Павел Калмыков

В подвале одного из домов города Самодола дожидался смерти большой старый пес. Пока еще слушались передние лапы, он затащил себя сюда, где спину грела горячая батарея, а перед носом потела живительной росой труба холодного водоснабжения. Драноухий кот с шерстью, сбившейся в грязный войлок, — удельный князь здешних мест — пришел понасмехаться над беспомощным врагом.

— Что, ваучер, отгавкался, друг человека? Отгонялся нашего брата? Если крысы хвост не отъели, мне скажи спасибо.

«Ваучер» ответил не сразу. Наглый тон кошака его не задел, душа пса уже приподнялась над суетой обид и религиозных распрей. Но он ответил:

— Мне кошачьё смолоду безразлично. Если и гонял когда — для конспирации только. Да, я жил как собака, а родился волком. Когда ветер пахнет тайгой — выть хочется. Теплый мамин живот вспоминаю, двух пушистых сестренок… Почему-то именно на меня, серого несмышленыша, пал выбор вожака.

Кот слушал недоверчиво, но не уходил, а «ваучеру» было почти все равно, верят ли ему и слушают ли вовсе. Говорил он медленно, то и дело замолкая, — собраться с дыханием и лизнуть росы.

— Беззаботное щенячество быстро кончилось. Вожак водил меня на окраину деревни, показывал собак, кошек, людей, гусей. Особо заставлял запоминать презренные манеры собачьего рода. А потом я мучительно старался скрутить непослушный хвост в кольцо, радостно вилять этим кольцом, издавать отрывистые громкие звуки, то есть лаять. Мне предстояло забыть нежные песни своего народа. Меня готовили для внедрения в деревню.

В крайнем дворе собачья будка пустовала. В одну из ночей я забрался в этот вонючий тесный ящик, а наутро мухой вился у ног хозяина, изо всех сил размахивая хвостом и преданно глядя в глаза. И получил хорошего пинка под ребро. Насилу сдержался, чтобы не дать сдачи, забился в будку, там взял себя в лапы. Не выгнали, и хорошо. Правда, и не кормили. Я тощал, но духом не падал: исправно лаял на прохожих, при виде хозяина изображал радость, только что сапоги ему не вылизывал. И кошек гонял: роль требовала. Наконец я дослужился до миски помоев и до имени Бобик. Ну Бобик так Бобик. Хотя какой из меня Бобик. Перед заброской мне дали настоящее волчье имя, но его знали только родители и вожак.

Хозяин все норовил посадить меня на цепь, но я не дался. Не затем я здесь был нужен. Будь хозяин упрямее, для одного бы из нас это худо кончилось. Но обошлось, и в промежутке между дневной и ночной рабочей сменами я бегал по деревне, улыбчиво виляя каждому встречному, обнюхиваясь с каждой моськой. Брезгливость и волчья гордость остались в лесу. Постепенно в уме складывался план деревни: где держат коз, а где козла, где можно пройти незаметно, а где нарвешься. Особо интересовал меня район свинофермы. И не только по долгу разведчика: там, у ворот свинофермы, я встретил ее. Прекрасную, длинноногую, рыжую, с чуть раскосыми выразительными глазами.

Я не сразу решился приблизиться и в ответ на робкое «здравствуйте» услышал: «Я люблю тебя, я твоя, чего же ты медлишь?» Такая простота меня потрясла. «Но, сударыня, мы еще незнакомы». Она была удивлена и несколько смущена, и легкий румянец на щеках, пусть и не видный под шерстью, сделал ее еще красивее. У собак нет настоящих имен, но и людская кличка Найда шла ей удивительно. Я говорил комплименты, сопровождал ее в прогулках, приносил лучшие косточки. Но однажды застал ее в обществе приезжего городского добермана, и намерения у того были самые мерзопакостные. Я окликнул его, но этот сукин сын только попросил обождать пять минут, пока он справит свадьбу. Ждать я не стал. Спасибо Найде, жить доберман остался, только свадеб ему больше не гулять. Найда убежала в истерике, кляня меня извергом, мучителем и всякими учеными ругательствами, которых наслушалась, должно быть, от ветеринара. Люди, с которыми приехал доберман, приходили по мою душу, да хозяин не выдал. (Я, между прочим, не зря харчи ел, я ему однажды вора поймал за руку. Надо бы не за руку, а проучить, как того городского щенка. Сдержался. Вор не вор, а пристрелят как собаку.) К Найде я долго не ходил. А она была одинока. Не всякий к ней сватался: меня боялись, а кто и сватался, получал от ворот поворот. Ей теперь не хватало моих рыцарских причуд.

