"Внутренний голос" - читать интересную книгу автора (Флеминг Рене)

ГЛАВА 12 ЗА СЦЕНОЙ

Как мне хочется посмотреть спектакль из зрительного зала, так зрителям — проникнуть за кулисы. Театр, с его закулисной суматохой и зрителями в бархатных креслах, сродни пятизвездочному ресторану, где в кухне носятся туда-сюда повара, а в зале элегантные посетители вкушают деликатесы. Невозможно поверить, что в одном здании в одно и то же время кипят две параллельные жизни, впрочем, в первом случае их объединяет музыка, а во втором — еда.

Из служебного входа Метрополитен-опера попадаешь прямиком на автостоянку. Мне повезло с водителем — Ричарду Бернсу я могу доверить даже своих дочерей. (Однажды на полпути домой в Стэмфорд я вспомнила, что забыла девочек в городе. Ричард так круто развернул машину, что мы чуть шеи себе не свернули.) Обычно я стараюсь приехать за полтора-два часа до спектакля, чтобы успеть загримироваться, распеться и, самое главное, войти в образ.

Поздоровавшись с охраной, я миную длинный цементный коридор со шкафчиками вдоль стен и направляюсь к гримерным комнатам. Если перед зданием оперы красуются великолепные светильники, а внутри радуют глаз позолоченные ложи, то за кулисами потолки низкие, свет тусклый и обстановка вовсе не роскошная, зато знакомая и удобная. Потертая темно-красная ковровая дорожка, около гримерных — старомодные столы и стулья, как будто позаимствованные из приемной дантиста середины пятидесятых. Из глубины коридора доносятся голоса других исполнителей, приехавших раньше меня, — они повторяют партии перед представлением.

Если целый день до этого я не пела, разминка просто необходима. Хорошая репетиция равносильна двадцатиминутному или получасовому разогреву. Но единого ритуала не существует, ведь никогда заранее не предугадаешь, как сегодня поведет себя голос. На его звучание влияет множество факторов: хорошо ли ты выспалась, что ела, устала ли, каковы влажность воздуха и давление, не переменилась ли погода, насколько сложна исполняемая музыка, волнуешься ли ты. Важны даже такие мелочи, как аллергия на еду или шерсть животных и метеочувствительность. На состоянии голоса сказывается даже авиаперелет, потому что в самолете запросто можно подхватить какую-нибудь респираторную инфекцию. И даже если удалось справиться с микробами, не стоит забывать про чересчур сухой воздух и разницу в часовых поясах, из-за которой чувствуешь себя совершенно разбитой. В самолете я всегда уверяю себя, что все будет прекрасно. Пью много воды, стараюсь не употреблять кофе и алкоголь, а по прибытии непременно спрашиваю свой организм, не хочется ли ему поспать.

Когда столько времени проводишь в дороге, не так-то просто каждый день заставлять себя поддерживать голос в тонусе. Это требует неимоверных физических и вокальных затрат. Распеваясь, я внимательно прислушиваюсь к себе и своему состоянию. Не напряжены ли мышцы? Правильно ли я дышу? Дыхательные мышцы нужно размять в первую очередь, в противном случае челюсти и лицевые мускулы не смогут резонировать должным образом. Потом я расслабляю шею, трапециевидную мышцу, плечи и грудь, снимаю напряжение в спине. Тут надо быть очень внимательной — самые незначительные проблемы способны произвести разрушительный эффект.

