"Дверь в зеркало" - читать интересную книгу автора (Топильская Елена)

13

Завтракать им с Таней пришлось вдвоем, мать так и не вышла из спальни. Антона это обстоятельство беспокоило, ему стало казаться, что мать на него за что-то злится, а он терпеть не мог состояния холодной войны в доме. А вот Таня чувствовала себя непринужденно, сама заварила чай, сделала бутерброды, что-то рассказывала Антону, но он даже не слушал, просто кивал время от времени, изображая, что поддерживает беседу.

Сам-то он ни о чем, кроме прочитанных документов, думать не мог. И все время пытался представить себе этих людей – женатого Паммеля, сгорающего от страсти к роковой обольстительнице, пламенных революционеров, строчивших доносы, собственного прадеда – известного адвоката, ставшего сотрудником ВЧК...

Как люди жили! Это же не жизнь, а сплошной естественный отбор. Интриги, подметные письма, предательства, незаконные аресты, голод, разруха. И посреди всего этого – любовь и страсть... Надо сегодня искать понятого, присутствовавшего при осмотре трупа Годлевича, адрес в протоколе указан. Антон вдруг подскочил, как ошпаренный, вспомнив свое ожидание в отделе милиции, вялого дежурного и двух сказочных старушек в букольках. Как они сказали – «умер наш сосед по лестничной клетке...» Герард Васильевич, кажется? Че-ерт! Но адрес – в Семенцах!

– Татьяна, что такое Семенцы? – спросил он, перебив какое-то ее рассуждение о тяготах учебы в юридическом институте.

Она удивленно посмотрела на Антона.

– Это улицы такие, от Загородного до Обводного канала. Я все время путаюсь, в каком они порядке. Ну, знаешь, – Рузовская, Подольская, Верейская... Нет, Рузовская, Можайская, Подольская... Тьфу ты, никак не могу запомнить.

– Разве можно верить пустым словам большевиков? – раздался голос матери из коридора.

Таня и Антон обернулись. Нина Викентьевна стояла в проеме входа в кухню, придерживая у горла ворот халата. Вид у нее был больной и невыспавшийся.

– Порядок улиц в Семенцах можно запомнить по первым буквам этой фразы. Рузовская, Можайская, Верейская, Подольская, Серпуховская, Бронницкая.

Таня прыснула.

– Надо же, а я не знала. А что такое Семенцы, почему они так называются? Может, вы и это знаете? Ой, с добрым утром вас!

– С добрым утром, – кивнула мать. – Семенцы – потому, что там квартировал Семеновский полк. Вообще райончик был еще тот: притоны, бордели, подпольные игорные дома... На все вкусы – и для солдат, и для господ офицеров. А что вам в Семенцах?

– Да так, – быстро сказал Антон. Почему-то ему показалось, что рассказывать все матери не надо. Потом, когда он все узнает, они поговорят.

Мать кивнула, повернулась и ушла к себе. Завтрак Таня с Антоном доедали в полном молчании. Но по дороге в прокуратуру разговорились и трещали без умолку, захлебываясь и перебивая друг друга, обсуждая дневники неизвестного молодого поэта, жертвы любви к femme fatale[2] (таких выражений Антон в разговоре, конечно, не употреблял, назвал так Анну N. про себя), и вырезки из газет, где история с зеркалом представала во всем мрачном великолепии.

– Надо срочно бежать по адресу понятого, – озабоченно говорила Таня, – может, мне удастся отпроситься.

Если честно, Антон был рад, что с ним вызвалась идти Таня; уж больно не хотелось опять идти на поклон к вечно занятому участковому. Рядом с ним Антон чувствовал себя бедным родственником, без приглашения нагрянувшим на обед в обеспеченное семейство, и терзался угрызениями совести: как же, участковому, и без того занятому по горло, приходится все бросать по прихоти молодого неопытного следователя и тратить полдня на его обслуживание, в то время как он мог бы с большей пользой для Родины принимать граждан у себя в опорном пункте.

Наморщив лоб, он вспомнил опереточных старушек и даже остановился от неожиданности.

– Татьяна, старушки сказали «третьего дня»...

Таня сразу не поняла, в чем дело, и широко распахнула глаза, что очень нравилось Антону.

