"Ангел Паскуале: Страсти по да Винчи" - читать интересную книгу автора (Макоули Пол)

2

Паскуале видел фейерверк из высокого двухстворчатого окна комнаты Никколо Макиавелли. Он сидел за письменным столом, набрасывая ангелов в различных позах и ракурсах, уделяя особенное внимание связи крыла с рукой и телом. Окно выходило в узкий темный двор, и Паскуале с трудом различал, что он делает. Небо синюшного цвета над скоплением терракотовых крыш, казалось, отдавало последний свет, но Паскуале было лень зажигать толстую свечку.

Он склонился ниже над листом толстой бумаги, обратной стороной какого-то официального документа прошлого столетия, быстро и точно прорисовывая складки рукавов одеяния ангела, зависшего в воздухе с прижатыми друг к другу ногами и широко раскинутыми руками. Тень и свет в складках одеяния смешивались без видимых линий. Мягкая ткань контрастировала с длинными маховыми перьями крыльев, что по высоте были больше тела, которое они несли. Паскуале явственно видел облик ангела. За его спиной полыхал неистовый свет, а за этим светом начиналась бескрайняя, похожая на парк местность, прорезанная белыми дорожками и населенная всевозможными животными, включая даже больших драконов, которые не пережили Потопа. Все существа здесь источали свет, огонь Божьего гнева.

Все хорошо, но он по-прежнему не видел лица ангела.

Письменный стол был завален бумагами, лежащими просто так и стопками, перевязанными лентами. Еще здесь были связка гусиных перьев, чернильницы, поднос с песком, раскладной письменный прибор. Рядом со столом стоял книжный шкаф на сотню книг, было несколько переплетенных в телячью кожу томов ин-октаво, остальные просто дешевые книжки в бумажных обложках из новых печатен. Авторы древние и современные. «Неистовый Роланд» Ариосто в трех томах, «Андрия» Теренца, «Республика» Цицерона, Данте, Ливий, Платон, Плутарх, Тацит. И «De Revolutionibus Orbium Celestium» Коперника, «О путях света и Микрокосме» Гвиччардини, «Трактат о возвратном движении» Леонардо. И две пары собственных пьес Никколо: «Белфагор», «Осел», «Мандрагора», «Искушение святого Антония», толстая стопка полемических изданий и памфлетов. Паскуале больше ни у кого не видел такого набора книг.

Что касается прочего убранства комнаты, здесь была черная плитка, по бокам от нее пара кресел в форме ложки, на стенах множество картин в позолоченных рамках (среди них выделялись выполненные маслом портреты покойной жены Никколо и его детей), cassone[19] с треснутой передней панелью и низенькая кровать, на которой среди пыльных подушек, раскрыв рот, спал сам Никколо. Повязка на левом колене была испачкана засохшей кровью. Пустая бутылка из-под вина валялась на ковре. Никколо заглушал боль в раненой ноге вином и мутным абсентом, выпивая со все возрастающим отчаянием, пока в итоге не заснул.

Паскуале тоже проспал большую часть дня, свернувшись клубочком на старом марокканском ковре, которым был застлан дощатый пол. Он почти не спал последние два дня и был измотан ночными похождениями. К тому времени, когда он промыл и перевязал рану Никколо, глубокую кровавую рану в мягкой ткани над коленом сзади, и рассмотрел стекло в разбитой рамке, которое выхватил из очага, небо начало светлеть, автоматическая пушка выстрелила, сообщая об открытии городских ворот, и колокола церквей зазвонили к утренней мессе.