Как-то в полнолуние я услышал свой позывной. Дело было уже к весне, у наших в лесу самые голода. Я вылетел за околицу и провыл условленный ответ. Потом встретился со связными, выложил давно вызревший план налета на свиноферму. Назначили ночь и час и разбежались, а то по деревне уже перелай пошел. Теперь предстояло несколько ночей напряженной работы: отметить путь, подрыть столбики ограды, раздобыть водку для отключения сторожа… И я снова увидел Найду, и она, ничего не говоря, стала рыть подкоп вместе со мной. Я спросил, знает ли она, что мы делаем? «Ах, — сказала она, — не все ли равно, ведь мы теперь вместе». — «Но если мне придется бежать в лес, ты не последуешь за мной?» — «Да, да, и в лес, если ты будешь так жесток».

И вот, в назначенный срок группа наших головорезов бесшумно вошла в деревню, цепочкой теней, след в след прошла задворками по обозначенному маршруту. Сторож приманку взял и теперь отдыхал без задних ног; Найда, умница, помалкивала. Свиньи и те не подняли шуму: профессионалы работали. У меня сноровка не та, я стоял на шухере. И вскоре волки такой же цепочкой порысили назад, но теперь у каждого за плечом болталась мясная тушка. «Уходим?» — спросил меня последний. «Пока попробую остаться», — ответил я. Хотя с моей внешностью подозрений было не избежать. Уж припомнили бы, как я у свинофермы ошивался. Опять же с Найды спросят: почему не лаяла, когда свиней резали? Словом, в ту же ночь мы вдвоем с Найдой ушли. Но не в лес, а в город.

Здесь было непривычно, свои дурацкие законы. Никчемных мосек с родословной кормят задарма. А моя родословная, которую я знаю на семнадцать колен, никому не нужна. На службу никого с улицы не берут. На рынках, на вокзалах, на свалках — везде своя мафия, псу со стороны так запросто не прибиться. А тем паче с беременной женой. Но я все-таки потеснил кой-кого. И над своими обычаями никому не давал смеяться. Прозвище ко мне пристало — Предок, «Бобику» не чета.

(Кот, слушавший повесть в полудреме, даже приоткрыл глаза. Предок. Что-то смутно знакомое. В детстве слыхал от ветеранов. Что?..)

— Однажды я водил стаю брать мясокомбинат, — еле слышно продолжал старик. — Кошачьё тоже за нами увязалось, я не гнал. Нажрались так, что всю жизнь было что вспомнить. Не у многих, правда, эта вся жизнь затянулась, после набега озверели собаколовы…

— И котоловы! — вставил кот, наконец припомнивший, о чем ему рассказывали ветераны.

— Давно уже нет моей рыжей Найды. Встретит ли меня в раю?

Кот нервно передернул хвостом: собачий рай на небесах был совмещен с кошачьим адом. А какой рай уготован волкам?

— Наш рай похож на землю — лес, поле, река. И коты, и собаки там. Дичи вдоволь. Только без людей.

«Может, ты и не бредишь, Предок, — подумал кот. — Да толку-то что? Сдохнешь как собака. Чей ты предок, где благодарные потомки?»

И как бы в ответ кот услышал топот лап, вспружинился горбом и попятился в угол, к узкому окошку. Вбежали две собаки, явно супружеская пара. Пес держал в зубах добычу — куриную «ножку Буша». Передав мясо жене, он бросился к старику:

— Дедушка! Как ты?

— Уже хорошо, — прошептал старик. — Я уже там, где всегда хорошо.

— Дедушка, подожди! Мы с Альмой… У тебя будут правнуки!

Дедушка уже не отвечал, вздрагивал всем телом и тяжело, хрипло дышал. Альма поняла его мутнеющий взгляд, бросила мясо, подошла и прижалась животом к уху умирающего. Тот счастливо улыбнулся и, вздохнув в последний раз, больше не жил.

Собаки молча плакали. «Если вы такие, блин, благородные, — думал кот, тоже смаргивая слезу, — то про курицу могли бы и забыть».