Порой я прибегаю к помощи зеркала. Высовываю язык и широко зеваю. Я использую технику Александера[90], выпрямляюсь, высвобождаю шею и спину; пилатес же помогает мне найти правильную точку опоры, повышает выносливость и развивает дыхание. Я знаю, что многие певицы практикуют йогу. Это лишний раз доказывает, как далеко мы ушли от образа дивы, питающейся шоколадом и передвигающейся в фаэтоне (ничего не имею против того и другого), ведь современный образ жизни требует недюжинного здоровья. Итак, я концентрируюсь на расслаблении брюшной полости и мышц грудной клетки, чтобы максимально хорошо дышать. Проверяю, правильно ли держу подбородок и все ли в порядке с задней стенкой горла. Тут существуют свои маленькие хитрости, и только после долгих лет в профессии я могу быстро сообразить, как достичь наилучшего эффекта. При этом меня до сих пор поражает, как часто я ошибаюсь и ищу причину неверно взятой ноты не там, где следовало бы. Бывает, это просто плохой день, и всего три минуты работы над резонансом или техникой дыхания позволяют добиться результатов, к которым я стремилась. Поиск идеала — процесс неизменно увлекательный и интригующий. Чтобы достичь вершины, нужно сплести ремесло, профессиональные навыки и искусство воедино.

Следующий этап — выкинуть из головы все лишнее и сосредоточиться на тексте (что не так-то просто, ведь обычно имеешь дело с иностранным языком). Если меня отвлекают мысли о предстоящем перелете или дочкиных оценках, я не могу полностью сконцентрироваться. А ведь все лишнее, не относящееся к делу, может помешать выступлению.

Сегодня я постоянно размышляю над трактовкой образа, эмоциональным воздействием музыки и тем, как передать переживания героини. Я всегда стараюсь добиться максимально возможной выразительности каждой отдельно взятой фразы. Мы обсуждали с Джеймсом Ливайном разницу между таким спектаклем, где все эмоции разложены по полочкам, и таким, где актеры выражают их органично и естественно. По его мнению, главная задача актера — раскрыться полностью, не зажиматься. Меня поражает разница между Беньямино Джильи[91] в арии «Ombra mat fu» (демонстрирующей его великий вокальный талант) и интерпретациями певцов вроде Фридриха Фишера-Дискау и Элизабет Шварцкопф, которые всегда пели изобретательно, умно и артистично. Кто возьмется судить, чей подход правильнее? Это исключительно дело вкуса и личных пристрастий.

Минут пять я спокойно разминаюсь в своей гримерке. Потом люди начинают сновать туда-сюда, звонит телефон с длинным-предлинным шнуром на стене, и мобильный в моей сумочке присоединяется к общей суете. Небольшая комнатка с огромным зеркалом с подсветкой, древним обогревателем, двумя увлажнителями воздуха и потертым диванчиком превращается в штаб военных действий. Постоянно кто-то заглядывает узнать, не нужно ли мне чего.

Бессменный гример Метрополитен-опера на протяжении тридцати пяти лет Виктор Каллегари входит с огромным коробом, полным волшебных принадлежностей, которые помогут зрителям разглядеть мое лицо с расстояния в добрую сотню ярдов.

— Сегодня будут снимать, — говорю я ему. — Раскрасьте меня поярче.

— Прошлый раз вы выглядели очень мило.

— Но я была слишком бледная.

Он качает головой и начинает накладывать призрачно-бледную основу. Спорить с ним бесполезно — уж он-то знает, как люди выглядят под софитами. Пока он прилаживает накладные ресницы, звонит Амелия. Она плохо себя чувствует и не хочет сегодня вечером идти на концерт Джеймса Голуэя[92] в Карнеги-холле, но я ей не верю, слишком уж громко она кашляет (совсем как Виолетта в последних сценах). Я настаиваю, чтобы она пошла, дочь вздыхает и соглашается. Меня не проведешь.

Джульет Велтри приходит надеть мне парик. Она здесь уже десять лет, сменила на посту собственную мать. Все, кто работает в Мет, считают, что в общем и целом здесь отлично. Во время концертного сезона работы, конечно, хоть отбавляй, зато потом куча свободного времени, можно отдохнуть и зарядиться энергией. Джульет накручивает мои волосы на коклюшки и надевает парик для первого акта. Несколько заколок впивается, кажется, прямо в скальп, но зато можно не сомневаться, что парик с меня не спадет. Чтобы еще немного размяться, я направляюсь к стоящему в углу небольшому пианино «Ямаха»; Джульет следует за мной, сует в шиньон заколки со стразами. Я беру несколько нот из арии первого акта и начинаю петь. Звонит Джеймс Ливайн и рассказывает, как ему понравилась наша совместная шубертовская программа недельной давности; мы немного болтаем о том о сем, но вскоре он прощается: знает, что до представления осталось всего ничего. Я совершенно не готова. Накануне мы с девочками катались на лыжах, и теперь я боюсь, что холод, свежий воздух и физическое напряжение скажутся на голосе.

