"Наваждение Люмаса" - читать интересную книгу автора (Томас Скарлетт)

Глава восьмая

Ивонна страшно расстроилась, увидев, как много в кабинете книг.

— Что будем делать, Роджер? — спросила он.

— Хм, — ответил он. — Больше полок сюда не влезет.

— Ну да, я как раз об этом.

Пока они беседовали, я освобождала ящики стола Берлема — этим мне, конечно, следовало заняться давным-давно. Я сложила в папки несколько разрозненных страниц, имеющих отношение к курсу по литературе и точным наукам, и теперь приступила к ненаучному хламу. Я обнаружила чайную ложку, предположительно украденную из кухни, и спрятала ее прежде, чем мою находку успела заметить Ивонна. Нашла пакетик кофе, еще неоткрытый, поэтому его я тоже спрятала, сказав себе что-то вроде «что упало, то пропало» — ну и к тому же вряд ли Берлем возражал бы против того, чтобы в случае крайней необходимости я позаимствовала у него пакетик кофе. Больше в столе у Берлема не нашлось совершенно ничего интересного — только куча карандашей и фломастеров для магнитной доски. А еще электрическая точилка для карандашей! Ее я тоже присвою.

— Как думаешь, Эриел? — вдруг спросила Ивонна.

— Что? — Я была так увлечена разграблением ящиков Берлема, что совсем отключилась от этих двоих.

— Я говорю, книги Берлема, пожалуй, тоже можно отправить в хранилище. Я сейчас принесу коробки — сложишь их туда, ладно? А остальное доделаем завтра утром.

К четырем часам я упаковала большую часть книг. Ну, то есть упаковала большую часть тех книг, которые мне вряд ли когда-нибудь понадобятся (в основном классику — те романы, которые у меня тоже есть, в том числе здесь, в кабинете), и с ужасом обнаружила, что наполнила только две коробки из выданных мне пяти. Места на полках почти не освободилось. Я снова пробежалась глазами по корешкам. Ну не могу же я отправить в хранилище теоретические труды Берлема! Они все мне нужны. И учебники по литературе и точным наукам обязательно нужно оставить, ведь через пару недель я начинаю читать курс лекций! А научные книжки девятнадцатого века? Думаю, многие из них есть у меня дома. Черт. Как же быть?

Пока я размышляла над сложностью своего положения, раздался телефонный звонок.

— Итак… — это был Патрик.

— Итак, — подыгрываю я.

— Угадай, что у меня есть.

— Что же?

— Ключи.

— От чего?

— От общежития здания Рассела. И вот я подумал…

Я рассмеялась. Захотелось, значит, потрахаться прямо на территории университета! Что-то новенькое. И в голосе у него тоже появились какие-то незнакомые мне нотки.

— Патрик, — начала я голосом человека, который собирается объяснить ребенку, что играть со спичками опасно. — А что, если?..

— Да тут нет никого, — сказал он. — И почему бы тебе не захватить с собой ту штуковину, которую я тебе прислал?

Может, сказать ему, что я занята — упаковываю коробки? Пожалуй, нет. Тогда, может, о том, что мне нужно исследовать содержимое компьютера Берлема? Я открыла ящик стола и посмотрела на предмет, который он попросил захватить с собой. Посмотрела — и все. Желание накрыло меня с головой, и я почувствовала, как его теплый яд растекается по всему телу. Я махнула рукой на то, что голос у Патрика такой странный, и на то, что это очень глупая затея, и, договорившись встретиться с ним в отдаленной части здания Рассела, схватила сумку и отправилась туда, несколько раз оглянувшись, чтобы убедиться, что никто меня не видит. С коробками закончу потом. Да и к тому же я ведь ненадолго. Небольшой перерыв на секс — что может быть лучше посреди рабочего дня? Правда, прочие люди, кажется, во время перерывов пьют чай…

