"Дверь в зеркало" - читать интересную книгу автора (Топильская Елена)

20

На следующее утро к Антону прорвалась мать.

– Это черт знает что! – кипела она, усаживаясь на кровати у сына. – Кордоны понаставили, мать родную не пускают. Коновалы чертовы!

В таком состоянии Антон мать никогда еще не видел. Он даже испугался поначалу, но застав ребенка не при смерти, а абсолютно живым и относительно здоровым, она постепенно стала успокаиваться, и увидев это, Антон успокоился и сам.

– Ну как ты тут, зайчик мой? – спрашивала мать, с нежностью глядя на него, и Антон почувствовал глобальную защищенность от всех опасностей. Подумать только, ведь было время, когда он бурно реагировал на любое сказанное ею слово, ершился по каждому пустяку и даже не хотел выходить вместе с ней на улицу, и вовсе не из-за того, что стеснялся ее внешнего вида, наоборот, выглядела она всегда на сто миллионов. Просто мальчишеский нигилизм; хотя это было уж совсем по малолетству.

Слава Богу, что хоть сейчас он понял: ему с матерью повезло так, как может везти человеку только раз в жизни. Она, безусловно, личность, и кроме того, что он ее любит и даже испытывает к ней какую-то щенячью нежность, он еще и гордится ею. Правильно сделал отец, что предпочел ее этой надменной Одинцовой, правильно.

Он и сам не знал, почему он вдруг испытал жгучую неприязнь к Одинцовой. Может, потому, что увидев мать, понял, как он к ней привязан, и вспомнил, как она расстраивалась, услышав про Одинцову и признавшись, что у его отца был с той роман. Да к тому же новость о том, что Антонина Григорьевна в девичестве – Наруцкая, не прибавила Антону к ней симпатий.

Интересно, а у Одинцовой дети есть?..

Мать наконец насмотрелась на него; Антон вдруг заметил, что в последнее время она совсем перестала его касаться, а раньше ведь все время с нежностью теребила его макушку, ерошила волосы, обнимала, гладила по плечам... Это, наверное, из-за того, что в отрочестве он в штыки воспринимал ее ласковые прикосновения, дергался, грубил, вот она и перестала давать ему повод для недовольства. А теперь ему так хочется, чтобы вернулись эти детские ощущения ласковых маминых рук...

– Мам, а ты знала, что Одинцова – внучка той самой Анны Наруцкой, на которой твой дед был женат до бабушки? – вдруг спросил Антон. И поразился, как изменилось вдруг лицо матери: глаза ее потемнели как небо перед грозой и скулы окаменели.

– Мам, что с тобой? – испугался он. – Тебе плохо?

Мать закрыла глаза и некоторое время сидела не двигаясь, потом, не открывая глаз, положила свою ладонь на руку Антона.

– Да, мне плохо, – наконец с трудом сказала она.

– Позвать кого-нибудь? – он потянулся к кнопке вызова, но мать остановила его.

– Не надо, Антошечка. Мне плохо не в этом смысле.

– А в каком? – испугался он еще больше.

– Не будем об этом, а? – глаза у мамы были тоскливые, и вдруг Антона охватило ощущение непоправимого горя, даже неожиданно заболело сердце. Наверное, все-таки сердце – не просто орган для перекачки крови, и душа человеческая помещается именно в нем. Он читал, кстати, что тело человека в первые секунды после смерти легче на несколько граммов, и кое-кто уже выдвинул гипотезу, что это из-за того, что тело покидает некая субстанция, которая не занимает места в человеческом организме; а если пойти еще дальше и предположить, что период полураспада этой субстанции – девять дней, а период полного распада – сорок...

Он помотал головой, отгоняя догадку, которая еще со вчерашнего дня не давала ему покоя, но сегодня сформировалась окончательно. Если это так, то... То он даже не знает, как ему дальше жить и с какими глазами просыпаться каждое утро, здороваясь с матерью.

– Наверное, пришло время тебе это сказать...

У Антона похолодело в желудке.

– Не надо, мам, – тоскливо попросил он, – не надо ничего говорить.

– Откуда ты знаешь, что я хотела сказать? – мать слабо улыбнулась, и от этой ее улыбки, больше похожей на гримасу, у Антона зашлось сердце.

– Я не знаю. Ничего я не знаю! Просто не надо, и все.

– Но ты ведь все равно узнаешь. Лучше уж от меня. Тебе ведь работать с Одинцовой...

Она наклонилась к кровати, чтобы обнять Антона, а он именно в этот момент приподнялся, и они больно стукнулись лбами, у матери на глазах даже выступили слезы.

