восемнадцать лет и я не испытывал стыда, не боялся за свою репутацию, ха-ха! Но, несмотря на все мои хитрости, с первых же ходов именно я попался на удочку: уловка — оружие обоюдоострое. Я разозлился, даже пот выступил, и одновременно уловил другой запах, не похожий на запах моего пота, отличный от запаха юноши; я ощутил запах тела взрослого человека — тела Мори. Мори тоже был напряжен. Что же делать — может быть, теперь играть, не давая форы?

…И в это время началось землетрясение. Эти колебания вверх и вниз, как ни странно, вселяли чувство устойчивости, казалось, будто спокойно погружаешься в бездну па какой-то огромной качающейся платформе — таким было это землетрясение. По привычке я тут же начал рассказывать Мори о землетрясении.

— Это землетрясение. В движение пришел верхний слой земной коры. Если говорить о том, как это происходит, то в общем…

Повернувшееся ко мне небритое лицо Мори выражало живой интерес, но глаза при этом были совершенно спокойными! И я покраснел. Я подумал, что Мори, с таким интересом и спокойствием слушавший мой рассказ, как раз и есть тот человек, который, подобно Сократу, заставляет меня осознать свое невежество и пытается поднять меня на новую ступень знаний. В этот момент, к счастью, зазвонил телефон, и я вышел из затруднительного положения. Это снова был юнец, такой же, как тот, что угрожал мне тогда по телефону, но на этот раз тон был предельно вежливый — наверное, какой-нибудь полный энтузиазма молодой профсоюзный функционер, старающийся придать своему голосу солидную басовитость.

— Если сила толчков достигнет восьми баллов, то Токио будет разрушен. Разумеется, будут мобилизованы силы самообороны. Воспользовавшись таким удобным моментом, они совершат военный переворот. И в Японии никто не способен предотвратить это, верно? Землетрясение, переворот — революционные силы будут раздавлены. Землетрясение — этот шанс изменения расстановки сил — смогут использовать только силы самообороны, а революционные группы использовать не смогут. Исходя из этого, сделаем следующий шаг в наших рассуждениях. Нужно создать такое разрушительное средство, которое могло бы уравновесить те силы, что придут в движение в результате землетрясения. И показать, что мы способны свободно контролировать его и приводить в действие. Другого пути нет. Могучая сила, адекватная общему количеству энергии землетрясения, не дала человеку. Успех возможен лишь в том случае, если мы ограничимся только районом Токио. Народ должен иметь одну атомную бомбу, которой будет распоряжаться наша р-р-рево-люционная группа. Это будет фактором нестабильности — нечто равное землетрясению, способному превратить Токио в руины. Вот что явится нашим козырем. Нечто подобное планирует и контрреволюционная группировка, но мы в отличие от них уже лет десять готовились к этому, так что сходство только кажущееся. Одна лишь паша группа р-р-революционная, и только наш курс правилен и в своей теоретической основе, и в своей практике. Мы надеемся, что вас не запутают грязные угрозы бандитов из контрреволюционной организации и вы пойдете на наш митинг. Мы высоко ценим активное участие в нем представителя интеллигенции, тем более что вы специалист.

Специалист? Какой же я специалист? Я восемнадцатилетний неопытный мальчишка! — непроизвольно вырвалось у меня — впервые после превращения мой голос звучал естественно. Я вновь ощутил, что не только мое тело, но и даже дух стал восемнадцатилетним.

Что? — Голос собеседника, утративший деланную солидность, звучал теперь по-молодому грубо, в нем слышалось нескрываемое беспокойство. — Восемнадцатилетний мальчишка? Зачем вы меня дурачите? Разве вы не тот бывший специалист атомной электростанции?

— Не верите — задайте мне какой-нибудь вопрос по специальности. Я и сам хочу проверить, остались ли у меня хоть какие-то знания. Остались ли они в голове восемнадцатилетнего юнца.