– Старушки в отделении сказали, что их сосед по лестничной клетке, Герард Васильевич, умер третьего дня. Это что же – в день обнаружения трупа Годлевича? Как же он тогда был понятым?

Таня остановилась и подумала. Потом рассудительно сказала:

– Во-первых, третьего дня – это позавчера. Во-вторых, вы по Годлевичу осмотр делали не позавчера, а три дня назад. Ты же день проболел.

Антон успокоился и взял Татьяну под руку. Он пока не мог понять, нравится она ему или нет. Вообще-то, скорее нравилась, но кое-что в ней его озадачивало, если не сказать – раздражало. Ему, ребенку из профессорской семьи (хоть в прокуратуре этот ярлык к нему пристал в ироническом смысле), резали слух вульгаризмы ее речи, нахалинка в поведении, но он готов был извинить ей все это за искреннее к нему отношение и за легкость, с которой они общались. И потом, надо признать, что нахалинка нахалинкой, но липучкой Таня не была.

На подходе к прокуратуре их с размаху хлопнул по плечам выскочивший, как черт из табакерки, Спартак Иванович.

– Ну что, голубочки, из одной постельки выпорхнули? – гаркнул он на всю улицу. – А ты молодец, Антон Борисович, не теряешься! И Танюха наша – тоже девка не промах. Ну, как квартирка у профессорского сыночка? Понравилась?

Таня раздраженно сморщилась, Антон почувствовал, как залился краской, и возненавидел себя за это.

– Ладно, хлопцы, не журитесь, это я шучу, – скороговоркой проорал Спартак Иванович. – А ты, молодой, кстати, подвернулся! Мне писарь нужен, я же тебе говорил! Я дело в суд направляю, надо опись пописать. Давай, молодой, зайди ко мне!

Антон скис, не смея ослушаться энергичного Спартака Ивановича; значит, день насмарку, и к Полякову он не успеет, но вмешалась Таня.

– Спартак, ты зарвался, – холодно сказала она, – ты не забыл, что это Одинцовой стажер, а не твой? Она ему, знаешь, сколько заданий надавала?

– Ой-ой-ой, – ответил Спартак Иванович, – подумаешь! Стажер – это народное достояние. Что от бабы Тони убудет, если я кусочек отщипну?

– Даже и не думай, – отрезала Таня, взяла Антона под руку и обогнула Спартака по дуге.

– Ну и пожалуйста, – совершенно не обиделся Спартак. – Молодой, а куда это ты вчера с Висневичем мотался?

– С кем? – удивился Антон.

– С участковым из девяносто шестого отдела.

– А-а, мы на повторный осмотр ходили, – промямлил Антон, опасаясь, что Спартак сейчас спросит, кто его туда отправил, и выяснится, что никаких заданий наставница ему не давала, и что стажер, вместо того, чтобы сидеть в конторе и помогать старшим следователям, занимается самодеятельностью. Но Спартак Иванович довольно заржал и опять хлопнул Антона по плечу.

– Молодец, хоть кто-то этого разгильдяя заставил принести пользу обществу. А то ксиву в кармане носит, а на ментовку не работает, только шаверму свою крышует.

– Бизнес? – понятливо уточнил Антон.

– Ну да, держит ларек у вокзала, то мясо им возит, то лук на рынке покупает, то аренду продлевает... А тут на осмотр ходил! Да это подвиг с его стороны!

У Антона отлегло от сердца. Значит, отвлекал он участкового не от важных государственных дел, а от личных, так что не грех это.

– А шаверма-то хоть приличная? – осмелев, поинтересовался он.

– А то! Ежели он собачатиной кормить будет, его лавочку немедленно прикроют. Персональная ответственность – это, брат, великая вещь. Я когда в тюрьму еду, всегда шаверму покупаю на перекус. Знаю, кому предъяву делать, если что. И ментовский следотдел той же дорогой ездит. И опера из РУВД. Контроль качества. Наша шаверма – лучшая в городе. Вот так-то.

За разговорами не заметили, как пришли, и у дверей канцелярии столкнулись с Одинцовой, державшей в руке дорожную сумку. На ней был совершенно обалденный плащ какого-то очень изысканного покроя, с высоким замысловатым воротником, делавший ее похожей на королеву в изгнании.