В шесть часов вечера, когда Патрик уже ушел, я осталась сидеть на полу в маленькой захламленной комнатке, размышляя о том, почему я всегда и на все соглашаюсь. Возможно, дело в том, что я глубоко уверена в том, что мне все по плечу, и ищу способы лишний раз это доказать? Оказывается, голос у Патрика был таким странным из-за того, что от него уходит жена — не потому, что узнала обо мне, а потому, что влюбилась в одного из своих мальчиков. Патрик был вне себя от злости — это ясно. Мне он позвонил совсем не для того, чтобы выместить злобу, это совсем на него не похоже. Но стоило нам прийти сюда, в эту комнату, как его фантазии словно схлестнулись с реальным гневом, и на этот раз секс был жестче, отчаяннее и намного порочнее, чем обычно. Интересно, он знал, что так получится? Ведь он же попросил меня захватить с собой вибратор, который когда-то мне прислал. А сам принес веревку (а не обычные наши шелковые шарфы). Вряд ли он заранее знал, что зайдет так далеко. Может, он ждал, что я его остановлю? Но ведь дело в том, что… я не остановила его, потому что не хотела, чтобы он останавливался, и, что ж, может быть, мне самой нравятся порок и жестокость. Может быть, порок и жестокость мне необходимы, как пища, как сигареты. Может быть… Может, мне пора перестать об этом думать?

Выждав еще несколько минут, я вышла из комнаты и двинулась по тускло освещенному холлу, обвешанному объявлениями, наставляющими студентов не оставлять окна открытыми, потому что в них влетают голуби и откладывают яйца. По крутой лестнице я спустилась в главную часть здания, прошла по белому коридору с такими же белыми лампами и, добравшись до выхода, обнаружила, что дверь заперта. Обычно они закрывают намного позже. Вот дерьмо. Я еще немного подергала ручку, но сомнений не оставалось — дверь закрыта. Теперь придется возвращаться в обход и прятать глаза в пол, чувствуя себя преступником, ведь если меня тут кто-нибудь увидит, выглядеть это будет очень странно; я даже не могу притвориться, будто бы ходила к автомату, ведь у меня в руках ничего — ни чипсов, ни шоколадки. И походка у меня как будто бы какая-то странная? Очень может быть — после того, что я только что проделывала. Однако дежурный у входа мне всего лишь кивнул, и я поспешила скрыться через главный вход, бросив на него через плечо контрольный взгляд. Вернувшись в здание английского факультета, в маленькой пустой кухне я приготовила себе кофе и понесла его к себе в кабинет — сначала я и не заметила, что теперь-то уже по-настоящему проголодалась, а потому решила съесть последнюю шоколадку.

Я уселась на пол, скрестив ноги, и некоторое время просто смотрела на коробки, жуя шоколадку и запивая ее кофе. Потом я рассмотрела следы от веревок на запястьях и лодыжках — разглядывать содранную кожу почему-то было интересно, мне виделась в ней какая-то приятная симметрия. Но Патрика я, скорее всего, больше не увижу. Новому опыту я всегда рада, но это вовсе не означает, что я непременно стану его повторять — даже если в прошлый раз получила удовольствие. На секунду я представила себе Ивонну, которая в это время, наверное, уже дома — готовит детям ужин в ярко освещенной кухне: повсюду желтые лампочки, посудомоечная машина, большой телевизор, готовый на весь вечер всосать в себя всю эту яркость. Интересно, в какой точке своей жизни я от всего этого увернулась? И если бы мне все-таки довелось жить так, как живет Ивонна, это было бы приятнее, чем то, как живу я?