Паскуале скинул на стул свой лучший черный саржевый камзол, теперь покрытый пятнами пота и копоти, и заснул. Разбудила его несколько часов спустя хозяйка Никколо, синьоpa Амброджини. Это была маленькая сварливая старушка, не выше четырех футов ростом, со спиной, сгорбленной годами труда, до сих пор носящая траур — многочисленные черные тряпки, по мужу, умершему десять лет назад. Она приглядывала за всеми комнатами в доме, где жил Никколо, беспорядочно выстроенном, выходящем задним двором на виа дель Корсо, на полпути между площадью Синьории и Дуомо. Ее побаивались и любили квартировавшие здесь неженатые студенты, странствующие писатели, музыканты и механики, коих возмущало, ее насмешливое отношение к их томной рассеянности и подкупала ее суровая, самозабвенная преданность.

Хозяйка ворвалась в комнату Никколо вскоре после полудня, слабо вскрикнула, увидев спящего на ковре у письменного стола Паскуале, вскрикнула громче, заметив раненую ногу Никколо, лежащую в приподнятом положении на подушке.

Тревога сменилась приступом какой-то сердитой материнской любви. Синьора Амброджини заметалась взад и вперед, приказала Паскуале вскипятить воды на плитке и велела Никколо, все еще не проспавшемуся, спустить ногу на пол. Она промыла рану и аккуратно перебинтовала ее, искоса поглядывая на Паскуале, словно это он был повинен в страданиях ее постояльца.

Никколо вынес все стоически и с добродушным юмором, как он обычно воспринимал синьору.

— Мы попали в небольшую переделку, — сказал он и улыбнулся, когда она принялась отчитывать его.

Синьора Амброджини всплеснула руками:

— В вашем-то возрасте! Вам нельзя тягаться с молодыми повесами вроде этого, — прибавила она, бросая на Паскуале сердитый взгляд. Ее глаза, черные и живые, сияли на прорезанном глубокими морщинами лице. Белые волоски, жесткие как проволока, торчали из подбородка.

— Я знаю, я усвоил урок, — сказал Никколо. Он поглядывал на недопитую бутылку вина, стоящую на письменном столе, но не осмеливался попросить ее. Синьора Амброджини не одобряла его пьянства. Он добавил: — Но, полагаю, я все равно в выигрыше.

— Шатаетесь где ни попадя! — закричала синьора Амброджини и патетически закатила глаза. — А теперь вот пропустите приезд Папы, и я вместе с вами, пока вожусь здесь! Господи! Что вы со мной делаете, синьор Макиавелли?!

— Вы же знаете, вам не стоит идти смотреть процессию, — заговорил Никколо терпеливо. — Из-за толпы. А что касается меня, там будет полно журналистов. Полагаю, все журналисты Флоренции. Без моей статьи как-нибудь обойдутся.

Старушка наклонилась завязать бинт на ноге Никколо.

— Надо думать, этот молодой повеса один из ваших дружков журналистов. Вы, молодой человек, лучше возвращайтесь к своей работе, не болтайтесь здесь, не беспокойте моих жильцов.

Паскуале возразил, что он художник, но старуха отказалась верить ему. Она старательно и крепко завязала бинт, Никколо откинулся на подушку, когда она закончила. Он вздохнул и сказал, что она просто кудесница и он окончательно уверится в этом, если она принесет им какой-нибудь похлебки.

— Этот молодой человек достаточно крепок, чтобы самому раздобыть себе еды, — отрезала синьора Амброджини.

— Он помогает мне, — пояснил Никколо. — Помогает в одном весьма важном деле. И он действительно художник, и хороший, ученик Джованни Россо.

— Не знаю такого, — фыркнула хозяйка, но все-таки отправилась за похлебкой.

— Она на самом деле добрая, — сказал Никколо, лежа на подушках. — Ради всего святого, Паскуале, передай мне бутылку со стола.

— Как ваша нога?

Никколо отхлебнул прямо из бутылки и рукавом стер каплю, покатившуюся по подбородку.

— Чуть позже выясню, а пока мне хочется отдохнуть. Паскуале, то стекло еще у тебя?

— Конечно.

— Дай мне еще раз взглянуть на него.