– Привет всем, – рассеянно сказала она, глядя поверх их голов. – Татьяна, я в командировку, на три дня. Антон Борисович, ты найдешь, чем заняться. Спартак Иванович, тебе за меня дежурить по городу.

Раздав указания, Одинцова пошла дальше по коридору. Видя боковым зрением ее удаляющийся силуэт, Антон вдруг подумал, что она ему кого-то напоминает, и это воспоминание почему-то его тревожит. К его удивлению Спартак Иванович, который, по логике вещей, должен был бы громогласно возмутиться, что его ставят перед фактом подменного дежурства, безропотно снес высокомерное заявление Одинцовой, более того – уже не цеплялся к Антону со своими описями, а тихо нырнул к себе в кабинет.

А Антона Татьяна быстро затащила в канцелярию, закрыла дверь и потерла ручки.

– Класс! Видишь, как все хорошо складывается! Сейчас придумаю, как мне улизнуть, и мы пойдем искать зеркало.

Таня проскользнула в кабинет прокурора, а Антон в ожидании ее присел на стул у двери и мимолетно подумал, что в свой кабинет не заходил уже почти неделю. Хотя, по большому счету, делать там нечего.

Выйдя от прокурора, Таня подмигнула Антону:

– Шефу не до тебя, он докладную пишет. Говорит, пусть с ам чем-нибудь займет ся. В смысле, чтобы ты к нему не приставал.

– А ты?

– А меня он тоже отпустил, – пожала плечами Таня. – Я сказала, что пойду в РУВД за почтой, потом обедать, потом еще что-нибудь придумаю.

Подойдя к телефону, она набрала номер отдела милиции. Похихикав в трубку и получив от дежурного положенную порцию комплиментов, она черканула на бумажке точный адрес почившего в бозе Полякова Герарда Васильевича, 1922 года рождения, и показала эту бумажку Антону.

Адрес был другой, не тот, что Антон со слов понятого записал в протокол. Но такое редкое имя... Вряд ли это совпадение. Хотя для очистки совести надо зайти в тот дом, где жил Годлевич, и проверить адрес, указанный в протоколе.

Сверяясь с протоколом, они поднялись к нужной квартире и позвонили в дверь. Довольно долго за дверью было тихо, потом скрипучий голос – не разобрать мужской или женский, – каркнул из глубины квартиры:

– Чего надо?

– Нам нужен Поляков Герард Васильевич, – вежливо сказал Антон, подавшись к двери, чтобы его лучше было слышно в квартире.

– Нету никакого тут Герарда, и нечего ходить, людей беспокоить, – отрезали из-за двери.

– А давно нету? – спросила Таня.

Шаги, зашаркавшие было вглубь квартиры, вернулись в прихожую.

– И не было никогда! А вы идите отсюда, а то сейчас милицию позову, – пообещал голос и удалился теперь уже окончательно.

– Что и требовалось доказать, – развел руками Антон.

Спустя полчаса они с Таней уже стояли на площадке у опечатанной двери квартиры, адрес которой значился в Таниной бумажке.

– Что делать? – спросил Антон, безнадежно разглядывая уголок бумажки с оттиском герба.

– Что делать? – переспросила Таня, решительно перешла площадку и нажала кнопку звонка на двери напротив.

Дверь тут же распахнулась, и Антон увидел на пороге двух одинаковых старых дам в белых букольках. Они обе выглядели так, будто только что закончили чаепитие в отеле «Бертрам»: черные костюмчики, белоснежные блузки, тонкие черные бантики у ворота. Антон подумал, что они близнецы, так их фигурки были похожи; но приглядевшись, заметил, что в лицах сходства не так уж много, просто стиль одежды у них повторялся, как у институток.

– Что вам угодно? – любезно произнесла одна из них.

– А почему вы не спрашиваете, кто там, когда двери открываете? – вопросом на вопрос ответила Таня.

Старушки переглянулись.

– Смотри, Катишь, – сказала первая, – они нам мораль читают.

– Юнцы, – поддержала вторая. – Мы не спрашивали, кто там, даже в двадцать третьем году.

– Да вас тогда на свете не было, – не удержался Антон, мысленно произведя подсчеты.

– Правильно, – удовлетворенно сказала Катишь. – Мы еще не старые.

