Шерлок Холмс — русский эмигрант

I

В отчете «Обряд дома Месгрейвов» я писал о том, что мой старый друг Шерлок Холмс — человек опрятный и аккуратный во всех отношениях. Он приходил в ужас при мысли о том, что ему придется выбрасывать какие-то документы, поэтому все они скапливались в пыльных папках и лежали в нашей гостиной до тех пор, пока у Холмса не возникало наконец желание или удобная возможность с ними расстаться. Хотя, конечно, справедливости ради надо сказать, что большую часть времени Холмс был занят расследованиями. Правда, иные его многочисленные интересы и пристрастия, такие, как химические опыты, книги, скрипка и многое другое, также требовали значительной части его внимания. Именно поэтому мой друг разбирал накопившиеся бумаги довольно редко, примерно раз в год.

Именно такое желание охватило его однажды зимой, незадолго до моей свадьбы[39]. На дворе стоял такой зверский холод, что, не рискуя выходить на улицу, мы весь день провели у камина за чтением. Меня очень увлекло одно морское приключение Кларка Рассела, а Холмс был погружен в изучение математических принципов возведения египетских пирамид.

Характер у моего друга был взрывной, и где-то около пяти часов он отбросил книгу в сторону и произнес:

— Хватит с меня Хеопса, Ватсон. Перед обедом мне надо бы заняться каким-нибудь другим делом, которое не так сильно загружало бы мозги. Как вы считаете, друг мой, что бы мне такое предпринять?

Я высказал свое предложение достаточно смущенно, никак не надеясь на то, что знаменитый сыщик его примет.

— А знаете, Холмс, может быть, вам стоит привести в порядок скопившиеся у вас документы? Вы уже в течение нескольких месяцев собирались этим заняться, так почему бы вам теперь не уделить этому немного времени?

К моему величайшему изумлению, он сразу же со мной согласился.

— Да, Ватсон, пожалуй, вы правы! Комната действительно стала похожа на кабинет какого-то заработавшегося адвоката, секретарь которого слишком долго болеет. Я начну прямо сейчас.

С этими словами он встал с кресла и прошел в спальню, откуда вскоре вернулся, волоча за собой большой жестяной ящик. Оставив его посреди ковра, Холмс откинул крышку и принялся вынимать оттуда аккуратно перевязанные красной тесьмой папки, освобождая место для громоздившихся у него на столе стопок бумаг, настолько внушительных, что многие документы, не умещавшиеся там, попадали на пол.

Я поднялся с кресла и с любопытством заглянул ему через плечо, зная, что в ящике хранились записи и заметки о тех расследованиях, которые Холмс проводил еще до того, как мы с ним познакомились[40]. Мое внимание привлек небольшой пакет, который Холмс вынул из ящика и отложил в сторону.

— Что здесь, Холмс?

Он взглянул на меня, и в глазах его заиграли озорные искорки.

— Здесь, мой дорогой Ватсон, хранится память об одном в высшей степени удивительном деле, которое произошло еще до того, как вы стали моим биографом. Хотите я вам расскажу? Или предпочитаете, чтобы я продолжал разбираться с бумагами? Предоставляю выбор целиком на ваше усмотрение.

Заманчивое предложение Холмса поставило меня в весьма затруднительное положение, о чем мой друг, несомненно, догадывался. На самом деле выбора у меня не было, поскольку любопытство мое превосходило страсть к порядку, что он скорее всего учел заранее. В этой ситуации я попытался найти разумный компромисс:

— Если рассказ ваш не будет очень долгим, Холмс, мне бы очень хотелось его послушать. Тогда у нас, возможно, еще останется немного времени до обеда, чтобы покончить с тягостной обязанностью по разбору бумаг.

Оставив ящик посреди комнаты, мы вновь заняли наши кресла у камина. Холмс с выражением одобрительной снисходительности следил за тем, как я, нетерпеливо развязав тесемку на пакете, стал с интересом разглядывать его содержимое.

Оно состояло из трех предметов — выцветшей фотографии пожилой крестьянки в юбке до пят, голова и плечи которой были покрыты платком; небольшого, грубо выполненного на дереве изображения какого-то истощенного святого со следами облупившейся позолоты на нимбе и похожего на официальный документ потертого и помятого листа бумаги, на котором было что-то напечатано кириллицей и заверено несколькими печатями и подписями.

