"И снова утро (сборник)" - читать интересную книгу автора (Константин Теодор, Зинкэ Хараламб, Михале...)

Теодор Константин Последняя очередь

Вначале его имя не вызвало у меня никаких воспоминаний. Мне показалось, что я слышу его впервые. Только потом, когда я попросил этого человека раздеться, у меня возникло смутное чувство, что имя Панаит Хуштой я когда-то слышал. Но полная уверенность в том, что я его знаю, пришла не сразу. Вначале я вспомнил, что недавно один столичный еженедельник подробно писал о моем клиенте. Молодой журналист с большой теплотой рассказывал о коммунисте Панаите Хуштой, которого двенадцать лет подряд выбирают председателем сельскохозяйственного кооператива «Новые зори», одного из самых первых и самых богатых кооперативов области. Позже, прощупав его живот и обнаружив зарубцевавшуюся рану, я вспомнил, что познакомился со своим пациентом много лет назад, в то время, когда я был хирургом полевого военного госпиталя.

— Значит, — сказал я сам себе, — это не кто иной, как Панаит Хуштой… «Арестант»… Невероятно!

Внешне он не очень сильно изменился, но мне показался совсем другим человеком.

Когда я окончил осмотр, он нетерпеливо, с беспокойством в голосе спросил меня:

— Надеюсь, вы не намерены класть меня в больницу, товарищ доктор?

— Пока нет. У вас гастрит.

— Ну, вы словно камень у меня с души сняли. Сейчас, весной, мне некогда болеть.

— Но знаете, некоторое время вам придется соблюдать диету и обязательно принимать лекарства, которые я вам сейчас пропишу.

— Если это так нужно, я готов соблюдать диету и глотать пилюли.

Выписав рецепт, я будто между прочим проговорил вслух:

— Значит, вы Панаит Хуштой, «арестант»!

Он посмотрел на меня с любопытством и удивлением, явно пытаясь понять, откуда я знаю его. В свою очередь я тоже разглядывал его с любопытством.

Панаит Хуштой был тем же самым и все же другим. Тем же самым в том смысле, что истекшие с нашего первого знакомства восемнадцать лет вовсе не состарили его. Выглядел он лет на сорок с небольшим, хотя, по моим расчетам, ему было под пятьдесят. Но зато глаза его изменились. Прежде его взгляд был мягким, даже застенчивым, теперь же он стал смелым, твердым, пронизывающим. И голос его изменился. Он был уже не ровным и спокойным, а скорее решительным, несколько суровым, одним словом, голосом человека с твердой волей, умеющего сделать так, чтобы его слушали. Видно было, что Панаит умеет завоевывать доверие тех, к кому обращается. Поседевшие на висках волосы были по-прежнему густыми и слегка вьющимися. Только мелкие морщинки вокруг глаз говорили о том, что эти восемнадцать лет были для него годами борьбы и упорного труда.

— Если вы помните, что меня звали «арестантом», значит, вы были врачом в военном госпитале. Не так ли?

— Да.

На лбу у Панаита Хуштой собрались складки. Но ему все-таки никак не удавалось припомнить меня.

— Помните, когда гитлеровцы минировали госпиталь, я тоже помогал вам спасать его.

Панаит Хуштой ударил себя ладонью по лбу.

— Да! Конечно! Теперь вспомнил! Вы — врач, который был одним из первых, кто бросился на гитлеровцев, хотя в пистолете у вас не осталось ни одной пули. Ведь так?

Я утвердительно кивнул головой.

— Вот это встреча, товарищ доктор! Вы не представляете себе, как я рад, что мы встретились!

Он поднялся и с радостным возбуждением протянул мне обе руки. В этот момент он особенно походил на того Панаита Хуштой, которого я знал восемнадцать лет назад.

Потом, глядя на меня с теплотой и симпатией, он сказал без нотки сожаления в голосе:

— Как быстро пролетели годы!

— Быстро. Невероятно быстро. А сколько замечательного произошло за это время! Что касается вас, то вы стали видным человеком. О вас пишут в газетах, журналах. Вот только вчера я читал литературный очерк о вас…

— Знаю… Я тоже читал. Но могу сказать вам точно, что товарищ, написавший его, несколько преувеличил. Поэтому, когда к нам наведывается кто-нибудь из журналистов (а наведываются они довольно часто), я говорю: «Если хотите написать про наш кооператив, пишите, сколько вашей душе угодно. Требуется обо мне написать — пишите. Но только в меру. Потому что, дорогой товарищ, если наше хозяйство первое по области и стало миллионером, то это в первую очередь заслуга работников нашего кооператива, которые поверили слову партии еще двенадцать лет назад».

— Газетчикам вы рассказывали, как спасли госпиталь? — спросил я его через некоторое время.

— Зачем об этом рассказывать? Будто только я один спасал госпиталь. А Рэуцу забыли? А Параскивой, сестру Корнелию, инвалида с искалеченной ногой, да и других? Когда меня принимали в партию, то я рассказал и о себе и о других.

— Но ведь это вы всех вдохновили!

— Ну да, сделал и я кое-что. Но если я тогда и проявил смелость, то только благодаря товарищу Буне.

— Товарищу Буне? Кто это такой?

Панаит Хуштой улыбнулся:

— Вы не знаете его. Мы познакомились с ним в тюрьме в Карансебеше. Он мне на многое открыл глаза, помог разобраться, насколько могла понять моя голова, за что борются коммунисты. Я тогда еще не знал грамоты, и мой ум был как глаза у некоторых, то есть с бельмом.

Помню, когда я узнал о плане гитлеровцев в отношении госпиталя, я сразу подумал о товарище Буне. И я сказал себе: я должен теперь жить по-другому… Да, но я задерживаю вас разговором, а больные ждут.

Действительно, в зале ожидания собралась уже очередь.

— И хотел бы еще увидеться с вами, товарищ Хуштой.

— С большим удовольствием, товарищ доктор.

— Вы часто бываете в городе?

— Чаще, чем мне хотелось бы.

— Как-нибудь, когда снова будете в городе, заходите ко мне домой. Жена будет рада познакомиться с вами.

— Зайду непременно.

Мы пожали друг другу руки, и он ушел. Через несколько минут из окна я увидел, как он садится в газик.

Неожиданная встреча через столько лет возбудила во мне любопытство и желание ближе познакомиться с ним. Так и случилось, и его обещание встретиться со мной еще раз не осталось простой формой вежливости. Мы потом неоднократно встречались с ним или у меня дома, или у него в кооперативе. Я разговаривал и с другими людьми, которые так же, как и я, знали его восемнадцать лет назад: с доктором Поенару, бывшим начальником полевого военного госпиталя, с Корнелией, старшей медсестрой, с Маноле Крэюце, командиром боевого патриотического отряда, и со многими другими.

После разговора с этими людьми у меня возникла мысль записать о Панаите Хуштой все, что мне удалось узнать. Но поскольку о том, каким он стал, не раз писали и, без сомнения, еще напишут, я ограничусь тем, что расскажу, каким он был восемнадцать лет назад. Расскажу об «арестанте», которого прислали к нам на излечение, чтобы потом расстрелять.

Именно об этом Панаите Хуштой я и хочу написать, и в первую очередь об одном эпизоде из его жизни. Этот эпизод ярко показывает, как честные люди, хотя и не состоявшие в партии, под ее влиянием в тяжелые дни оказались способными на героические подвиги.

Панаиту Хуштой дважды пришлось иметь дело с «фантазией» военной юстиции Антонеску. Первый раз это случилось летом 1942 года. Полк, к которому он был приписан, сражался на Восточном фронте и нес катастрофические потери. Из тыловой части на фронт непрерывно шли новые порции пушечного мяса — маршевые батальоны, от которых вскоре ничего не оставалось. Однажды и Панаит Хуштой получил мобилизационное предписание. Клочок тонкой зеленой папиросной бумаги, на котором кто-то неровными буквами вывел его имя. С тех пор как началась война против Советской России, зеленый цвет символизировал смерть в еще большей степени, чем черный. Зеленый цвет имели мобилизационные предписания, которые десятками тысяч отправлялись из военных округов в села во всех уголках страны. Зеленый листок приносил почти такое же горе, как извещение о смерти. Достаточно было начальнику жандармского поста или рядовому жандарму извлечь из кармана эту бумагу, как все женщины принимались плакать навзрыд.

— Ой, забирают Ионику! Ой, чтоб на тот свет провалиться тем, кто гонит его на смерть! Ой, Ионика! На кого же ты меня оставляешь, Ионика?.. Ионика!..

Соседки, едва услышав эти крики, тоже начинали голосить:

— Вот и Ионику теперь забирают!.. Всех заберут, чтоб чума скосила тех, кто начал эту войну!

Даже пес во дворе, будто понимая, что в горе, свалившемся на дом его хозяина, повинен человек в жандармской форме с карабином, начинал яростно лаять на него и рваться с цепи.

Когда начальник жандармского поста Зымбря оказал Панаиту Хуштой честь, соизволив лично вручить повестку о мобилизации, все произошло несколько иначе.

Во-первых, пес Груя не лаял на гостя. Это был старый благодушный пес. Виляя хвостом, он шел навстречу каждому, кто входил во двор, будь то хозяин, сосед, знакомый или даже чужой. Панаит часто ругал его, называл балбесом за то, что пес не мог отличить хороших людей от плохих, друзей от врагов. Но он любил своего пса, которого взял щенком, выходил и выкормил мамалыгой, размоченной в молоке, чего никак не могла понять жена. Как это он, здравый человек, может тратить время на такую шавку, да еще с гноящимися глазами, ворчала она.

Увидев входящего во двор начальника поста, Груя по обыкновению вышел, виляя хвостом, ему навстречу. Начальник не обратил на пса никакого внимания. Направляясь быстрым шагом к дому, притулившемуся под шелковицами в глубине двора, он еще издалека громким голосом спросил:

— Эй, Панаит, ты дома?

И поскольку никто не вышел начальнику навстречу, ему пришлось идти через весь двор. В доме он долго не задержался, а когда вышел и торопливо направился к воротам, Груя незаметно подкрался к нему и как раз в тот момент, когда начальник уже выходил на улицу, набросился на него и цапнул за икру. Клыки пса разорвали обмотку и глубоко вонзились в мякоть. После этого Груя не убежал, как сделала бы всякая другая собака, а только немного отошел в сторону, присел на задние лапы и, взъерошив шерсть и оскалив зубы, зарычал на жандарма.

Начальник жандармского поста вначале оторопел, потом, увидев разорванную обмотку и кровь на ноге, взбешенный, схватил карабин, прицелился и выстрелил. Пес подпрыгнул в воздухе, потом, бездыханный, рухнул на землю.

На грохот выстрела из дому выбежал Панаит Хуштой. Увидев начальника поста с карабином в руках и Грую, лежащего со скрюченными лапами на боку, он понял, что произошло.

— Зачем ты застрелил моего пса, господин начальник?

— Зачем? Слышь, этот разбойник еще спрашивает, зачем! Почему не держишь пса на цепи, если знаешь, что он набрасывается исподтишка на людей и кусается? Видишь, что он натворил? Теперь ты мне заплатишь за порванные брюки, понял?

— Это Груя? — с недоверием спросил Панаит.

— А кто же еще?

— Надо же! — удивился хозяин дома.

Разъярившись, начальник жандармского поста начал орать так, что на другом конце улицы услышали его крики:

— А что ты удивляешься, голь перекатная? Смотри, и тебя кокну, как твою псину!

И поскольку Панаит Хуштой даже с места не сдвинулся, а только с презрением посмотрел на него, жандарм приставил карабин к плечу и щелкнул затвором.

Теперь Панант Хуштой разъярился. Он решительно направился к воротам, прихватив забытый в козлах топор.

— Что? Ты хочешь застрелить меня, начальник? За что это ты хочешь меня застрелить? Спрашиваешь, чему я удивляюсь? Как мне не удивляться, если бедный пес за все время даже не залаял ни на кого?

— Как ты со мной разговариваешь, рвань несчастная?

Но Панаит не испугался жандарма. Он теперь понял, почему Груя укусил жандарма, и еще больше рассердился за то, что тот застрелил пса.

— Так за что же ты застрелил моего пса, господин начальник? За то, что он укусил тебя? А разве пес виноват, что в тебе столько злости, что даже такой тихоня, как Груя, не удержался и укусил тебя? Зачем ты убил пса?

В словах Панаита звучала такая угроза, что начальник перепугался, хотя и был вооружен.

— Ты что, взбесился? Найду я и на тебя управу, — пробормотал он и, не мешкая больше, пятясь, вышел за ворота.

Панаит Хуштой мрачно посмотрел ему вслед, потом тяжелым шагом, глядя в землю, вернулся в дом. Услышав крики жандарма, собрались у изгороди соседи. Все они слышали и видели, как Панаит сцепился с жандармом, и теперь со всех сторон неслись возгласы одобрения:

— Молодец, Панаит! Здорово ты его отбрил! Ушел поджав хвост, бандит чертов! — крикнул ему дед с трубкой во рту.

Панаит ничего не ответил.

Одна из соседок с тревогой спросила:

— Уж не бумагу ли он тебе принес, Панаит?

— Да, бумагу! Вот и меня забирают.

Взобравшийся на забор мальчуган спрыгнул вниз и побежал к себе домой.

— Тетенька Аглая, дядя Панаит получил бумагу. Его на войну забирают! Слышишь, тетенька Аглая?

Панаит Хуштой вошел в дом, не посмотрев ни на кого. Постояв у изгороди, соседи тоже разошлись. Только некоторые женщины еще задержались у калиток, передавая весть всем, кто проходил по деревенской улице.

Дома, вспомнив о случившемся, начальник жандармского поста снова разозлился:

«Дьяволы! И он негодяй, и жена его такая же!» Жандарм никак не мог забыть, как встретил его Панаит Хуштой, когда он принес повестку.

— С чем прибыли, господин начальник? — спросил его Панаит, едва жандарм показался на пороге. Он не поздоровался и даже с места не встал, как это делали обычно остальные.

— С чем? Приказ тебе пришел. Сегодня же отправляйся. Завтра должен быть в полку. Если завтра увижу тебя в селе — берегись! Ты ведь знаешь меня.

— Знаю. Кто тебя не знает!

— Уж такой ты добрый, господин начальник, что даже трава сохнет там, где ты пройдешь, — добавила Докица, жена Панаита.

— Эй ты, Панаит, если сам не можешь закрыть рот своей бабе, я прикажу жандармам, они быстро это сделают.

— Давай сюда твою бумажонку, начальник, и ступай с богом! Ступай, ведь если я знаю, каков ты, то ты не знаешь, каков я.

— На, держи! Но смотри у меня, если завтра поймаю тебя в селе, добра не жди. Понял?

Панаит Хуштой ничего не ответил жандарму, а только взял повестку о призыве двумя пальцами, будто с отвращением, и тут же бросил ее в глиняную миску, стоявшую на плите, наполовину наполненную кукурузными зернами.

— Вот и твой черед пришел! — проговорила Докица, когда жандарм ушел.

Она произнесла эти слова без боли и горечи в голосе, будто просто констатировала факт, который ее вовсе не трогал.

Но Панаит хорошо знал жену и почувствовал всю тревогу и жалость, скрывавшуюся за этими словами.

— Такая уж эта чертова война. В конце концов всем приходит черед. Разве только деды останутся дома.

Как раз в этот момент во дворе раздался выстрел, и Панаит вышел посмотреть, что случилось.

Когда он вернулся, Докица, помешивая мамалыгу в чугуне, не обернувшись, спросила его:

— Этот бандит, наверное, стрелял?

— Он застрелил Груя!

— А за что?

— Пес укусил его за ногу. Притом укусил здорово!

— Лучше бы он перегрыз ему глотку!

Панаит промолчал. Он сел, прислонившись к стене, и начал скручивать толстую цигарку. Через некоторое время спросил:

— Ты что скажешь, Докица?

— Я? Вас обязательно отправят на фронт?

— Иначе зачем бы нас призывать? Я слышал, мало кто остался в живых из тех, кого взяли раньше.

— Я думаю, тебе стоит поехать в полк. Может, тебя выбывают просто на сборы. Или, если повезет, тебя оставят в обозе. Как ты думаешь?

— Что мне думать? Конечно, поеду. Может, как ты говоришь, мне действительно повезет и меня не пошлют на передовую. Но уж если я попаду туда — обратно не вернусь. Сердцем чувствую это.

— Тогда, Панаит, не надо тебе туда ехать!

Утром, с узелком в руке, Панаит вышел из дому. Только оказавшись на главной улице села, ведущей к вокзалу, он понял, сколько людей, как и он, получили повестки о мобилизации. Их провожали жены, дети, родные. Все плакали. Старухи причитали, как по мертвым.

— Ну что ты меня оплакиваешь, мать? Ведь я еще не умер! — сердился один из селян, прозванный неизвестно почему Ошейником.

Только Панаит Хуштой был один, Он не разрешил Докице провожать его на вокзал. Они простились у ворот своего дома.

— Так я пошел, Докица!

— Ступай с богом, Панаит!..

Они обнялись, потом он широким тяжелым шагом пошел от ворот родного дома. Труднее всего ему было расставаться с Докицей. Дойдя до угла улицы, он оглянулся. Докица застыла у ворот как изваяние. Он помахал ей рукой и быстро повернулся, так и не увидев, ответила ли ему жена.

На окраине села, откуда уже виднелся вокзал, он увидел Константина Негрилу. Тот сидел на километровом столбике и смотрел на проходящих мимо него людей. По-видимому, он специально пришел сюда, чтобы стать свидетелем отправки людей. Одет он был в свою старую выцветшую военную форму. Болтался на ветру пустой левый рукав. Вместо правой ноги — деревянный протез. На правой пустой глазнице — повязка из черной тряпки.

Он сидел и сумрачным взглядом провожал проходивших мимо него людей.

— Будь здоров, Константин! — время от времени обращался к нему кто-нибудь из спешивших на вокзал.