— Хм! Болван!

Мой собеседник бросил трубку, употребив, как мне послышалось, непонятный диалектизм, но, подумав, я понял, что это просто старое ругательство. Ха-ха, а ведь я ему сказал чистую правду. Теперь революционная группа, откуда мне позвонили, несомненно, будет считать меня своим врагом я ведь отказался снабдить ее сведениями об атомной энергии. Правда, мне уже угрожала враждебная ей группировка. В любом случае либо те, либо другие будут ненавидеть меня — никуда не денешься! Но фактически ненавидеть будут несуществующего тридцативосьмилетпего человека, и, следовательно, я, превратившийся, в полной безопасности, ха-ха.

Когда мы с Мори подошли к зданию, в котором проходил митинг, около огромного сугроба, подтаявшего было, по потом снова замерзшего, выступал какой-то странный человек лет тридцати. Долго говорить ему не дали — юнцы из отряда охраны митинга с повязками Антиполиция на рукавах сбили его с ног. Он упал, уткнувшись головой в грязный сугроб. Это был невзрачный человек с серым лицом, казавшийся ниже ростом, чем был на самом деле, из-за сутулости, вызванной сидячим образом жизни. Но, подчиняясь непонятному раздвоению сознания, он отрастил вызывающе огромные усы. Привлеченный усами, я внимательно всмотрелся в его лицо — прекрасный высокий лоб, крупный, выдающийся вперед нос. Манера изъясняться у него тоже была не простой, сочетавшей в себе прямоту и выспренность.

— Революционная партия свергает партию своих противников — это совершенно естественно! Если она не делает этого, то никакая она не партия. Но зачем проламывать черепа железными трубами, переламывать руки и ноги и, наконец, убивать? Может быть, лучше вместо этого хватать людей, снимать с них штаны и пороть? А потом можно и отпустить. Снова хватать и снова пороть, повторяя это раз за разом. И проделывать это с лучшими студентами, в конце концов порка им надоест и они, возможно, вступят в вашу группу. Во всяком случае, такая вероятность существует. Если же к вам придут люди с пробитыми головами и переломанными ногами и руками, проку от них мало. От убитых и вовсе мало толку. Вам это, должно быть, понятно? Вы ведь тоже лучшие студенты! — (Тут несколько человек из антиполиции, на которых он указал пальцем, подскочили к усатому с криками: Мы не проламываем черепа, не переламываем руки и ноги и, уж конечно, не убиваем! Партия наших противников, говоришь? Пороть нужно, говоришь? — и сбили его с ног. Мужчина упал в сугроб как подкошенный, но все же встал и начал счищать с себя снег и грязь и отряхиваться, как собака, — во все стороны летели комки снега и брызги воды. Потом он отошел на несколько шагов от антиполиции и возобновил свое выступление, но тут же снова приблизился к антиполиции.) — Я придумал прекрасный метод достижения согласия между вашими группами. Враждующие группы А и В посылают друг другу ну хотя бы по пять человек. Таким образом, каждая из них берет заложников и, заботясь о судьбе своих товарищей, находящихся во вражеском стане, будет относиться к посланцам учтиво. Если же вы станете принимать с распростертыми объятиями посланца других групп, то поступите именно так, как следует поступать умным людям. Мао Цзедун всегда радушно встречал иностранных гостей. Неумны те, кто не видит другого пути, кроме борьбы с противником. Но вы, наверно, выступаете и против идей Мао тоже? Со временем посланцы других групп поймут, что теория и практика вашей группы не так уж отличаются от их собственной теории и практики, во всяком случае не настолько, чтобы за это пороли. И тогда они станут той движущей силой, которая поможет осуществить слияние двух групп. Согласны? А если не согласны, то с чем? (Ты ни черта не смыслишь в организационных вопросах, в анализе нынешней обстановки в мире, реально существуют лишь революционная группа и контрреволюционная бандитская организация, — парировала антиполиция, заколебавшаяся было под воздействием логики оратора, и набросилась на него с еще большим ожесточением.)