— Ну, Ватсон, что вы обо всем этом думаете? — спросил Холмс после того, как я внимательно все рассмотрел.

— Мне кажется, это какие-то вещи из России, — осторожно высказал я предположение. — Кому они принадлежали?

— Некоему Мише Осинскому.

— Кто это?

— Вы видите его перед собой, друг мой.

— Вам, Холмс? — спросил я в величайшем изумлении. — Я и понятия не имел о том, что у вас есть какие-то связи с Россией.

— Я тоже. Это имя вместе с иконой и фотографией дал мне русский граф. Как вы, наверное, уже догадались, они понадобились мне при расследовании дела об убийстве одной русской старухи. Нет, конечно же не той, которая изображена на фотографии. Эта женщина — по легенде — была моей матерью, а снимок нужен был мне для подтверждения того, что я не кто иной, как Миша Осинский.

— И с какого же бока вы имели отношение к этому делу? — спросил я, совершенно забыв о разбросанных по всей комнате бумагах.

Холмс тем временем набил трубку, закурил и откинулся в кресле. Над головой его витали густые клубы табачного дыма.

— Как и в случае других моих ранних расследований, это дело попросил меня раскрыть мой университетский знакомый. Хотя, как вам, Ватсон, должно быть, известно, близкий друг у меня был только один[41], мое имя уже тогда достаточно хорошо знали в университетской среде, и прежде всего среди студентов, которые, как и я, учились на юридическом факультете.

В числе моих знакомых был и Сергей Плеханов, с которым мы вместе посещали лекции. Нас несколько сблизил общий интерес к фехтованию[42] — одному из тех видов спорта, которыми я тогда занимался. Нельзя сказать, что мы стали друзьями, однако время от времени фехтовали на рапирах. Мне не очень нравилось, что Сергей слишком легко сходился с людьми и чересчур предавался всевозможным развлечениям. Тем не менее происхождение и история этого человека были весьма примечательными.

Плеханов был единственным сыном графа Николая Плеханова, который некогда владел обширными имениями в императорской России. Поскольку граф придерживался либерально-демократических взглядов, у него возникли сложные отношения с царским режимом, вследствие чего он был вынужден продать свои земли и перебраться с семьей в Великобританию, где намеревался воспитать сына в английских традициях. Я так понял, что одна из его прабабушек была англичанкой, дочерью йоркширского землевладельца, и мне хочется верить, что именно она передала своим потомкам неистребимую любовь к свободе и ненависть к угнетению.

Как вы знаете, Ватсон, впервые приехав в Лондон, я поселился на Монтегю-стрит, неподалеку от Британского музея, и именно там как-то вечером меня навестил Сергей Плеханов. В университете граф был известен главным образом как франт и гуляка, но граф сильно изменился в лучшую сторону. Он стал более рассудительным; возможно, этим переменам Сергей в определенной степени был обязан тому жизненному опыту, о приобретении которого он в общих чертах мне рассказал.

Здесь, Ватсон, мне необходимо прервать нить повествования и напомнить вам, что уже проведенные мною к тому времени два расследования оказались достаточно успешными, и прежде всего история о пропавшем сыне леди Гринлиф. Именно это расследование, как, впрочем, и мое давнее знакомство с Сергеем, убедили Плехановых обратиться именно ко мне. Дело, которое граф мне изложил, было настолько удивительным в своем роде, что я сразу же согласился. В двух словах суть его сводилась к следующему.

Поскольку Николай Плеханов был известен своими либеральными взглядами, его дом в Кенсингтоне стал центром притяжения для многих русских эмигрантов, нуждавшихся в помощи и совете графа. Однажды Плехановы решили помочь своим бедствующим соотечественникам и арендовали для этого дом в лондонском Ист-Энде, неподалеку от пристани, где изгнанники впервые сходили на берег и имели больше возможностей найти какую-нибудь работу.

Этот дом стал своеобразным убежищем для тех, кто больше всего в нем нуждался, и какое-то время эмигранты могли оставаться там на правах временных обитателей, пока не подыскивали себе другое жилье.

За всем хозяйством в этом доме граф Плеханов поручил следить пожилой, но еще очень энергичной женщине, жившей там на положении экономки. Она была предана семье Плехановых, поскольку раньше служила няней Сергея, и граф вывез ее вместе со всей своей семьей из России. Плехановы ей очень доверяли и относились к ней как к члену семьи.