Но инвалид не отвечал никому, только слегка наклонял голову. Некоторых он, кажется, вовсе не замечал. Странный человек был этот Негрилу. Вернее сказать, стал странным. До начала войны на востоке, которую все так проклинали, он был веселым, горячим парнем, плясал на вечеринках и на свадьбах так, как никто другой в округе. Его тяжело ранило в первом же бою, в котором ему пришлось участвовать. Тогда он и лишился ноги, руки и правого глаза. Теперь Негрилу был совсем не тот, что прежде. Он сделался молчаливым, угрюмым, сторонился людей. От него нельзя было добиться ни слова, и вообще он будто жил в каком-то ином мире. Часто его видели ковыляющим по тропинкам, которые вели к полям и огородам других селян.

Вскоре после того, как он вернулся домой, по селу поползли сначала робкие, затем все более настойчивые слухи о том, что гитлеровцы проиграют войну, что люди, если они хотят, чтобы это случилось как можно скорее, должны прятать зерно и скот, которые идут на снабжение гитлеровской армии, не платить налогов. Короче говоря, вставлять палки в колеса гитлеровской военной машины.

Обо всем этом говорилось под большим секретом и только среди людей, связанных давнишней дружбой или родством. Все же кое-что дошло и до ушей начальника жандармского поста Зымбри. Он пытался выяснить, от кого исходят эти слухи, но все его старания оказались напрасными. Подозревал Зымбря инвалида Константина Негрилу. Если бы кто спросил жандарма, почему именно Негрилу он подозревает, Зымбря не мог бы ответить толком. И все же подозрения его не ослабевали, хотя все попытки доказать вину инвалида не увенчались успехом. Если бы Негрилу не был инвалидом, да еще с тяжелым увечьем, Зымбря нашел бы способ установить, виновен тот в чем-либо или нет. Зымбря вызвал бы его к себе и заставил бы вспомнить даже, какое молоко сосал у матери. Но теперь жандарм не осмеливался поступить так из страха, как бы не встало на защиту инвалида все село, которое его, Зымбрю, смертельно ненавидело.

Однако, чтобы как-то обезопасить себя в случае каких-нибудь возможных неприятностей на селе, он все же послал в жандармскую префектуру донос, в котором сообщал, что, «поддавшись влиянию подрывной коммунистической пропаганды, люди ведут разговоры о саботаже снабжения германских и наших, румынских, войск путем отказа поставлять зерно, скот и любые другие продукты питания». Запросив указаний на данный случай, он проинформировал далее, что «напал на след одного из коммунистических агентов, который очень умело проводит работу в селе».

Когда Панаит Хуштой проходил мимо Константина Негрилу, тот, такой скупой на разговор с другими, обратился к нему со словами:

— Значит, тебя тоже призвали, Панаит?

— Да, как видишь.

— Жаль. Мне хотелось бы поговорить с тобой.

— О чем поговорить?

— Раз уезжаешь, то нет смысла. Возвращайся живым и невредимым!

— Так вот чтоб ты знал, Константин: на фронт я не поеду.

— Зачем ты об этом говоришь мне?

— Именно тебе и могу сказать, потому что ты знаешь, каково там. Ведь ты с тех пор, как вернулся, видел, сколько людей получили повестки о призыве. Но скажи мне, почему сынок Мангару не получил ее? А ведь он молодой, моложе меня.

— Он освобожден. Мобилизован по месту жительства. Разве он не засеял шесть гектаров свеклой?

— То-то и оно! Мангару не едет на фронт потому, что посадил свеклу, Попырлан — потому, что посеял сою, Рынкану — табак, Чоту — подсолнечник. Тем, у кого земли сколько угодно, не нужно опасаться отправки на фронт. Засеяли тем или другим несколько гектаров — и пожалуйста, получай освобождение от мобилизации! А мне на моих четырех сотках и всем тем, кто сейчас чередой тянется от села до самого вокзала, — нам негде сажать ни сою, ни свеклу, ни табак. Мы сеем кукурузу, чтобы было чем прокормить себя и скотину. Так что на фронт, Константин, я не поеду, пусть меня хоть застрелят.

Потом он добавил уже другим тоном:

— Ну а теперь — счастливо тебе оставаться!

— Всего доброго!

На вокзале царила суматоха. Сюда прибыли мобилизованные и из соседних сел, где нет железнодорожной станции. Вместе с ними пришли старики, старухи, жены. Одни из женщин держали на руках грудных детей, за юбки других цеплялись малыши, едва научившиеся ходить. Когда прибыл состав, до отказа забитый солдатами и мобилизованными, к крикам и воплям тех, кто штурмовал состав, прибавились плач и причитания жен и детей. В конце концов все как-то устроились: на подножках, в тамбурах, на крышах, внутри вагонов. Паровоз пронзительно загудел, будто жалуясь, и длинный состав медленно тронулся с места.

Когда мимо перрона прошел последний вагон, какая-то женщина с землисто-серым лицом и мешками под глазами, держа на руках ребенка, запричитала:

— Уехал Ионуц! Никогда мне больше не видать его!.. Сердце мое подсказывает: не видать мне его больше!..

Резервный полк, к которому был приписан Панаит Хуштой, располагался в селе Каяуа, в Олтении. Это было большое равнинное село с большим количеством кирпичных, крытых железом или черепицей домов, что говорило о том, что кулаков здесь немало. Все богатые дома выстроились вдоль главной улицы, между церковью и примэрией [1]. На окраинах и боковых улицах стояли только хибары, крытые большей частью тростником. Село было битком набито мобилизованными.

Полк понес большие потери на фронте и нуждался в значительном пополнении. Речь шла об отправке на фронт нескольких маршевых батальонов. Но по призыву явилась только часть из тех, кому были вручены повестки. Майор, командир резервного полка, был обеспокоен этим обстоятельством, поскольку и в прошлый раз наблюдалась та же картина. Утешение командир находил только в том, что и в других полках положение было таким же. Капитан из штаба территориального округа сообщил ему под большим секретом, что число не подчинившихся приказу о мобилизации превысило несколько тысяч.

То обстоятельство, что призванные являлись неохотно или не являлись вовсе, задерживало отправку маршевых батальонов на фронт. К тому же люди приходили маленькими группами, и многие из них намеренно задерживались на вокзалах или в селах, где у них были родственники. Например, вместе с Панаитом Хуштой с поезда в Каяуе сошли всего около тридцати новобранцев. Разделившись на кучки, они направились в расположение резервного полка. Все были подавлены, мрачны. Шли сгорбившись, не поднимая глаз от земли. По дороге им встречались прибывшие ранее мобилизованные, уже одетые в солдатскую форму. Те, кто полюбопытнее, спрашивали у идущих:

— Эй, земляк, из какого села?

Редко кто отвечал на эти вопросы. Большинство молча шли своей дорогой.

Когда Панаит Хуштой и прибывшие с ним мобилизованные добрались до полка, то все вместе и явились к начальнику — высокому и худому майору с чернявым лицом, тонкими усиками, сросшимися бровями и сверкающими глазами. Майор брал повестки, выкрикивал, коверкая, фамилии, а лысый скуластый писарь вносил их в табель.

— Индринджану Петре!

— Идричану, господин майор. Здесь!

— Индринджану Петре. Пятая рота. Марш на склад за обмундированием!

Некоторых он уже знал. У этих он брал повестки и откладывал в сторону. Ни в какую роту этих людей он не направлял. Они были розовощекими, упитанными, хорошо одетыми. На окружающих они смотрели с чувством превосходства, и нетрудно было догадаться, что приехали они не с пустыми карманами.

«Эти-то не попадут на фронт, — сказал про себя Панаит Хуштой. — Майор их вызвал только для того, чтобы немного облегчить их карманы».

— Хуштой Панаит!

— Здесь!

— Первая рота. Бегом на склад за обмундированием!

Ему выдали почти новое обмундирование и винтовку всю в масле.

— Хм! Смотри-ка, ишь как ты принарядился! — пошутил старший сержант, ведавший вещевым складом.

— Оно конечно, человека, когда он умирает, хоронят в самой лучшей одежде.

— Брось, не все умирают. А потом, даже если тебе на роду написано умереть, ты ведь умрешь за свое отечество.

— Значит, нас посылают на фронт?

— Что за вопрос! У тебя, рекрут, я вижу, голова не очень хорошо варит. А зачем, ты думаешь, я выдал тебе новенькое обмундирование? Для обучения? Ну нет, самое большее через три-четыре дня вас погрузят в товарный вагон и вы поедете в направлении Одесса, Николаев и далее, туда, где к тому времени будет проходить фронт.

— Значит, так!

— А ты как думал?

— Именно так я и думал. Но все-таки надеялся, может, повезет мне и оставят меня здесь.

Поскольку маршевые батальоны должны были отправляться на фронт через несколько дней, солдатам разрешили самим выбрать место ночлега, лишь бы оно было не очень далеко от штаба.

Панаит Хуштой устроился в хибарке, которую из-за ее бедности обходили другие. Хозяйка жила одна. Ее мужа отправили на фронт в первые же дни войны. С тех пор она не получала от него никаких вестей и не знала, жив ли он. Женщине было лет двадцать семь. У нее были слабые легкие, и она рано состарилась. Глядя на нее, Панаит только удивлялся, как это ноги носят ее. Ни родных, ни детей у нее не было. Ей, одинокой и больной, помогали соседи, тем она и жила. Женщина с радостью встретила Панаита; она обрадовалась, что в доме будет живая человеческая душа, и в то же время была удивлена, что Панаит решил остановиться именно в ее развалюхе.

— Эх, если бы на передовой было так, как у тебя! — ответил он на недоуменный взгляд хозяйки дома.

Потом Хуштой отправился в село, чтобы узнать поточнее, когда отправятся маршевые батальоны на фронт.

Трактир неподалеку был битком набит солдатами. Одни пили стоя, другие сидели за несколькими столами из грубо отесанных сосновых досок, а третьи стояли, прислонившись к стене, держа стаканы в руке. В помещении было душно, висел густой табачный дым.

«Эх, так тошно, что, кажется, один выпил бы залпом целый литр», — подумал Панаит, ощупывая карман, где у него хранились двадцать лей, которые Докица насильно ему запихала. Он потребовал ракии, выпил одним духом, прислушался к разговорам вокруг, потом вышел из трактира.

Оказавшись на улице, пробормотал себе под нос:

— Чертова жизнь! Почему на этом свете все как будто нарочно поставлено с ног на голову?

Он, задумавшись, пошел вниз по улице. Через полчаса оказался на вокзале. Маленький перрон был пуст. Железнодорожник в латаной форме и засаленной фуражке доставал воду из колодца. Стая голубей на мгновение закрыла небо, потом птицы уселись на крыше склада с разгрузочной площадкой. Панаит Хуштой присел на единственную имевшуюся на перроне скамейку. Достал пачку табаку, свернул такую толстую цигарку, что едва хватило бумаги, и закурил.

II как раз в эту минуту на перроне появились двое из тех, у кого майор взял повестки, но не направил ни в какую роту. Оба были веселые, довольные. Один из них зашел к дежурному по станции и вышел оттуда через несколько мгновений.

— Ну? — спросил его второй.

— Еще час ждать.

— А теперь мне все равно. Я готов ожидать и два часа.

— Давай перекусим чего-нибудь. Чувствую, проголодался.

— Давай.

Они подошли к скамейке, на которой сидел Хуштой, и уселись на другом конце. Один узнал Панаита. Понимающе подмигнув, он спросил:

— Э, сколько?

— Что сколько? — недоуменно спросил Хуштой.

— Сколько сунул майору?

— А ты сколько? — не ответив на его вопрос, спросил Панаит.

— Восемь косых.

— Я отделался дешевле! Около трех, — солгал Хуштой, с ненавистью глядя на них.

— Э, смотри, чертов грабитель, как он нас провел! Потребовал восемь косых и даже слышать не захотел о меньшей сумме.

— Чтоб ему ни дна, ни покрышки, — добавил другой. — Черт с ним, давай лучше подзаправимся. Если хочешь знать, я даже рад, что отделался такой суммой. Буду жив-здоров, верну свои деньги.

Потом они подняли с земли на скамейку сундучок и поставили его между собой. Сундучок был доверху набит провизией.

Панаит Хуштой, весь кипя от ненависти, украдкой посматривал на них.

«Сволочи!.. Дали по восемь тысяч майору, чтобы избавиться от фронта! Восемь тысяч!.. Да я в жизни таких денег и в руках не держал! Это такие же кулаки, как у нас Нэстасе Кырмэз!»

С Нэстасе Кырмэзом они были одногодками. Нэстасе и его отец имели земельный участок в тридцать гектаров. Нэстасе вовсе не беспокоило, что идет война, что его могут призвать. Он знал, что ни одного дня не будет на фронте. С тех пор как Антонеску начал войну, он на своей жирной земле сеял из года в год и табак, и сахарную свеклу, и сою. Это приносило ему не только большие доходы, но и освобождение от призыва в армию. Правда, зимой он несколько раз получал повестки о призыве, но это его не пугало. Он садился в поезд с портфелем, набитым деньгами, и через день-другой возвращался домой с освобождением от призыва, да еще и хвастался:

— А как же еще? Кто может, у того и камень родит. А я, слава богу, могу. Если есть деньги, человека убьешь и все равно сухим из воды выйдешь.

«Вот и эти двое такие! — подумал про себя Панаит Хуштой. — А я должен идти умирать? На кой черт мне нужна эта война?»

— На, хлебни и ты! — предложил один из тех двоих, протягивая ему опорожненную более чем на три четверти бутылку.

— Нет уж, а то вам самим не останется!

Панаит поднялся со скамейки и ушел с перрона. Быстрым шагом он направился назад в село, будто там его ждало какое-то очень важное дело. Добравшись до места своего ночлега, он вытянулся на лавке, тут же уснул и проснулся только на другой день утром. Целые сутки у него не было ни крошки во рту, он страшно проголодался. Засунув пустой котелок в вещевой мешок, Панаит пошел искать кухню. Возле кухни на него набросился старшина:

— Эй, ты откуда свалился? Когда прибыл?

— Вчера, господин старшина!

— Тогда что же ты в гражданском щеголяешь? А ну марш переодеваться, потом получишь завтрак.

— Господин старшина, — вмешался в разговор повар, — пусть он потом переоденется, а то у него, бедного, от голода даже уши вытянулись!

— Ну уж так и быть!

Повар налил Панаиту в котелок половник кофе, а старшина бросил из повозки кусок клейкого, грязного хлеба.

Пока он ел, какой-то сержант принес весть:

— Эй, братцы, на вокзал прибыли телячьи вагоны!

Люди сразу помрачнели. Один из рекрутов, который не успел сделать даже глотка из своего котелка, услышав новость, тут же вылил темный и горький напиток прямо на ступеньки, ведущие в канцелярию.

— Раз прибыли вагоны, значит, сегодня отправка, — со вздохом сказал он.

— Сегодня, может, и нет, а завтра наверняка, — добавил сержант, принесший эту безрадостную весть.

Тут из канцелярии вышел старшина и объявил:

— Эй вы, слушайте сюда! В двенадцать часов всем явиться по всей форме. Господин майор устраивает смотр. Все слышали?

— Когда нас повезут, господин старшина? — спросил кто-то.

— После смотра господин майор скажет. И чтоб никто не вздумал улизнуть, а то не поздоровится.

И после этих слов он поспешно вернулся в канцелярию, где его ожидала сковорода с жареной свининой, отливающая золотом мамалыга и пузатая плетеная бутыль с вином — дар одного богатея, которого он освободил от отправки на фронт.

В обед, после смотра, майор сообщил, что погрузка в прибывшие на станцию вагоны начнется на рассвете следующего дня. Люди встретили его слова молча, угрюмо. О том, что их ожидает, они знали с того самого мгновения, как получили повестки, и все же новость, что только несколько часов отделяет их от минуты, когда они отправятся на фронт, застала их врасплох.

Панаит Хугатой с еще большей решимостью подумал: «Нет уж! Меня туда не заманят, и будь что будет!»

Вечером огрызком карандаша на листе бумаги, купленном в трактире и аккуратно разлинованном им самим, он начал писать, старательно выводя каждую букву:

«Опись имущества, снаряжения и вооружения, выданного солдату Панаиту Хугатой».

Потом в вычерченные им линии он стал записывать все, что получил: от пилотки и мундира до штыка и винтовки. Когда он окончил, давно стемнело. Хозяйка уже собиралась лечь спать.

— Хозяюшка, не можешь ли ты оказать мне одну большую услугу?

— Как же, конечно! Только чем я могу тебе помочь?

— Завтра уходит состав. Нас везут на фронт эти разбойники. Но я не хочу умирать, как этого хочет Антонеску. Мне нечего делить с русскими! А тебе? Нет! Тогда что я там забыл, почему это я должен умирать и убивать других людей, которых не знаю и которые меня не знают? Видишь, здесь в ранце имущество и все остальное, что я получил на складе. А это вот винтовка. Я все внес в этот список. Все! Я тебя очень прошу, завтра, после того как состав уйдет со станции, возьми эти вещи и этот список и отнеси старшине. Можешь ты это сделать, хозяюшка?

— Сделать-то могу, да только побаиваюсь.

— А чего тебе бояться?.. Тебя они ни в чем не обвинят.

— Это-то правда! Но видишь, ваш старшина передаст меня в руки начальника поста, а тот начнет у меня выпытывать, почему, мол, я не пришла раньше сказать, какие мысли у тебя в голове бродили? Он же не человек — собака! Если взбесится, он и нас, женщин, колотит.

— Да ты не бойся! Скажешь, что я ушел ночью, когда ты еще спала. Утром, мол, увидела ранец и бумагу, а когда услышала, что все уехали, поторопилась отнести все куда надо.

— Так оно лучше будет. Ему и в голову не придет, что я сговорилась с тобой.

— Конечно, не придет!

— Значит, ты не едешь на фронт?

— Нет!

— А что же ты будешь делать?

— Не знаю. Посмотрю…

— Так ведь тебя поймают! Все равно поймают и засадят в тюрьму.

— А может, и не поймают. Но даже если и поймают, лучше в тюрьму, чем на фронт.

В ту же ночь Панаит тайно уехал из села Каяуа на тормозной площадке товарного состава с лесом.

Он подгадал так, чтобы добраться до своего села ночью. Соскочил на ходу, когда состав, подъезжая к станции, сбавил скорость. Садами и огородами незаметно добрался до дому. Никто его не заметил. Тихо постучал в окно, и Докица открыла ему.

— Вернулся?

— Вернулся!

— Неужели отпустили тебя?