Усатый оратор, сбитый с ног в четвертый или пятый раз за то время, как мы с Мори наблюдали за происходящим, медленно, точно вставать ему совсем не хотелось, поднялся и, отряхиваясь, подошел к нам. Наверно, потому, что, кроме нас, у него не было ни одного слушателя! Сильно сощурившись, как всякий очень близорукий человек, по какой-то причине оставшийся без очков (в данном случае причина была ясна — он несколько раз тыкался головой в сугроб), сказал:

— Революционная группа ведет борьбу, обращаясь к широким слоям народа, но особенно старается втянуть в свою орбиту интеллигенцию, верно? Вам не кажется, что она должна делать все наоборот? Сможет ли группа расширить свои ряды, если не разрушит — окружающую ее ограду и не распространится за ее пределы,? Никакого прока не будет от того, что она втянет в свою орбиту незначительное число интеллигентов. Разве не должна она выпустить интеллигенцию на вольное пастбище как свободных пропагандистов проводимой группой кампании?

Сначала я подумал, что слова усатого оратора обращены ко мне. Но тут же спохватился. Он обращался к одному из тех интеллигентов, которых революционная группа пытается втянуть в свою орбиту, и считал он таковыми не кого иного, как Мори! Двадцативосьмилетний же Мори, благосклонно улыбаясь, слушает усатого оратора и, казалось, безмолвно соглашается с ним, поощряет его. Улыбка Мори, будто милая шалость ребенка, не могла не вызвать улыбку и у оратора, в усах которого запеклась лившаяся из носа кровь.

Тут подлетели юнцы из антиполиции и обратились к нам и оратору с разными заявлениями, причем выражение их лиц и тон в обоих случаях ничем не отличались. Мне бы хотелось, чтобы удобства ради вы передали их по-разному.

— Участники митинга, войдите, пожалуйста, в зал! Ты и участникам митинга собираешься мешать?

Прежде чем антиполиция грубо оттолкнула усатого оратора, Мори успел протянуть ему руку и решительно обменялся с ним рукопожатием. Я почувствовал, что у меня, восемнадцатилетнего подростка, запершило в горле.

В холле перед залом, где проводился митинг, стояли параллельно два длинных стола, между ними был узкий проход; минуя его, каждый получал пачку листовок, взамен которых вносил взнос участника митинга, — год от года расположение столов становилось все более продуманным. Скупердяев вроде меня, например, все это раздражало. Однако за себя и Мори я все-таки положил в ящик двести иен мелочью, но вдруг Мори достает из кармана брюк, до вчерашнего дня бывших моими, бумажку в пять тысяч иен и вносит ее. Я даже вскрикнул непроизвольно: ого, ха-ха. Под потолком вдоль сцены висел лишь один лозунг. У меня создалось впечатление, что будущая киносценаристка Ооно хотела продемонстрировать свое профессиональное мастерство. Ядерную энергию — в руки тех, кто не стоит у власти! — вот этот многозначительный лозунг. Ни один политический строй, будь то на Востоке или на Западе, не способен на такое. Если вдуматься, то жестяные люди были первыми, кто, громыхая своими бесполезными доспехами, попытался реализовать этот лозунг. И воспрепятствовал им не кто иной, как я. Может быть, мне, наоборот, следовало облачиться в их снаряжение и похитить ядерное сырье? Я почему-то был убежден, что на митинг, где присутствовали и домохозяйки, но главную роль играли студенты, явились и жестяные люди. Но идентифицировать меня, превратившегося^ меня во время нападения — немыслимо.