Вставленное в деревянную раму, с которой осыпалась зола, стекло треснуло от жара камина, и картинка, напечатанная или нарисованная на нем, стала такой коричневой от огня, что можно было рассмотреть только кусочек. На самом деле вся картинка, кажется, стала темнее, чем была, когда Паскуале достал ее, словно материал, из которого ее сделали, продолжал изменяться. Но все равно можно было различить фигуры, закутанные в плащи с капюшонами; выполненные с дотошной тщательностью, они стояли перед подобием алтаря, на котором лежала обнаженная женщина, изображенная так, что нельзя было понять, мертва она или жива. Джустиниани, его капюшон был откинут с хищного лица, стоял с мечом, клинок которого мягко поблескивал, вскинутый над головой.

— Черная месса, — догадался Паскуале.

— Шантаж, — сказал Никколо.

— Что вы слышали у окна?

— Я слышал имя Салаи, и я слышал, как Франческо угрожал Джустиниани, неуверенно и с отчаянием. Мне стало ясно: у Франческо есть доказательства, что Джустиниани периодически участвует в обрядах, подобных запечатленному здесь. Художник шантажировал его, требуя каких-то услуг.

— Каких это услуг?

Никколо, кажется, воодушевился:

— В самом деле, каких, Паскуале? И к чему шантаж? Маш, подобные Джустиниани, вечно нуждаются в деньгах, а у подобных Франческо, как мне кажется, денег хватает.

— Если только речь не идет о чем-то совсем уж ужасном, что даже Джустиниани не хочет делать.

— Подобное объяснение напрашивается само собой, хотя, прости меня, Паскуале, это смахивает на сюжет какой-то плохой мелодрамы. Возможно, Джустиниани уже все выполнил, и Франческо пытался припугнуть его, чтобы тот молчал. Возможно, это как-то связано с Салаи и убийством Романо. Я должен как следует все обдумать, — заключил Никколо и осушил бутылку. — Принеси мою фляжку и налей стакан воды из того кувшина.

— Это пойло доведет вас до безумия, а затем вообще прикончит, Никколо. Я знаю, что это такое. Там же полынь.

— Семь частей на сто частей воды, как раз правильная пропорция. Пожалуйста, Паскуале, не заставляй меня читать о нем лекцию! Мне необходимо подумать!

— Вам нельзя волноваться. Вы ранены.

Никколо помотал головой:

— Еще многое неясно. Дело оказалось сложнее и запутаннее, чем я сперва думал. Возможно, нас ждет сенсация века!

— Я делаю это в виде исключения, — неохотно согласился Паскуале.

— Семь частей на сто частей воды, — повторил Никколо, внимательно наблюдая, как Паскуале по капле наливает желто-зеленую жидкость. Он взял у Паскуале стакан и залпом выпил мутный напиток, затем лег и прикрыл глаза, пощипывая пальцами кончик носа.

Паскуале сидел и смотрел на Никколо. На лестнице за дверью послышались шаги, он положил картинку с черной мессой на письменный стол лицом вниз, как раз когда вошла синьора Амброджини. Она принесла поднос с двумя мисками супа и ломтем черствого хлеба. Никколо сказал хозяйке, не открывая глаз:

— И что бы я без вас делал, синьора Амброджини?

— Валялись бы пьяный в канаве, ясное дело, — ответила синьора Амброджини и вышла, бросив еще один негодующий взгляд на Паскуале.

Никколо сказал, что вспомнил кое-что, пошарил под кроватью и вытащил бутылку вина. Он выдернул пробку зубами и отпил изрядный глоток, затем встретился взглядом с Паскуале и сказал:

— Только в качестве лекарства. Кроме того, это последняя.