— Черта с два! С сегодняшнего дня я — дезертир.

— Чем умирать, лучше быть дезертиром. Тебя будут искать, конечно, но ты спрячешься.

— Несколько дней побуду дома, пока начальник поста не получит извещения. Но потом… куда-то надо будет уйти…

— Куда?

— Посмотрю. Не беспокойся, я тебе дам знать, где буду, даже если меня поймают. Думаю отправиться в горы, на лесозаготовки. Один попутчик в поезде подсказал мне, куда надо идти. Там будто очень нужны рабочие руки и поэтому не очень интересуются, кто приходит работать. Может, мне повезет и меня не найдут.

Трое суток он прятался дома, а на четвертые ночью ушел. Ехал сначала на товарном, потом на пассажирском до Брашова. На следующий день во время облавы на вокзале в Сибиу его схватили и под конвоем отправили на призывной пункт. Злой и свирепый майор избил Панаита хлыстом по лицу и приказал отдать беглеца под суд военного трибунала. Особенно он был взбешен из-за имущества, которое Панаит вернул на склад.

— Значит, так, предатель! Не только дезертируешь, но и издеваешься над нами! Оставляешь по списку оружие и экипировку!

— Нет, да простит мне бог мои прегрешения, я и не думал издеваться. Я считал, что если я дезертирую с оружием и казенным имуществом и меня схватят, то наказание будет строже.

— Хватит, бандит. Знай, ты так легко не отделаешься. В трибунале не любят шутить!

Старшина роты, отчитав его на чем свет стоит, открыто предложил:

— Эй ты, хочешь избежать трибунала? Я могу помочь. Гони две косых, и ты спасен. Порядок?

— Откуда мне взять две косых, господин старшина?

— Ну одну!

— Нет у меня и одной, господин старшина.

— Тогда сгниешь на каторге, голь перекатная.

Тюрьма при военном трибунале была забита арестованными. Хотя заседания трибунала проходили с утра до вечера и суд был чистой формальностью, некоторые из арестованных ожидали своей очереди месяцами. Панаит Хуштой даже и представить себе не мог, что стольких людей привлекают к суду за дезертирство. Некоторым удалось бежать с фронта и добраться до дому, где они были пойманы и отданы под трибунал. Но большинство других дезертировали, как и он, с призывного пункта или вовсе не явились туда.

— Нас много таких, браток! — сообщил ему капрал-артиллерист, который ожидал суда уже три недели. — И потому, что нас много, не считая уж тех, кого еще не успели схватить, наказания стали строже. Скажи спасибо, если отделаешься пятью годами. Мне, например, меньше десяти не дадут.

— А почему ты думаешь, что тебе столько дадут? Что ты такое натворил, господин капрал?

Артиллерист рассмеялся, будто его очень забавляло то, что он сделал.

— Я, браток, человек горячий. Не терплю, чтобы меня кто-нибудь бил, пусть он хоть генералом будет. А тут какой-то недоносок лейтенант! Знаешь, как было дело? Наш полк грузился для отправки на фронт. Орудия, зарядные ящики, лошади — одним словом, все хозяйство. Мы грузились целый день и целую ночь. К утру все было готово, ожидали только паровоза. И тут командиру батареи вдруг показалось, что мы поставили на платформе одно орудие очень близко к другому, ну он и набросился на меня с руганью. Лейтенант был маленького росточка, хилый. Кажется, одним щелчком с ног можно сбить.

Но злой, другого такого во всем полку не сыщешь, В нашем полку собрались, наверное, самые злые офицеры изо всей армии.

«Ладно, господин лейтенант, — попытался я успокоить его. — Ничего не произойдет с пушками. На фронте за ними некогда будет ухаживать. Говорят, что русские здорово умеют нащупывать наши пушки и разбивать их вдребезги». «Чего болтаешь?» — заорал лейтенант и впрыгнул в вагон за мной. «Говорю то, что слышал, господин лейтенант». — «И это командир орудия так разговаривает?» И он влепил мне пощечину, так что у меня в глазах позеленело. Такой тщедушный, а рука как свинцовая. Тогда, браток, и я не стерпел. Дал ему под зад, так что он вылетел из вагона головой вниз.

Как дал, тут же спохватился. Поостыл чуть, и мозги сразу просветлели. Понял, что меня ожидает. Не раздумывая долго, я выпрыгнул из вагона и, пока лейтенант не пришел в себя, нырнул в кукурузу по другую сторону железнодорожного полотна. И так шел и шел по кукурузе, пока не запутал следы. Не думай, что я сожалел о том, что сделал. Совсем наоборот. Ей-богу! И не потому, что отвел душу, а потому, что хоть на какое-то время избавился от фронта.

В течение года мне удавалось скрываться. В конце концов меня все же схватили. Ну ничего. Десять лет дадут, пятнадцать? Пусть дают! Ведь война не продлится столько. А там увидим.

Панаита Хуштой приговорили не к пяти, как предполагал артиллерист, а к восьми годам тюрьмы. Он прошел через все тюрьмы, от Вэкэрешти и до Аюда, и везде встречал коммунистов. Однако только в Карансебеше ему довелось познакомиться с ними поближе. Некоторых он встретил и в тюрьме при военном трибунале. Тогда его удивила их молодость и особенно тот факт, что они, рабочие, бедняки, осмелились пойти против тех, у кого в руках и власть и богатство. Потом, узнав, что их приговорили ко многим годам тюрьмы, он сказал себе:

«Если их на столько лет бросили в тюрьму, значит, бояре боятся их. Но почему эти господа, которые могут стрелять и вешать направо и налево, боятся обездоленных людей? Это мне непонятно, и я должен разобраться во всем этом».

Панаит Хуштой начал приглядываться к ним, пытаясь найти ответ на мучивший его вопрос. Вес лучше узнавая их, он убеждался, что бояре действительно боятся рабочих. Почему они боятся, он не мог объяснить, так же, как не мог понять и источников, питающих ту смелость, с которой они бесстрашно бросали вызов сильным мира сего.

Ответ на этот вопрос он получил только в тюрьме Карансебеша, когда сблизился с коммунистом Стамате Буне.

В тюрьме Карансебеша Панаита Хуштой направили работать в мастерскую по полировке мебели, и он оказался вместе со Стамате Буне, молодым парней лет двадцати трех, хромавшим на левую ногу. Панаит Хуштой думал сначала, что ои инвалид воины, и только позже узнал, что хромота Буне — следствие избиений, которым тот подвергся в застенках сигуранцы.

С первых же дней Стамате Буне очень хорошо отнесся к Панаиту. Он помог ему освоить профессию, с виду простую, но требующую много терпения и аккуратности. Тогда он был еще очень застенчив по натуре. Но доброжелательность Буне — «политика», как Хуштой про себя начал его называть, — помогла ему преодолеть свою стеснительность. Как-то он спросил Буне:

— Ты не рассердишься, если я тебя спрошу кое о чем?

— Почему же это я рассержусь? Спрашивай! Если смогу, отвечу.

— Знаешь, с некоторого времени я все пытаюсь, но не могу разобраться в вас, коммунистах.

— А-а!.. И в чем же ты не можешь разобраться?

— У тебя какая специальность была, пока тебя не посадили?

— Работал в Гривицких мастерских. Я — котельщик.

— Молотобоец, значит!

— Вроде того.

— А я — пахарь. Значит, и ты, и я не из тех, кого бояре приглашали к богатому столу. Но если так обстоят дела, почему же я не могу схватиться с ними за справедливость, как это сделал ты? Почему у тебя и других таких, как ты, хватило храбрости, а у меня нет? Вот объясни мне это. А еще объясни, почему господа так боятся вас? По-видимому, вы сильнее их. Но в чем ваша сила?

Стамате Буне улыбнулся, а потом начал объяснять: сначала в общих чертах и в той мере, в какой считал доступным пониманию Панаита, потом все больше и больше, и так день за днем. Через месяц Панант Хуштой воскликнул радостно:

— Смотри-ка, все нанизывается, как бусинки на ниточку! Видишь ли, я много раз спрашивал себя, почему это мир поставлен будто с ног на голову, но все не мог найти ответа. А теперь, после того как ты рассказал мне, могу сказать, что я тоже коммунист. Ей-богу!

Ночью, размышляя над рассказами Стамате Буне, Хуштой вспомнил об инвалиде Константине Негрилу из их села и о том, что слышал о нем от односельчан.

«Наверняка в госпиталях, где Негрилу валялся месяцами, он познакомился с коммунистами и стал на их сторону», — к такому выводу пришел Панаит Хуштой.

На фронте в Молдавии положение германской армии и румынских войск изо дня в день становилось все хуже. Потери в боевой технике и людях росли с каждым днем. Потребность в пополнениях была столь острой, что начали забирать и посылать на передовую даже заключенных из тюрем. Не проходило и дня, чтобы на перекличке старший надзиратель не спрашивал:

— Эй, кто из вас хочет реабилитировать себя? Кто хочет снова стать человеком?

И записывались уголовники, преступники, воры, мошенники — одним словом, отбросы общества. Сначала их посылали в специально созданный учебный центр в Сэрате. Оттуда после элементарной подготовки их посылали на фронт в так называемые «жертвенные батальоны», Часть из этих батальонов находилась под непосредственным командованием гитлеровцев, которые использовали их там, где обстановка была самой тяжелой и опасность наибольшей, поэтому от батальонов вскоре ничего не оставалось. Но это не имело никакого значения, так как из Сэрате на фронт выступали все новые и новые батальоны, а из тюрем в учебный центр прибывали все новые и новые арестанты.

Панаита Хуштой, которого к тому времени перевели из тюрьмы в Карансебеше в Аюдскую тюрьму, не раз спрашивали, не желает ли он реабилитировать себя.

— Нет, господин старший надзиратель!

— А почему? Подумай хорошенько! Ты участвуешь в атаке, проявляешь храбрость — и готово: ты реабилитирован. А если, например, ты уничтожишь танк, тебя наградят, да еще к тому же дадут месячный отпуск. Плохо ли? Поедешь домой, увидишься с женой… Разве лучше валяться здесь, в тюрьме? Или ты боишься смерти? Будто все, кто уходят на фронт, погибают. А что, разве здесь ты застрахован от смерти? Нападет на тебя понос или еще какая-нибудь там болезнь прицепится — и готов!

— Нет, господин старший надзиратель, не нужна мне такая реабилитация. Даже если меня держали бы здесь не восемь, а все восемнадцать лет, а то и всю жизнь, на фронт по своей воле я все равно не пошел бы.

— Так, значит?

— Так, господин старший надзиратель!

— А почему?

— Потому что я не скотина, чтобы меня гнали на бойню. Эта война нужна боярам. Но сами-то они отсиживаются здесь, подальше от фронта, а нас, дураков, посылают умирать за них, благо нас много.

— Что ты городишь? Значит, ты такой умник, что тебе сподручней сидеть в тюрьме?

— Да! Кто поумнее, говорят: лучше в тюрьме, чем на фронте. Потому что они знают, что произойдет завтра.

— Ну и много таких?

— Ладно, ты сам знаешь, господин старший надзиратель.

— Ты имеешь в виду коммунистов, да?

— Да.

— Вот засажу тебя на недельку в карцер, тогда посмотрим, что ты скажешь…

До того как Папаит Хуштой помимо своей воли попал на фронт, он не раз побывал в карцере за нарушения тюремной дисциплины.

На фронт его направили уже тогда, когда советские войска вышли на линию Яссы, Кишинев. Его взяли из тюрьмы и послали прямо на фронт в Молдавию. И поскольку он попал на фронт из тюрьмы, где отбывал восьмилетнее заключение за дезертирство, его передали под команду Думитру Здрели.

О сержанте Здреле командир полка часто говаривал и офицерской столовой, когда ему докладывали о том или ином поступке сержанта:

— Если хотя бы половина нашей армии состояла из таких солдат, как Здреля, положение на фронте было бы другим.

Сержант Здреля, родом из Галаца, до армии работал мясником. Этому ремеслу он научился от своего отца Никуцы Здрели, хозяина самых больших и современных скотобоен в городе. Впрочем, Никуда Здреля мог похвастаться не только своими скотобойнями. Он владел домами на целой улице в Галаце, образцовой во всем уезде фермой. Никто из других мясников не имел таких крупных сумм в двух самых надежных банках. Обладая таким богатством, он без труда добился, чтобы его единственный сын был мобилизован не на фронт, а на работу в тылу. Но к величайшему удивлению и отчаянию отца, сын записался добровольцем на фронт.

На все просьбы и угрозы отца у легионера Думитру был один ответ:

— Ты, отец, меня не брани, а ты, мать, не причитай понапрасну, потому что вы меня все равно не уговорите. Я уезжаю на фронт, и точка! Мне нравится война. А раз нравится, значит, поеду.

— Эй, ты слышал обо мне? — спросил Панаита сержант Здреля по дороге на передовую.

— Нет, господин сержант!

— Как, не слышал о сержанте Здреле? — удивился тот. Они шли по ходу сообщения, и в тишине ночи его голос звучал резко и громко.

— Нет, господин сержант, я не слышал о вас. Там, где я был, я не мог слышать.

— Уж я-то знаю, откуда ты прибыл. Так что берегись! Это я тебе говорю: берегись. Знай, что в церковь я не хожу…

Но Панаит Хуштой не испугался угроз. Не испугался и тогда, когда от других узнал, что за человек этот Здреля. Панаит уже принял решение: каким бы зверем ни оказался Здреля, не отступать от своего.

«При первой же возможности я перейду к товарищам, к русским», — твердо решил он.

Над позициями царила ночь. Впереди было тихо. Где-то позади слышался скрип повозок, которые отвезли ужин на передовую и теперь возвращались в тыл.

— Ты заряжающий номер один у пулемета, — уточнил сержант. — Понятно?

— Понятно!

— Хорошо. Теперь до утра отдыхай.

Здреля вышел из окопа и улегся прямо на траву, как он делал всегда. Он не боялся, что его может настигнуть осколок. За годы воины он не раз бывал на волосок от смерти и в конце концов уверовал, что нет еще такой пули или снаряда, которые достали бы его.

Панаит выглянул поверх бруствера. Как раз между позициями двух армий протекала река Молдова. Между тем повозки удалились, и скрипа немазаных колес уже не стало слышно. Ночь была теплая, тихая. Только неподалеку от него громко храпел кто-то из солдат.

— Умаялся, бедняга, — посочувствовал Панаит, опускаясь на дно окопа.

Утром, когда начало светать, над рекой стелился легкий туман.

— А где их линия? — спросил он одного из солдат.

— Там!

«Там» было совсем не близко: сначала река, потом минные поля. Да, совсем не легко было добраться «туда», особенно ему, еще не освоившемуся с фронтовыми порядками.

«Может, найду себе товарища среди «старичков». Они знают, где проходят минные поля и где мы могли бы проскользнуть, чтобы нас не засекли свои», — подумал он, исподтишка разглядывая солдата, который только что проснулся и зевал так, что трещали скулы.

Его надежды оправдались. Через неделю он уже нашел не одного, а троих солдат из своего отделения, которые были готовы попытаться перейти через линию фронта, к русским. Впрочем, не было почти ни одной ночи, чтобы в их или в другом каком-нибудь полку по крайней мере одни человек не перешел линию фронта. Беглецов нередко ловили и отдавали под суд. Но несмотря на наказания, которые ожидали схваченных при попытке перейти через линию фронта — а всем им грозила смертная казнь, — каждую ночь совершались все новые и новые, нередко удачные, попытки к бегству.

Для Панаша Хуштой и его товарищей риск при попытке пересечь линию фронта был еще больше. Дело в том, что их командир отделения, сержант Здреля, будто предчувствовал что-то и всегда был начеку. Он и раньше спал очень чутко, но теперь при малейшем шуме вскакивал на ноги. Большую часть ночи он не спускал глаз со своих людей, а спал днем, когда солдатам не было никакой возможности убежать.

— Смотрите у меня! — говорил он солдатам из своего отделения. — Не дай бог, кто-нибудь из вас попытается перейти туда! Вы опозорите меня перед начальством. Я собственноручно расправлюсь с негодяем. Особенно тебя, Хуштой, предупреждаю!

— Да никто и не собирается бежать! — успокаивали его солдаты.

Но Панаш и остальные трое, с которыми он сговорился, были полны решимости осуществить свой план. Ожидали только удобного случая. Наконец такой случай подвернулся. Время близилось к полуночи, когда за сержантом Здрелей пришел связной.

— Господин сержант, срочно явитесь к господину капитану.

— Зачем он меня вызывает?

— Не знаю!

Оказалось, его вызвали, чтобы послать за «языком».

Штаб дивизии в течение последних недель не раз приказывал захватить пленного, но приказ оставался невыполненным. Все предпринятые на их участке попытки заканчивались неудачей.

Но вот командир полка вспомнил о Здреле.

— Мой Здреля один достанет пленного, — похвастался он перед начальником разведотдела дивизии.

— Ну и пошли его.

Именно поэтому командир роты и послал связного за сержантом Здрелей.

Уходя, сержант передал отделение своему помощнику капралу, который ходил за ним по пятам как тень. Капрал находился на фронте уже два года. Он прибыл из полка, разгромленного русскими во время окружения, но никому об этом не рассказывал. Прежде чем попасть в отделение Здрели, он побывал в учебном центре в Сэрате, воевал в штрафном батальоне под командой гитлеровцев, чудом остался в живых, получив тяжелое ранение. Многие месяцы он провалялся в немецких госпиталях и после излечения оказался в полку, в отделении Здрели.

Солдаты ненавидели его так же, как и сержанта, и одинаково боялись их обоих. Поэтому после ухода сержанта Панаит Хуштой и его товарищи вовсе не почувствовали облегчения.

— С этим разбойником не легче, чем с тем, — сказал Стэника Стан, один из тех, кто готовился к побегу.

— Так оно и есть! — подтвердил другой.

И несмотря на опасения, они все чувствовали, что благоприятный момент наступил.

Заступив вместо Здрели командовать отделением, капрал Карымбу отправился доложить об этом командиру взвода.

После его ухода четверо собрались в окопе, где был установлен пулемет и где они находились в большей безопасности. Впрочем, эта мера предосторожности была излишней, так как все остальные спали крепким сном.

— Что будем делать, Панаит? Попытаемся? — спросил Стэника Стан.