– Брось, – махнула лапкой другая, и Антон успел заметить, что коготки на лапке накрашены ярко-красным лаком. – Нам всего по сто лет, молодые люди.

– Сто лет? – непосредственно удивилась Таня.

Старушки хихикнули и переглянулись.

– Они поверили, – сказала Катишь. – Мы с тобой сегодня плохо выглядим.

– Давление, – отозвалась вторая, и у Антона возникло впечатление, что дамы просто смеются над ними. В отделе милиции они вели себя иначе, типично для стареньких бабушек с хорошим воспитанием; а тут – выпили они, что ли? И неужели им правда по сто лет?

– Мы из прокуратуры, – представился Антон.

– Молодой человек, неужели вы думаете, что я вас не помню? – удивилась Катишь. – Вы же сидели в участке, слева у окна, на стуле. Выглядели неважно, бледненький. Сегодня хоть румянец появился.

– Как же вы меня запомнили? – удивился Антон. – Да еще и то, что я бледненький?

– Но ведь вы же нас запомнили? – ответила старушка вопросом. – А для нас, поверьте, выход в участок – это гораздо более серьезное приключение, чем для вас. Мы все мелочи отметили.

– Хорошо, но я же вам не представлялся, – упорствовал Антон. – Откуда же вы знаете, что я работник прокуратуры?

– А мы потом у офицера спросили. Вы ушли вместе с околоточным, а мы спросили, кто вы.

– Прошу, – сказала ее сестра, отступая и пропуская Таню с Антоном вглубь квартиры.

Их провели в комнату, плотно заставленную сплошь антикварной мебелью, уж в этом Антон кое-что понимал. И в коридоре, и в комнате стоял специфический запах, не то чтобы неприятный, но непривычный современному человеку, сплетавшийся из легкого аромата сушеных цветов, нафталинового духа, ауры старых книжных страниц и красного дерева комодов и горок. Конечно, на стенах висели черно-белые фотографии в простых рамках. Антон поискал глазами кота: не может быть, чтобы сестрички не держали длинношерстного раскормленного кастрата. Но признаков наличия кота не было, зато его взгляд наткнулся на большую клетку в виде купола, из которой лениво зыркала желтым глазом сова.

– О Господи! – вырвалось у Антона, и старушки засмеялись.

– Вот ему сто лет, – сказала Катишь ласково, – Фомичу нашему.

– Почему Фомичу? – удивилась Таня. Она подошла к клетке и заглянула в глаза птице. – Это же она. Сова.

– Во-первых, не сова, а филин, – поправила ее Катишь.

– А во-вторых, Фомич – это отчество, – добавила ее сестра. – Нам его дворник наш принес, Фома. Вот и стал птенчик Фомичом.

– А когда это было? – спросила Таня. Они с птичкой явно понравились друг другу, одинаково склонили головы к плечу, широко раскрыли глаза и теперь гипнотизировали друг друга.

Старушки задумались.

– В восемнадцатом, – наконец ответила одна из них, не Катишь, другая. – Как Брестский мир подписали.

– Да ладно, – не поверил Антон, и сестры тут же полезли в высокий антикварный буфет. Оттуда достали паспорта и фотографию, протянули Антону.

Покровская Екатерина Модестовна и Покровская Ангелина Модестовна, дата рождения у них одна и та же – 30 июня 1914 года. Все-таки они близнецы. С ума сойти!

А на черно-белой фотографической карточке, со временем ставшей скорее желто-коричневой (сколько таких Антон пересмотрел за последние несколько дней!), с обязательной виньеткой на картоне под фото – «Фотография К. Буллы, 1919 г.», около круглого столика запечатлены были две круглолицые, стриженные под ноль малышки лет четырех – пяти, в одинаковых нелепых платьицах, обе ростом со столик, на котором восседал, серьезно глядя в объектив, филин. Принимая от Антона карточку обратно, старушки торжествующе переглянулись.

Причину необычного возбуждения старых леди Антон угадал правильно, заметив на столе, покрытом вышитой скатертью, графин с гранеными боками, наполненный какой-то наливочкой темно-красного цвета, и две крошечные стопочки. Гостям, впрочем, присоединиться к распитию не предложили; проследив за взглядом Антона, графинчик со стопочками молниеносно убрали в недра черного резного буфета. Так у них же день рождения, сообразил Антон.