Когда я снова принялась складывать книги в коробки, за окном уже стемнело. Книги были очень пыльные — слишком долго простояли на полках, — и руки у меня скоро стали как у трубочиста. Я не обращала на это внимания и продолжала наполнять коробку научными книгами девятнадцатого века, с которыми пусть с трудом, но могла расстаться. Дело шло медленно, потому что я то и дело прерывалась — прикоснуться к страницам и прочитать строчку-другую. Над «Трансцендентальной физикой» профессора Цельнера я задержалась особенно надолго. У Берлема было издание 1901 года — маленькая коричневая книжка в твердом переплете. Я открыла книгу наобум и прочла небольшой параграф о Канте, Боге и четвертом измерении, рассмотрев и рисунок с изображенными на нем непонятными узлами. На другой иллюстрации — несколькими страницами дальше — я рассмотрела круглый столик на одной ножке, изготовленный из цельного куска древесины — и широкая столешница, и такое же основание, — на ножке были надеты два деревянных кольца. Понятно, что, будь столик и кольца выточены из того же куска дерева, получалось бы, что кольца сделали одновременно со столиком — но на самом деле они появились позже. Думаю, понадобилось какое-то волшебство, чтобы они оказались на ножке этого стола с круглым широким основанием. Перевернув страницу, я прочитала о странных огнях и запахе серной кислоты, предшествовавших появлению колец: на ножку стула их поместили незримые силы, возможно явившиеся из иного измерения.

С горем пополам мне удалось расчистить целую полку таким вот методом: беру книгу, читаю немного и с грустью кладу ее в коробку. После этого я попыталась расставить на одной полке все свои книги, в том числе и те, которые «взяла почитать», но они никак не умещались. Я снова посмотрела на книги Берлема. Если перенести в коробку четыре тома «Зоономии» Эразма Дарвина в издании 1801 года, на его полке освободится немного места для моих книг — особенно если убрать еще и немного Аристотеля. Но «Зоономия» — одна из моих самых любимых книг, и к тому же я почти наверняка буду использовать ее в диссертации. Хотя… Вообще-то нет, не буду я ее использовать, ведь Берлем попросил меня не включать ее в работу. Я точно помню его слова. «Забудьте о „Наваждении“. И о „Зоономии“ тоже забудьте». Он сказал, что 1801 год — это слишком рано и что мне следует оставаться в рамках выбранного периода. Ну ладно, если передумаю, возьму в библиотеке. Так что — в коробку. Чтобы дотянуться до «Зоономии», мне пришлось встать на стул, стараясь не слишком страстно прижиматься к их широким зеленым корешкам, а потом я, конечно, принялась открывать том за томом, пробегая пальцами по грубой, шершавой бумаге, в которой, кажется, до сих пор видны крошечные вкрапления древесины. Возможно, дело в том, что под вечер такого странного дня я была уже сама не своя, или руки у меня устали от тяжести книг, только обращалась я с ними не так аккуратно, как мне это свойственно, так что каждый раз, когда я снимала с полки очередной том, потревоженные страницы тяжело шелестели. Вообще, они, видимо, пребывали далеко не в лучшем состоянии, потому что, когда я взяла в руки четвертый том, один из листов выпал и, как осенний лист, медленно опустился на ковер.

Я спрыгнула со стула и подняла листок. И тут же увидела, что размером и фактурой он совсем не такой, как остальные в «Зоономии». Бумага не такая толстая и шершавая, и шрифт не такой яркий и жирный, с вытянутой буквой «s», больше похожей на «f». Это явно страница из другой книги — не из «Зоономии». И все-таки мне показалось, что я уже где-то видела эти мелкие тонкие буквы, равно как и неровные края страницы. Страницу перечеркивали тонкие линии сгиба — видимо, когда-то она хранилась сложенной вчетверо. Нет, это была не просто страница, выпавшая из «Зоономии». Это была недостающая страница из «Наваждении».

Минут пять я стояла, глядя на свою находку; слов не читала, только трогала бумагу и ждала, пока в голове все встанет на свои места. Книга принадлежала Берлему. Вся коробка из букинистической лавки была его. И это Берлем по какой-то причине вырвал эту страницу и спрятал ее. Наверняка он. Наверняка именно он убрал страницу в «Зоономию». Кроме меня больше ни у кого нет ключа к этой комнате, и, если бы кто-нибудь другой вырвал страницу из книги, он бы спрятал ее в своих вещах, а не в вещах Берлема. К тому же я не знаю, кто еще, кроме Берлема, хоть раз в жизни слышал о «Наваждении». Но зачем ему понадобилось прятать страницу в книге? И как, черт побери, «Наваждение» оказалась на книжном аукционе? Мне никак не удавалось собрать из всего этого что-нибудь связное и путное. Ведь вдобавок ко всему прочему, будь книга цела, она представляла бы собой немалую ценность; как мог профессор, если он не совсем уж потерял голову, вот так взять и вырвать страницу. Почему бы просто не поставить книгу на полку?

