"Икар" - читать интересную книгу автора (Эндрюс Рассел)

КНИГА 2 ВТОРОЕ ПАДЕНИЕ 1979–2000

2

Джеку Келлеру было двадцать лет, когда он впервые понял, что влюбился.

Он был очарован Кэролайн Хейл с самой первой встречи на лекции по психологии. Она сидела на три ряда позади него и на семь стульев влево. Конечно, в конце семидесятых почти все молодые люди в кампусе Колумбийского университета были тайно влюблены в Кэролайн. Не только Джек то и дело оглядывался и смотрел на нее во время лекций. Она того стоила.

И дело было не только в ее внешней красоте, хотя и этого было вполне достаточно. Более чем достаточно для того, чтобы Джек почти каждый день на лекциях выворачивал шею и тайком поглядывал на Кэролайн так часто, как только у него получалось. Ему нравилось ее лицо, мягкое и милое, несмотря на некоторую угловатость. Высокие скулы, чудесные губы — не слишком тонкие и не слишком пухлые. Серьезные глаза, цвет которых, казалось, менялся в зависимости от окружающего фона. Порой они были пронзительно-голубыми, а иногда — меланхолично-серыми, а изредка даже неспокойными фиалковыми. Волосы у Кэролайн были темно-каштановые, прямые, до плеч. Иногда она завязывала их в «конский хвост» и становилась похожей на семилетнюю девчушку. Ноги у нее были длинные, крепкие и загорелые. Кэролайн носила короткую черную юбку и имела привычку небрежно класть ногу на ногу, особенно когда увлеченно писала конспекты, и тогда у Джека начинало учащенно биться сердце. Джек не мог понять, как ноги Кэролайн остаются такими загорелыми даже зимой в Нью-Йорке. Позднее, когда он с ней познакомился, он узнал, что она из богатой семьи, и сделал для себя первое открытие насчет богатых людей: они всегда кажутся загорелыми, словно за свои денежки получают больше солнца, чем отпускается беднякам.

Джек никогда не был загорелым. Он был одним из необеспеченных студентов, получавших стипендию и трудившихся по ночам, чтобы заработать недостающие деньги для оплаты обучения. Он никогда особо не задумывался о том, чтобы иметь деньги. Пока не встретил Кэролайн. Но даже тогда он стал думать не о деньгах, а о ее ногах, всегда таких смуглых и изящных. Он гадал, что надо сделать для того, чтобы оказаться рядом с ними, чтобы ласкать их грубыми, мозолистыми и совершенно бледными руками.

Он наблюдал за ней почти целый год. Никогда не ходил за ней следом, только смотрел на нее, когда она оказывалась поблизости. И он не сох по ней, нет; она не занимала все его мысли — у него были подружки, его жизнь была очень занятой и наполненной, но все же она всегда жила где-то в глубине его сознания. Когда бы он ни увидел ее — на занятиях, в кампусе, в баре или на вечеринке, он разглядывал ее и восхищался ее непринужденностью. Ему было непонятно, как можно быть настолько уверенным в себе, настолько раскрепощенным и свободным в любой ситуации человеком. Мужчин постарше и юношей тянуло к ней, они постоянно собирались вокруг нее. Девушки, похоже, не возражали, и им она нравилась, несмотря на ее удивительную популярность. Все искали ее дружбы. Джек, поглядывая на нее издалека, наблюдал за тем, как она умеет подпускать к себе что угодно и кого угодно, как все и всё омывает ее, а она ведет себя мило и приветливо, но при этом всегда сохраняет дистанцию.

В первый раз услышав ее голос, он поразился. Голос никак не сочетался с ее обликом. Джек не ожидал услышать южный акцент, который оказался не таким уж сильным, но все же особый выговор чувствовался в каждой фразе. Голос Кэролайн был скорее игривым, чем серьезным или изысканным. Он звучал не гладко и не идеально, а немного хрипловато. Он был не нежен, не мягок, как представлял Джек. Голос оказался сильным, в нем слышались властные и колючие нотки.