Не успели мы сесть, как я почувствовал зуд в области сердца. Хорошо еще, что я сидел у прохода, — нерешительно, будто опасаясь побеспокоить соседей, я запустил руку под рубаху и даже вскрикнул от боли — пальцы мои коснулись крупной сыпи! Хотя ко мне и вернулась неопытность восемнадцатилетнего, все же мне не могла прийти в голову мысль, что в городе на следующий день после большого снегопада расплодились гусеницы. Значит, виновата рубаха. Желая выглядеть, как подобает юноше, я надел пижонскую рубашку. Одноцветную трикотажную рубашку, которую я купил в магазине калифорнийской лаборатории — это был период моего становления как специалиста.

Когда я увидел в шкафу рубашку, меня отчего-то охватило неприятное чувство. Но — о безрассудство превратившегося восемнадцатилетнего! — не подумав об источниках неприятных воспоминаний, я надел рубашку на голое тело. Теперь, когда начался нестерпимый зуд, я понял секрет рубахи. Последний раз я надевал ее сразу же после возвращения из Америки, в тот день, когда пошел помочь новому начальнику переехать на новую квартиру. Стараясь заслужить похвалу, я не покладая рук таскал вещи, и с камелий, во множестве росших в саду, мне за ворот насыпались волоски гусениц. У меня начался невероятный зуд, но у окружающих мои мучения вызывали лишь отвращение, саркастические улыбки, поэтому я не попросил кого-нибудь из сослуживцев стряхнуть со спины волоски. Именно с того дня и начались мои злоключения — несмотря на стажировку в Америке, начальство атомной электростанции игнорировало меня и в конце концов, назначенный ответственным за перевозку ядерного сырья, я облучился. Значит, насыпавшиеся в тот день волоски гусениц продолжают существовать. Наверное и в самом деле в жизни человека есть злосчастные дни, ха-ха. Нестерпимый зуд на груди и животе я пытался унять, поглаживая кончиками пальцев выступившую сыпь. У меня совершенно вылетело из головы, что я вместе с Мори пришел на митинг, — какое-то огненное чудовище пожирало меня.

А в это время в зале произошла странная перемена, и это вернуло меня к действительности. Не то чтобы я почувствовал, что сюда проникла вражеская группировка. Просто все вокруг — старуха в круглых очках на огромном толстом лице со свисавшими вдоль щек редкими неопрятными волосами, юноша в переднике от шеи до колен, как европейский мастеровой, мужчина лет сорока с козлиной бородкой и в бейсбольной кепке, — все они, ну и, конечно, студенты-активисты выглядели как-то странно.

Чувствуя, что должно что-то произойти, я напряженно ждал этого. Я внимательно посмотрел на студентку, сидевшую рядом с Мори, — она, безусловно, тоже ждала. Круглая голова, причесанная волосок к волоску, на лице резко выдаются нос и губы, под глазами темные круги — девушка неотрывно смотрела на Мори, и ни на кого другого.

Если вы спросите, продумал ли я заранее свои действия в свете этой странной атмосферы, то отвечу — нет. Я, восемнадцатилетний, увидев, как на сцену поднимаются актеры, играющие на митинге роль положительных героев, был ослеплен любовью к Ооно — вот в чем дело, ха-ха. Под многозначительный лозунг Ядерную энергию — в руки тех, кто не стоит у власти! к самому краю сцены вышел руководитель борьбы против строительства атомной электростанции, прибывший вчера с Сикоку; на его маленьком напряженном лице выделялись огромные глаза и нос. Еще больше вытаращив глаза, он оглядывал сидящих в зале. Вслед за ним вышло человек пять молодых людей, которых я знал, а потом и Ооно. Будущая киносценаристка тоже осматривала зал, глядя из-за пугающе огромных стрекозиных очков такими вытаращенными глазами, что приходила на ум мысль, не базедова ли у нее болезнь. Я сразу сообразил — они оба ищут кого-то. Кого? Меня! Навеки исчезнувшего бывшего служащего атомной электростанции, меня до превращения! Они были так поглощены осмотром зала, что Ооно, не заметив стула, зацепилась за него подолом юбки и чуть не упала. Находившийся рядом с ней юноша бросился, чтобы поддержать своего идола. Однако киносценаристка холодно поблагодарила его и отвела руку. Сидевший в зале превратившийся восемнадцатилетннй вдруг пришел в восторг и бешено зааплодировал. Мало того, я закричал — на таких высоких нотах, что их способна была уловить лишь собака. Сестрица, чудесно, чудесно, иди сюда, иди сюда! Жаль, что в зале не было собаки, понимающей человеческую речь, ха-ха!