Забудьте про «Наваждение»… Простите, дорогой Берлем. Теперь это уж точно невозможно.

Интересно, он что же, и в самом деле хотел, чтобы я забыла про эту книгу? Вместе с «Наваждением» он назвал и «Зоономию», потому что знал, что оставил страницу именно там. Он объединил эти две книги на словах задолго до того, как я объединила их в реальности.

Я не могла читать страницу прямо там — хотя, конечно, удержаться было трудно. Вместо этого я аккуратно вложила ее между страниц книги Цельнера, которую собиралась взять с собой, как можно быстрее закончила упаковывать коробки и пошла домой.

Через час, после вынужденной прогулки вниз по холму — было очень темно и холодно, — я сидела на диване на кухне с большой чашкой кофе. Это становилось похоже на какой-то ритуал, но, возможно, тут и нужен ритуал. Я ведь и подумать не могла, что когда-нибудь смогу прочесть «Наваждение», а потом вдруг нашла эту книгу — при обстоятельствах самых что ни на есть невероятных. Я и не надеялась найти недостающую страницу — и вот, пожалуйста, она у меня. Все эти события были связаны между собой — и дело тут не просто в удачном стечении обстоятельств, а в самых что ни на есть настоящих причинно-следственных связях. Единственная случайность во всей этой истории — это падение университетского корпуса, из-за которого, похоже, прежний порядок дал трещину, и вот тут-то и начали происходить все эти странные вещи. Конечно, я по-прежнему понятия не имею о том, что случилось с Берлемом, но знаю, что случившееся с ним послужило причиной того, что теперь творится со мной. Почему он исчез? Возможно, дело совсем плохо, раз его самая ценная книга оказалась в коробке на аукционе. А книги в коробке определенно были его: я просмотрела их, как только вернулась домой, и обнаружила на полях заметки, оставленные его угловатым, прямым почерком. Я сделала большой глоток кофе и под стук колес проезжающего за окном поезда прочитала первую строчку на странице 131 — окончание предложения, начатого на странице 130.

Дочитав вырванную страницу «Наваждения», я почувствовала, что у меня пересохло во рту и сердце бьется так, словно вот-вот вырвется наружу. Просто невероятно. Я немедленно перечитала текст, силясь вернуть ощущение, которое испытала, когда дошла до рецепта, — с таким же нетерпением занимаешь очередь на аттракцион, который только что напугал тебя до полусмерти или привел в дикий восторг. Но эффект был уже не тот. Это не катание на американских горках, которое можно повторять снова и снова, — скорее это такой аттракцион, с которого невозможно сойти. Я вдруг почувствовала, что не могу сидеть на месте. Я вскочила и принялась ходить из угла в угол — и чувствовала, что должна сделать нечто большее, намного большее, чтобы выразить эмоции, которые меня охватили, но не понимала, что именно. Засмеяться? Заплакать? Мой мозг бился в истерике, но я так и не придумала, как выплеснуть ее наружу, и вместо этого просто ходила, курила и думала. Думала о странном предисловии и о намеках на то, что в «Наваждении» содержится нечто вполне реальное. Думала о том, что кто-то — вероятно, сам Берлем — позаботился о том, чтобы спрятать эту страницу, на которой нет ничего интересного, кроме инструкции по приготовлению препарата. Думала о странных упоминаниях Люмасом телепатии и вспоминала отрывок об «особом устройстве в разуме человека».

Только окончательно убедившись в том, что теперь мне понятна ценность этой страницы и возможная причина, по которой она была спрятана, я наконец уселась на диван и принялась за последнюю главу — правда, теперь меня отвлекало навязчивое желание найти необходимые ингредиенты и приготовить раствор для себя.