Паскуале выпил стаканчик под суп, но вино оказалось кислым и горьким, и он с радостью предоставил Никколо допивать бутылку самому. Никколо почти не прикоснулся к своему супу и позже снова заснул, а Паскуале сидел в сгущающихся сумерках и рассматривал сначала темнеющую картинку, затем летающую лодку. Как он ни старался, он не находил связи между двумя этими предметами, а потому отложил их в сторону и зарисовал сначала спящего журналиста, затем синьору Амброджини, добившись сходства, когда он вспомнил ее характерный косой взгляд, быстрый и сердитый, и как она смотрела на него, чуть отвернувшись. Так он и научился запоминать лица, не по каким-то деталям, а по выражению или эмоции, которые вызывали в памяти цельный образ. Он запечатлел сцену, последовавшую сразу после крушения vaporetto, в основном фантазируя, и закончил набросками ангелов, полностью уйдя в работу, пока на темнеющем небе не начали взрываться фейерверки и Никколо проснулся.

У журналиста затекла раненая нога. Он проковылял по комнате, ругаясь себе под нос, и свалился на кровать. Паскуале заявил, что ему следует отдохнуть, но Никколо твердо вознамерился идти. Необходимо задать кое-какие вопросы, пояснил он. Уже произошло два убийства, и это еще не конец.

— Тебе не следует идти со мной, Паскуале. Ты сделал достаточно, достаточно рисковал. Нас занесло в опасные мутные воды, и мне необходимо нырнуть еще глубже. У меня появилась догадка, что в них может скрываться, я уже тревожил их раньше, но ты художник. Ты дитя света, ты живешь на поверхности. Ступай домой.

— Я пойду с вами, — горячо возразил Паскуале. — Я не ребенок.

Он удивил Никколо не больше, чем удивился сам. Журналист задумчиво потер большим пальцем щетину на подбородке. В итоге он сказал:

— Я устал, это правда. И не стану отказываться от помощи, если эта помощь предложена по какой-то весомой причине.

— Что ж, если это вас беспокоит, вы по-прежнему должны мне деньги, которые предыдущей ночью я истратил на возницу.

Никколо захохотал:

— Но в итоге они не покрыли расходов того бедолаги, а?

— Я хочу выяснить, в чем здесь суть. Мне никогда раньше не приходилось раскрывать заговоры. Это куда интереснее, чем гравировать портреты Папы, а именно этим мы будем заниматься всю следующую неделю, чтобы заработать на хлеб. — Юноша подумал о пустых, холодных комнатах, где жил вместе с Россо: приют нищеты. Если ему удастся снова заработать флорины, он, по крайней мере, сможет закупить материалы для работы. А когда это будет сделано, ему уже не придется метаться в поисках денег. Паскуале отругал себя за эту пылкую и нелепую надежду, ведь надеяться глупо, когда мир так жесток, но не надеяться он не мог.

— Я забыл, как ты молод, — сказал Никколо, проницательно глядя на юного художника. — Помоги мне немного походить по комнате, чтобы размять ногу. Пройти придется немало, прежде чем это дело подойдет к концу.

Но не успел Паскуале помочь Никколо встать на ноги, как в дверь постучали, и ворвалась синьора Амброджини, объявив, что Никколо хочет видеть дама.

Никколо сел, внезапно встревожившись:

— Женщина? Кто она?

— Не женщина, а дама, — твердо повторила синьора Амброджини. — Она не назвала своего имени.

— Что ж, проводите ее сюда, пусть поднимается. Если она хочет со мной поговорить, я не стану отказывать.

— Когда у вас в комнате творится такое! Синьор Макиавелли, здесь вряд ли можно принимать даму. Это неприлично.

— Если она в настолько отчаянном положении, что пришла ко мне, ей нет дела до моего жилья. Прошу вас, синьора Амброджини, не заставляйте ее ждать.

— Я забочусь, — сказала синьора Амброджини с достоинством, — о своей репутации.

— Ваша репутация останется безупречной, синьора. А теперь прошу, приведите нашу гостью.

Это действительно оказалась дама. Паскуале тотчас узнал ее, потому что это была Лиза Джокондо, жена секретаря военной комиссии. Он чуть не присвистнул от восторга, но Никколо строго посмотрел на него.