В дверь стучат. Дмитрий Хворостовский просовывает голову внутрь:

— Все в порядке?

— Все в порядке, — подтверждаю я.

Пока он Жермон только наполовину: начищенные ботинки, серые костюмные брюки, а выше — белая футболка и подтяжки. Усы еще не наклеены. «Как вы, дорогая?»

Я вздыхаю, улыбаюсь и уверяю, что чувствую себя прекрасно. Заодно вспоминаю, сколько влюбленных девочек каждый вечер ждет его у служебного выхода в надежде получить автограф, и понимаю, что они умерли бы на месте, если бы услышали слово «дорогая» из его уст (пусть это и всего лишь вежливое обращение к коллеге). Дмитрий — оперный Ричард Гир. Он возвращается в свою гримерку, и сквозь тонкую стену я слышу, как он готовится к выступлению. Его пение вдохновляет меня.

Потом приходит Вики Тэннер, моя костюмерша и правая рука. Как и Виктор, она работает здесь тридцать пять лет. Вики спрашивает, поела ли я, и я вспоминаю про обед в пластиковом контейнере на дне сумки. Если сейчас не перекусить, потом будет слишком поздно. С одной стороны, не стоит есть за пять минут до выхода на сцену (тем более первый акт такой сложный), но с другой — если сейчас не пожевать хоть что-нибудь, до одиннадцати вечера, когда окончится спектакль, я просто не доживу. Кто-то заходит и просит подписать программки и диски для попечителей, этим я и занимаюсь, пока Вики наливает кипяток в пластиковый стаканчик и пытается найти чайный пакетик: кажется, у меня в сумочке завалялась парочка.

Когда оперная певица хочет прослыть «дивой» и требует срочно отключить все кондиционеры в магазине в разгар июльской жары, поскольку боится простудиться, я усмехаюсь: «Да и бог с вами». Но я совершенно не выношу подобного поведения за сценой, а именно там его чаще всего и можно встретить. Я считаю, уважительное отношение к персоналу Метрополитен входит в обязанности певца. Такие люди, как Виктор и Вики, восхищают меня: я знаю, сколько времени и сил они отдают своей работе. Я им благодарна, и они меня вдохновляют. Оперная постановка — это огромный механизм, и если мое имя первым красуется на афише, это еще не значит, что я делаю все в одиночку.

Неожиданно я вспоминаю, что утром надо присутствовать на записи диска, посвященного памяти Фреда Роджерса[93], а я еще даже не видела, что должна петь. Вики как раз разогрела в микроволновке еду, я перекусываю, сажусь за пианино и пытаюсь наиграть и напеть завтрашний фрагмент. Фред сам написал эту милую песенку. В совершенном, лучшем из миров я репетировала бы ее пару дней, желательно с профессиональным пианистом (а не под собственный дилетантский аккомпанемент), но приходится мириться с обстоятельствами и быть благодарной за то, что имеешь. Мне вообще повезло, что нашлась хотя бы минутка порепетировать. Входит Рамон Варгас[94], который поет Альфреда, — в коротких гетрах, синей шелковой куртке и красном полосатом галстуке, цилиндр он держит обеими руками, как чинный ухажер. Он уже готов к выходу — а я в совершенно разобранном состоянии! Он целует меня в щеку.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает он. — Выглядишь прекрасно.

Отвечаю, что чувствую я себя лучше, чем выгляжу, потому что в этот момент от шеи до кончиков волос я уже Виолетта, а ниже пока еще Рене Флеминг. Рамон уходит, но возвращается Вики — пора переодеваться.