Гремела музыка. Музыка, да к тому же Бетховен! Это была соната для струнного квартета, которую Мори слушал целый год, прежде чем перейти к фортепианным сонатам Моцарта, — она засела у меня в ушах. Первые мощные такты сонаты потрясли зал! А потом тонкие струны повели тему, и я подумал, что это тоже в духе будущей киносценаристки, что и это — спектакль, поставленный Ооно. Где-то у потолка началась густая бумажная метель. Я посмотрел вверх, где бушевала эта метель, и увидел, что лозунг, висевший над помостом, подменен: Ядерную энергию — в руки тех, кто не стоит у власти, но не в ваши руки, контрреволюционное хулиганье!

Вслед за мягкой струнной музыкой — угрожающе громкие такты. Стоявшие на сцене, засыпанные бумажным снегопадом, дрожали, не зная, что предпринять. Даже Ооно — куда подевалась ее величественность? — в замешательстве закричала:

Антиполиция, антиполиция!

Я взглянул на ее дрожащие губы и почувствовал, как грудь моя сжимается от жалости и любви.

Но молодые люди на сцене продолжали стоять не шелохнувшись, а антиполиция даже не думала наводить порядок. Один лишь руководитель движения против строительства атомной электростанции громко кричал, что это безобразие. Неожиданно я увидел, что Мори, как и я, вставший со своего места, обнимает за плечи свою соседку и девушка прильнула к его сильному телу!

Свет в зале внезапно погас — перегорели пробки. Это тоже был спектакль, но поставленный нападающими; мгновение — и взрывом сверкнула вспышка, свет гас И зажигался вновь с интервалом в секунду. Вспышка была такой силы, что казалось, зал пронзает молния.

При каждой вспышке я видел, как толпа в зале приходит в движение. Картина двигающихся при свете людей застывала в моих глазах. Точно в немом кинематографе — голосов толпы, подавленных мощной музыкой, не было слышно. События в немом кино развивались — в зале уже кое-где вспыхнула драка.

Дрались, разумеется, юнцы, принадлежащие к разным революционным группам, и молодые функционеры. Остальные, а их было большинство, бежали, стараясь вырваться из пекла, где орудовали нападающие и обороняющиеся. Можно ли было в этом побоище гарантировать чью-либо безопасность, даже людей, совершенно посторонних? Свет и тьма беспрерывно сменяли друг друга. Как и следовало ожидать, мне тоже разок досталось по шее, разозлившись, я развернулся и угодил кому-то по носу. На секунду вновь воцарилась тьма, и я опасался, что получу сдачи, но вспыхнул свет, и я увидел; что в том месте, где мог находиться человек, которого я ударил, было пусто.

— Мори! — закричал я во тьму, повернувшись в ту сторону, где только что видел его, и, сам не знаю почему, присовокупил фразу, которую обычно употребляют мальчишки: — Смоемся, пока нам не наклали, а, Мори!

Но вот новая вспышка — она не высветила Мори, который должен был стоять рядом со мной! В наступившей вслед за этим тьме, пытаясь разглядеть толпу, в которой не было видно Мори, дерущуюся толпу, сдержать которую уже было невозможно, я так усиленно моргал глазами, что слышал шорох собственных ресниц. Следующая вспышка осветила Мори и студентку, которые спокойно шли по проходу через восемь — девять рядов от того места, где я стоял. Они отличались и от большинства находившихся в зале, скованных мыслью, что они жертвы, и готовых бежать без оглядки, и от юнцов, которые носились по залу, продолжая драку. Точно отметая дурной сон, Мори медленно вытягивал перед собой руки и, легко раздвигая толпу, шел вперед. Руки превратившегося Мори, видимо, обладали необыкновенной силой — он без труда отбрасывал стоявших у него на дороге людей, причем те, кого он отбрасывал, даже не пытались кинуться на него.