— Я, братцы, думаю, надо попробовать. Другой такой случай не скоро подвернется.

— Хорошо, но что нам делать с этим негодяем Карымбу? Пока не вернется Здреля, он ведь глаз не сомкнет.

— Может, все же заснет, скотина.

— А если нет?

— Я, братцы, согласен с Панаитом, — вступил в разговор ефрейтор Кырстой, с которым Панаит подружился больше всего. — Нельзя упускать случая. А если Карымбу нам помешает, отправим его на тот свет. Когда он вернется от лейтенанта, я возьму его на себя.

— Нет, так не надо! — воспротивился Панаит Хуштой. — Он большой негодяй, я согласен, но зачем убивать человека?

— Тогда ступай и попроси у него пропуск на переход!

— Подожди, не горячись. Ты человек надежный, но тебе вредит торопливость. Видишь, я не считаю, что нужно обязательно убивать его.

— Ладно. Когда он вернется, я оглушу его пулеметной лентой, и около часа он не очухается, — нашел выход из положения Кырстой.

Панаит Хуштой на секунду задумался, а потом сказал:

— Ладно, только не убивай его!

— Не беспокойся, — успокоил его Кырстой, а сам подумал: «Велика потеря. Такого после смерти даже в ад не пустят».

— Пошли, братцы! — поторопил их Панаит Хуштой.

Они направились в ту сторону окопа, где должен был проходить Карымбу, и стали ждать. Остальные солдаты отделения крепко спали. Ночь стояла темная.

— Только бы он не задержался долго, — проговорил один из них.

Никто ему не ответил. Все молча и настороженно смотрели поверх бруствера окопа. Через несколько минут послышались шаги.

— Идет! — шепнул Стэника Стан.

— Теперь вся надежда на тебя, Кырстой! — добавил Панаит.

— За меня не волнуйтесь!

Пулеметная лента легонько звякнула в его руках.

— Только смотри не убей его! — снова предупредил его Панаит Хуштой.

На откосе бруствера возник темный силуэт капрала Карымбу. И в тот момент, когда капрал спрыгнул в окоп, Кырстой оглушил его ударом пулеметной ленты по голове. Карымбу беззвучно рухнул на землю.

— А теперь, братцы, за мной!

Команду взял на себя Кырстой, лучше всех знающий местность. Несколько раз он вместе со Здрелей ходил ночью в разведку и поэтому знал, где расположены минные поля и проходы в них.

Сначала они продвигались на четвереньках, потом ползком. Винтовки, подсумки они оставили в окопах, прихватив только вещевые мешки, так что при них не было ни одного предмета, который мог бы произвести шум.

Когда они удалились метров на сто, в душе у них начала крепнуть надежда. До них уже доносилось, хотя и слабое, дуновение ветерка с реки. Еще четверть часа… Если им удастся перебраться на другой берег реки, дальше уже будет легче…

Вдруг вверх взвилась ракета, потом еще и еще одна, осветив все пространство вокруг как днем.

— Наверное, это Здреля вернулся и поднял тревогу! — предположил Панаит.

Так оно и было. Придя из штаба дивизии, Здреля нашел оглушенного Карымбу. Отсутствие четырех солдат из его отделения сразу же было обнаружено. Здреля тут же поднял тревогу, и теперь беглецов искали, освещая местность вокруг ракетами. Земля была ровная, как ладонь, и хотя они слились с землей, их быстро обнаружили. Пока светили ракеты, по беглецам стреляли из автоматов, винтовок и минометов.

— Ребята! Каждый идет сам по себе! — скомандовал Кырстой, рванувшись вправо. Но прежде чем он успел броситься на землю, его прошила очередь из пулемета. Секундой раньше был убит Стэника Стан. Та же участь постигла и солдата Киву, которому осколок мины раздробил грудь и пропорол живот.

Панаиту Хуштой повезло. Когда открыли огонь, он, не имея опыта, испуганно застыл на месте от страха. Именно это и спасло его, так как весь огонь сосредоточился на остальных троих, пытавшихся спастись перебежками. Его же или не видели, или оставили в покое, посчитав убитым.

Минут через пять огонь стих, ракеты больше не освещали поле, вокруг вновь установилась тишина и темнота. Прошло еще несколько минут, прежде чем Панаит начал шевелиться. Он был жив и даже не ранен. Хуштой поднялся и сделал несколько осторожных шагов. Невероятно, но он цел и невредим. А другие?

Тихим голосом он позвал:

— Кырстой! Стан! Киву!..

Никакого ответа. Он начал искать своих товарищей и вскоре обнаружил Киву. Тот уже остыл, все его лицо было залито кровью. Потом Панаит отыскал и остальных двоих. Убиты, все трое убиты! Только он один остался в живых.

«Лучше бы и меня убили, — с горечью подумал он. — Или спаслись бы все четверо, или погибли бы вместе».

Потом он вспомнил, что ему нельзя терять времени — через несколько часов начнет светать. Панаит глубоко вздохнул, ощутил сырой, прохладный воздух от реки, до которой было метров двести, не больше. Но как добраться до берега, не наступив на мину? Кырстой говорил ему, что весь берег реки, кроме небольших участков, усеян минами. А сколько опасности в этих двухстах метрах! Так неужели он уцелел от пуль и осколков, чтобы взлететь на воздух, наткнувшись на мину?

«Уж как мне суждено! Повезет или не повезет! Назад все равно нет пути».

Прежде чем двинуться дальше, он прошептал, будто мертвые могли услышать его:

— Пусть земля вам будет пухом, братья по несчастью!

Темнота стояла непроницаемая. Кырстой успел ему сказать, что идти нужно по тропинке, по которой они шли до этого, пока не выйдут на дорогу. На ощупь он установил, что находится на тропинке. Справа и слева большие участки местности заминированы. Чтобы не сбиться с дороги, он пополз, ощупывая землю ладонями. Там, где земля была утоптанной, мин не должно быть.

Минут через двадцать он добрался до дороги, о которой ему говорил Кырстой. Неужели она тоже заминирована? Панаит лег на землю и внимательно ощупал дорогу вокруг себя. Когда-то во время дождя там прошло много тяжелых повозок и колеса их оставили в грунте глубокую колею шириною больше ладони. По всей ширине колеи земля была твердой, и он мог быть уверен, что хотя бы на этом участке мин нет. Панаит двинулся дальше, продолжая ощупывать дорогу ладонями. Так прошло еще полчаса. Пот лил с него градом. По его расчетам, он должен был теперь находиться очень близко к реке. Внимательно прислушался. Если он идет по правильному пути, то должен слышать шум реки внизу. Но, хотя вокруг стояла абсолютная тишина, шума реки он не услышал. И тут он понял, что произошло. Он не двигался к реке, а, напротив, удалялся от нее. Теперь он был намного дальше от реки, чем когда свернул с тропинки.

«Что делать?» — с беспокойством спросил он самого себя, но не успел найти ответ, как вдруг услышал окрик:

— Стой! Кто идет?

Все произошло так неожиданно, что, не успев отдать себе отчет, Панаит Хуштой вскочил на ноги и рванулся назад, но в то же мгновение услышал выстрел и почувствовал теплоту и легкий зуд в ноге. Тут же кто-то подскочил к нему сзади, сбил с ног, скрутил ему руки за спиной.

— Кто стрелял, скотина?

— Бэрбуца, господин унтер-офицер, — ответил тот, кто набросился сзади на Панаита.

— Убил его?

— Похоже, нет. Шевелится.

Из темноты появилось пять темных силуэтов, которые окружили Панаита со всех сторон.

— Ты ранен? — резким голосом спросил его унтер-офицер.

— Да вот, ранили!

— Идти можешь? Попробуй!

Его поставили на ноги, и он сделал несколько шагов.

— Можешь. Эй, давай двигайся быстрей! — снова набросился на него унтер-офицер, подталкивая сзади стволом автомата.

Через несколько шагов один из тех, кто схватил его, сказал:

— Как говорится, вернулись не с пустыми руками, господин унтер-офицер.

Ответ последовал не сразу.

— М-да! Действительно, не с пустыми руками. Черт его возьми! Был бы он чужаком, так месячишко отпуска я отхватил бы! — сердито ответил унтер-офицер.

То, что Панаита Хуштой неожиданно взяли в плен, явилось результатом следующих обстоятельств: румынское командование было обеспокоено отсутствием разведывательных данных. Оно нуждалось в «языках».

Приказ из штаба армии дошел до полков, батальонов и рот. Но находящиеся на передовой подразделения не торопились выполнить его. Правда, устраивались засады и вылазки, но взять пленных не удавалось никак, потому что румынские солдаты, по горло сытые войной и убежденные, что дело идет к концу, по мере возможности берегли свою шкуру. Одни, если их посылали в засаду, отправлялись, но, удалившись на некоторое расстояние, где командиры не могли их проконтролировать, выпускали несколько очередей в воздух, а потом возвращались и докладывали, что задачу выполнить не удалось, так как противник встретил их сильным огнем. Другие поступали иначе: вызывались добровольцами, но уже не возвращались, а с оружием переходили на другую сторону.

Но поскольку нужда в разведданных становилась с каждым днем все более острой, командование обещало солдатам, которые вернутся с «языком», награды и месячный отпуск. Однако даже эти обещания не приносили ожидаемых результатов.

Среди тех немногих, кто в поисках счастья, в погоне за наградами и отпуском вызвались добровольцами, был и унтер-офицер Аричиу Илие из того же полка, что и Панаит Хуштой. Он и четыре солдата отправились в засаду за полчаса до побега Панаита Хуштой и его товарищей. И когда Илие с солдатами готовились пересечь реку, огонь, открытый по беглецам, насторожил их. В таких условиях было бы наивно надеяться захватить пленного, поэтому унтер-офицер, который уже не первый день был на фронте, решил повернуть обратно. Не зная, что именно послужило причиной открытия огня, и опасаясь, как бы не попасть в засаду, они медленно, с предосторожностями начали отходить. Вот почему Панаит Хуштой не услышал их. Зато его услышали. По приказу унтер-офицера солдаты рассредоточились так, что образовали нечто вроде мешка. Несколькими минутами позже Панаит Хуштой оказался в этом мешке, и случилось то, о чем читатель уже узнал.

Дорога не была заминирована, как предполагал Панаит Хуштой. Солдаты-конвоиры шли без всякой опаски. Двое впереди, двое справа и слева и унтер-офицер сзади.

«Если бы я знал, что дорога не заминирована, — подумал Панаит, — я не потерял бы столько времени и сумел бы проскочить».

Однако Панаит ошибался. Ему не только не удалось бы проскочить, но он попал бы в их руки еще раньше. Зато, возможно, не получил бы пулю в живот. Пуля из автомата вошла ниже пулка и вышла через спину. И тем не менее он, к своему собственному удивлению, был в состоянии идти. Случилось почти невероятное: пуля прошла через живот, не затронув кишки. Рана была неопасной, но его состояние могло стать тяжелым из-за большой потери крови. Через несколько минут у него закружилась голова, его стало шатать из стороны в сторону, ноги начали заплетаться.

— Ты что, больше не можешь идти? — спросил его солдат, шедший слева.

Панаит Хуштой не ответил: он слишком ослабел, его штаны промокли от крови, и он чувствовал, что сейчас упадет.

— Господин унтер-офицер, этот сейчас отдаст концы. Что с ним делать?

— Взвали его на спину и несите по очереди. Как бы не подох раньше, чем его допросит господин лейтенант.

Не успел унтер-офицер прибыть на КП взвода, как весть о том, что беглеца схватили, разнеслась по всему участку второго батальона.

— Это один из тех, что пытались перейти к русским. Бедняга!

Сержант Здреля и капрал Карымбу первыми услышали новость и немедленно примчались на КП, куда был доставлен Панаит Хуштой.

— Здравия желаю, господин лейтенант!

— Что тебе нужно?

— Я узнал, что ваши люди поймали одного из тех, вот мы и пришли за ним. Он из моего отделения, господин лейтенант. Их четверо бежало, но этот — главарь, — доложил Здреля и повернулся к Панаиту Хуштой. — Значит, все же ты подложил мне свинью? — Он оскалился, показав длинные желтые зубы.

— Значит, подложил! — как эхо повторил капрал Карымбу.

Лейтенант сразу сообразил, что сержант и капрал, если отдать им беглеца, прибьют его по дороге. Лейтенант был призван в армию из запаса. В мирное время он был учителем географии. Он знал Здрелю, слышал о его жестокости. Подобные типы вызывали в нем отвращение, и он был рад, что у него во взводе таких зверей не было.

На фронте лейтенант находился всего несколько месяцев, к войне относился отрицательно. Не имея никакого военного опыта, он полностью полагался на своих командиров отделений. Неплохой психолог, лейтенант сразу же, как принял взвод, понял, что даже самый несообразительный солдат не только понимает неизбежность развала фронта, но и желает, чтобы это случилось как можно скорее. Поскольку лейтенант сам испытывал такое же желание, он требовал от своих людей лишь минимума формальной дисциплины. Например, если его взводу нужно было совершить вылазку, он вызывал надежных людей и с самым серьезным видом отдавал необходимые распоряжения. Но в то время как он говорил, а солдаты усердно слушали, все заранее знали, что произойдет дальше. Группа отправится на задание, достигнет берега реки, откроет огонь. С другого берега ответят, и тогда вся группа вернется и доложит, что задачу выполнить невозможно. Лейтенант в свою очередь сделает вид, что верит, и доложит командиру роты о неудаче вылазки.

Само собой разумеется, что такому офицеру люди, подобные Здреле и Карымбу, были отвратительны. Вот поэтому он и отказался передать им Панаита Хуштой.

— Возвращайтесь в вашу роту. Я получил приказ отправить его в батальон.

— Господин лейтенант, зачем вам затруднять себя? Мы его сами доставим! — в один голос предложили свои услуги сержант и капрал.

«Сволочи! Хотят убрать его по дороге в батальон!» — подумал лейтенант и приказал:

— Убирайтесь! Я сам его доставлю.

По дороге на командный пункт батальона лейтенант завернул на пункт первой помощи, чтобы раненого перевязали. После перевязки Панаит, хотя и потерял много крови, мог идти без посторонней помощи. С КП батальона его отправили в село, где находился штаб полка, а оттуда на машине во второй отдел штаба дивизии.

Информированный командиром полка, начальник второго отдела лично хотел допросить дезертира. К тому же он считал своим долгом сделать так, чтобы представить случившееся не простой попыткой дезертировать, а настоящим мятежом: четверо солдат из одного отделения пытались вместе перейти через линию фронта, предварительно совершив покушение на жизнь помощника своего командира отделения. Один из них был рецидивистом, которого отправили на фронт из тюрьмы для реабилитации. Данный случай должно рассмотреть с полным вниманием. Начальник второго отдела надеялся, что, допрашивая «дезертира-рецидивиста», сумеет напасть на след какой-нибудь коммунистической организации, которая, он был уверен в этом, действовала в частях на передовой.

Майор, начальник второго отдела дивизии, был кадровым военным. Занимая такую должность, он лучше других знал, насколько низок моральный дух войск на фронте. В этом отношении более чем убедительны были донесения, которые он получал из частей и лично перечитывал и обобщал. Почти ежедневные попытки перехода через линию фронта, явные случаи неповиновения, разговоры, открыто выражаемые мнения по поводу неизбежного и скорого развала фронта, прозрачные намеки по поводу «судьбы бояр» после поражения в войне. Донесения сообщали также об интересе, с каким солдаты слушали передаваемые через установленные на передовой репродукторы выступления румынских солдат и офицеров, находившихся в советском плену.

Майор внимательно читал абсолютно все донесения, подчеркивал наиболее важные места и на их основании составлял сводки вышестоящим штабам. Из генерального штаба почти ежедневно поступали приказы и циркуляры, требовавшие самых жестоких мер для «укрепления дисциплины и подъема морального духа войск». В свою очередь майор созывал офицеров информационной службы из частей и передавал им копии полученных сверху распоряжений, а в заключение выступал перед ними с небольшой речью. Но с каждым днем он и сам все больше убеждался в абсолютной неэффективности получаемых и передаваемых им дальше приказов, как и его ура-патриотических речей, в которые он сам давно перестал верить.

Про себя он часто думал: «Напрасно! Все потеряно. Фронт разваливается. Ничто уже не может спасти нас».

Он даже не отдавал себе отчета в том, что если он сам думает так, то и его моральный дух не выше, чем у солдат, которых он хотел вдохновить с помощью мер, предписываемых генштабом. Эти меры рекомендовали, в частности, расстрел всех «виновных в нарушении дисциплины» и «сеющих слухи, подрывающие моральный дух войск…»

Майор послал машину за Панаитом Хуштой, горя нетерпением допросить его. Но по дороге лопнула покрышка, и машина прибыла на КП дивизии, когда уже начинало светать.

Начальник второго отдела был в дурном настроении: у него только что был приступ печеночных колик. Он был измотан, ему хотелось есть, пить и особенно спать. В тот момент, когда Панаит Хуштой переступил порог, майор уже начал жалеть о проявленном им усердии.

«Деревня! Надо было передать его для допроса военному следователю».

Панаит Хуштой попытался встать смирно, но безуспешно, и он сгорбился, как старик.

— Эй ты, садись на стул, — сжалился над ним офицер, зная, что он ранен.

Панаит Хуштой сел, пробормотав еле слышное «слушаюсь», потом скрестил руки на животе, будто это могло уменьшить боль. Несколько мгновений майор разглядывал его со смешанным чувством любопытства и гнева.

«Деревенщина чертова! Гроша ломаного за такого не дал бы, а он смотри на что оказался способен!»

— Значит, так! Тебе так дороги коммунисты, что ты хотел сбежать к ним! Ты какой нации, румын, да?

— Румын, господин майор…

— А раз ты румын, как же они могут быть тебе так дороги, а?

Панаит Хуштой ответил не сразу.

«Если уж сцапали меня, живым не выпустят. Все одно расстреляют. А раз так, пусть не думает этот офицеришка, что запугает меня. Пусть знает, что у меня есть голова на плечах и я разбираюсь кое в чем».

Помимо его воли ему припомнился коммунист Буне, ставший инвалидом после истязаний.

— Дороги они мне или нет, не знаю. Но и ненавидеть их мне не за что!