Когда все чинно расселись вокруг пустого стола, Ангелина Модестовна положила на скатерть сухонькие ручки и спросила:

– Небось, пришли по поводу Герарда?

Антон с Таней одновременно кивнули.

– Но мы не так уж много можем про него рассказать, правда, Катишь? – та согласно прикрыла глаза. – Мы хоть и были знакомы... – она на мгновение задумалась, – очень давно, но тесных отношений не поддерживали.

– У нас не было общих интересов, – уточнила сестрица. – Он намного младше нас.

– Ну-у, не так уж намного, – польстил им Антон, – он ведь был двадцать второго года рождения?

– Как будто, – осторожно согласились старушки.

– А про отца его что-нибудь знаете? – взял быка за рога Антон, и не прогадал.

Старушки оживились, видимо, радуясь возможности поболтать на близкие им темы.

– Сейчас мы вам все расскажем по порядку, – заверила Екатерина Модестовна, но тут вмешалась Таня:

– А можно сначала про вас спросить? Из какой вы семьи? Вы что, так и живете здесь почти сто лет?

Антон про себя поморщился, но старушки, казалось, не обратили никакого внимания на эту бестактность.

– И замужем не были? – продолжала Таня.

Бестактность нарастала. Антон жалко улыбнулся, как бы давая понять, что, хоть и не отвечает за невоспитанность своей спутницы, но тем не менее извиняется, однако обе Модестовны не выказали никакого неудовольствия, наоборот, широко заулыбались.

– Живем тут с рождения, родились в семье инженера-путейца, – заговорили они наперебой. – Наша мать умерла родами, шутка ли – близнецы. А отец... Передовых взглядов был человек. Правда, крестил нас, но не по святцам назвал...

– Тебя-то, мой ангел, по святцам, – возразила сестре Екатерина Модестовна.

– Нет, Катишь, – вздохнула вторая старушка. – Глядишь, назвали бы меня Агнией, и все бы по-другому было.

– Но и я – Катерина еще та, – отозвалась Катишь.

– А почему одну из вас по святцам назвали, а вторую нет, раз уж вы близнецы? – удивилась Таня.

После паузы Екатерина Модестовна сказала:

– Отцу моему очень нравилось имя Екатерина. А по святцам ни июньских, ни июльских Катерин нету. А замужем мы были.

– Правда, за одним и тем же, – после паузы сказала Ангелина Модестовна, и Таня опять широко раскрыла глаза.

– Как это – за одним и тем же? – спросила она. – Одновременно, что ли?

Обе старушки рассмеялись.

– Ну что, Катишь, расскажем? – Ангелина Модестовна шутливо толкнула сестру сухоньким локтем в бок.

– Валяй, мой ангел, – ответила та.

– Видите ли, детки, – начала Ангелина Модестовна загадочным тоном, – наша юность пришлась на особое время. Отец умер, когда нам было по шестнадцать лет, мы остались одни, без родных. Жили вдвоем, в крохотной комнатеночке, вот тут, за стенкой.

– А тут коммуналка? – удивилась Таня.

– Теперь уж нет, – ответила Екатерина Модестовна. – Семья соседская получила квартиру, уехала, и мы эту комнату отвоевали.

– А когда-то была ваша квартира? – не отставала Таня.

Обе сестры с улыбкой вздохнули.

– Чего уж теперь о былом вспоминать... Слава Богу, мы в эвакуацию не поехали, иначе не видать бы нам этой квартирки, как своих ушей.

– А тут в войну, что ли, дома не разрушились? – спросила Таня.

Обе старушки посмотрели на нее снисходительно.

– Деточка, этот дом построен в одна тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году. Эти дома рушились, только если бомба прямо в них попадала. А в бомбежку у них даже стекла не вылетали. Да что там говорить, раствор на яичке замешивали...

– Как это? – не поняла Таня.

– А вот так. Вместо воды яйца разбивали. На века строили. Не то, что сейчас. В мирное время здания падают, люди гибнут...

– В общем, осиротели мы с Катишь в тридцатом году, – продолжала Ангелина Модестовна. – И пустились во все тяжкие.