— Мори! — завопил я что было сил, стараясь перекричать Бетховена. — Мори! Мори! Куда ты?

Вспыхнул свет — Мори не обратил никакого внимания на мои крики, на знаки, которые я ему подавал, он шел, охраняя вцепившуюся в рукав его кожаного пиджака студентку в джинсовом расклешенном платье и в длинном теплом жакете, застегнутом на все пуговицы и плотно облегавшем ее. Когда вновь стало темно, я с криками «Мори, Мори!» начал поспешно пробираться по узкому проходу между стульями, но продвинуться вперед мне не удалось. Те, кого я отталкивал, давали мне сдачи, и я, вытянув шею, как черепаха, и корчась, вопил «Мори, Мори!» — вот и все, что я мог сделать. Наконец он посмотрел в мою сторону — в его взгляде я сразу же прочел отказ, — мелькнул на прощание небритый профиль, и Мори исчез в толпе. Я остался стоять весь в поту, снова испытывая нестерпимый зуд. Я был сражен отказом Мори, вот так-то. До сих пор его многочисленные отказы я не воспринимал как отказы, но теперь понял — пришло время платить по счетам. Мори с детских лет, до превращения, отказывался слушаться меня, своего отца, подчиняясь туманным, неосознанным желаниям; я решительно не признавал отказов и вынуждал к послушанию…

— Корпус лососей! — раздался вопль, заглушивший мощно звучавшую сонату для струнного квартета. — Корпус лососей! Корпус лососей!!!

Моим чувствам вновь был нанесен решительный удар В открытую рану, оставленную в моей душе отказом Мори, упали слова Корпус лососей и закупорили ее! В вспышке яркого света, которой я едва дождался после темноты, наступившей, когда выплеснулся крик Корпус лососей, все повернулись к сцене.

Там началась невообразимая потасовка! Разумеется, эти люди не собирались устраивать под шумок поножовщину, ха-ха. Но дрались они как звери, на сцене было полно дерущихся и была такая давка, что даже упасть невозможно. Кто из них принадлежал к Корпусу лососей — не разберешь. А тут еще над головами устроивших эту потасовку юнцов пронесли на плечах будущую киносценаристку. Она болтала толстыми йогами из-под задравшейся юбки — будто разверзся бездонный зев духовой трубы!

— Сволочье! Чертово сволочье! Ни стыда ни совести! Кончайте! — кричал я громовым голосом, но крик мой замер в только что закупоренной ране моей души. Обратившись к разверзшей зев трубе, я, восемнадцатилетний, ринулся вперед, горя не осознанным еще желанием и злобой. Ринулся вперед, оскалив не искусственные, а собственные молодые зубы!

Ринувшись вперед, я добрался до сцены и вклинился в самую гущу дерущихся, но меня сразу сбросили вниз. Я попытался снова взобраться на сцену, но мне топтали руки, били ногами по голове и плечам и каждый раз скидывали со сцены — да, захватить их позицию трудно. Я опять осторожно оперся руками о край сцены, причем руки сжал в кулаки и, избегая нацеленного на них старого ботинка, прыгал из стороны в сторону, пытаясь найти щелку, чтобы взобраться на сцену, и тут головой вниз полетел худой человек лет под сорок, видимо ветеран Корпуса лососей. Полетел прямо передо мной. На его побледневшем лице выделялись янтарные, как у кошки, глаза, он смотрел прямо перед собой. Наверное, потому, что перед ним вдруг оказалось мое лицо, в глазах его на миг отразилось изумление, но тут он, ударившись теменем об пол, завопил:

— Ой, больно!