Они сидели в клубе под названием «У Микелла» на Верхней Западной улице, недалеко от Колумбийского университета. Джазовая кафешка, темноватая, совсем не модная, с хорошими отбивными и дешевым пивом. Там они были не вместе; как обычно, они находились в разных концах зала. Кэролайн пришла с компанией друзей, все они были хорошо одеты, все смеялись и разговаривали и не слушали музыку. У всех, видимо, хватало эгоизма, чтобы считать, что они намного интереснее, чем сладкие и печальные звуки, лившиеся со сцены. Джек сидел один, он был не слишком хорошо одет и не смеялся. Он был первокурсником и пребывал в постоянном ощущении шока от того, как быстро расширялся мир вокруг него. Одно из этих расширений касалось любви к музыке: рок-н-ролл, иногда классика, но больше всего — джаз. В хорошем клубе, в хороший вечер, с хорошими музыкантами, выпив хорошее количество кружек пива, Джек начинал слышать джаз. Джаз уносил его в свой чувственный и таинственный мир. Сегодня был один из таких вечеров. Джек погрузился в музыку, поэтому не заметил, как кто-то сел на свободный стул возле него. А когда мелодия отзвучала, он с изумлением обнаружил, что за его столиком сидит Кэролайн Хейл.

— Я тебя знаю, — сообщила она.

Он кивнул. У него язык словно бы прилип к нёбу.

— С курса Голдмена.

Он снова кивнул. Голос окончательно изменил ему, и он надеялся, что хотя бы глаза выражают радость.

— И живешь ты в кампусе, — добавила Кэролайн. — Я все время замечаю, как ты на меня смотришь.

Снова кивок. На этот раз — смущенный. Джек знал, что радость ушла из его глаз.

— Обычно ты стоишь за деревом или за статуей. Словно следишь за мной.

Кивок. В глазах — тоска, определенно тоска.

— Ты разговаривать умеешь? — спросила она.

Он снова кивнул, и она рассмеялась.

— Тебя все девушки так пугают?

На этот раз он отрицательно покачал головой.

— Только я?

Кивок.

— Отлично, — сказала Кэролайн и улыбнулась.

Улыбка оказалась настолько чудесной, что Джек чуть со стула не свалился.

— Хочешь пересесть ко мне и моим друзьям?

Он опять покачал головой. Едва заметно.

— Трудновато задавать вопросы, на которые можно ответить только «да» или «нет».

Джек пожал плечами, и Кэролайн проговорила:

— Потому что ты сноб и считаешь их тупицами? Моих друзей, в смысле. Ты поэтому не хочешь сесть с нами?

Он кивнул. Это был самый тоскливый кивок в его жизни.

— Хм. Что ж, в каком-то смысле я с тобой согласна. Ну а насчет того, чтобы я с тобой посидела, ты не против?

Он закивал с таким воодушевлением, какого не выказывал еще ни разу в жизни. Кэролайн подозвала официанта и заказала себе темное пиво, потом спросила:

— Ты не хочешь узнать, почему я сижу с тобой?

Он кивнул.

— Потому что я люблю эту музыку, а мои друзья ее не понимают. Но ты, как я догадалась, глядя на тебя, понимаешь. Вот мне и захотелось посидеть с тем, кто знает толк в джазе. Веришь?

Он кивнул.

— Отлично. И знаешь, это единственная причина. Потому что в остальном ты мне не кажешься интересным или особенным. Ты такой же, как все, кого я знаю, а главное, ты совсем не красивый.

— Ты любишь итальянскую еду? — спросил Джек.

Это были его первые слова, обращенные к ней.

Кэролайн пристально посмотрела на него, словно удивилась тому, что он все-таки умеет разговаривать, и кивнула.

— Хочешь поужинать со мной завтра вечером?

Она опять посмотрела на него, на этот раз без удивления. Это был долгий взгляд, словно бы чего-то ищущий. Но чего бы ни искала Кэролайн, она это нашла, потому что снова кивнула. Твердо и решительно.

— В чем дело? — спросил Джек. — Ты не умеешь разговаривать?

Она улыбнулась одной из своих очаровательных улыбок и покачала головой — медленно, мягко, мило, просто прекрасно.

После этого они были вместе почти каждую минуту. Но прошло еще четыре месяца, прежде чем он понял, что по-настоящему влюблен в нее, что готов на ней жениться.

Это случилось в тот день, когда она познакомилась с Домиником Бертолини.

После гибели матери Джек перебрался в квартиру Дома с двумя спальнями в Хеллз-Китчене. Это было для них обоих самое естественное. Им было хорошо вместе, и каждый связывал другого с прошлым, что было необходимо и приносило некоторое утешение и о чем даже не требовалось говорить.