За два дня до того, как Сергей зашел ко мне на Монтегю-стрит, эта женщина — Анна Полтава — была найдена убитой в собственной постели. Плехановы и попросили меня расследовать обстоятельства ее смерти. Вот что успел рассказать Сергей, пока мы ехали в кебе к дому его отца в Кенсингтоне. Нас проводили в гостиную на втором этаже, и граф Николай — высокий, красивый мужчина с безукоризненными манерами — рассказал мне подробно все, что знал.

— Видите ли, мистер Холмс, — сказал он на чистейшем английском языке, — для нас это вопрос чести. Анна Полтава долго служила у нас и была нашей семье очень предана. Мой долг состоит в том, чтобы сделать все возможное для поимки убийцы и передачи его в руки правосудия. Вот почему мы с сыном решили обратиться к вам. Официальные полицейские власти в лице инспектора Гаджена, как мне представляется, сделали все от них зависящее, но в итоге вынуждены были расписаться в собственной беспомощности.

— Они располагают какими-либо вещественными доказательствами? — спросил я.

— Кажется, их очень немного. У них есть один свидетель — носильщик по имени Моффат, который проходил мимо дома на Спителфилдский рынок где-то около половины третьего утра. Как раз в это время, по всей видимости, и было совершено убийство. Он увидел смуглокожего бородатого мужчину в длинном черном пальто и широкополой шляпе, надвинутой низко на глаза, который крадучись вышел из дома и, стараясь быть незамеченным, прошмыгнул во двор.

Это описание отчасти подходит к одному из жильцов — некоему Владимиру Васильченко, который тоже смуглокож и носит бороду, однако при опознании Моффат настаивал на том, что человек, которого он видел, был значительно ниже ростом и более хрупкого телосложения. Поэтому Васильченко исключили из числа подозреваемых. Как я понимаю, инспектор Гаджен явно придерживается мнения о том, что убийство совершил посторонний, а не кто-то из жильцов дома.

— На каком основании?

— На основании осмотра места преступления. Анна Полтава была найдена задушенной в собственной постели утром в понедельник, два дня назад. Ее комната расположена на первом этаже с задней стороны дома, окна выходят во двор. По отметинам и царапинам с наружной стороны рамы, которые, по всей видимости, были сделаны ножом, полиция пришла к выводу о том, что окно было открыто со двора. Убийца пробрался в комнату, когда Анна Полтава спала, придушил ее подушкой и скрылся, прихватив с собой кошелек экономки, в котором среди других монет было и два полсоверена: на хозяйственные нужды и арендную плату. Более того — дверь в ее комнату была заперта на ключ. Когда на следующее утро кто-то из жильцов обратил внимание на отсутствие экономки, дверь к ней в комнату пришлось взламывать.

По манере говорить и выражению лица графа я понял, что эта официальная версия не убедила Николая Плеханова, и, когда я высказал это свое соображение, он незамедлительно ответил:

— Да, мистер Холмс, вы правы! Я вполне допускаю, что такая версия может иметь место и соответствовать имеющимся уликам. И тем не менее не могу поверить, что именно она объясняет истинные обстоятельства убийства Анны Полтавы.

— У вас есть на этот счет собственные предположения? — спросил я.

— Да, однако, мне недостает фактов, чтобы подкрепить мою точку зрения.

— Будьте так добры, поделитесь ею со мной, — попросил я графа. — Если мотивом убийства был не грабеж, что же, вы полагаете, могло побудить к совершению этого преступления?

Как вы знаете, Ватсон, хотя рассуждениям общего характера я предпочитаю факты, мне отнюдь не чужды трезвые умозаключения, основанные на здравом смысле, которые могут приблизить к разгадке стоящей передо мной проблемы. Критика, которой я иногда подвергаю Лестрейда и его коллег из Скотленд-Ярда, состоит именно в том, что, несмотря на то что они добросовестно — хотя и с несколько тяжеловесной медлительностью, — расследуют порученные дела, им недостает основанной на воображении интуиции. А ведь именно она, будучи правильно примененной, может пролить свет даже на самые темные стороны дела. Кроме того, граф Плеханов располагал такими сведениями о лицах, имеющих отношение к этому расследованию, которые мне в то время почерпнуть было неоткуда. Поэтому мне было очень важно узнать его мнение о случившемся.