Упал еще один человек — со всех сторон его пинали стоптанными ботинками, а он, продолжая лежать на полу, пытался увернуться. Не руководитель ли это движения против строительства атомной электростанции на Сикоку?! Но у него на маленьком лице огромный запавший рот и вокруг множество морщин — может быть, это не он, а его отец? Однако глаза горели злобой, ноздри раздувались, от него даже пар шел — так силен был боевой дух. Действительно, руководитель движения против строительства атомной электростанции, хотя и лежал на полу, оружием, зажатым в правой руке, бил по ногам пинавших его противников. Когда он промахивался, оружие не впивалось в ногу противника, а издавало щелчок, точно кастаньеты. Вот оно что! Я ведь тоже всегда стараюсь укусить — стоило мне подумать об этом, и я сразу же догадался, что это за оружие. Раздосадованный маленький человек, которого повалили на пол, пинали ногами, не в силах подняться, вытащил изо рта вставные челюсти, зажал их в руке и кусал ими ноги противников. Ха-ха, я был потрясен — кусательная атака с дистанционным управлением. Вы когда-нибудь слышали о таком?

— Прибыла моторизованная полиция! Не поддавайтесь на провокацию! — раздались у меня за спиной крики множества людей. Эти крики несметной толпы заглушили лившуюся из мощных динамиков музыку и произвели нужный эффект. Побоище прекратилось. Руководитель нападавших, несомненно, отдал команду отступать. Умолкли динамики.

Погасла лампа-вспышка, освещавшая тьму, начались вопли смятения и негодования, что не было свойственно обученным активистам обеих групп, и длилось это довольно долго. Со сцены, где утихла потасовка, беспорядочно прыгали убегавшие. Это могло оказаться опасным для тех, кто стоял внизу, — ведь была полная тьма, и я, охватив руками голову, наугад бросился вперед, пытаясь вклиниться в свободное пространство на сцене. И упал со страшным грохотом.

— Сволочь, фашист! — раздалась ругань — кого бы вы думали? — взбешенной киносценаристки. — Тупица! Идиот!

Встав на четвереньки, я пополз, лавируя между топающими йогами, в направлении этого голоса. Вдруг я почувствовал страшную боль — что-то впилось мне в зад, наверно укусила вставная челюсть руководителя движения против строительства атомной электростанции. Если бы я не двигался вперед так стремительно, широко раскрыв во тьму глаза, то одной десятой секунды опоздания было бы достаточно, чтобы челюсть отгрызла важный орган, представляете — у восемнадцатилетнего-то, ха-ха. К счастью, все утихло и продолжал сражаться один лишь руководитель движения против строительства атомной электростанции, поэтому я продвигался вперед, беспрерывно натыкаясь на чьи-то колени и голени, и никто не пинал меня ногами, не топтал. Чтобы не отдавили пальцы, я сжал руки в кулаки и передвигался ползком по полу. Неожиданно я наскочил плечом на перевернутый стул, и он отлетел далеко вперед, и оттуда раздался вопль «Ой!».

— Сволочь, фашист! — послышалась ругань. Подходить с той стороны, откуда только что полетел стул, было неразумно, и я, чтобы выйти из положения, схитрил — перекатился несколько раз по полу и пополз дальше; сердце бешено колотилось. Я протянул руку и погладил по спине сидевшую неподвижно, как изваяние, Ооно.

— Это я! Надо выбираться отсюда! — сказал я. Вспомнив, какой у меня был голос до превращения, я изменил свой теперешний на басовитый.

Обняв за талию дородную киносценаристку, я помог ей подняться, и мы во тьме направились за сцену; все участники потасовки уже были в зале, и на, сцене не осталось ни одного дерущегося. Будущая киносценаристка будто ждала моего появления, она крепко вцепилась в меня и, стуча высокими каблуками, бежала рядом вприпрыжку — решительная женщина, но в то же время и немного валкая, подумал я. Моя грудь снаружи болела от нестерпимого зуда, а внутри изнывала от сладкого волнения. Ха-ха.