Давно прошло то время, когда я не могла спеть Мюзетту без шелкового платья. Теперь я могу петь Виолетту в спортивном костюме, но в сценическом все-таки лучше. Сначала Вики надевает мне через голову нижнюю юбку, потом затягивает меня в корсет. Я не Скарлетт О'Хара, столбика кровати, за который можно было бы ухватиться, под рукой нет, и мне ни за что на свете не ужаться до семнадцати дюймов, но все равно это чертовски узкий корсет, хоть и не настолько изуверский, как те, что мне пришлось носить в «Платее». Некоторым певицам нравятся корсеты посвободней, другие предпочитают, чтобы из них выжали весь воздух. Я люблю, чтобы корсет был зашнурован плотно, но удобно, создавая точку опоры и поддерживая дыхание, когда я пою. Теперь Вики облачает меня в невероятных размеров бело-кремовый шелковый шедевр от Джона Паско и зашнуровывает его. Добавляем перчатки и здоровенные фальшивые бриллианты, которые будет видно и с последнего ряда балкона, три кольца размером с перепелиные яйца, два браслета, колье и брошь. О таких украшениях мечтает каждая восьмилетняя девочка. Наконец, Вики дает мне веер и платок, я отступаю на шаг и оцениваю общий вид. Больше всего я напоминаю пышный свадебный торт с кремовыми розочками. Смотрится роскошно — или отвратительно, это на чей вкус, — но мне нравится.

Добавив немного румян (все-таки я бледновата, что бы Виктор ни говорил), я возвращаюсь к пианино и повторяю несколько самых сложных мест из первого акта. Теперь я могу только стоять, поскольку сидеть в костюме трудновато. Осталось совсем немного времени, и я наспех повторяю то, что можно было бы назвать «Хитами "Травиаты"». В этот момент я начинаю серьезно разговаривать сама с собой, так как рядом нет никого, кто мог бы настроить меня на выступление. Разговор идет о моей первой небезупречной ноте.

«Смотри — вот здесь ты ошиблась в прошлый раз! Тогда тебе не хватило дыхания. Не позорься. Помни: после того как строчка кончится, тебе еще нужно будет взять немало других нот». Снова наигрываю на пианино. «В какой мы тональности, Рене? Хорошо, давай возьмем эту верхнюю до». Я пробую. Звучит не так уж плохо. «Вот и отлично! Здорово получилось. Теперь попробуй еще разок!»

Если кто и припал ухом к замочной скважине, ничего нового он сегодня не услышит. Пою еще две строчки. «Не годится. Давай заново. Больше воздуха. Вот, так-то лучше».

По громкой связи слышу: «Виолетта, на сцену с носовым платком». Вики снова стучится в дверь. Пора.

Вики следует за мной, как фрейлина, и несет юбки. Вокруг гримерной расселись куртизанки и их служанки, джентльмены из высшего общества; разговаривают о своих собаках и кто чем занимался на выходных. Сногсшибательные молодые женщины в ярких шелковых нарядах накинули сверху потрепанные халаты, чтобы не запачкать платья. Все разодеты в пух и прах. Слышна итальянская, испанская и русская речь. «Удачи»! — желают мне все, и я отвечаю им тем же. Прохожу мимо груд париков, гардеробной с утюгами, плотницкой мастерской, вниз по цементным проходам с веревочными лестницами и тележками вдоль стен, увитых толстыми черными змеями проводов. Трудно представить, что эта дорога ведет в самое шикарное на свете место и что по ней вот уже сорок лет ходят все звезды оперной сцены. Чем ближе к сцене, тем больше активности вокруг: люди с блокнотами, люди в наушниках и с микрофонами, люди в костюмах, люди в черных джинсах и футболках, парни с молотками и лестницами, женщины за осветительским пультом и мужчины с прожекторами, балетные танцоры в трико и девушки с тамбуринами. Успех каждого спектакля зависит от слаженной работы сотен людей.