Но она сразу стала дуть на ушибленный лоб сына:

– Господи, Антошка! Живой? Больно?

Антон обрадовался отсрочке. А потом, может, удастся как-то устроить, чтобы мать вообще не говорила об этом. Ведь если не сказать чего-то вслух, то, значит, этого как бы и нет.

Взяв его за макушку, она слегка откинула ему голову, разглядывая ушибленное место:

– Думаю, что шишки не будет. А вообще, до свадьбы заживет.

– Ма, а как тебе Таня? – спросил Антон, трогая небольшую припухлость на лбу, и видя, что у матери набухает такая же отметина. – Тебе надо челку зачесать вперед, чтоб было незаметно.

Мать достала из сумки пудреницу и осмотрела повреждение.

– Михрютки мы с тобой. Надо же, ты весь в меня.

Антон отвел глаза. Надо что-то говорить, чтобы не дать матери возможности открыть ему семейную тайну: не сказала бы, что он – не родной ей сын.

– Как тебе Таня? – настойчиво повторил он.

– Таня? Да ничего. Таня как Таня.

– Она тебе не нравится?

– Не нравится? С чего ты взял?

– А зачем ты губы поджимаешь?

Мать рассмеялась.

– А если я скажу, что не нравится, ты от нее откажешься?

– А тебе не нравится?

– Господи, да что ты заладил! Главное, чтоб тебе нравилась. А ты что, жениться собрался?

– Пока нет, но...

– Ну, если и соберешься, ради бога. Я тебе запрещать ничего не буду, да и как ты это представляешь? Что я паспорт спрячу или лягу на пороге, чтоб невестка не вошла?

– Чего, правда? – изобразил удивление Антон. – Тебе все равно, кого я приведу в дом?

– Нет, мне не все равно, только я считаю, что твой путь ты должен пройти сам. Я тебе устилать дорожку пальмовыми ветвями не буду. Но и воздух портить не собираюсь.

– А если она к тебе будет плохо относиться?

– Надеюсь, что ты ее приструнишь. Будем пороть невестку по субботам.

– А если она ко мне будет плохо относиться?

– К тебе? Подсыплем ей стрихнину в кофе, – мать заглянула ему в глаза. – Что-то мне не нравится твое настроение. Если ты не прямо завтра собрался привести домой жену...

– Нет, не завтра, – улыбнулся Антон.

– И не послезавтра? Тогда говори, что тебя гложет. Я же вижу, Антошка, что тебя что-то грызет. Если можешь, рассказывай. Если нет... Тогда давай я просто тебя пожалею.

Она обняла его, прижала к груди, и Антон неожиданно для себя расплакался. Прямо как маленький, как детсадовец. Позор какой! Но он не сумел сдержать слезы, намочил матери блузку, и теперь хлюпал носом.

– Та-к! – сказала мать. – Это уже серьезно. Колись. Я уже не отстану.

Поскольку Антон молчал, не решаясь начать разговор, мать стала выдвигать версии сама:

– Значит, так. Я скоро стану бабушкой?

– Не-ет, ты что! – испугался Антон. – С чего ты взяла?!

– Значит, нет. Уже легче, – она подумала немного. – Тебя уволили из прокуратуры?

– Пока вроде нет, – опасливо сказал Антон.

– Что же с тобой приключилось? Раз даже глаза на мокром месте?

Антон вдруг подумал, что если он сейчас прямо спросит у матери, а она честно ему ответит, то потом они сделают вид, как будто ничего не было. Или вот: он притворится, что потерял сознание, а когда очнется, скажет, что ничего не помнит. Отличная идея.

Зажмурившись и сжав изо всех сил уголок одеяла, как он до красных пятен сжимал что-нибудь в руке далеко в детстве, у зубного врача, чтобы отвлечься от боли и страха, Антон даже не проговорил, а, как ему показалось, прокричал:

– Мам, я – не родной вам сын?

– Что?! – мать удивилась так, что даже покачнулась на краешке кровати, где пристроилась, придя в палату.

– Скажу, только честно, я не родной вам? Вы меня усыновили? Я – сын Одинцовой?

Воцарилась тишина. Антон так и сидел с закрытыми глазами, но стало так тихо, что он приоткрыл один глаз, испугавшись, что это мать упала в обморок, опередив его.

Открыв и второй глаз, он убедился, что она никуда не ушла и в обморок не упала. Она сидела рядом с ним с таким сложным выражением лица, что Антон даже побоялся как-то обнаруживать свое присутствие рядом.