Лет в двенадцать Джек пошел работать в цех Дома по упаковке мяса на Гансворт-стрит и после полудня до самого вечера оставался в «мясном» квартале. Это место не казалось Джеку странным, совсем наоборот: там он чувствовал себя уютнее всего, там он ощущал себя взрослым. Дом платил ему неплохие деньги, и юному Джеку пришлась по душе эта работа. Он был достаточно силен, чтобы поднимать и таскать половины говяжьих туш, у него даже хватало силы перерубить топором почти все, что требовалось перерубить. Крови он не боялся. Кровь являлась всего лишь частью работы, чем-то неизбежным, с чем приходилось иметь дело. На самом деле ему нравились холодные помещения цеха, опилки на полу, ослепительно белые стены, туши, висевшие повсюду на крюках. Ему нравилось находиться рядом с Домом, слушать его рассказы о старых добрых деньках в Нью-Йорке, о салунах, о разных типах, о неудачах и ошибках, которые преследовали Дома в молодости. Это был настоящий мужской мир, и Джеку в нем жить было хорошо. Он и жил там вполне счастливо, пока не повзрослел достаточно для того, чтобы перебраться на восемьдесят кварталов ближе к центру и поступить в колледж.

Но прошло довольно много времени, прежде чем Джек смог привести Кэролайн в Хеллз-Китчен и познакомить с Домом, чтобы она увидела другую сторону жизни, о которой не имела понятия. Они встречались уже несколько месяцев, а Джек все еще волновался из-за этого. Для нее это был чужой мир, так же как ее мир, о котором она рассказывала, должен был оказаться чужим для него. Если в ее мире царили престиж и утонченность, то в его мире преобладали пот, тяжкий труд и стремление выжить. Он боялся вести ее туда и говорил ей об этом. И боялся он не того, что его мир не понравится Кэролайн, — его бы это не порадовало, но он бы это пережил. Он боялся другого: вдруг так получится, что и он из-за нее невзлюбит этот мир.

Когда он сказал об этом Кэролайн, она ничего особенного не ответила. Просто сказала, что понимает. Через несколько месяцев они как-то раз вместе обедали — он угощал ее кока-колой и сувлаки[4] в Центральном парке, — и она повернула к нему голову и сказала:

— Ты готов?

Джек сразу понял, что она имеет в виду, на миг задумался, кивнул и удивленно отозвался:

— Ну да, готов.

Но сначала он подготовил ее.

Он не мог этого сделать, не подготовив ее. Поэтому сначала он рассказал Кэролайн о своем прошлом, поведал ей о себе больше, чем когда-либо кому-либо говорил.

Джек объяснил Кэролайн, что примирился с трагедией, которая отбросила такую длинную тень на его отрочество и юность. Он вынужден был с этим примириться, потому что он это пережил и знал, что придется и дальше жить с этим. Это случилось с ним, как с другими детьми случается что-то вроде участия в соревнованиях «малой лиги» бейсбола, сломанных рук или развода родителей. Но когда Кэролайн начала задавать вопросы — робкие и осторожные, но ни в коем случае не смущенные и не неловкие, а потом нежно прикоснулась к его руке и сжала ее так, словно имела право узнать о нем все, что только можно было о нем узнать, Джек признался, что порой все еще просыпается посреди ночи, напуганный образами, предстающими перед ним: он сам, замерший от страха и не способный помочь матери; безумец, пытающийся выбросить его из разбитого окна; Дом, вытаскивающий и спасающий его. Частенько он не мог заснуть из-за того, что его охватывало чувство вины. Он выжил, а мама нет. Она хотела спасти его; он знал, что именно поэтому она бросилась к нему, но безумец успел схватить ее. А вот у Джека не было такой силы воли, как у мамы. Он не спас ее. Он позволил ей погибнуть, и ему надо было жить с этим всю жизнь.