– Ангел мой, это лишние подробности, – мягко укорила сестру Екатерина Модестовна. – Зачем детям знать о наших faux-pas[3] ?

Антон про себя отметил, что цель их с Татьяной экспедиции – установление обстоятельств смерти Полякова – удаляется от них с космической скоростью, а им грозит надолго увязнуть в истории семьи Покровских, но ему и самому было любопытно, какие такие грехи молодости числятся за этими веселыми старушками, у которых еще и один муж на двоих был.

– Что вы знаете, дети, про наше время? – спросила Ангелина Модестовна с мечтательным выражением. – Вы нынче – пуритане по сравнению с нами. Конечно, не все так жили, но в богеме нравы были более чем смелые.

– А вы – богема? – спросила Таня, и старушки радостно закивали.

– Катишь увлеклась скульптурой, – заговорщицки сообщила Ангелина, – но началось все, конечно, со скульптора. А познакомил нас Лавинский, знаете, был такой скульптор, еще близок был с Маяковским, с Лилей Брик... Жена его потом воспоминания написала, самые правдивые, про Лилю, Осю и Володю, но вы, конечно, не читали. Он нас и просветил, правда, потом в Москву уехал, а мы уж тут сами во всем разобрались.

– Да еще как разобрались, – подхватила Екатерина Модестовна. – Тогда в нашем кругу не принято было под брачными узами понимать верность физическую. Достаточно было духовной. А духовная близость не предполагала ограничивать желания супруга. Если муж хотел другую женщину, долг верной жены состоял в том, чтобы найти для него достойную любовницу, самой привести ее к мужу и убедить отдаться ему.

Антон с Таней переглянулись, Антон заметил, что Татьяна покраснела, и заподозрил, что и сам покрылся краской. А старушки воодушевились, глаза их заблестели.

– А если жена хотела изменить? – неожиданно спросила Таня, и Антон удивился. Он мечтал, чтобы этот разговор скорее закончился, а она, оказывается, хоть и краснела, но, тем не менее, жаждала подробностей.

– Не изменить, деточка, а удовлетворить плотское желание. Духовно она все равно оставалась женой своего мужа, а плотские желания не разбирали, замужем она или нет.

– Так что тогда?

– Тогда муж подыскивал жене любовника, – разъяснила Ангелина Модестовна. – Желательно из своего круга.

– Неужели вам это нравилось? – подняла брови Татьяна.

– А вам бы, деточка, понравилось? – спросила в ответ Ангелина Модестовна. – Вам бы понравилось любезничать с девицей, которая спит с вашим возлюбленным? Вам бы понравилось точно знать о времени и месте их свиданий, отнюдь не платонических, и делать вид, что это льет бальзам на вашу душу?

– Тогда зачем же?.. – ошеломленно сказала Таня, и старушки невесело улыбнулись.

– Затем, что это было модно. В каждом таком кружке были особы, которые задавали тон. И ослушаться их было невозможно. В Москве это была, безусловно, Лиля. А у нас – Анна. Помнишь, мой ангел, эту даму?

– Еще бы не помнить, Катенька, – откликнулась Ангелина Модестовна. – Это ведь она познакомила меня с будущим мужем.

– Который тогда был ее любовником, – хихикнула Катишь. – Но ей было уже много лет, а ты, мой ангел, представляла собой юный персик, не сорвать который было бы грешно. Да и потом, она могла вертеть тобой, как хотела, и не видела в тебе достойную соперницу.

Антон опять подумал, что они непростительно отдалились от темы визита, но то, что сказала затем Екатерина Модестовна, заставило его вздрогнуть.

– Но ведь Годлевич в тебя не на шутку влюбился, так?

– Значит, он Анне стал уже не нужен, – задумчиво ответила Ангелина. – Иначе она не позволила бы нам зайти так далеко. Ну что, Катишь? Рассказывать про мое падение?

– Сказавши «а», надо сказать и «б», – так же задумчиво ответила Екатерина.

То, что рассказали потом сестры Покровские, ошеломило Антона и Таню.