— Я убежден, — сказал граф, — что за смертью Анны Полтавы стоят политические мотивы.

Мне эта версия показалась в высшей степени маловероятной. Кому могло понадобиться убивать какую-то русскую старуху экономку? Я высказал свои сомнения, и граф Николай продолжил:

— Вам следует знать, мистер Холмс, что далеко не все русские эмигранты, пытающиеся найти убежище в этой стране, являются частными лицами, и далеко не все столь же невинны, как, например, еврейские, стремящиеся укрыться от погромов, санкционированных властями. Не все разделяют либеральные убеждения, которых придерживаюсь я сам, стремясь жить и воспитывать детей в традициях более терпимого общества. Среди нас немало революционеров, нигилистов и анархистов, людей отчаянных и опасных — причем в их числе нередко встречаются и женщины. Они выступают за насильственное ниспровержение правительства императорской России через акты террора и политические убийства, например такие, как совершенное в Санкт-Петербурге в 1881 году убийство царя Александра Второго или случившееся годом ранее покушение Веры Засулич на жизнь генерала Трепова. История моей страны, мистер Холмс, полна драматических событий. Прошлое ее потоплено в крови, а будущее, как я очень опасаюсь, станет не менее жестоким и кровавым. Вы даже представить себе не можете, насколько англичане счастливые люди уже потому, что родились и живут в стране с твердыми демократическими устоями.

Я тоже мечтаю о том, чтобы на моей родине к власти пришло демократическое правительство, однако для меня категорически неприемлемы любые формы насилия. Именно поэтому, когда ко мне обращаются с просьбой о предоставлении жилья в моем доме на Стэнли-стрит, я отношусь к моим соотечественникам очень избирательно и серьезно. Эта задача не из легких. Хотя мы с Сергеем самым тщательным образом рассматриваем документы, вовсе не исключено, что некоторые могут быть фальшивыми, и помимо нашей воли мы предоставим кров преступнику, скрывающемуся от правосудия. Должен вам признаться, у меня есть подозрение, что в нашем доме нашел прибежище человек, обвиняемый в попытке преднамеренного убийства. Эту информацию я почерпнул из разговоров моих жильцов.

— Мужчина или женщина? — спросил я, поскольку при этих словах мой интерес к делу значительно возрос.

— Этого, мистер Холмс, я вам сказать не могу. — Граф развел руками, определенно давая понять, что это ему неизвестно. — Этот человек, кем бы он ни был, совершил покушение на шефа одесской полиции, когда тот собирался отобедать в ресторане. Уже смеркалось, и на улице было много народу. Кто-то выстрелил из револьвера в экипаж шефа, но промахнулся, и пуля насмерть поразила кучера. Свидетели не смогли дать точное описание убийцы, указав лишь на то, что он был хорошо сложен и одет в черное пальто. После покушения он или она скрылись в толпе и, как полагают, бежали в вашу страну. О том, живет ли этот человек в доме на Стэнли-стрит, остается только гадать. Тем не менее я считаю своим долгом предупредить вас о возможной опасности.

Кроме того, не исключено, что в среду эмигрантов проник и агент царской секретной полиции — охранки. Он может действовать либо как правительственный шпион, либо как провокатор. Российские эмигранты живут в атмосфере постоянных слухов и досужих домыслов.

— Да, ничего не скажешь — водица в этом омуте мутная!

— Именно так, мистер Холмс! Я придерживаюсь того же мнения, а поэтому считаю, что нет никакой необходимости лишний раз баламутить этот омут разговорами о каких-то подозрительных типах со стороны или выдавать за подлинный мотив убийства ограбление. Анна была мудрой, проницательной женщиной и хорошо знала всех жильцов. Если среди них есть убийца или провокатор, работающий на охранку, она наверняка узнала об этом первая. Мое мнение — ее хотели заставить молчать. Иначе говоря, убийство это было политическим. Кошелек же украли исключительно для того, чтобы произвести впечатление ограбления.

Тем не менее я никак не могу убедить в этом инспектора Гаджена. С его стороны это достаточно самонадеянно, мистер Холмс, потому что рано или поздно ваша полиция столкнется с весьма специфическими проблемами, которые будут созданы русскими эмигрантами[43].