— Что ты сказал, а?

— Сказал то, что думал. Но если речь идет о ненависти, то у них больше причин ненавидеть нас! — И, испуганный собственной смелостью, Панаит опустил глаза.

Майор, вопреки его ожиданию, не вышел из себя. Дерзкий ответ арестованного напомнил ему некоторые из полученных им донесений из частей: «…В среде солдат зародилась анархия, которая в не очень отдаленном будущем может вылиться в революцию…», «…из разговоров солдат между собой можно сделать вывод, что они не хотят больше воевать. Создается впечатление, что они полны решимости в случае советского наступления оставить свои позиции…», «…под влиянием событий и пропаганды солдаты не понимают и не хотят понять смысла войны. Они говорят, что в России люди жили хорошо, там в каждом доме электрический свет и достаток…»

Майор часто замигал и несколько раз провел рукой по лбу. Хватит!.. Какой смысл вспоминать теперь о том, что сообщали в своих донесениях офицеры информационной службы! Чтобы узнать, каков на самом деле моральный дух войск, ему достаточно послушать сидящего перед ним дезертира.

— Ты уже однажды был осужден за дезертирство, не так ли?

— Так точно, господин майор!

— Сколько лет тебе дали?

— Восемь.

— Восемь? Мало! Тебя расстрелять надо было. А с другими тремя изменниками родины как было дело? Какой ложью ты забил им головы, что они дали себя одурачить? Что ты им наговорил? Мол, убежим, у коммунистов нас ожидают столы, полные яств?

— Они давно уже надумали перейти на ту сторону, господин майор. Только ждали удобного случая.

— Что ты лжешь! Это ты их сманил! Говори правду!..

— Я и говорю правду. Они давно ожидали удобного случая. Но с таким командиром отделения, как этот негодяй Здреля, бежать было не так-то легко. Всю ночь, собака, не спит и не спускает глаз со своих людей. Поэтому они боялись. Знали, что их ожидает, если схватят. Эге, если бы не боялись, сколько народу перешло бы через реку! Вы думаете, что люди все такими же глупцами остались? Где там! Пробудились они. Да что там, будто вы сами не знаете этого!

При последних словах майор вздрогнул. «Быдло чертово! Понимает ли он сам, какую правду говорит? Может, он не такой уж простак, как я думаю».

— Э, да ты говоришь, как… коммунист! — повысил голос майор.

— А я и есть коммунист.

— Коммунист? Тогда другое дело! — Майор сразу оживился, представив, какие перспективы откроются перед ним, если ему удастся напасть на след коммунистической организации. — Значит, ты коммунист!.. Кроме тебя, в вашем полку много коммунистов? Если ты назовешь имена всех, я обещаю спасти тебя от расстрела.

— Да откуда мне знать их, господин майор? — ответил Панаит Хуштой. Он не понял, что именно хочет узнать от него майор.

— Хорошо… Хорошо… Предположим, что ты не знаешь их всех. Тогда скажи, с кем ты поддерживал связь? От кого получал приказы, кому передавал их? Ведь не будешь же ты утверждать, что работал один.

Только теперь Панаит Хуштой понял, какай подлости требует от него майор.

— Постойте, господин майор, вы меня не так поняли. Я назвался коммунистом, потому что думаю и чувствую как коммунист. Если же вы хотите от меня узнать настоящих коммунистов, сколько их в нашем полку, так этого я не знаю.

— Значит, ты не настоящий коммунист.

— Что ж, выходит, не настоящий!

— Ты только думаешь как коммунист.

— Да! Только думаю!.. Но не один я!

Майор вдруг почувствовал себя усталым, обессиленным: «Какой смысл терять понапрасну время? Что я могу узнать кроме того, что уже знаю? Ничего!.. «Только думаю!..» Не отдавая себе отчета, этот мужик-деревенщина при своей наивности правильно охарактеризовал фактическое положение дел: коммунистические идеи заразили солдатскую массу. Многие стали думать как коммунисты. И самое страшное не в том, что мы, вне всякого сомнения, проиграли войну. Самое страшное, что мы потеряем другое, более важное, именно потому что эти начали думать как коммунисты».

Майор опять провел рукой по лбу, потом раздраженно позвал:

— Часовой!

— Слушаю, господин майор!

— Заберите его отсюда! Отправьте его под конвоем к господину полковнику.

Следствие и составление дела об отдаче Панаита Хуштой под суд военного трибунала длилось четыре дня. На пятый день должно было состояться заседание военного трибунала, но в виде исключения суд состоялся прямо на КП дивизии.

Тем временем произошло вот что: напуганный все более частыми случаями перехода на сторону противника, а также проявлением неповиновения солдат на фронте, Антонеску специальным приказом уполномочил командиров дивизии «рассматривать на месте и наказывать вплоть до смертной казни путем расстрела за все случаи неповиновения в подчиненных им подразделениях», не передавая дел в военный трибунал.

Смертный приговор Панаиту Хуштой был первым приговором подобного рода, подписанным командиром дивизии, но он не был немедленно приведен в исполнение. Пока длилось следствие и суд, рана Панаита воспалилась, начала гноиться и возникла опасность общего заражения. В тяжелом состоянии Панаита временно поместили в госпиталь, и, поскольку приговор не мог быть приведен в исполнение немедленно, полковник-следователь письменно доложил генералу о создавшейся ситуации. На этом рапорте командир дивизии наложил следующую резолюцию: «В госпиталь! Расстрелять после выздоровления. Приговор привести в исполнение в присутствии представителей от всех подразделений дивизии. Пусть это послужит уроком для всех!»

Поскольку Панаит Хуштой находился в тяжелом состоянии, его эвакуировали в тыловой госпиталь. Конвоировал его солдат-резервист Кибрит Ион, которому было уже за сорок.

Когда они отправлялись, командир полицейской роты наказал конвойному:

— Ты, Кибрит, головой отвечаешь за заключенного. Если он убежит после того, как доктора поставят его на ноги, советую тебе лучше повеситься, чем появиться перед моими глазами. Вбил себе в голову?

— Вбил, господин капитан.

Панаита Хуштой оперировал доктор Спэтару, которого за глаза называли «доктор Хам-Хам».

Убежденный, что пациент все равно не останется в живых, он сказал ему об этом без всяких околичностей:

— Ну, операция окончилась успешно, однако ты все равно отдашь концы. Слышишь? Все равно.

Будучи медиком, он, однако, с высокомерным презрением относился к тем, кого оперировал. В раненых он видел не людей, а лишь невежественных крестьян в военной одежде. Тем более без какого-либо сочувствия он отнесся к Панаиту Хуштой: ведь его привели в операционную под конвоем…

— Что с ним? Что он сделал? — с любопытством спросил доктор Кибрита.

— Что он мог сделать? Хотел перейти на ту сторону. Его схватили на ничейной земле, тогда же ранили. Потом отправили для суда в дивизию.

— Так, значит!

— Все так и есть, господин майор. — Потом после некоторой паузы Кибрит с явным смущением спросил:

— А разве он не поправится, господин майор?

— Черта с два поправится!

— Оно и лучше для него, бедняги, — вздохнул Кибрит.

— Почему это?

— Да потому что, если поправится, его казнят, господин майор!

— Что ты такое мелешь?

— Говорю, что после излечения его расстреляют. Потому что на суде его приговорили к расстрелу.

— И почему ж его тогда сразу не расстреляли? Зачем прислали сюда? Он на ногах еще мог держаться.

— Капитан, который назначил меня в конвой, говорил, что господин генерал приказал расстрелять солдата только после того, как вы, доктора, вылечите его.

— Как это? Послали сюда на излечение, чтобы потом расстрелять?

— Так точно, господин майор! Эх, будто вы сами не знаете, что за люди судят нас, солдат! Не люди — звери!

Но тут же, испугавшись своих собственных слов, беспричинно закашлял, с беспокойством глядя на доктора.

Тот, однако, не обратил никакого внимания на слова солдата. Его позабавило то, что он услышал о своем пациенте, которого только что оперировал. Он расхохотался:

— Ну и фантазия у того генерала!

Стемнело. На город опустилась тишина. Только изредка слышался шум мотора грузовика или раздавались автоматные очереди. Чаще через одинаковые интервалы грохотали разрывы мин. На улицах — ни души. Жители города, сгрудившись возле радиоприемников, слушали последние известия. Все с нетерпением ожидали вступления в город советских войск.

В комнате для дежурных в госпитале старшая сестра Корнелия пододвинула стул к открытому окну и смотрела в сторону аллеи, где в сопровождении двух гитлеровцев скрылся доктор Поенару. Эта комната располагалась в отдельном здании, неподалеку от основного. Там же располагалась администрация, палата № 5 для выздоравливающих, готовящихся к выписке из госпиталя, а в подвале — кухня.

Прошло уже два часа с тех пор, как гитлеровские офицеры увели начальника госпиталя полковника Поенару, а он все не возвращался. Сестра Корнелия была охвачена страхом и беспокойством. Она боялась, что больше никогда не увидит Поенару.

«Эти бестии могут убить его!» — думала она, не спуская глаз с аллеи, по которой мог возвратиться доктор Поенару.

Вдруг позади Себя она услышала шаги.

— Кто там? — спросила она, не оборачиваясь.

— Сестра Корнелия, это я! — ответили ей.

Это был Панаит Хуштой, которого многие из персонала госпиталя называли «арестантом».

— Что тебе, Панаит?

Панаит Хуштой ответил не сразу. Он подошел поближе и присел на край стола, заставленного коробками с пробирками разных размеров.

— Осторожнее, не разбей пробирки! — сказала старшая сестра, поглядев в его сторону.

— Не беспокойся, не разобью.

Несколько минут они молчали. Между тем стало уже совсем темно.

— Сестра Корнелия… Плохи дела!

— Что плохо?

— Плохо, что еще не вернулся господин полковник. Совсем плохо. Я опасаюсь…

— Оставь, ничего с ним не случится, — ответила Корнелия с наигранным спокойствием, но, не сдержавшись, вздохнула.

— Сестра Корнелия, я опасаюсь не только за жизнь господина полковника, я опасаюсь за госпиталь, за раненых. Ах, как плохо…

— Что ты все причитаешь?..

Панаит Хуштой поплотнее уселся на столе, и пробирки беспокойно зазвенели.

— Э, говорю тебе, разобьешь!

— Если сказал, не разобью — значит, не разобью! Сестра Корнелия, ты знаешь, что гитлеровцы выставили часовых?

— Знаю, в котельной. Это ты имеешь в виду?

— Это, сестра Корнелия.

— Поэтому ты и боишься?

— А ты не знаешь, зачем они выставили там охрану?

— Черт их знает! Наверное, какой-нибудь склад там устроили. Видишь, как они взбесились. Вместо того, чтобы сдаться, они упорствуют и сопротивляются. На что надеются, не понимаю. Завтра утром, самое позднее через день, наши покончат с ними. Не исключено, впрочем, что завтра же в город вступят советские войска.

— Сестра Корнелия, я знаю, зачем они выставили охрану.

— Знаешь?

— Знаю, ей-богу, знаю! Потому что они заминировали госпиталь, Корнелия!

— Что ты говоришь!

Если бы не было темно, Панаит Хуштой увидел бы, как сразу побледнела сестра Корнелия.

— Я говорю так, потому что своими собственными глазами видел, сестра Корнелия! Я видел, как они таскали в подвал ящики с тротилом. Столько ящиков, что от этого госпиталя камня на камне не останется.

— Но как они могут решиться на такое преступление? В госпитале полно раненых, — возмутилась сестра, хотя много слышала о зверствах, творимых гитлеровцами.

— А что им? Разве это люди? Это убийцы! Тебе труднее было бы утопить щенка, чем им взорвать госпиталь, битком набитый ранеными. Эти звери и детей не щадят. Давай подумаем, что делать нам? Сидеть сложа руки и ждать, пока все взлетим прямо к ангелам? Такого нельзя допустить!

Сестра Корнелия поднялась:

— Пойду сообщу доктору Спэтару.

— Постой маленько, сестра Корнелия! Доктор не поможет. Он молод, невыдержан, и боюсь, если ты ему скажешь, как бы он не выкинул какой глупости. Не было бы нам всем хуже.

— Но ты же сам сказал, что надо что-то делать.

— Само собой. Знаешь, сестра, как только я пронюхал, что гитлеровцы задумали недоброе, я все размышляю… Не может быть такого, чтобы не нашлось способа спасти госпиталь и раненых. Не может быть такого, и все тут! Но пока, сколько я ни ломал голову…

— Пока ты придумаешь, боюсь, мы уже взлетим в воздух!

— Придумаю, сестра Корнелия! Непременно придумаю! Ведь для того человеку и дана голова, чтобы соображать. А раз человек соображает, он в конце концов обязательно найдет лазейку для спасения, каким бы тяжелым ни было положение.

— Скажи, а может, это только слухи? Не хватает еще, чтобы раненые бросились в панику…

— Как ты можешь так обо мне думать, сестра Корнелия! — с упреком сказал Панаит. — Я вот как учуял, что готовят эти разбойники, сразу подумал о тех, что в пятой палате. Вернее, я обо всех подумал, но в первую очередь о них, беднягах. У всех у них свои болячки, и ни один не останется при своих обеих руках и ногах. А как ты считаешь, хотят они? Они, наверное, говорят, что лучше остаться калекой, чем отправиться на тот свет. Поэтому я и молчал как рыба, поэтому никому не проронил ни слова: ни доктору, ни другим сестрам. Я вот к тебе только пришел.

Сестра Корнелия бросила взгляд в его сторону.

— Почему же только ко мне?

— Почему? В этом-то весь вопрос. Почему к тебе? Потому что ты не как другие. Ты где приложишь руку, там и исцелишь! А потом, если ты кому словечко скажешь, сразу на душе полегчает. Уж не знаю, как это тебе удается, но ты одним только словом можешь облегчить страдания человека. Даже если человек на пороге смерти стоит, все равно он верит, что ему отпущено еще много дней жизни.

— Ладно, Панаит! До того ли сейчас? Нашел время для излияний!

— Ты думаешь, я говорю так для комплимента, сестра Корнелия? Мне и в голову такое не придет. Я говорю с тобой, а сам все думаю о госпитале, о людях, о том, что нас обоих беспокоит. Найдем мы управу и на гитлеровцев. С твоей помощью, сестра Корнелия, обязательно найдем.

— С моей помощью? — удивилась Корнелия. — Но я не знаю, чем могу тебе помочь.

— Сестра Корнелия, ты помнишь, в каком плачевном состоянии меня сюда привезли?

— Как же не помнить, помню! — ответила Корнелия и грустно улыбнулась.

— Рана начала гноиться и спереди на животе и сзади на спине, где вышла пуля. Господин доктор Хам-Хам сказал мне: «Все равно концы отдашь!»

— Господин доктор Спэтару, — поправила его сестра.

— Нет уж, господин доктор Хам-Хам. Иначе я не могу его называть. Не говорит, а все время кричит, будто лает: «Хам-хам!» Известно, что он боярской кости и ему не нравится латать нас, грубое мужичье. Ладно, посмотрим, куда он теперь подастся… Так вот, я уже говорил, господин доктор Хам-Хам предрекал, что я отдам концы. Но ты, сестра Корнелия, когда меня везли после операции в палату, сказала: «Ты, парень, не отчаивайся — выживешь!» Сестра Корнелия, ты действительно знала, что я выживу?

— Если бы ты видел хотя бы сотую часть того, что видела я, ты бы понял, что никогда нельзя наверняка сказать, кто выживет, а кто умрет. Я видела, как умирали люди, которые должны были выжить, в то время как излечивались люди, считавшиеся безнадежными. По этому поводу я могу сказать, что выживают те, которые не сдаются в борьбе со смертью. А потом, даже если понимаешь, что кто-нибудь точно умрет, зачем отнимать у человека последнюю надежду? Надежда большое дело, Панаит!..

— Значит, сестра Корнелия, ты мне сказала, что я выживу, только чтобы не отнимать у меня последнюю надежду?

— Наверное, Панаит!

— Но ты знала, сестра Корнелия, что, если я поправлюсь, меня должны расстрелять?

— Нет, об этом я узнала позже.

— Я так и думал тогда. А ты знаешь, как ты сказала, что я не умру?

— Как?

— Ты сказала, будто приказала мне выжить, чтобы я обязательно выжил и не сдавался. И я не сдался. Знаешь, почему? Чтобы не подвести тебя перед другими ранеными. Чтобы не вышло так, что ты говоришь одно, а получается другое. Я боролся со смертью, и смерть, убедившись, что не может свалить меня, повернулась ко мне спиной. Я, сестра Корнелия, не забыл этого и никогда не забуду, сколько мне осталось жить. Вот поэтому я и пришел к тебе. Я сказал себе: сестра Корнелия наверняка поможет мне провести гитлеровцев, охраняющих котельную.

Потом он стукнул себя кулаком по лбу и воскликнул:

— Вот оно! Видишь, нашел! Теперь я знаю, что нам надо делать. Эх, жаль, у нас даже одной винтовки нет, а у них автоматы. Хоть бы мой конвоир Кибрит был здесь. По крайней мере одна винтовка была бы у нас.

— Действительно, где же твоя «тень», Панаит? Уж два дня его не видно.

— Смылся, сестра Корнелия. Как услышал по радио, что мы повернули оружие против гитлеровцев, явился ко мне и заявил: «Панаит, теперь мне нет смысла тебя сторожить. Все! Рухнула вся гниль! Теперь ты можешь потребовать ответа у тех, кто хотел тебя казнить. Я, парень, возвращаюсь в свою часть. Но прежде хочу завернуть домой посмотреть своих. Уже год как дома не был». И тут же его след простыл!

— А как он тебя сторожил!

— Он был как моя тень, это ты верно сказала. Бедняга! Он боялся, что, если я убегу, он сгниет на каторге. Ты заметила? Когда меня сторожил Кибрит, доктор Хам-Хам каждую ночь присылал мне смену. А как моя «тень» исчезла, доктор уже никого не посылает. Эге, он тоже понимает: теперь не то, что раньше!