Наконец мать очнулась и перевела взгляд на Антона.

– Антошка, – сказала она так тихо, что он скорее по шевелению губ понял, что именно она говорит, чем услышал звук ее голоса. – У тебя сейчас голова не кружится?

– Нет, – нетерпеливо сказал он. – Ты мне не ответила.

– А что я могу ответить на такую чушь? Я только не понимаю, как тебе пришло это в голову. Тебе что, кто-то внушил эту идиотскую мысль? Таня, что ли?

– При чем тут Таня, – возразил Антон. – Я сам понял...

– Господи, что ты понял?! Что? Да еще и Одинцову сюда приплел, Боже!

– Мне сказали, что у Одинцовой был ребенок одного возраста со мной.

– Ну и что?

– А где он теперь? Что-то я не слышал в прокуратуре, что у нее есть дети.

Мать как-то обмякла и, подвинув Антона, привалилась к стене.

– Господи, что у тебя с головой творится. Как только можно додуматься до такого?!

– Так что, мама? – спросил Антон робко. – Ты мне не ответила...

– Я не ответила? – слабо удивилась она. – Балбес ты. Тебе как, на Библии поклясться? Расписаться кровью? Землю прикажешь есть?

– Значит, я родной?

– Ну как мне еще тебе это доказать? – мать устало вздохнула и снова достала из сумки пудреницу. Открыла ее и поднесла зеркало к глазам Антона, приникнув головой к его виску, так, чтобы отражаться в маленьком зеркальце вместе. – Посмотри. Это тебя не убеждает?

Антон заглянул в крошечное зеркальце, увидел край своего глаза и глаз мамы, совершенно такой же, как у него, и вдруг успокоился. Действительно, что за чушь пришла ему в голову?! Это он слишком много начитался страшных историй про брошенных и усыновленных детей. А потом мамины красные глаза, нежелание обсуждать некоторые детали семейной истории, замечание профессора про то, что у Одинцовой родился ребенок от его, Антона, отца... И главное: мамино сегодняшнее замечание о том, что есть что-то, препятствующее его совместной работе с Одинцовой.

– Мама! – сказал он страшным голосом, – а что ты хотела сказать мне про Одинцову? Такое неприятное?

– Что? – не поняла мать, а потом облегченно вздохнула. – Господи, так ты из-за этого?.. Антошка, я просто хотела рассказать тебе, что уже после того, как мы с папой поженились, только еще до того, как родился ты, папа уходил от нас.

– Куда? – поразился Антон.

– К ней. К Антонине Григорьевне.

– Как это?

– Вот так. Все у нас было хорошо. Но папа стал копаться в архиве моего деда и случайно обнаружил, что Антонина, как раньше говорили, урожденная Наруцкая. Так что наша семья и ее теснейшим образом связаны. Папа очень заинтересовался этим, решил узнать у Антонины, сохранились ли у нее какие-то семейные документы, стал видеться с ней, и... Кончилось тем, что он ушел к ней.

– А... А потом что? Он же вернулся?

– Вернулся. К счастью, обнаружилось, что должен ты родиться. Вот папа и вернулся. И все у нас было хорошо, – на глазах у мамы показались слезы.

– Мам, ну что ты плачешь? – Антон погладил ее по голове, как маленькую; мама благодарно улыбнулась ему сквозь слезы, повисшие на ресницах.

– Мне неприятно все это вспоминать. Обидно до сих пор. Хотя я совершенно не жалею, что простила папу, и что мы снова стали жить вместе. Просто, когда и ты стал копаться в этой истории с Анной Наруцкой, все это вспомнилось, и я даже испугалась, что теперь другой мой мужчина попадет в ее сети. Так что, Антошка, дело только в этом.

– Мам, я дурак? – прошептал Антон, и мама кивнула.

– Еще какой. И теперь ты, надеюсь, понял, что лучше не таить в себе какие-то страшные подозрения, а все выяснить. Не бойся задавать вопро сы, которые имеют для тебя жизненно важное значение.

В тот день он очень долго не отпускал маму.

– У меня консультация, заочники ждут, – смеялась она сквозь слезы.

– А ты могла бы пропустить из-за меня консультацию? – спрашивал он.

– Могла бы.

– Тогда не ходи.

– Не пойду.

И они опять обнимались и смеялись.

– А ты могла бы экзамен пропустить? Из-за меня? – проверял Антон.

– Могла бы, – отвечала мать, и он ей верил.

Потом он посмотрел на часы, и сам стал гнать ее в университет.

– Давай, иди, – говорил он и сталкивал ее с кровати.