В ту ночь, после того как они предались любви на односпальной кровати в его тесной комнатушке на углу Сто пятнадцатой улицы и Амстердам-стрит, Джек понял, что Кэролайн подумала над тем, о чем он ей рассказал. Он решил, что она скажет ему что-нибудь банальное, попробует утешить его, произнеся что-то вроде: «Ты не виноват», или: «Никого нельзя спасти», или: «Ты тогда был совсем маленький», или выдаст еще какую-то из подобных бессмысленных фраз, которые он слышал от многих людей, очень старавшихся проявить к нему доброту. Но ничего такого Кэролайн не сказала. Вместо этого она пробормотала:

— Ты говорил, что твоя мама что-то хотела сказать тебе в тот день. Тебе удалось узнать что?

Джек кивнул и ответил:

— Дом сделал ей предложение. Она собиралась сообщить мне, что они решили пожениться.

Кэролайн провела по его плечу тыльной стороной ладони и поцеловала его в шею, а потом положила голову ему на грудь и сказала, что, когда раны заживают, это не выглядит так, словно их никогда и не было. После ран остаются рубцы, и эти рубцы — на всю жизнь. Она сказала ему, что он никогда не смог бы остаться тем человеком, каким был до гибели матери; он стал другим, совершенно новым человеком. И еще Кэролайн сказала, что любит этого нового человека. А потом закрыла глаза и заснула.

На следующий день Джек позвонил Дому и сказал, что приведет кое-кого с ним познакомить.

— О господи, это девушка? — спросил Дом.

— О господи, конечно, — ответил Джек.

— Джеки, нет, ты этого не хочешь. Ни к чему тебе это. О чем мне с ней говорить? Про отбивные на развес?

— Просто очаруй ее своим врожденным умом, — сказал Джек. — Только постарайся не употреблять слова «долбаный» и «жопа» в одном и том же предложении слишком часто, ладно?

— Пришла беда — отворяй ворота, — проворчал Дом. — Знаешь, да? От тебя одни беды.

Джек и Кэролайн отправились на окраину сразу после лекции Голдмена по психологии. Они поехали от станции метро на Бродвее до Четырнадцатой улицы, а потом прошли два квартала пешком к западу от Седьмой авеню.

— Вот что я хочу тебе сказать, — проговорил Джек, взяв Кэролайн за руку. — Дом мне про это рассказал, когда мне было восемь лет. Он тогда жутко нервничал и говорил, что откроет мне большую тайну, и я до сих пор не понимаю, почему он мне про это рассказал, но помню, что потом он очень хотел, чтобы я ему что-то сказал, поэтому я на него посмотрел и говорю: «Спасибо». Он опешил и спрашивает: «И это все, что ты можешь сказать?» А я говорю: «А что тут еще сказать?» Никогда не видел, чтобы кто-то испытал большее облегчение. И он мне сказал: «Да, пожалуй, ты прав».

— Так ты мне расскажешь или нет? — спросила Кэролайн, когда они были уже недалеко от мясного квартала. — Или будешь ходить вокруг да около, а главного так и не скажешь?

Джек сделал глубокий вдох и кивнул. Откладывать не имело смысла, и он начал рассказ.

В тысяча девятьсот сорок восьмом году, когда Доминику Бертолини было двадцать два, всего два боя отделяли его от титула чемпиона мира в легком весе. На счету Дома было тридцать четыре победы и ни одного поражения, причем двадцать восемь побед он одержал нокаутом. Из этих двадцати восьми в девятнадцати боях он послал соперников в нокаут в течение первых пяти раундов. Трое из нокаутированных больше не вернулись на ринг. Один из них оглох на одно ухо после сильнейшего хука Дома. Остальные двое внешне остались невредимы, но пали духом настолько, как если бы у первого оторвалась селезенка, а у второго лопнула почка. Доминик был жестоким клубным боксером, а не элегантным спортсменом, он был любимцем кровожадных фанатов и циничных газетных репортеров, обожавших его за неуклюжее и необузданное дикарство.

Дому не нравилось, когда его называли дикарем, хотя он ничего не делал для того, чтобы развеять этот образ хотя бы публично; его агенты говорили, что это помогает заполнять залы, и при этом заполнялся также карман Дома. И поскольку Дом мало что в жизни ненавидел сильнее бокса, а боксом занимался по одной-единственной причине — ради денег, он не имел никакого желания видеть в клубных залах пустые места. Если бы ему самому понадобилось подобрать слово, чтобы сказать, какой он, он бы употребил слово «неподдающийся». И он в самом деле был таким с самого детства.