Приблизительно через каждые десять минут раздавались оглушительные взрывы. Осколки впивались в стены, дробили камни мостовых, разбивали вдребезги стекла окон. Было непонятно, почему гитлеровцы так упорно держат под обстрелом именно эту улицу. Просто без пользы тратят боеприпасы. Даже если румыны атаковали бы неожиданно, чтобы выбить немцев из берлоги, то самая большая опасность ожидала их вовсе не на этой улице. Вероятнее всего, охваченные паникой фашисты вели минометный обстрел, чтобы создать впечатление, что располагают намного большей силой, чем на самом деле.

Утром 24 августа 1944 года гитлеровский отряд, состоящий из охранных и вспомогательных частей, находившихся в городе, и его окрестностях, предпринял попытку пробиться к порту. Намерение командира гитлеровского отряда было ясно: с помощью имеющихся в порту плавучих средств переправить своих людей на другой берег, в Болгарию.

Против отряда гитлеровцев была выслана пехотная рота и несколько групп вооруженных рабочих из состава боевого патриотического отряда с задачей не дать гитлеровцам проникнуть в порт и ликвидировать их или захватить в плен.

Избегая открытого боя и отступая по окраинным улицам, гитлеровцы сумели спуститься к порту по улице Вадул Грэдиний. Их неотступно преследовала пехотная рота. Но когда отряд находился еще на другом конце города, коммунист Кэлин Крэюце, командир группы вооруженных рабочих, которая вместе с пограничниками имела задачу обеспечить безопасность порта, предпринял ряд мер, оказавшихся исключительно важными спустя час. Так, например, капитаны пароходов и механики буксиров получили приказ вывести свои суда с рейда порта, а механики барж — поднять якоря и пустить баржи по течению до 173-й мили. Так же должны были поступить лодочники и владельцы баркасов.

Приблизительно через час в порту не осталось ни одного судна, ни одной баржи, ни одной лодки или баркаса, которые могли бы быть использованы гитлеровцами в случае, если бы им удалось проникнуть в порт.

Только после этого Кэлин Крэюце отправился, чтобы принять под свою команду группу вооруженных рабочих элеваторов и докеров. Когда появились первые группы гитлеровцев, румыны дали им подойти и лишь тогда открыли огонь.

На какой-то момент гитлеровцы растерялись и были вынуждены остановиться, но тут же послышалась команда, и отряд снова двинулся дальше. Вскоре гитлеровцы, превосходящие румын как в численном отношении, так и по вооружению, заняли управление порта и рассыпались по причалам. Однако рабочие не сдались. Укрывшись в товарных вагонах на запасных путях, за ящиками и бочками со смолой, они продолжали сражаться.

Радость гитлеровцев была кратковременной. Их командир, поняв, что он не сможет спасти людей, переправив их в Болгарию, дал приказ отступить. Отступать той дорогой, по которой они прорвались к порту, было невозможно, и он повел свой отряд в город по другой. С тяжелыми потерями гитлеровцам удалось в конце концов выйти на вершину холма и закрепиться в одном из зданий госпиталя, находившегося в непосредственной близости к скалистому берегу реки.

В течение часа продолжалось передвижение гитлеровского отряда по городу. Гитлеровцы потеряли около половины своего состава. Склон, по которому они поднимались, был усеян трупами, а на улице, ведущей из города, горели две гитлеровские машины.

Здание, в котором укрылись гитлеровцы, было двухэтажное, большое и прочное, безвкусное в архитектурном отношении. Его называли Павильоном. В нем находилось отделение инфекционных больных.

Несколько лет назад основное здание госпиталя и Павильон были проданы примэрии города неким Станом Бэкану и составляли лишь ничтожную часть того, что оставил детям Бэкану-старший, бывший крупный торговец скотом, наживший миллионное состояние во время первой мировой войны.

Жадный и скупой, Стан Бэкану при разделе наследства сумел захватить львиную долю. Но его сестра, такая же жадная и скупая, подала на него в суд. Судебный процесс длился несколько лет, и она в конечном итоге отвоевала у брата лишь «крохи», как сама говорила. Среди этих «крох» был и Павильон.

Вступив во владение Павильоном, новая хозяйка поспешила отделить его от госпиталя каменным забором и сдать внаем первому же пожелавшему снять его. За много лет в Павильоне сменилось немало жильцов. В 1937 году там обосновалось немецкое консульство, а после 1941 года — отделение гестапо, сохранившее, однако, прежнюю вывеску.

И сейчас к госпиталю вели три улицы: одна с севера, другие две — с запада и востока. Заняв Павильон, гитлеровцы фактически овладели госпиталем. Они установили часовых у всех трех выходов, чтобы обеспечить свой тыл. Отступать гитлеровцам дальше госпиталя, двор которого упирался в глухую каменную стену другого двухэтажного здания, было некуда, и румыны, окружившие гитлеровцев с трех сторон, могли бы отрезать их от госпиталя, уничтожить выставленных часовых. Но поскольку звериная жестокость гитлеровцев была хорошо известна, этого нельзя было сделать, не поставив под угрозу жизнь раненых.

В конце улицы две подожженные гитлеровские машины все еще продолжали чадить. Вокруг них валялись трупы шести гитлеровцев, один из убитых был в форме майора СС. Прошитый пулеметной очередью, он лежал на спине, сжимая в руках туго набитый портфель. Каска свалилась с его головы, когда он падал, и теперь в свете заходящего солнца его светлые волосы казались почти белыми.

— Господин лейтенант, я думаю, надо послать кого-нибудь за портфелем. Если фашист не выпустил его даже в минуту смерти, значит, там что-то есть. Может, ценные бумаги, которые могли бы нас заинтересовать.

Это сказал сварщик Маноле Крэюце, командир боевого патриотического отряда. Он вместе с командиром военных лейтенантом Эудженом Негурой и связными — двумя рабочими и тремя солдатами — находился в одном из ближайших домов.

— Ладно, комиссар, я пойду! — вызвался токарь по имени Флоря Чобэника. Сам он был беспартийным и неизвестно почему называл своего командира Маноле Крэюце комиссаром.

— Если хочешь, давай. Только смотри, чтобы тебя не поцарапал осколок. — При этих словах в глазах Маноле Крэюце промелькнула тень страдания. Всего лишь четверть часа назад он узнал, что его брат Кэлин Крэюце тяжело ранен во время боев в порту.

— Ничего, я ведь служил в армии и в таких вещах кое-что понимаю. К тому же для меня еще не изготовили ни пули, ни снаряда. Я еще пожить хочу, комиссар!

Захватив автомат, Флоря Чобэника покинул помещение командного пункта.

Как раз в это время посреди улицы с грохотом разорвалась мина.

— Какого черта стреляете, свиньи? — сердито выругался токарь, пробираясь вдоль стен домов. Из окон командного пункта за ним наблюдали Маноле Крэюце и лейтенант Негуру.

— Хоть бы они не начали стрелять чаще! Тогда ему ничего не угрожает, — высказал свое мнение сварщик.

— Не думаю, что они изменят свой метод. Уж если они решили обстреливать нас с промежутком в десять минут, то так и будут продолжать, пока у них не кончатся боеприпасы. Я их знаю.

И действительно, Флоря Чобэника успел за десять минут добраться до трупа гитлеровского майора, взять портфель и вернуться на командный пункт. За это время ни одна мина не разорвалась на улице.

— Комиссар, приказ выполнен! Вот портфель.

Маноле Крэюце тут же раскрыл его. Портфель был набит отпечатанными на машинке бумагами.

— Господин лейтенант, ты понимаешь по-немецки?

— Немного понимаю.

— Ну-ка взгляни на них. Не напрасно ли мы рисковали?

Лейтенант Негуру достал из портфеля несколько бумаг, чтобы, используя свои скупые познания в немецком, оценить их содержание.

— Если я правильно понимаю, это бумаги гестапо. На них пометка «Совершенно секретно».

— Так! Значит, мы хорошее дело сделали. Не зря гитлеровский майор даже мертвый не хотел выпускать их из рук.

И Маноле Крэюце передал портфель одному из рабочих:

— Вергу, головой отвечаешь за портфель! Ни на секунду не выпускай его из рук! — Потом повернулся к лейтенанту: — Господин лейтенант, я думаю, пора начинать. До того как стемнеет, надо выбить из берлоги этих мерзавцев… Как, думаешь, нам лучше действовать?

— К сожалению, придется атаковать их в лоб. Правда, на флангах мы быстрее покончили бы с ними, да и потери были бы меньше.

— Тогда почему же нам не атаковать флангами?

— Все дело в том, что гитлеровцы могут укрыться в госпитале и превратить его в арену боя. — Он некоторое время помолчал, потом продолжал: — А может, даже не имеет значения, где мы будем атаковать. Чтобы отомстить нам, фашисты пойдут на любую подлость.

— Понимаю, о чем ты думаешь.

— Непонятно, что сейчас они задумали. Десять минут прошло, а гитлеровцы не обстреливают нас. Может, готовят что?

— Наверное, боеприпасы кончились, — высказал свое мнение Флоря Чобэника.

— Не очень-то верится в это. Если у них так мало снарядов, они не стали бы их тратить попусту, — сказал лейтенант и обратился к телефонисту: — Соедини-ка меня с младшим лейтенантом Пэкурару.

Телефонист быстро закрутил ручку полевого телефона.

Младший лейтенант Пэкурару командовал взводом, атаковавшим Павильон с запада.

— Что слышно у тебя, Пэкурару? — спросил Негуру.

— Ничего, господин лейтенант! Что будем делать, атаковать?

— Ожидать приказа. В любом случае будьте готовы.

Ничего интересного не было и на улице, занятой бойцами под командой младшего лейтенанта Нэстасе. Его взвод состоял всего лишь из двух отделений, пополненных рабочими из патриотического отряда.

Лейтенант Негуру повернулся к Маноле Крэюце:

— И у Пэкурару, и у Нэстасе тихо. И все же, сам не знаю почему, эта тишина мне не нравится. Я убежден, что они что-то готовят.

— Не исключено.

— В любом случае, по-моему, нам следует действовать так, господин Крэюце… — И лейтенант на листке блокнота, извлеченного из планшета, начал рисовать схему участка. Проведя несколько линий, он поднял глаза от бумаги и вдруг заметил человека в белом, который быстрым шагом приближался к их КП.

Человек, одетый в белый халат, шел прямо посередине улицы, скорее мрачно, чем испуганно, поглядывая по сторонам.

— Кто это может быть? — громко спросил офицер.

— Похоже, он нас ищет, — сказал Флоря Чобэника.

— Нас или не нас, но он наверняка из госпиталя, — добавил Маноле Крэюце. Подойдя к открытому окну, он крикнул:

— Эй, откуда вы идете?

Человек в белом халате, увидев в окне людей и среди них лейтенанта, ничего не ответил. Он бросился к дому и через несколько секунд появился в дверях КП. Он весь вспотел и был бледен от волнения. Остановившись на пороге, он остановил свой взгляд на Маноле Крэюце.

— Я — полковник Поенару, главврач госпиталя. Не знаете ли, кто командует здесь нашими войсками и где я могу найти его?

— Какое у вас дело к нему? — спросил Маноле Крэюце.

— Я должен передать ему что-то от окруженных в Павильоне гитлеровцев. — Он пожал плечами и со вздохом добавил: — Они заставили меня стать их парламентером.

— Можете сказать мне, господин доктор. Чего же они хотят?

Доктор Поенару вновь окинул его оценивающим взглядом, потом, видимо довольный результатом, объяснил:

— Полчаса назад, как раз когда я выходил из операционной, два гитлеровских офицера потребовали, чтобы я пошел с ними к их командованию, то есть в Павильон. Там меня привели к их полковнику, молодому и заносчивому. Тот потребовал, чтобы я отправился сюда и довел до вашего сведения их ультиматум.

— Ив чем же смысл их ультиматума?

— Негодяй угрожал, что, если им не позволят беспрепятственно покинуть город со всем вооружением, они взорвут заминированный ими госпиталь.

— Мерзавцы!

Флоря Чобэника с возмущением перебросил автомат из одной руки в другую.

— А они действительно заминировали госпиталь? — спросил лейтенант Негуру.

— По всей вероятности, да. В котельную и подвал войти нельзя. Там стоят их часовые.

— Больные знают об этом?

— Нет, пока не знают. Да и я не предполагал, пока гитлеровский полковник не сказал. В связи с этим хочу вас информировать, что в нашем госпитале больных нет, есть только раненые. Сейчас их около ста пятидесяти человек, в том числе сорок тяжело раненных.

— Убийцы! Видишь, что им взбрело в голову! Взорвать госпиталь! — Возмущенный Флоря бросился к окну и выпустил автоматную очередь в сторону Павильона.

— Не расходуй патроны, Флоря! Они тебе вот-вот понадобятся! — упрекнул его Маноле Крэюце.

— Ты прав, комиссар! Но у меня нет сил терпеть!

Доктор Поенару взглянул на часы, удивился, как быстро пролетело время, потом снова обратился к Маноле Крэюце:

— Какой ответ дать мне гитлеровцам? Вы сами можете решить этот вопрос или проводите меня к старшему начальнику?

Маноле Крэюце задумчиво помолчал, а потом спросил:

— Вы сможете через четверть часа, самое большее через двадцать минут, связаться с госпиталем по телефону?

— Невозможно! Немцы перерезали связь. Мы полностью изолированы.

Маноле Крэюце вздохнул, почесал затылок и, взглянув на вспотевшее лицо доктора, сказал:

— Господин доктор, я не советую вам возвращаться в госпиталь.

— Почему?

— Ведь вы должны зайти к гитлеровскому полковнику, который послал вас сюда?

— Несомненно. Он ожидает ответа.

— Вот потому я вам и не советую возвращаться. Когда вы явитесь к нему и сообщите результат вашей миссии, вам все равно не дадут вернуться в госпиталь.

— Я понял, что вы хотите сказать. Из-за вашего ответа он даст приказ расстрелять меня. Не так ли?

— Да! К сожалению, боюсь, что именно так и произойдет.

— Значит, вы готовы принести в жертву раненых, персонал госпиталя…

— Откуда вы это взяли, господин доктор! Как вы можете подумать, что мы способны на такую подлость? Конечно, мы не примем их ультиматум. Надо найти какое-то другое решение. Одним словом, нужно уничтожить их, не дав им возможности выполнить задуманное. Вы понимаете, что дело это нелегкое и, конечно, я не могу взять на себя ответственность за выполнение своего плана. Мне нужно запросить согласие моего командира.

— Тогда возьмите и меня с собой. Я ему все объясню. Вы не должны забывать ни на минуту, что речь идет о жизни полутораста раненых.

— Господин доктор, повторяю, что судьба всех находящихся в госпитале людей волнует нас так же, как и вас.

В это мгновение зазвонил телефон.

— Алло! Да; я, Крэюце! С кем я говорю? Товарищ Илиной? Здравствуйте! Нет, еще не атаковали… Возникли новые обстоятельства. Я обязательно должен информировать вас… Я как раз собираюсь приехать к вам. Да, дело очень серьезное… Хорошо, жду. — Он положил трубку и обратился к доктору Поенару: — Господин доктор, поедете со мной. За нами выслали мотоцикл с коляской.

Расставшись с сестрой Корнелией, Панаит Хуштой направился в палату № 5. Столь мрачной, угнетающей атмосферы, как в этой палате, не было даже в палате для оперируемых, где после того, как боли у только что вышедших из-под ножа несколько ослабевали, можно было услышать шутку, острое слово, смешную историю и даже песню. Но в палате № 5, где лежали те, кто через несколько дней должны были покинуть госпиталь, можно было познакомиться с моральным духом раненых.

Эту палату покидали две категории выздоравливающих: те, что после ранения становились непригодными для фронта, и те, что после короткого отпуска должны были явиться в свои части, а затем направлялись на передовую. Искалеченные, безрукие, безногие, одни должны были покинуть госпиталь без радости, скорее со страхом и беспокойством. Этим людям, привыкшим надрываться на работе, чтобы обеспечить полуголодное существование, теперь, когда они стали полностью или частично неспособны к труду, будущее казалось страшнее, чем смерть. Для других радость выздоровления омрачалась мыслью, что они снова попадут на передовую.

Мрачную атмосферу палаты № 5 дополнял дух недовольства и возмущения. Если бы разговоры, которые велись здесь, дошли бы до ушей тех, кто стоял на страже морального духа солдат, то многих выздоровевших по выходе из госпиталя отдали бы под суд военного трибунала. К счастью, этого не случилось. В генеральном штабе, столь заинтересованном в изучении состояния духа румынского солдата, не знали, о чем говорят в палате № 5 военного госпиталя № 9. Не знали там и еще одной очень важной вещи: после того как выздоровевшие, инвалиды или кальки покидали госпиталь, они, поняв истинное положение дел, становились ярыми противниками гитлеровцев.

Вот каким был моральный дух раненых в палате № 5 все время, пока бои шли далеко на востоке. Когда фронт достиг рубежа Яссы, Кишинев, атмосфера в палате № 5 несколько изменилась: теперь всем было ясно, что близок конец их страданиям.

Ничего, скоро придет день расплаты! Правда, многие из раненых пока не представляли, в чем же будет заключаться эта расплата. Но они понимали, что отныне все должно пойти по-другому, совсем не так, как прежде. И именно поэтому больше всего морально страдали те, кто стал инвалидом. Их терзало сознание того, что они не смогут отдать все свои силы этому новому.

В палату № 5 Панаита Хуштой перевели несколько дней назад вместе с его «тенью» — неусыпным стражем солдатом Кибритом. Теперь Кибрит уехал по своим делам и его койка пустовала.

Выздоравливающие палаты № 5 были на этот раз в хорошем настроении. Они строили различные предположения относительно того, когда в город вступят советские войска. Некоторые считали, что это произойдет непременно в течение следующего дня, другие утверждали, что не ранее чем через два дня, ибо в противном случае они бы уже слышали грохот орудий.

— Какие там орудия? Если русские прорвали фронт, а мы повернули оружие, в кого же теперь стрелять? — возражали те, кто считали, что советские войска должны вступить в город уже завтра.

— А про гитлеровцев ты забываешь, браток? Они так просто не сдадутся. Далеко за примером ходить не надо — возьми вон хотя бы тех, что засели в Павильоне. Чего они ждут? Почему не сдаются? Ведь они взяты в кольцо со всех сторон. Пока наши их не расколошматят, думаешь, они сдадутся? Черта с два!

Как раз в это время в дверях появился Панаит Хуштой.