Две шестнадцатилетние сестрички, оставшись без родительского глазу, пустились, как они сами сказали, «во все тяжкие». Попали в богемный круг, где все менялись сексуальными партнерами и находили в этом мазохистское удовлетворение; или, по крайней мере, делали вид, что им это нравилось. Клеопатрой в этом кругу была незаурядная женщина, никто точно не знал, сколько ей лет, но она явно была еще достаточно молода и безумно хороша собой. Во всяком случае, мужчин, равнодушных к ней, не было.

Девушки поняли, что все мужчины из их кружка в то или другое время побывали в ее постели и оставались при ней, пока она позволяла, потому что забыть ее не могли. Эта женщина – Анна – вела роскошный образ жизни, так как некоторые ее бывшие любовники, уехавшие на Запад, слали ей оттуда деньги и вещи. Но и здесь хватало желающих обеспечить ей безбедное существование. И в их числе был весьма влиятельный человек, майор ОГПУ, а затем, после реорганизации, занявший соответствующий пост в НКВД: Годлевич Юрий Семенович. С Анной у него была давняя, чуть ли не десятилетняя, связь. Поговаривали, что соперников своих он устранял простым, но эффективным способом: обращая на них внимание своего грозного ведомства.

Анна сразу стала покровительствовать девушкам, и, надо сказать, они многому у нее научились в плане искусства обольщения. Она ненавязчиво демонстрировала им приемы завладения сердцами, а потом предложила испытать свои чары – на ком бы вы думали? Да, да, на ее собственном верном рыцаре, Юрии Годлевиче.

Девчонки кинули жребий, испытывать выпало Ангелине. Под чутким руководством инструкторши, роковой женщины Анны, она стала соблазнять сурового энкаведешника и весьма в этом преуспела. В восторге от первой своей любовной победы она спохватилась только, когда беременность стала уже заметной.

– Что делать? – рассказывала Ангелина Модестовна. – Родить без мужа? Страшно... О том, чтобы Юрий на мне женился, не могло быть и речи. Я была несовершеннолетней, он был значительно старше меня.

– Да и потом Анна этого не хотела. Это в ее планы не входило, – добавила Екатерина Модестовна. – Она помогла нам другим способом.

– Каким? – Таню снедало любопытство.

– Очень простым, – ответила, помрачнев, Екатерина; сестра ее тяжело молчала. – Когда Ангелине пришло время рожать, Анна привела ее в клинику Отта, а после родов забрала ребенка.

– И куда же он делся? – спросила Таня. А вот Антон уже начал догадываться, куда делся ребенок.

– Мы не знаем, – жалобно ответили сестры Покровские. Они сидели такие жалкие, поникшие, что у Антона зашлось сердце. Он поколебался – говорить им про невесть откуда взявшегося сына Юрия Годлевича, но, поразмыслив, решил пока не открывать карты.

Ангелина замолчала, а Екатерина поведала, что, находясь в полубреду из-за тяжелых родов, ее сестра подписала какие-то бумаги, наверное, касавшиеся судьбы ребенка. В клинике Отта она пробыла дольше положенного, около двух недель, в отдельной палате, что по тем временам было совсем уж невозможным. Екатерину к ней не пускали.

– После того, как Ангелина вышла из больницы, Анна отправила нас в деревню. Мы с сестрой прожили там два года, Ангелина окрепла, и после этого мы вернулись в Питер. Но Анну больше не встречали.

– А Годлевича? – поразился Антон. – Он что, вас там не навещал?!

– Нет, – грустно сказала Ангелина. – Нас никто там не навещал. С Юрием мы встретились снова после начала Великой Отечественной. Катерина тогда устроилась в Большой дом работать, машинисткой...

В тридцать восьмом году ей пришлось перепечатывать документы по делу Юрия Семеновича Годлевича, арестованного в августе того же года по обвинению в связях с заграницей. В деле она с ужасом увидела документ, из которого следовало, что донесла на Годлевича некая А. Наруцкая (самого доноса в материалах дела не было, их к делам не приобщали). Анна ли была злым гением, по воле которого Годлевич оказался в застенках своей же собственной конторы, другая ли женщина, имя которой начиналось на ту же букву, они с сестрой так и не узнали, фамилия Анны была им неизвестна.