Вот почему я обратился к вам с просьбой о расследовании этого дела, хотя, как вы теперь понимаете, сделать это будет отнюдь не просто. Жильцы дома на Стэнли-стрит очень подозрительны к иностранцам, к числу которых относят и англичан. Кроме того, перед представителями власти они испытывают впитанный с молоком матери страх, и к тому же почти никто из них не говорит по-английски. Вследствие всех этих причин они крайне нежелательно шли на контакт с полицией. Мне остается лишь надеяться на то, что вы сможете добиться результатов там, где инспектору Гаджену это не удалось. У вас, мистер Холмс, есть какие-нибудь соображения о том, как лучше проводить такого рода расследование?

У меня, Ватсон, подобные соображения имелись. С того самого момента, как Сергей Плеханов зашел ко мне на Монтегю-стрит, я стал ломать голову над этим вопросом. Если бы в том доме жили англичане или хотя бы французы[44], расследование не составило бы для меня большого труда. Но русские!

Как вы знаете, вызов, брошенный преступником обществу, действует на меня так же, как на женщин, комплимент. Кроме того, я придерживаюсь твердого мнения о том, что любая проблема практического характера по своему определению должна иметь практическое решение. Если мое незнание русского языка оказалось недостатком, почему бы мне не превратить его в достоинство? Подумав об этом, я предложил графу следующее:

— Не могу ли я быть представлен обитателям дома на Стэнли-стрит как еще один жилец, к несчастью, глухонемой? — спросил я. — Это не только позволило бы нам избежать проблем, связанных с языковым барьером, но и дало бы мне возможность следить за поведением остальных жильцов. Даже если я не пойму, что именно они говорят, по их мимике и жестам можно будет по крайней мере уловить тон их бесед.

На лице графа отразились все чувства, которые вызвало мое предложение. В течение нескольких секунд оно выражало лишь совершенное недоверие, однако по мере того, как моя идея укоренялась в сознании графа, в глазах его засветилось удивленное облегчение.

— Глухонемой! — воскликнул он. — Да, мистер Холмс, теперь я вижу, что у вас и в самом деле нашелся ответ! Ты со мной согласен, Сергей? Мы тут же должны рассказать об этой блестящей идее Дмитрию. — Подойдя к камину, граф дернул за шнурок звонка, одновременно обратившись ко мне с разъяснениями:— В моих российских поместьях Дмитрий Соколов служил при мне камердинером. Здесь же он имеет все полномочия выступать от моего лица. Он неплохо говорит по-английски и помогал полиции при расследовании этого дела, выступая в качестве переводчика заявлений обитателей дома на Стэнли-стрит. Ах, Дмитрий, вот и ты! Это — мистер Шерлок Холмс, консультирующий нас детектив, который будет расследовать обстоятельства убийства Анны. Только что он подал мне одну великолепную идею.

Дмитрий Соколов был тщедушным человечком с лицом, которое, казалось, сшито из отдельных лоскутков смуглой кожи, и настороженным взглядом дикого зверя. Как мне вскоре пришлось убедиться, в душе он был настоящим комиком. Ведь многие русские очень быстро способны переходить от бурной радости к безутешному горю. Дмитрий молча слушал графа, когда тот объяснял ему суть моей задумки. Затем камердинер сказал:

— Ваше превосходительство, ему для этого понадобятся документы.

— И соответствующая одежда, — быстро вставил я. — У меня нет ничего, что позволило бы сыграть эту роль.

— Можно будет все это устроить? — спросил граф с некоторым беспокойством.

— Конечно. — Дмитрий пожал плечами с таким видом, будто речь шла о сущей безделице. — Я прослежу, чтобы в течение суток все было готово.

Слова его, как оказалось, не расходились с делом. На следующий день, Ватсон, он приехал ко мне на Монтегю-стрит с теми документами, которые вы держите в руках. Так я стал Мишей Осинским. Кроме того, он привез мне самые дорогие Мишины вещи, среди них была и эта фотография пожилой крестьянки — моей предполагаемой матери, и небольшая семейная икона, с которой несчастный юноша ни за что не хотел расставаться. Еще предусмотрительный Дмитрий в потрепанной холщовой сумке привез мне одежду и, пока я примерял новый наряд, подробно изложил продуманную до мелочей историю моей жизни.