– Мы же решили, что я не пойду, буду сидеть у твоей койки, – сопротивлялась она.

Наконец она все-таки ушла, пообещав позвонить ему сразу после консультации. Но перед этим Антон получил с нее обещание принести письма адвоката Урусовского и фотографию Анны, которые когда-то давно он обнаружил среди книг, а мать спрятала.

– А зачем ты их спрятала? – подозрительно спросил Антон.

– Да просто не хотела, чтобы тебе на глаза попадались какие угодно упоминания об этой семье, – сказала она, – ну, теперь ты понимаешь.

Когда мать ушла, Антон лежал некоторое время с закрытыми глазами, унимая сердцебиение. Хорошо, что к нему никого не пускают, он никого не хочет видеть, ему надо переварить все, что он услышал, в одиночестве.

В таких раздумьях он провалялся до вечера, до звонка матери. Настроение у него улучшилось, и по ее голосу он слышал, что она тоже пришла в себя. Потом позвонила Татьяна, но он узнал ее номер и не ответил на звонок, не было настроения с кем-то разговаривать, кроме матери. Через пять минут телефон пискнул, сигнализируя о принятом сообщении. Таня писала: «Срочно позвони. Это важно». Антон поколебался, но звонить не стал: не было душевных сил на разговоры, пусть даже важные.

Вечером пришла медсестра, поставила ему капельницу; три часа, пока в вену капало лекарство, он продремал, а потом с удовольствием слопал совершенно несъедобный ужин, утешая себя тем, что все продукты в нем гораздо более диетические, чем теплая водка, закушанная прошлогодней ириской.

А вот ночью на него навалились всякие тяжелые думы; он хотел знать, как чувствовала себя Одинцова, увидев его в прокуратуре. Неужели ничего не шевельнулось в ее сердце, не вспомнилось то, что было двадцать три года назад? И она спокойно говорила об отце его, о матери... Интересно, она действительно так любила его отца, или просто хотела отомстить? Взять реванш? Оставить за собой последнее слово?

Утром первым, что он увидел, открыв глаза, было лицо матери. Сперва он даже подумал, что это продолжение сна. Но мать оказалась настоящей. Поначалу она выглядела чуть-чуть тревожной; погладила его по голове, поцеловала в лоб и, увидев его реакцию, успокоилась и расслабилась.

Извинившись, она сказала, что долго сидеть не может, надо бежать в университет, а отсюда, из больницы, ей добираться больше часа, да и потом, скоро обход начнется, ее все равно вытурят. Антон отпустил ее, заверив, что все понимает.

Мать ушла, а он с замиранием сердца взялся за конверт, оставленный ею. Конверт из серой шершавой бумаги, пухлый, плотный; он помедлил, прежде чем достать из него документы, отчасти – теперь он знал, касающиеся и его.

Первой он вытащил фотографию, ту самую: его прадед и женщина. В узкой юбке с фалдами, закручивающимися вокруг стройных бедер, и широкополой шляпе. В том же наряде, в каком он видел Анну в зеркале.

О, они стоили друг друга: она и ее любимое зеркало. Зеркало-убийца и его хозяйка, посылающая его расправиться с ее недругами или устранить соперницу. Этого убийцу они взяли; а вот хозяйка, кровавая Анна N., героиня скандальной хроники, сейчас уже, наверное, вне пределов досягаемости. Ушла, растворилась в зазеркалье, откуда нет возврата, и теперь только манит своей тенью живых мертвецов, которые готовы на все, на безумие, на небытие, лишь бы еще раз увидеть необыкновенный изгиб ее бедер и грациозную посадку головы. Наверное, в этот момент они вспоминали, как обладали ею, как она трепетала в их руках, склоняя маленькую хищную голову им на плечи, и снова переживали свой утраченный любовный экстаз.

И еще она любит выглядывать из зазеркалья, предвещая зловещие события; она ведь показалась его матери, предвкушая, как ее внучка попытается разбить той жизнь, и самому Антону показалась, перед тем, как он решил, что... Нет, не хочется думать об этом.

Антон просто физически почувствовал, как эта женщина даже с фотографии обволакивает его своим порочным очарованием; вздрогнул и отложил фотографию, перевернув ее лицом вниз. И взялся за письма, подумав мимоходом, что имеет на это право, потому что это – своего рода семейный архив, хотя вообще-то он никогда не понимал пристрастия к чтению чужих писем, избегая даже последних томов собраний сочинений классиков; считал, что письма писаны не для него, и нечего тогда совать в них нос. Но тут дело было другое.