Никколо усадил гостью в лучшее кресло в комнате, помог ей снять тяжелый бархатный плащ и передал его Паскуале. В последнем свете, льющемся из окна, ее темно-синее платье из чудесного шелка, отделанное фламандскими кружевами, подчеркивало белизну плеч и черноту волос, перевитых черными же шелковыми лентами. На ней была сетчатая вуаль на золотом ободке, смягчавшая черты лица. Зажигая свечи, Паскуале исподтишка взглянул на ее лицо: синьора Джокондо не обладала красотой ангела, ее нос был несколько длинноват, и один темный глаз посажен чуть выше другого, кроме того, она была зрелая женщина с тонкими морщинками в углах глаз, а красота ангелов — красота юности, но Лиза Джокондо обладала особенной, сдержанной красотой, которую словно излучало ее бледное овальное лицо. Запах ее духов, сладковатый мускус, заполнил комнату.

Она приступила к изложению своего дела так же открыто, насколько открытым был ее взгляд. Она сложила руки на груди и сказала, что не пришла бы сюда, если бы не несчастье, происшедшее в Палаццо Таддеи, у нее очень мало времени, поскольку муж ожидает, что она будет присутствовать вместе с ним на мессе в Дуомо, где собирается служить Папа. Она надеется, что синьор Макиавелли простит ей ее прямоту, но она обязана поговорить с ним, чтобы защитить доброе имя мужа.

— Надеюсь, и вы, в свою очередь, простите мне мою откровенность. — Никколо явно упивался ситуацией. — Каким бы ни было мое мнение о вашем муже, я точно знаю, что в его власти выносить смертные приговоры, если возникнет такая необходимость.

— Мой муж в самом деле облечен властью.

— Едва ли я это забуду, — сказал Никколо.

Лиза Джокондо рассудительно заговорила:

— Синьор Макиавелли, я знаю, нам никогда не стать друзьями, поскольку мой муж стоит во главе комиссии, с деятельностью которой вы однажды познакомились, но, может быть, мы, по крайней мере, сумеем не враждовать. Я могла бы помочь вашему расследованию, и я надеюсь, в вашем сердце достанет христианского милосердия, чтобы ответить на мои мольбы.

— Позвольте заверить вас, синьора, что я добиваюсь не кровной мести, а одной лишь правды. Только правда интересует меня.

— В этом мы похожи.

— Тогда я хотел бы задать несколько вопросов.

Лиза Джокондо взглянула на Паскуале, которого как раз в этот миг пронзило леденящее кровь осознание, что она и есть любовница Рафаэля. Она пришла сюда заверить Никколо, что ее муж не убивал Романо, или же предупредить его о чем-то.

Никколо сидел на краешке кровати. Взгляд его был исполнен ожидания.

— Он будет так же скромен, как и я, сударыня, — пообещал он.

Лиза Джокондо кивнула:

— Если то, что вас интересует, поможет установить истину, тогда я отвечу со всей откровенностью, на какую способна.

— Ваш муж знает о ваших отношениях с Рафаэлем?

— Он не одобряет, но… терпит это. Он пожилой человек, синьор, занятый делами государства, и я его третья жена. Наш брак не был браком по любви, но, поверьте мне, теплое чувство было, хотя с тех пор, как умер наш единственный ребенок, мы отдалились друг от друга больше, чем мне хотелось бы.

— А его честь, синьора? О ней он переживает?

— Он стал бы переживать о своем положении, но оно незыблемо. Человек, вознесенный так высоко, как вам известно, синьор Макиавелли, становится объектом многих нападок, в число которых входят и сплетни о моем… поведении. Он выслушивает их, не принимая близко к сердцу.

— Но в этих сплетнях есть доля правды, иначе вы не пришли бы сюда.

— Полагаюсь на ваше милосердие, синьор Макиавелли.