По легенде, я родился в далекой деревне на Урале, поскольку никто из живших в доме эмигрантов не бывал в тех краях. Я был не только глухонемым, но к тому же, как и многие бедные русские крестьяне, неграмотным. Эта мера предосторожности была принята для того, чтобы никто не вздумал общаться со мной в письменной форме. Матушки моя, Любовь Осинская, была вдовой, до своего замужества работала прислугой у помещика, который заботился о ее семье. Меня — Мишу — без моего ведома нигилисты использовали в качестве курьера. И помещик — добрый человек, который, как и граф Николай Плеханов, придерживался либеральных взглядов и боялся, что о моей деятельности станет известно властям, — оплатил дорогу до Англии мне и моей матушке. К несчастью, — здесь лицо Дмитрия приобрело трагическое выражение, как будто он и вправду искренне верил в правдивость этой истории, — моя мать скончалась во время этого путешествия от лихорадки. Я приехал в Лондон один, голодный и до смерти напуганный, и какой-то добросердечный изгнанник из России отвел меня в кенсингтонский дом графа. Плеханов был тронут моим бедственным положением и позволил мне поселиться вместе с другими его жильцами.

Пока Дмитрий говорил, я облачался в свое новое одеяние и, помимо своей воли слушая его печальный рассказ и пытаясь поставить себя на место этого несчастного юноши, слегка сгорбился и беспомощно свесил руки так, что, когда он закончил повествование и мы оглядели меня в зеркале, ни он, ни я не знали, плакать нам или смеяться над обликом того убитого горем создания, которое я теперь представлял.

Как показали дальнейшие события, элемент трагикомедии стал лейтмотивом всей этой истории. Другой специфической чертой, красной нитью пронизывающей все это дело, был маскарад с переодеванием. Без преувеличения могу вам сказать, друг мой, что ни в одном моем расследовании, проведенном до и после этого случая, мне не пришлось столкнуться с таким числом фальшивых персонажей и измененных внешностей.

Даже моя встреча с Дмитрием в тот день скоро переросла в нечто напоминавшее фарс. Для того чтобы как-то оправдать мое пребывание в доме на Стэнли-стрит, было решено, что я буду выполнять там некоторые обязанности по хозяйству. Вижу, Ватсон, что эта мысль уже вызывает у вас улыбку. Не могу не признать, что в той ситуации и в самом деле было нечто забавное, поскольку я совершенно не приспособлен для выполнения такого рода работ. Тем не менее мои обязанности были достаточно просты.

Дмитрий принялся оживленно объяснять, что мне предстоит делать в моей новой роли, произносил по-русски такие слова, как «метла» или «дрова», которые я как глухонемой, естественно, слышать не мог. Причем все это мой инструктор делал с забавными гримасами и ухмылками, так смешно искажавшими его лицо, сопровождая их таким количеством изощренных жестов, не уступавших настоящей пантомиме, что мне стоило большого труда удержаться от смеха и не разрушить тем самым образ Миши — сообразительного крестьянского увальня с трогательным желанием всем угодить.

Неподражаемый Дмитрий позаботился и о том, чтобы снабдить меня списком всех жильцов дома, причем к каждому имени прилагались биографические данные, дабы к моменту знакомства у меня уже была об этих людях кое-какая информация. Всего там жило четырнадцать человек, однако я не буду сейчас утомлять вас перечислением их всех. В этой связи достаточно сказать, что больше всего меня тогда интересовал Владимир Васильченко, которого сначала заподозрила полиция.

Когда я спросил мнение самого Дмитрия об этом человеке, он лишь красноречиво пожал плечами и ответил:

— Свидетель мог ошибиться.

Хотел ли он этим сказать, что Моффат не смог признать в Васильченко человека, которого заметил ночью, или же ошибся при описании личности преступника, я так и не понял. Судя по документам Васильченко, он был не более опасен, чем любой другой студент литературного факультета Московского университета, и никогда не имел никаких неприятностей с царскими властями.

На следующее утро Дмитрий Соколов в кебе привез меня переодетого в платье Миши Осинского и держащего в руке холщовую сумку с немудреным имуществом в дом на Стэнли-стрит и представил его обитателям.