— Параскивой, у меня к тебе есть разговор. И к тебе, Рэуцу! Пошли! — обратился он к ним с порога.

— Какой разговор? — полюбопытствовал Рэуцу.

— Наберись терпения!

Параскивой и Рэуцу вышли за Панаитом во двор, уселись с ним на одну из скамеек.

— Ну? — горя нетерпением, спросил Рэуцу. — Что-нибудь случилось?

— Случилось, братцы! Знаете, госпиталь заминирован!

Он рассказал им все, что знал.

Панаит выбрал именно этих двоих, потому что питал к ним доверие: из всех выздоравливающих они казались ему самыми надежными людьми.

— Мне, можно сказать, повезло, — говорил как-то Параскивой, — что я остался в живых. Когда меня выпустят отсюда, мне положен месяц отпуска? Безусловно, положен! А через месяц все это пойдет к черту! Русские начнут наступление, а раз начнут, то уж не остановятся. Даже если они еще отложат наступление на какое-то время, наши на фронте увидят разве только мою спину.

— За месяц наверняка все закончится! — согласился Рэуцу. — Тогда посмотришь, что сделают все те господа, которые прислуживали этому умалишенному Гитлеру.

Такие разговоры велись в то время, когда линия фронта проходила по Молдавии. Когда румынская армия повернула оружие против гитлеровцев, Параскивой и Рэуцу пришел срок выписываться из госпиталя. Документы о выписке они получили 24 августа, в тот самый день, когда гитлеровцы заняли Павильон. Часовые, выставленные гитлеровцами у всех трех ворот, не дали им выйти из госпиталя. Они вообще никому, даже врачам не разрешали ни входить, ни выходить из госпиталя. По-видимому, гитлеровцы решили, взорвав госпиталь, уничтожить вместе с ранеными и весь медицинский персонал.

Узнав от Панаита Хуштой, какую подлость готовятся совершить гитлеровцы, Параскивой рассвирепел:

— Сукины дети!.. Слышь, Рэуцу, черта с два теперь я буду сидеть дома. Обниму жену и детей — и в часть. Теперь, раз началась расплата с «союзничками», моя душа не стерпит, чтобы я сидел дома, как невеста на сундуке с приданым. — Потом повернулся к Панаиту Хуштой: — Сколько гитлеровцев, говоришь, в котельной?

— Пятеро!

— Эх, если бы хоть одна граната была!

— Или винтовка! — добавил Рэуцу.

— Все равно толку мало! — умерил их пыл Панаит. — Ну, скажем, достали мы гранату и убрали всех пятерых. Ну и чего мы добьемся? Остальные всполошатся, и тогда беда всем нам.

— Значит, мы ничего не сможем сделать? — спросил Параскивой.

— Как же нам избавиться от всех пятерых, не поднимая шума? — задумался Рэуцу.

— Да, плохо дело! — почесал в затылке Параскивой.

— Я вот что надумал, — продолжал Панаит Хуштой. — Сначала надо убрать гитлеровцев в котельной, но так, чтобы не пронюхали те, кто засели в Павильоне. Потом заберем ящики с тротилом и спрячем их куда-нибудь. А другие если и учуют что, то ничего не смогут поделать, так как тротила у них больше не будет…

— Э, Панаит, ты их плохо знаешь! — прервал его Рэуцу. — Если эти разбойники узнают, что мы их провели, да еще убили их людей, они пойдут на все: и госпиталь подожгут, и всех врачей и сестер к стенке поставят, и бог знает что еще…

— Постой, человече, не торопись. Я еще не все сказал, — перебил его Панаит Хуштой. — Послушай до конца, а потом высказывай свое мнение. Значит, вначале мы потихоньку разделаемся с гитлеровцами в котельной. Потом спрячем ящики с тротилом. Покончив с этим, мы дадим знать нашим, чтобы пришли на помощь, прежде чем гитлеровцы поймут, что мы их провели.

— Думаешь, они помогут нам? А как? — недоверчиво спросил Рэуцу.

— Нападут на них в их же берлоге, вот как! Ничем другим они не могут помочь, — пояснил ему Параскивой.

— Вот это дело!.. Напасть на них и прикончить всех, если не поднимут руки! — обрадовался Рэуцу. — Удивляюсь, почему они до сих пор этого не сделали.

— В этом-то и весь вопрос: почему они не сделали этого до сих пор? Потому что, если бы наши атаковали гитлеровцев, те давно покончили бы с нами. И госпиталь пострадал бы, и люди, — объяснил Панаит.

— Так оно и случилось бы! — подтвердил Параскивой.

— А раз так, надо обязательно оповестить наших. Мы скажем им, чтоб они смело разделывались с гитлеровцами, так как госпиталь мы разминировали.

— Да, Панаит, но как без шума разделаться с этими пятерыми? Подождать, пока уснут, а потом схватить их за глотку? — спросил Рэуцу.

— Не пойдет! Мне кажется, что в эту ночь они не задремлют. Надо что-то другое придумать. Надо как-то обвести их вокруг пальца.

— Как-нибудь!.. А вот как, Панаит?

— Как? Если мы втроем раскинем мозгами, что-нибудь придумаем…

Не успел он окончить, как на аллее, тяжело ступая, появился гитлеровец с автоматом. Заметив их, гитлеровец быстрым шагом направился к ним, остановился в нескольких шагах и осветил их лица карманным фонариком.

— Ты что, хочешь, чтобы мы ослепли? — набросился на него Параскивой.

Гитлеровец понял. Он погасил фонарик и спросил, мешая немецкие и румынские слова:

— Где руководитель госпиталя? Нужно быстро сварить кофе. Мои люди ждут.

— Вот и ищи своего руководителя, черт бы тебя побрал вместе с ним! — зло ответил Параскивой, жадно поглядывая на автомат, висящий у гитлеровца на шее.

— Э, что это ты! Не надо быть таким злым! — лицемерно упрекнул его Панаит Хуштой, с намеком наступив ему на ногу. — Они ведь тоже люди, и им тоже нужна если не горячая еда, так хотя бы теплое питье. — Он повернулся к гитлеровцу: — Пойдем, камрад! Мы отведем тебя к господину доктору.

Гитлеровец, немного понимавший по-румынски, пошел за Панаитом. Параскивой и Рэуцу следовали за ними, пытаясь понять, что задумал Хуштой и почему он так дружелюбно обращается с гитлеровцем.

Доктора Хам-Хам они нашли в кабинете Поенару. Там собрались и другие врачи. Сестра Корнелия тоже была в кабинете. На лицах всех была растерянность, но больше всех был растерян и напуган доктор Хам-Хам. Бледный, он нервно потирал руки. Панаит Хуштой сразу понял, что они узнали о минировании госпиталя.

Увидев на пороге гитлеровца, все вздрогнули, а доктор Хам-Хам так и подскочил на стуле. На его лбу и на лысине выступили крупные капли пота.

Панаит Хуштой объяснил:

— Господин майор, он просит кофе для своих людей, охраняющих котельную. — Потом, повернувшись к гитлеровцу, спросил: — Ты ведь из котельной, да?

— Да!

— И ты, значит, хочешь кофе? — спросил Панаит.

— Да, пять чашек. Если нет кофе, можно чаю, — проговорил немец.

— Кофе есть. Сейчас будет готов. А что-нибудь из еды нужно? — спросил доктор Хам-Хам.

— Нет, спасибо! — ответил немец. Хам-Хам повернулся к одному из врачей:

— Доктор, распорядитесь, чтобы кофе приготовили как можно быстрей.

— Господин майор, нет нужды, чтобы этим занимался господин доктор. Я позабочусь, чтобы камрад был доволен, — предложил свои услуги Панаит Хуштой.

В коридоре Панаит сказал гитлеровцу самым дружелюбным тоном, на какой был способен:

— Ты ступай к себе. Как только кофе будет готово, мы принесем.

— Нет, я подожду!

— Дело твое.

Повернувшись к Параскивой и Рэуцу, Панаит сказал:

— Ребята, отведите-ка его на кухню. Если повар уже лег спать, кто-нибудь пусть сбегает за ним и поднимет, а я схожу за интендантом, чтобы выдал кофе и сахар.

И, воспользовавшись тем, что гитлеровец смотрел в другую сторону, он подмигнул им.

Когда Параскивой и Рэуцу с гитлеровцем ушли, Панаит Хуштой приоткрыл дверь в кабинет, где находились врачи, и знаками вызвал сестру Корнелию.

— Что случилось? — встревоженно спросила та.

— Ничего плохого, сестра Корнелия. Напротив, все устроится хорошо, если ты согласишься помочь мне…

— Чем?

— Сестра Корнелия, дай мне порошков, от которых человеку спать хочется. Только мне нужно много порошков.

— Зачем тебе?

— Ты слышала, что говорил здесь гитлеровец? Они хотят кофе. Так дадим им кофе, сколько их душа желает. И они уснут… Понятно, сестра Корнелия? Надо, чтобы они заснули как можно скорее и спали крепко. В остальном положись на нас, то есть на меня, Параскивоя и Рэуцу. Мы все устроим в лучшем виде.

— Панаит, ты хорошо подумал, прежде чем сделать? Смотри!

— Хорошо подумал, сестра Корнелия! Дай мне порошки, а остальное — наше дело. Мы спасем госпиталь.

— Ну ладно! Иди за мной!

Корнелия повела его в аптеку.

— Сестра Корнелия, дай мне столько, чтобы хватило литров на пять кофе. Если им так хочется кофе, они его получат. Этой ночью мы их напоим досыта.

Сестра Корнелия достала горсть снотворных порошков и протянула их Панаиту.

— Держи! Думаю, этого хватит, чтобы они крепко проспали до завтрашнего полудня.

— Спасибо, сестра Корнелия. Только у меня к тебе просьба: ничего не говори доктору Хам-Хам. Этот, если узнает, из страха, как бы с ним не случилось чего, может оповестить гитлеровцев.

— Хорошо, не скажу.

— Вообще никому не говори!

— Ладно, ладно!

— И верь нам, сестра Корнелия, мы сделаем все как надо.

Из аптеки Панаит отправился искать интенданта. Получив кофе и сахар, пошел на кухню. Между тем повар поставил кипятить воду. В помещении было жарко, и гитлеровец остался ждать во дворе. Там же, в стороне от гитлеровца, ожидали Панаита Параскивой и Рэуцу. Гитлеровец, покуривая вонючую сигарету, прохаживался под окнами кухни. Время от времени он просовывал голову в дверь кухни и кричал:

— Быстрее, быстрее!

Отдав повару кофе и сахар, Панаит Хуштой предложил ему:

— Ты, наверное, устал. Иди ложись. Что-что, а кофе я и сам могу сварить.

— Вообще-то устал. Но пока этот кретин здесь, я все равно не засну. Да и вода вот-вот закипит.

— Как хочешь. А пока сверни вот себе цигарку!

Повар закурил самокрутку, то и дело вытирая рукавом рубашки пот со лба.

Наконец вода закипела.

— Давай мне сахар, — сказал он, и Панаит Хуштой протянул ему сахар.

— Так много? — удивился повар. — Я не все положу. Переживут, если кофе будет не таким уж сладким.

— Нельзя, Митру. Приказ доктора Хам-Хам. Он сказал, чтобы кофе был сладким.

— Ладно уж! Чтоб им кофе поперек горла встал и чтоб они захлебнулись им!

Пока повар клал в кастрюлю сахар, Панаит бросил туда снотворное.

— Витамины, — объяснил он, увидев, что повар сделал большие глаза. — Будто укрепляют все суставы. Мне их дал доктор Хам-Хам.

— Смотри-ка! Этим свиньям все дает, а наших готов уморить голодом! До этого барина еще не дошло, что кукушка им уже откуковала.

— Ничего, дойдет и до него, когда его кирпичом сверху по голове трахнет… Ну вот и кофе готов.

Панаит Хуштой взял половник и помешал кофе.

— Хватит, хватит! Можешь снимать! — крикнул ему повар.

Панаит попробовал кофе на язык. Ох и сладкий же! Такого кофе он в жизни не пробовал. И привкуса никакого. Довольный, он взял кастрюлю и вышел из кухни.

— Готово, камрад! Ну, что скажешь? Пахнет прекрасно! Гут кофе? — выпалил он, подняв кастрюлю к носу гитлеровца.

Тот понял, улыбнулся и утвердительно кивнул, потому что запах действительно был приятный. Немец хотел взять кастрюлю из рук Панаита.

— Да ладно уж, я сам снесу! Зачем тебе утруждаться?

Гитлеровец не заставил себя упрашивать и с гордым видом пошел впереди.

Проходя мимо Параскивоя и Рэуцу, Панаит шепнул им:

— Идите за мной, только в отдалении!..

Около котельной гитлеровец взял кастрюлю из рук Панаита.

— Я донесу! — вызвался Панаит. Он хотел увидеть своими глазами берлогу пятерых гитлеровцев.

— Запрещено.

Перед дверью в котельную стоял гитлеровец, который, увидев своего товарища, идущего с кастрюлей кофе, издал радостное восклицание и что-то сказал. Слов гитлеровца Панаит не понял.

Отойдя от котельной, Панаит притаился за одним из бараков. К нему присоединились Параскивой и Рэуцу.

Со своего места они не могли видеть часового у входа в котельную, но слышали, как он насвистывает.

— Как это тебе пришло в голову? — удивился Параскивой, когда Панаит рассказал им обо всем.

— Ну, голубчики, теперь вы у нас попляшете! — обрадовался Рэуцу.

— Боюсь, что этот тип спутает нам все карты. Вдруг ему не дадут кофе, пока он не сменится? Если он увидит, что все крепко спят, он догадается, что случилось, и поднимет тревогу.

— Да, может ерунда получиться, — расстроился Параскивой.

Но опасения их оказались напрасными. Дверь открылась, и кто-то изнутри крикнул:

— Герман!

Гитлеровец-часовой вошел, оставив дверь приоткрытой. Все трое облегченно вздохнули.

— Я думаю, его позвали, чтобы выдать причитающуюся ему порцию! — шепнул Рэуцу.

И действительно, через несколько секунд в приоткрытой двери появился гитлеровец-часовой с котелком в руках. Кто-то изнутри закрыл за ним дверь. Гитлеровец уселся на ступеньках, и тут же в ночной тишине они услышали, как он прихлебывает обжигающую жидкость.

«Давай-давай, пей на здоровье», — мысленно поощрял его Панаит.

Теперь, когда Хуштой был уверен, что план их удастся, он мог распоряжаться, как действовать дальше.

— Параскивой, ты останешься, со мной. Ты, Рэуцу, ступай и приведи еще четверых надежных людей. Я думаю, тоже из нашей палаты. Пока не говори им ничего. Проберетесь до сушилки и сидите там тихонько, пока я вас не позову.

Рэуцу бесшумно скрылся в темноте. Панаит и Параскивой остались ждать. Время тянулось мучительно медленно. От волнения они вспотели.

«Только бы сестра Корнелия не ошиблась и не дала мне мало порошка!» — беспокоился Хуштой.

Когда прихлебывающие звуки прекратились, Параскивой шепнул:

— Видно, все выпил!

— Подожди, подожди, не торопись, — на всякий случай шепнул Панаит.

Время теперь тянулось еще медленнее. Пять минут… десять… четверть часа…

— Думаешь, заснул?

— Не знаю!.. И как это я забыл спросить у сестры Корнелии, через сколько времени человека забирает сон после этих порошков.

— Пойти узнать? — вызвался Параскивой.

— Нет!.. Теперь уж не надо.

Когда, по его расчетам, истекло полчаса, Панаит решился.

— Ты оставайся здесь еще минут десять. Если я до этого времени не вернусь, значит, все идет хорошо и ты иди за мной.

Панаит стал ползком подбираться к часовому. Полз он так тихо, что даже самого себя не слышал. Приблизившись на расстояние трех метров, остановился. Прислушался. До него доносилось посапывание часового. Панаит пополз дальше и добрался до самих ступенек. Несмотря на темноту, он различил фигуру гитлеровца, который спал, прислонившись к двери. Автомат лежал на коленях. Панаит протянул руку и взял автомат. Часовой даже не шелохнулся.

«Теперь, если он проснется, трахну разок автоматом по голове, так что он и не пикнет!» — подумал Панаит. Из помещения не доносилось никакого шума. Без сомнения, и там все крепко спали.

Позади Панаита появился Параскивой. Хуштой протянул ему автомат и шепнул:

— На, держи! Если очухается, огрей его разок.

Он легонько потряс гитлеровца за плечо. Никакой реакции. Тогда поясом больничного халата Панаит связал ему руки, а рот завязал платком, который снял с шеи гитлеровца.

— Ну, все. Теперь зови наших. Только без шума.

Через несколько минут появился Параскивой, а с ним четверо выздоравливающих из палаты № 5.

— Рэуцу, оставайся здесь на страже, да смотри в оба! Остальные — за мной!

Он осторожно открыл дверь и переступил порог. Внутри четверо гитлеровцев спали в самых причудливых позах, громко храпя.

Тут же лежали четыре ящика с тротилом. От каждого ящика отходила тонкая проволочка, а все они тянулись к проводу длиной в несколько десятков метров, свернутому рулоном, поверх которого лежала электрическая четырехугольная батарея. Все ясно: получив приказ взорвать госпиталь, гитлеровцы должны были покинуть помещение котельной, таща за собой два провода. Удалившись на значительное расстояние, они должны были присоединить провода к полюсам электрической батареи. И тогда ящики с тротилом взорвутся, а госпиталь взлетит на воздух.

«Убийцы проклятые!» — мысленно выругался Панаит.

— Свяжите их и заприте в гараже! — приказал он.

Теперь в группе Панаита было пять автоматов, каждый с тремя запасными дисками, которые они обнаружили в вещевых мешках гитлеровцев. Там же нашли и гранаты.

После того как гитлеровцев перенесли в гараж, а ящики с тротилом спрятали, Параскивой спросил:

— Ну, а теперь что будем делать?

— Теперь остается самое трудное: надо известить наших, прежде чем гитлеровцы поймут, что мы их надули.

— Давайте я попробую, — вызвался Рэуцу.

— А если тебя схватят?

— Как уж повезет!