Конечно, и жестокость, и дикарство для него не были пустым звуком. Страх и грубость довольно часто соседствовали в западных районах среднего Манхэттена, и их соседство в тридцатых годах было известно под названием Хеллз-Китчен. Жестокость и дикарство вторгались в квартирку Дома в облике его папаши. Насколько мог понять маленький Доминик, у Энтони Бертолини вовсе не наблюдалось положительных черт характера. Он был груб, криклив и туп, и от него всегда противно пахло потом, перегаром и еще целым букетом уличных ароматов. Табаком. Грязью. Мусором. Иногда даже кровью.

Иногда это была кровь Доминика.

Но чаще всего — кровь его матери.

В тот день, когда Доминику исполнилось одиннадцать, отец особенно жестоко поколотил его и мать, и Доминик понял, что ему пора делать выбор. Он догадывался, что вариантов у него всего два: либо молчать, притаиться в своем болезненном тихом мирке и продолжать терпеть побои отца, либо (когда он будет готов, когда сумеет) дать отцу сдачи и положить конец своим несчастьям.

К четырнадцати годам Доминик стал на редкость крепким парнем. В школе он побеждал в драках любого, даже старших ребят. И дело было не только в том, что он был сильный и неподдающийся, хотя он был именно таким. Дело было в том, что он спокойно сносил удары. Он не боялся боли. Он к ней привык.

За три дня до пятнадцатого дня рождения Доминика отец вдруг взорвался за ужином. Повода особого не было — просто мать Доминика нервно кашлянула, а Энтони решил, что это она сделала нарочно, и он развернулся и с такой силой ударил жену тыльной стороной ладони, что Розмари Бертолини слетела со стула. Энтони начал медленно закатывать рукава, потом встал из-за стола и с кривой ухмылкой объявил, что сейчас изобьет жену до полусмерти. И тогда Доминик решил, что время настало. Он поднялся со стула и тихо проговорил: «Нет, ты этого не сделаешь».

Отец посмотрел на него, не веря собственным глазам. «Повтори-ка, — гаркнул он. — А то я, кажись, оглох».

«Ты ее не тронешь».

«Хорошо», — произнес отец с растяжкой. Он закатал рукава и сверху вниз глянул на жену, все еще лежавшую на полу. Розмари принялась умолять его не трогать сына. Энтони ей улыбнулся — впервые Доминик увидел, как отец улыбается матери, — а потом обошел вокруг обеденного стола и стал надвигаться на Дома.

Доминик Бертолини был готов. Он не нервничал. Его голос не дрогнул. Его руки не тряслись. Он мысленно готовился к этому с самого раннего детства. Он хотел этого, сейчас он этого хотел, и, сделав первый шаг навстречу отцу, он понял, что будет помнить это мгновение до конца жизни.

Отступить и умереть. Или драться и жить. Он сделал свой выбор. Теперь все пойдет иначе. Все станет лучше. Настало время впервые в жизни победить. Не просто победить в драке, но выиграть войну. И навсегда одержать победу.

К несчастью, Доминик был слишком юн и не знал, что существуют другие варианты. Да, молчать и страдать — это был первый вариант. Сразиться и победить — второй.

Но еще можно было сразиться и проиграть.

Что и произошло в тот вечер.

Энтони Бертолини сначала двигался медленно и небрежно, пока ему не осталось пройти до Доминика всего два коротких шага. Потом он резко атаковал. Резко и нечестно. Он сжал в руке стакан и изо всех сил ударил им сына по виску. Стакан разбился и глубоко рассек бровь Доминика, из раны потекла кровь, как густая краска из жестяной банки. Не дав сыну возможности опомниться, Энтони схватил стул и обрушил его на голову Доминика. Древесина треснула. Звук был такой, будто летящий на полной скорости мяч стукнулся о бейсбольную биту и отлетел на четыреста футов. А потом Энтони занес для удара правую ногу, и жесткий нос его туфли угодил в шею Доминика. Мальчик издал тоскливый булькающий звук, и это только сильнее взбесило отца. Он нанес еще несколько ударов — по шее, по ребрам. Избиение продолжалось и после того, как Доминик потерял сознание. Потом Энтони вернулся к жене.

На этот раз он не поколотил ее до полусмерти, как обещал. Он забил ее насмерть.

Доминик очнулся в больнице почти двое суток спустя, его мать уже похоронили, а отца посадили в тюрьму. Там Энтони провел четыре года за убийство жены. А когда вышел, свиданий с сыном не искал. Даже он понимал, что при следующей встрече в живых не останется.