От этого увлекательного чтения Антона оторвал телефонный звонок. Он посмотрел на дисплей – звонила Татьяна. Вот теперь можно будет поговорить.

– Антон, – затараторила она, когда он ответил на звонок, – ну что же ты? В больницу к тебе не пускают, трубку ты не берешь, на смс-ки не отвечаешь, а тут – такое!..

– Я не мог, Танечка, – отговорился Антон, – мне стало хуже, все время лежал под капельницами, даже трубку взять не мог.

– Господи, – испугалась Таня, – что случилось? Надо что-нибудь? Может, лекарства какие-то нужны? Попробовать достать?

– Нет, не надо. Сегодня уже все нормально. Ты лучше скажи, как у тебя дела.

– А ты по мне скучал? – кокетливо спросила Таня, и у Антона потеплело на душе.

– Скучал, – ответил он почти искренне. Скучать ему, конечно, было некогда, но вот вспомнил про нее – и сразу заскучал.

– Здорово, – пропела она. – И я тоже. Ужасно!

– Ты поэтому просила срочно позвонить?

– А ты поэтому вообще не позвонил? – немного обиженно ответила она вопросом на вопрос.

– Извини, я же сказал – лежал под капельницами, всего иголками истыкали, живого места нет, – пожаловался он. Ему сегодня очень хотелось жаловаться и получать сочувствие.

– Бедненький, – тут же потеплел ее голос. – Бедненький мой, лапочка, скорее бы к тебе пустили, я уже не могу!

– И я, – ответил Антон. – Так что там происходит?

– А-а! Вчера приходил оперативник из восемьдесят шестого отдела, который выезжал на труп Полякова...

– Герарда Васильевича? – уточнил Антон.

– Да-да, именно. Объяснение давать помощнику по милиции, по поводу пропавших облигаций. И я показала ему фототаблицу. С Годлевичем. И знаешь, что он сказал?

– Знаю, – ответил Антон, и Таня удивленно примолкла. Потом разочарованно спросила:

– А кто тебе сказал?

– Никто, я сам догадался.

– Ну вот, – протянула она, – а я так торопилась тебе рассказать...

– Не переживай, может, я неправильно догадался.

– Нет, правильно, я уверена. Ты такой умный...

– Ну и что? У меня травма головы, не забывай, умишко могло слегка растрясти.

– Ну говори тогда, о чем догадался, – предложила она.

– А может, сначала ты?

– Нет уж, сначала ты.

– Хорошо, – согласился Антон. – Оперативник сказал, что человек с фототаблицы ни капельки не похож на того маленького сморщенного дедка, труп которого он осматривал в квартире Полякова.

– Ну, я же говорила, что ты умный, – выдохнула Таня. – Только он еще сказал, что о смерти Полякова сообщили бабушки из соседней квартиры. И еще – что бабушки не просто труп видели. А внимательно разглядывали. Вот так. Они теперь главные подозреваемые.

– А паспорт он смотрел?

– А паспорта он не нашел. Паспорта не было. Он еще сказал, что старушек прямо к телу подвел и говорит: посмотрите хорошенько, это точно ваш сосед? А они закивали и говорят: да-да, это он, Поляков Герард Васильевич, мы его хорошо знаем.

– Не сомневался, – пробормотал Антон. – А хочешь, теперь я тебе расскажу сенсацию? Знаешь, кто на самом деле старушки Покровские?

– Американские шпионки? – на полном серьезе предположила Татьяна, чем невероятно рассмешила Антона.

– Почему американские? – спросил он, отфыркавшись, чтобы не смеяться в голос прямо в трубку.

– Или французские. Они все время на французском говорят, и называет одна другую так странно – Катишь. Это что, Катя по-французски?

– Таня, версия оригинальная, но я тебе не это хотел сообщить. Я сейчас читаю письмо моего прадеда к Анне Наруцкой. И в письме написано, что Покровские – это на самом деле ее дочери.

Таня задышала в трубку.

– Эй, – позвал Антон, – у тебя все в порядке?

– Обалдеть, – выдохнула она. – А мне нельзя к тебе сейчас приехать? Может, удастся прорваться?

– Думаю, что нет. Но скоро уже начнут пускать, – обнадежил ее Антон.

– Да-а, – протянула она как ребенок. – Я тоже хочу почитать это письмо.

– Ах, вот оно что? – Антон прикинулся рассерженным. – Тебе, значит, письмо нужно, ты из-за него так сюда рвешься? А не для того, чтобы посидеть у моей постели?

Таня стала сладко заверять его в обратном, он слушал и млел...