Никколо ущипнул себя за кончик носа. Так он делал всегда, когда размышлял. Спустя миг он произнес:

— Ваш муж принимал участие в подготовке визита Папы. Известно, что у него в Риме множество связей.

— Он не станет смешивать дела Республики с личными проблемами.

— Прямо, конечно, не станет. Но не ваш ли муж пригласил Рафаэля?

— Зачем ему это делать?

— Возможно, чтобы как-нибудь унизить урбинца.

— Любопытная мысль, синьор Макиавелли, но я уверена, что Папа сам выбрал Рафаэля своим представителем.

— Сам Папа, а не Джулио де Медичи?

Первый раз за все время Лиза казалась смущенной. Она ответила:

— Я знаю от Рафаэля, что это был сам Папа. Я верю ему, синьор Макиавелли.

— Это ваше право, синьора. Думаю, я выяснил достаточно. Я вижу, вы поглядываете в окно, беспокоясь о времени. Разумеется, вы должны исполнять свои обязательства по отношению к мужу. Я не стану удерживать вас.

Лиза Джокондо поднялась. Она была высокая женщина, ростом с Паскуале. Положив на письменный стол небольшой мешочек, прекрасная посетительница сказала:

— Я, без сомнений, возмещу убытки, понесенные вами в ходе расследования, синьор Макиавелли. Я не собираюсь вводить вас в расходы.

Никколо, с помощью Паскуале, встал на ноги, извиняясь за то, что уже понес убытки в ходе расследования, рана пустячная, но все равно вызывает дурноту.

— Я не думал, что снова придется служить Республике, синьора. Могу я спросить, если вдруг мое расследование приведет к вашему мужу…

— Я тоже заинтересована в установлении истины. Вы ведь сообщите мне о результате?

Когда она ушла, Паскуале наконец смог присвистнуть.

— Я и не подозревал о размерах вашей ненависти, Никколо, — сказал он.

— Франческо дель Джокондо удачливый торговец шелком, знающий секретарь и плохой поэт с огромным самомнением, — ответил Никколо.

— Вы повторяете мнение Микеланджело о Рафаэле.

— Это констатация факта, а не мнение. А что ты думаешь о синьоре Джокондо?

— В нежном сердце женщины скрывается чистый и отважный дух.

— В самом деле. И весьма решительный.

— И щедрый, — добавил Паскуале, высыпая половину флоринов из мешочка, от которого сильно пахло мускусными духами синьоры Джокондо.

— Нам предстоит путешествие по глубоким и опасным водам. Это сможет помочь нам в плавании по ним. Знаешь, как наша дама стала любовницей Рафаэля?

— До сих пор я даже не знал, что она и есть та любовница. Я же всего-навсего художник.

Никколо улыбнулся:

— Рафаэль писал ее портрет, но заказал его не муж. Заказал его ее любовник той поры, Джулио де Медичи, который поручил дело Рафаэлю, когда флорентийский секретарь и его супруга находились с посольством в Риме.

— Значит, вы предполагаете, что Джулио де Медичи отправил сюда Рафаэля, чтобы намеренно подвергнуть его опасности?

— Синьора Джокондо, конечно, не исключает такой возможности, более того, не исключает и того, что ее муж причастен к убийству Романо, хотя и надеется на обратное.

— Но ведь то, что мы видели на вилле Джустиниани, означает, что Романо был вовлечен в какой-то иной заговор.

— Или вовлекал в заговор кого-то, — живо подхватил Никколо, — хотя это очень сложный способ выполнить простую задачу.

— Вы не сказали ей о Джустиниани.

— За это она не платила. Пусть гадает и переживает. Это может заставить ее рассказать нам что-нибудь еще, хотя я лично сомневаюсь. У нее железная воля. А теперь передай-ка мне деньги, юный Паскуале. Они потребуются раньше, чем минует эта ночь. Нам предстоит задать множество вопросов, а с деньгами задавать вопросы легче.