Дом очень скоро почувствовал свое призвание. За год он провел шесть любительских боев и во всех легко одержал победу. Он стал профессионалом. На протяжении нескольких следующих лет он дрался регулярно, объехал все клубы на Восточном Побережье и всегда побеждал. В двадцать два года он занял двенадцатую строчку в списке лучших боксеров. Он поднялся бы выше, но никто из первой десятки не желал выходить с ним на ринг. Однажды его агент пришел в нему и сказал, что Доминику предстоит бой с шестым номером в табели о рангах, «Сладким» Ленни Свитсом. Если бы Доминику удалось выиграть этот бой, он мог бы встретиться с номером два и даже с номером один. А если бы удалось и в этих боях победить, у него появился бы шанс сразиться за титул чемпиона. И Доминик не сомневался, что в скором времени станет чемпионом.

За несколько дней до боя со Свитсом до Дома дошли слухи. От него ждали проигрыша. Он не был наивен и не был настолько защищен, чтобы не понимать правил клубного бокса того времени. Однако он был дерзок и уверен в своих силах, и, выйдя на ринг, он знал одно, и только одно: он не собирается проигрывать.

И он не проиграл. Он вышиб Ленни Свитса с ринга в седьмом раунде.

Неделю спустя он находился в своей квартирке в Хеллз-Китчене. Не в той, где он вырос; после пребывания в больнице он больше не наведывался в ту квартиру, он оставил там все, даже одежду. В дверь постучали. Он встал из-за кухонного стола и отпер дверь. Потом все замелькало, как в калейдоскопе.

Их было трое. Здоровенные, сильные, неповоротливые, но их медлительность значения не имела, поскольку квартирка была маленькая и повернуться было негде. Двое схватили Доминика. Третий достал мясницкий нож-тесак, огромный и блестящий.

«Говорят, у тебя правая уж больно хороша, да? — сказал один. — И ты очень гордишься своей долбаной правой».

Дом молчал. Он молчал даже тогда, когда тесак опустился на его правую руку и перерубил кость на середине предплечья.

Единственное, что он услышал перед тем, как потерять сознание, были слова: «Ты никчемный кусок дерьма. Вряд ли ты теперь помашешь своей долбаной правой».

Ближе к концу истории Кэролайн остановилась. Она прислонилась к фонарному столбу, сжав его рукой так сильно, что у нее побелели и покрылись красными пятнышками костяшки пальцев.

— О боже, — проговорила она несколько раз подряд.

— Я же тебя предупреждал.

— Ты говорил мне, что это другой мир.

— Это и есть другой мир.

— Это другая вселенная!

— Хочешь, чтобы я больше не рассказывал?

— Есть что-то еще? Это не конец?

Джек покачал головой.

Она на секунду зажмурилась, но, открыв глаза, сказала:

— Рассказывай до конца.

И он рассказал Кэролайн о том, что после того страшного случая Дом выздоравливал несколько месяцев. Его карьера на ринге оборвалась. Как только к нему вернулись силы, он устроился работать мясником. Он сам выбрал эту профессию — казалось, она ему подходила после того, что с ним стряслось. Пару лет он работал в мясном магазине, многому научился и стал откладывать деньги, чтобы открыть собственное дело. Он все время задавал вопросы, смотрел и слушал. Прошло чуть больше трех лет после той ночи в его квартирке, и он наконец нашел троих мерзавцев, которые тогда нанесли ему визит. А теперь он нанес визит им. Двое из них были вместе, и он подловил их, когда они вышли из бара вскоре после полуночи. Дом приблизился к ним сзади, ничем себя не выдавая, и подстрелил обоих прямо на улице. Еще десять дней ушло на поиски третьего типа. Но Дом его нашел. Подстерег его в подъезде того дома, где жил этот мерзавец. На этот раз Дом намеревался показаться гаду на глаза и назвать свое имя, но как только тот увидел его культю, то сразу все понял, развернулся и дал стрекача. Однако далеко не убежал. Гаденыш и двух шагов сделать не успел, как Доминик Бертолини послал ему пулю в затылок.

Кэролайн побледнела и опустила глаза.

— Его посадили? — спросила она.

Джек покачал головой.