— Нет, парень, так не пойдет. Сейчас речь идет не только о тебе. От нас зависит судьба госпиталя и участь всех раненых. Думаешь, что мы с четырьмя автоматами, потому что один отдадим тебе, и несколькими гранатами справимся, если гитлеровцы нападут на госпиталь? И потом, если вдруг тебя схватят, как мы узнаем об этом?

Рэуцу почесал затылок.

— Я думаю, сделаем так: если меня схватят, я дам автоматную очередь.

— А если не успеешь?

— Тогда я свистну.

— Чего-чего?

— Свистну, а вы услышите. Тебе вот смешно, Панаит, а я раньше, бывало, как свистну, так за семь сел слышно было. Вот и договоримся так: если я сумею пройти к нашим, я дам три автоматные очереди. Если мне не повезет и меня обнаружат, тогда я дам одну очередь или, если не успею, свистну изо всей мочи, хорошо?

— Хорошо ли, плохо ли — выбора нет. На, бери автомат и ступай!

Когда Рэуцу растворился в темноте, Панаит раздал оставшимся автоматы и гранаты. Двое получили только гранаты. Несколько гранат он оставил и себе. Потом Панаит показал каждому его место. И как раз в это время раздалась автоматная очередь, а за ней последовал пронзительный свист. Значит, Рэуцу схватили.

«Что же делать?» — спрашивал самого себя Панаит. Послать кого-нибудь другого означало бы верную смерть. Ведь теперь гитлеровцы начеку. Нет, надо искать другой выход. Но какой?

— Ну, как будем выходить из положения? — обратился он к остальным.

— Попробуем еще разок. Теперь я пойду, — вызвался один из приведенных Рэуцу. — Может, мне больше повезет.

— Надо попробовать что-нибудь другое. Теперь они будут еще осторожнее. И тебя наверняка схватят.

— Панаит, знаешь, что мне пришло в голову? — обрадовался Параскивой.

— Что?

Но Параскивой вместо ответа обратился к остальным:

— Нет ли среди нас связиста? Никто не ответил.

— А чем это поможет нам? — поинтересовался Панаит Хуштой.

— Можно передать морзянкой все, что нужно.

— Морзянкой? — удивился один из группы. — А где мы возьмем передатчик?

— Он нам и не нужен. Вместо передатчика можно использовать фонарь. Что скажешь, Панаит?

— Что я могу сказать? Могу сказать, попытка не пытка. Но надо найти связиста.

— Не может быть, чтобы во всем госпитале не было ни одного.

— Конечно есть. К примеру, в третьей палате лежит младший лейтенант из нашего полка. Ему еще на прошлой неделе отрезали левую руку. Его зовут Томша.

Эти сведения сообщил сержант, у которого были прострелены легкие. Он уже вылечился, но иногда еще харкал кровью.

Панаит Хуштой поспешил к главному входу, поспешно поднялся в палату № 3. Младшего лейтенанта Томшу он нашел в коридоре. Томша был еще совсем молод и, хотя прошла уже неделя после операции, все еще не свыкся с мыслью, что останется одноруким на всю жизнь.

— Господин младший лейтенант, вы знаете морзянку?

— Лучше бы не знал!.. А в конце концов, какое тебе дело, знаю я или нет? — грубо закричал он на Панаита.

Хуштой в нескольких словах объяснил ему суть дела, обратив внимание на опасность, которая угрожает всем им в случае, если гитлеровцы пронюхают обо всем.

— А чем же я могу быть вам полезен? — спросил младший лейтенант.

— У меня есть фонарик, который я отобрал у одного гитлеровца. Нужно, чтобы вы просигналили нашим, что мы разминировали госпиталь и что они теперь могут атаковать гитлеровцев. Потом предупредите, чтобы они поторопились. Если гитлеровцы узнают, они могут поджечь госпиталь. Мы будем обороняться, но с четырьмя автоматами и несколькими гранатами не много сделаешь. Вот это и передайте, господин младший лейтенант.

— А если они меня не поймут?

— Надо попробовать, господин младший лейтенант. Я прошу вас пройти со мной на чердак. Оттуда лучше всего передавать.

Они поднялись на чердак. Панаит Хуштой нашел ящик, взобравшись на который низкорослый младший лейтенант мог высовываться наружу через слуховое окно. Место выбрали очень удачно, поскольку в Павильоне, где укрепились гитлеровцы, не было окон, выходящих в сторону госпиталя. Зато с любой из улиц, ведущих к Павильону, которые были заняты нашими войсками, световые сигналы могли заметить. Правда, их могли заметить часовые гитлеровцев, но в таком деле без риска невозможно обойтись.

Первым световые сигналы из госпиталя заметил сварщик Флоря Чобэника.

— Эй, комиссар, смотри! — обратил он внимание Маноле Крэюце. — Тебе не кажется, что вон тот свет, что зажигается и гаснет, смахивает на сигнализацию?

Маноле Крэюце подошел к окну и некоторое время изучал сигналы.

— Ты прав. Но ведь там госпиталь. Кто может сигнализировать и с какой целью? Гитлеровцы?

— Да, комиссар, что-то подозрительно.

— Беги за лейтенантом, Флоря! Пусть немедленно идет сюда.

Лейтенант Негуру обходил посты. Атака была отложена, и лейтенант был мрачен, как туча. Недовольный, он ругался, как извозчик, хотя это было не в его привычках.

Решение об отсрочке атаки было принято час назад на совещании на КП боевого патриотического отряда. Возможность того, что гитлеровцы с присущей им жестокостью, охваченные яростью бессилия, исполнят свою угрозу в случае, если они будут атакованы, вовсе не исключалась. Надо было срочно придумать, как отвести от госпиталя нависшую над ним опасность. Все выдвинутые предложения были отклонены, так как не давали достаточных гарантий, что госпиталь не пострадает. Само собой разумеется, никому и в голову не пришло предложить принять условия ультиматума.

Было принято решение об отсрочке атаки, и вся надежда была на то, что в ближайшие часы из соседнего города прибудут несколько орудий.

— Господин лейтенант, вас зовет комиссар, — сообщил Флоря Чобэника.

— Да? Хорошо! Что, пришел какой-нибудь приказ?

— Нет, кто-то подает сигналы с чердака госпиталя. Я не разбираюсь в этих сигналах, комиссар тоже.

— Сержант Кэлин, который командует отделением на перекрестке улиц, знает азбуку Морзе. Сбегай за ним и приведи его на КП.

В это время младший лейтенант Томша передавал: «Отвечайте, приняли ли меня?.. Отвечайте, приняли ли меня?» Он все время передавал сигнал вызова, потому что не было смысла передавать текст сообщения, пока он не убедился, принимают ли его те, кому оно предназначалось. С другой стороны, он не передавал текст, потому что опасался, как бы гитлеровцы не приняли его раньше румын и, разъярившись, не учинили расправу над теми, кто был в госпитале.

Только через несколько минут Флоря Чобэника прибежал вместе с сержантом Кэлином. Тот, проследив некоторое время за сигналами, сказал лейтенанту:

— Спрашивают, господин лейтенант, принимаем ли мы их сигналы. Надо ответить, что принимаем. Дайте мне ваш фонарик.

Взяв фонарик, он бросился на третий этаж. Офицер бежал вслед за ним. Через одно из окон сержант начал подавать ответные сигналы, и только тогда младший лейтенант передал текст:

«Госпиталь был заминирован. Мы сумели разминировать его. Захватили ящики с тротилом».

В этот момент тишину ночи нарушил выстрел. Один из гитлеровских часовых заметил, что кто-то подает сигналы с чердака госпиталя, и выстрелил. Пуля попала в конек крыши.

Несколько минут свет не мигал.

— Может статься, что попали в него! — с беспокойством произнес лейтенант Негуру.

После первого выстрела Панаит Хуштой сказал младшему лейтенанту:

— Господин младший лейтенант, мне надо спуститься вниз. Теперь, раз они обнаружили, что мы передаем сигналы, они могут атаковать нас. Надо принять меры. А вы не сдавайтесь, передавайте дальше.

Офицер знал свое дело.

«Опасность пока миновала…» — передавал он дальше.

Последовал еще один выстрел, за ним еще и еще. Несколько пуль впилось в жестяную крышу, одна просвистела мимо уха. Младший лейтенант спустился внутрь и высунул в окошко только поднятую руку с фонариком.

«Так мишень будет меньше!» — подумал он и возобновил передачу сигналов.

«Есть опасность репрессий!..»

Пули грохотали по крыше. Начали стрелять и из пулемета. Одна из пуль рикошетировала от покрытого жестью перекрытия и задела его ухо.

«Срочно наступайте…»

Другая пуля раздробила ему кость запястья. Он выпустил фонарик из рук и свалился с ящика, на котором стоял.

— Помогите! — закричал он, будто его мог слышать тот, кто принимал сигналы.

При падении фонарик не погас, в его свете он увидел свою окровавленную руку, беспомощно висящую ладонью вниз.

— Передавай! Передай, что мы сейчас же атакуем, — приказал лейтенант Негуру сержанту Кэлину.

— Передаю, господин лейтенант, но я не уверен, что есть кому принять мои сигналы. Боюсь, что в сигнальщика, беднягу, попали.

Лейтенант Негуру уже не слушал его, потому что торопился вниз, чтобы передать Маноле Крэюце то, что он узнал. Теперь, когда они узнали, что находившиеся в госпитале сумели разминировать здание, необходимо было без промедления ликвидировать засевшую в Павильоне группу гитлеровцев. Это было необходимо для предотвращения расправы гитлеровцев над ранеными и персоналом госпиталя.

Маноле Крэюце по телефону запросил разрешения начать атаку. План атаки несколько изменили: было решено атаковать одновременно обоими флангами, чтобы как можно скорее изолировать госпиталь от гитлеровцев.

Но прежде чем солдаты и группы рабочих двинулись в атаку, во дворе госпиталя разгорелась перестрелка.

В тот самый момент, когда раздался первый выстрел по чердаку, откуда передавал сигналы лейтенант Томша, Панаит Хуштой понял, что последует за этим. Он бегом спустился по ступенькам к своим товарищам, которые заняли позицию вокруг котельной. На втором этаже ему навстречу выбежал перепуганный выстрелами доктор Спэтару.

— Что случилось? Кто стреляет? Почему?

Все эти вопросы были произнесены сдавленным от страха голосом, но все же приказным тоном.

Панаит Хуштой посмотрел на него, потом на других вышедших в коридор врачей. Среди них он увидел и сестру Корнелию.

— Господин майор, сестра Корнелия разъяснит вам, что случилось. Я скажу только одно: те из вас, господа офицеры, у кого есть оружие, идите за мной к котельной, поскольку скоро там потребуются солдаты. — И, не теряя больше ни секунды, он побежал вниз по лестнице. Между тем огонь по чердаку, откуда Томша продолжал подавать сигналы, усилился.

— Я вернулся, Параскивой. Беру команду на себя!

— Хорошо, что вернулся, Панаит, потому что, похоже, гитлеровцы уже идут на нас.

Со стороны Павильона послышался топот ног. Оттуда бежали несколько гитлеровцев.

— Стрелять только по моей команде! — крикнул Панаит.

Гитлеровцы — их было четверо, — пробежав около половины расстояния между воротами и котельной, повернули налево.

Панаит Хуштой догадался, что они получили приказ захватить передававшего сигналы. Не раздумывая ни секунды, Панаит выхватил автомат у одного из своих товарищей и, пригнувшись, бросился наперерез гитлеровцам. Обогнув барак, он побежал прямо по цветочным клумбам и залег за невысокой оградой. Аллея, по которой должны были пробежать гитлеровцы, находилась в пяти метрах от него. Гитлеровцы появились в конце аллеи, держа винтовки наперевес. Когда они очутились на расстоянии нескольких метров, Панаит Хуштой нажал на спусковой крючок и одной очередью уложил всех четверых.

Ходячие больные бросились к окнам.

— Эй, братцы! — крикнул им Панаит. — Я раздобыл четыре винтовки. Нужны добровольцы. Кто держится на ногах и хочет проветриться, спускайтесь вниз — и бегом к котельной.

Панаит забрал оружие и подсумки и вернулся к товарищам. Пока он отсутствовал, к ним присоединились четверо молодых врачей.

— Остальные не вооружены, — пояснил один из врачей, боясь, как бы солдаты не подумали, что коллеги отказались принять участие в бою из трусости.

Врачи, более привычные к скальпелю, довольно неумело держали в руках пистолеты, но были полны решимости внести свой вклад в отражение возможной атаки гитлеровцев.

Панаит Хуштой показал каждому его место, потом распределил захваченное оружие между явившимися на его зов добровольцами из раненых. Один из прибывших был ранен в колено левой ноги и ходил на костылях. Это был уже пожилой солдат с густыми, опущенными вниз усами.

— Без тебя не обошлись бы? — упрекнул его Панаит Хуштой. — Ступай-ка обратно, все равно винтовок на всех не хватит.

— Что, я уже ни на что не годен? — рассердился тот. — Мало ли что нога не действует, я же не ногой стрелять буду! Давай сюда винтовку!

С этими словами он почти силой вырвал из рук Панаита винтовку.

Между тем гитлеровцы, заметив, что в госпитале происходит что-то необычное, и опасаясь атаки и с этой стороны, послали около двадцати солдат под командой унтер-офицера с задачей разведать обстановку и в случае необходимости восстановить положение. Одновременно в целях устрашения они начали вести беспорядочный огонь из миномета по территории госпиталя.

Достигнув двора госпиталя, унтер-офицер развернул своих людей в цепь и, не зная, с какой стороны ожидать нападения, начал с большими предосторожностями продвигаться к главному зданию госпиталя.

Первыми открыли огонь защитники госпиталя. Когда гитлеровцы поняли — а много времени им для этого не понадобилось, — что основной огонь ведется от котельной, они начали обходить котельную, чтобы выйти в тыл противнику. Самое большее через полчаса положение раненых было бы отчаянным, но как раз в это время началась атака солдат и рабочих под командой лейтенанта Негуру.

Захваченный врасплох, сбитый с толку унтер-офицер дал команду отходить, боясь быть отрезанным от Павильона.

— Вперед, братцы! Перебежками! — скомандовал Панаит Хуштой, рванувшись вперед с автоматом, в который был вставлен последний диск. Он выстрелил в унтер-офицера, но не попал.

Следуя примеру Панаита, остальные перебежками стали сближаться с гитлеровцами. Словно в тумане, Панаит Хуштой увидел усатого солдата, который бежал, опираясь то на костыль, то на винтовку. На ходу он прижимал приклад винтовки к бедру и стрелял. На шее у него висел подсумок, который ему дал Панаит Хуштой.

В следующее мгновение Панаит Хуштой увидел рядом с собой одного из врачей.

— Одолеем их, господин младший лейтенант! — крикнул он, не выпуская из виду дерево, за которым укрылся унтер-офицер.

Оттуда, из-за дерева, гитлеровец хриплым голосом громко подавал команды.

— Господин младший лейтенант, видите то дерево? За ним притаился унтер-офицер, который командует гитлеровцами. Как увидите, что он побежал, — стреляйте. Я сделаю то же самое. Из нас двоих кто-нибудь да попадет в него.

— Нечем мне стрелять! У меня давно кончился последний патрон. — Врач со злостью отшвырнул в сторону пистолет, как ненужную игрушку.

Панаит Хуштой крепче сжал автомат. В диске оставалось самое большее три патрона. Унтер-офицер за деревом зашевелился.

«Вот-вот выскочит!» — сказал Панаит себе и прижал приклад автомата к плечу. В момент, когда унтер-офицер поднялся и побежал, он нажал на спусковой крючок. Все три пули — последняя очередь — попали в цель. Гитлеровец повернулся на одной ноге, будто выполняя сложный пируэт, и рухнул на землю.

— Вперед! — торжествующе закричал Панаит и побежал.

Вверху послышалось какое-то шуршание, и потом вблизи упала мина, осколки разлетелись во все стороны. Один из них угодил Панаиту в ребро, другой в колено.

— Параскивой, командуй ты!

— Понял!

Но практически больше не нужно было командовать. Оставшиеся в живых гитлеровцы бежали что есть мочи. За воротами госпиталя они попали под огонь румын, наступавших с обеих сторон, и были уничтожены все до единого.

Те, что засели в Павильоне, упорствовали еще почти полчаса, потом подняли руки. В плен были взяты восемь высших офицеров, в том числе четверо эсэсовцев, и около трехсот солдат. Было захвачено несколько ящиков с секретными архивами СС и много, боеприпасов.

Через несколько часов Панаит Хуштой лежал на койке в палате для только что оперированных. На этот раз его уже «резал» её доктор Хам-Хам. Операцию проводил начальник госпиталя Поенару.

Со своей койки Панаит мог видеть всех входящих в палату. И вдруг на пороге он увидел сестру Корнелию в сопровождении скромно одетого гражданского с автоматом на шее.

Увидев Панаита, сестра Корнелия улыбнулась ему издали и показала на него вошедшему с ней человеку.

— Ну, как ты себя чувствуешь? — спросила она, подойдя к его койке.

Гражданский стоял в нескольких шагах позади нее и смотрел на Панаита Хуштой с любопытством и симпатией.

— Хорошо, сестра!

— Ты, парень, не убивайся. Поправишься!

Почти те же слова она говорила ему и тогда, когда доктор Хам-Хам заявил, что он «отдаст концы». Панаит Хуштой улыбнулся ей в ответ:

— Знаю, сестра Корнелия. Не умирать же теперь, когда только начинается настоящая жизнь.

— Молодец! Я знала, что ты не поддашься… Я привела к тебе одного человека, который, узнав о твоих подвигах, обязательно захотел познакомиться с тобой.

Гражданский с автоматом приблизился к кровати и протянул Панаиту руку.

— Здравствуйте! Меня зовут Маноле Крэюце. Мы тоже выбивали гитлеровцев из Павильона. Как мне сказала сестра Корнелия, госпиталь был спасен в первую очередь благодаря тебе, твоей инициативе и смелости. Вот я и пришел поздравить тебя от имени рабочих из патриотического отряда… Ты вел себя как настоящий герой, как… коммунист, Панаит.

Панаит Хуштой покраснел от радости и волнения и едва сумел пробормотать:

— Если я вел себя, по твоим словам, как коммунист, то это не удивительно, потому что я, дорогой товарищ, думаю как коммунист.