Годлевич был осужден на десять лет и в сорок восьмом году, весь седой и согбенный, без пальцев на правой руке, пришел в архив НКВД получать выписку из приговора для прописки. Екатерина Модестовна тогда работала уже не в машбюро, а в архиве. Они встретились и с трудом признали друг друга, поначалу он вообще не понял, кто она такая, потом принял ее за сестру, за Ангелину, хоть не так уж они с сестрой были похожи.

Она привела его домой, они втроем поплакали, и он остался ночевать в их крохотной комнатенке. Так они и жили некоторое время, втроем, как родственники, старательно избегая упоминаний о ребенке. Ангелина боялась спросить, а Годлевич, видимо, не хотел рассказывать обесчещенной им девушке, как жестоко они с Анной тогда поступили. Так поначалу думала Катерина, пока не стала замечать странностей в поведении Годлевича. Они показали его врачу и выяснилось, что Годлевич просто не помнит некоторых обстоятельств своей жизни. Врач объяснил им, что существует такая болезнь, ретроградная амнезия, когда больной не может без ущерба для психического состояния вспоминать о трагических моментах своей жизни, и чтобы защитить психику от перегрузки, мозг стирает память об этих событиях.

Годлевич просто не помнил про ребенка и про то, где он жил до осуждения, и про то, сколько времени продолжались его отношения с Анной и чем закончились. Сестры ему не могли помочь вспомнить об этом, потому что домой к себе он их не водил, а Анну они не видели и не слышали о ней с тех самых времен, когда одна из них лишилась ребенка. Ангелина, к слову, даже не узнала, кто у нее родился, девочка или мальчик, дитя унесли, как только оно закричало, а знакомые Аннины акушеры словно воды в рот набрали.

Конечно, будь Ангелина постарше и по-опытнее, она не позволила бы поступить с ней подобным образом; но что спрашивать с шестнадцатилетней девчонки, хлебнувшей пьяного воздуха сексуальной свободы и поплатившейся за это пустотой в сердце и одиночеством вековухи?

А потом, в сорок восьмом году, она инстинктивно избегала вопросов о ребенке. Все давно забылось, и ковырять старую рану не хотелось. Правда, они с сестрой тайком съездили по адресу, указанному в выписке из приговора, но там в подъезде сидела привратница, дом был солидный, и их даже в парадную не пустили. Ну и пожалуйста, подумали они, и больше к этому не возвращались.

А жить втроем в одной комнате становилось не совсем удобно; кончилось тем, что Годлевич с Катериной пошли в ЗАГС и расписались, но фамилию она сохранила свою. Брак этот был чисто номинальным, просто ради приличия, чтобы соседи не косились. Рано состарившийся Годлевич, ставший в зоне инвалидом – циркулярной пилой отрезало пальцы, и ранее-то не отличавшийся легким характером, а теперь и вовсе замкнувшийся, уже не был завидной партией. Но сестрам было его жалко...

О супружеских отношениях не было и речи, сестрички просто ухаживали за первым и единственным на всю жизнь мужчиной одной из них. Ухаживать пришлось недолго, в пятьдесят первом году он прилег перед ужином – и встать не смог. Впал в забытье, бредил и через несколько часов умер, сердце не выдержало.

А незадолго до этого пришел домой сам не свой, долго отмалчивался, потом сказал, что встретил на улице старого знакомого, Эдуарда, и узнал от него много интересного. Что именно, он сестрам так и не сказал, но явно был поражен услышанным. А потом, в бреду, все время твердил про какое-то зеркало.

Невеселая у них вышла беседа, подумал Антон, когда они с Таней вышли на улицу. Летел тополиный пух, накрывая лужи, оставшиеся после ночного дождя, и Антону показалось, будто они провалились во времени. Вокруг было безлюдно, старые дома, построенные еще в девятнадцатом веке, равнодушно смотрели на них мутными окнами, а продукты современного элитного градостроительства, появившиеся на месте пустырей, вида не портили, поскольку похожи были на своих дореволюционных собратьев, как две капли воды. И только яркие, блестящие, как леденцы, иномарки, припаркованные возле арок, указывали на то, что на дворе двадцать первый век. Хотя, наверное, вот так же и в четырнадцатом году, и в восемнадцатом, и в тридцатом, и после войны летел пух, цепляясь за платье прохожих, и девушки влюблялись в мужчин намного старше их, и разбивались сердца, и от судеб защиты не было никому...