— Доказательств не было. Да никто их особо и не искал. Жертвы были не из тех, кого называют образцовыми гражданами.

— Но если все знали, что Дом…

— Никто не знал. Может быть, некоторые подозревали, но сам он об этом не распространялся. Сказал только тем, кому доверял. Думаю, не больше пяти человек знают, что произошло.

— А как… что он подумает, когда узнает, что… что…

— Что я тебе рассказал? Я ему вчера сказал, что собираюсь сделать это.

— И что он ответил?

— Ничего. Он мне доверяет.

Кэролайн медленно и шумно выдохнула.

— Этот человек… он тебя вырастил?

— Я жив благодаря ему. И каким бы я ни был, большей частью я такой из-за него.

Он немного помолчал, но Кэролайн, похоже, не собиралась задавать других вопросов.

— Ты все еще хочешь с ним познакомиться? — в конце концов спросил он.

Она кивнула.

— В чем дело? — спросил Джек. — Разговаривать не умеешь?

Она покачала головой и впервые за время их знакомства не улыбнулась в ответ.

И он повел ее на мясной рынок и наблюдал за тем, как она смотрит на туши, на кровь на полу, на пузатых мужиков с засаленными волосами, грузящих мясо на тележки. Джек наблюдал за тем, как Кэролайн ищет взглядом Дома. Дом поднял голову, заметил их, но с места не тронулся. Он смотрел на Кэролайн, будто ждал, как она себя поведет, что сделает. А она пошла прямо к нему и не стала ждать, когда Джек ее представит. Она двумя руками взяла его за здоровую руку, приподнялась на цыпочках и нежно поцеловала его в щеку. И что-то прошептала ему на ухо. Дом покраснел, словно смутился, но руки не отнял. Она держала его за руку, а он, сохраняя потрясающую непринужденность, задал ей несколько вопросов:

— Откуда ты родом? Как попала в Нью-Йорк? И что ты нашла, — он кивком указал на Джека, — в этом чурбане? — А потом извиняющимся тоном добавил: — Прошу прощения, но мне надо работать.

Он осторожно опустил руку, повернулся и направился к комнате-холодильнику. Но чуть погодя остановился, нашел взглядом Джека и одобрительно кивнул.

Джек попытался узнать у Кэролайн, что она шепнула Дому, но она отказалась говорить. Только потом он все узнал, когда позвонил Дому.

— Что такое? — удивился Дом. — Она тебе не сказала?

— Нет, — признался Джек. — Говорит, что это касается только тебя.

— Да нет, — буркнул Дом.

— Так ты мне скажешь?

— Ты хочешь, чтобы я слово в слово тебе передал, как она мне сказала?

— Да. Слово в слово.

— Слово в слово, — повторил Дом, и в голосе его зазвучало что-то сродни изумлению. — Она сказала так: «Спасибо вам за Джека. Вы отлично поработали».

Та ночь в квартирке Джека у них с Кэролайн получилась особенно страстной. Она вся дрожала от восторга и не давала ему выйти из нее. Крепко обняла и тесно прижалась к нему. И тогда он рассказал ей о своих планах. Он сказал, что, закончив учебу, хочет открыть ресторан. Ему хотелось соединить все, что он почерпнет, изучая бизнес в университете, с тем, что он познал, живя и работая рядом с Домом. Он точно знал, что это будет за ресторан. Удобный, доступный, с хорошей простой едой. С такой едой, которая ему была знакома. И с отличным обслуживанием. А зал он думал отделать необработанным камнем, чтобы было уютнее.

Кэролайн подождала, не скажет ли Джек еще чего-нибудь, и он сказал:

— Я хочу, чтобы ты стала моей партнершей. Я беру на себя тылы — кухню, еду, бизнес. А на тебе будет, так сказать, фасад. Делай все по своему вкусу. Чтобы было классно.

Она подождала еще немножко, и не зря.

— Я люблю тебя, — сказал он. — И хочу, чтобы ты стала моей женой.

— Это хорошие планы, — откликнулась Кэролайн. — Такие планы мне нравятся.

И они поцеловались. Это был долгий, роскошный и всепоглощающий поцелуй, за которым снова последовали восторги любви, а потом Кэролайн сказала:

— Да, мне очень нравятся эти планы. Мне нравится мысль, что потом можно будет жить долго и счастливо.