Когда мы оказались у задника сцены и я стал соображать, куда идти дальше, в зале прогромыхал гром! Через все двери ворвались полицейские моторизованного отряда.

— Древние, если раскаты грома доносились слева, считали это добрым предзнаменованием. Бежим направо и сами устроим себе доброе предзнаменование!

Вскоре я неожиданно наткнулся на металлические перила винтовой лестницы. Над ней виднелся красноватый светлый прямоугольник. Пристально всмотревшись, я увидел проступающие на нем светящиеся иероглифы ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ, ЩИТОВАЯ. Мы с Ооно, как овцы, бегущие бок о бок, помчались вверх по винтовой лестнице. Красноватый светлый прямоугольник был приделан к распределительному щиту, чуть в стороне от него поблескивала дверная ручка. Мы вошли в крохотную каморку и заперли дверь. Во тьме под нами топало множество ног — впечатление, будто начинается первый акт «Макбета». Заставив Ооно сесть на расстеленную на полу циновку, а потом и лечь на нее, я, хотя не имел на то никаких оснований — безответственный восемнадцатилетний мальчишка, что с меня взять, ха-ха, — авторитетно заявил:

— Полицейские моторизованного отряда в тяжелых металлических доспехах побоятся подняться сюда, к распределительному щиту!

Что произошло между нами? Мы переспали, ха-ха. Будущая киносценаристка вдруг раскашлялась, и я, боясь, что кашель могут услышать полицейские, зажал ей рот поцелуем, хотя с тех пор, как начались наши отношения, мы избегали поцелуев, считая их чем-то грязным. Я сделал собственное открытие — ах, вот как это происходит у людей. Близость с Ооно раскрыла мне глаза. Неужели это тело — тело простого земного человека? Разве человек, обладающий таким телом, не живет космической жизнью? Моя душа влилась в тело Ооно, и я познал смысл бытия. Обращаясь к космической воле, я отвечаю: Теперь все. Так я испытал блаженство, которого не изведал еще ни разу в жизни!

Мы оделись и, обнявшись, сидели на циновке, а в это время внизу, в полной тьме, господствовал моторизованный отряд полиции. К распределительному щиту кто-то поднимался, потом снова спускался вниз. Видимо, вернулся па свое рабочее место электрик, которого нападавшие либо заставили спрятаться, либо заперли где-нибудь. В зале загорелся свет, моторизованный отряд построился, участников митинга, не успевших бежать, собрали в одном месте. Одна за другой слышались команды, но совсем тихие по сравнению с доносившимися раньше воплями. В маленькое матовое окошко у самого пола комнаты, в которой мы укрылись, проник свет. Теперь, на свету, будущая киносценаристка увидела все признаки превращения, происшедшего с моим телом.

Она неожиданно протянула руку и, погладив меня по затылку, сказала:

— О бедняжка! Что с тобой произошло?

Она безоговорочно разрешила мне быть мной, причем мной превратившимся, то есть мной с телом восемнадцатилетнего (а возможно, и душой восемнадцатилетнего).

Я был не в состоянии ответить на ее вопрос, да, собственно говоря, и необходимости отвечать не было, и, снова обняв Ооно за талию, ставшую теперь мягкой и податливой, наслаждался нежностью ее руки, гладившей меня по затылку и шее. Точно пытаясь сказать, как мучительно и печально превращение, слезинка коснулась горячей щеки Ооно, и в ответ ее глаза наполнились слезами, и они поползли к припухлостям в уголках губ. Я слизывал их красным языком восемнадцатилетнего. Ноздри щекотали лившиеся по ним слезы, но я заметил, что зуд на груди и животе прекратился. Чудесная близость с женщиной уничтожила яд гусениц.