Но вот поднимается занавес, вспыхивают софиты.

А иногда случаются аварии. Как, например, на моей дебютной «Медее» в Королевской опере. Я исполняла первую в спектакле арию на крутой горке у самого края сцены. Но декорации были плохо закреплены и, едва я села, покачнулись и опасно накренились над оркестровой ямой. Зал дружно ахнул: еще один дюйм, и я рухнула бы вниз. В Мет в 1991 году во время репетиции «Призраков Версаля» обрушились движущиеся декорации. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы мы в тот момент репетировали громкий отрывок, но, к счастью, мы услышали треск и успели разбежаться. Мы с двумя молодыми певцами стояли как раз на том месте, куда рухнули декорации, — от нас бы только мокрое место осталось. Тереза Стратас так за нас испугалась, что разрыдалась, и нам даже пришлось прервать репетицию. Два года назад в парижской постановке «Русалки» на сцену упала огромная стена в шесть футов толщиной и два этажа высотой. Я и не догадывалась, что умею так быстро бегать. Обычно сотрудники вспомогательных цехов делают все возможное для нашей безопасности. Они умудряются за пять минут приладить к декорациям шаткие ступеньки для целого хора с помощью пары болтов, и каким-то чудом все это держится.

У самой сцены Вики отпускает мой подол, и вот я уже стою между кулисами и залом.

На сцене все преувеличенных размеров. Наши голоса должны быть слышны, а украшения видны с любого ряда — как и декорации. Над головой сверкает гигантская люстра. Мебель завалена большими мягкими подушками. В этой постановке Дзеффирелли красные стены и позолоченная отделка создают атмосферу, в которую хочется окунуться, — пышную, мягкую и манящую. Я начинаю петь, впитываю энергию зала и коллег на сцене и передаю им свою. Это предпоследнее выступление во второй постановке «Травиаты» с моим участием, но я не перестаю работать над ролью. В первом дуэте с Альфредом я недостаточно подробно исследовала колоратуру. В идеале все, что мы поем, должно быть осмысленно. Мало просто хорошо брать ноты, нужно передать значение каждой фразы. Возьмите, к примеру, каденцию в самом конце первого дуэта. Ее можно петь со смехом, жаром или истерикой; в ней можно показать, как Альфред пытается сблизиться с Виолеттой или как она отталкивает его, — оба варианта правомерны. Верди нигде не указывает: «Должно быть так и никак иначе». Именно это и красит музыку — неуловимая, непостижимая тайна и возможность импровизировать и экспериментировать, по-разному играть и петь в разные дни, выбирать, что органичнее для персонажа в этом конкретном спектакле. В тот вечер я решила, что прерывистое дыхание Виолетты свидетельствует также о ее влюбленности, и она задышала у меня страстно, возбужденно. Себе я объясняю это так: она больна, но в то же время ей нравится очень привлекательный молодой человек. Творческая способность сродни мышце: чем чаще ею пользуешься, тем она сильнее. Мы все наделены воображением, но его необходимо развивать, чтобы обнаруживать творческое начало спокойно и уверенно.

Чем больше я буду уделять внимания творчеству (то же справедливо и по отношению к голосу), тем больше открытий сделаю, тем значительнее улучшу свою игру. Парадокс заключается в том, что готовишь роль долго и мучительно, а играть в итоге совсем несложно (и даже приятно).

Каденция в конце каватины в большой арии также предоставляет множество возможностей для трактовки, но я предпочитаю прибегнуть здесь к самому могущественному средству воздействия на публику — к паузе. Если спектакль удался, зрители чувствуют, как прямо у них на глазах рождается нечто прекрасное. На сцене мы испытываем сходные эмоции. Они тем сильнее, чем меньше ты ожидаешь получить. Выдумщик Франк Корсаро научил меня по-настоящему удивлять зрителей, делая долгую паузу перед «Ё strano! Ё strano!». Прием окончен, гости ушли, вечер близится к концу, все снова тихо и спокойно. Обычно дверь закрывается, Виолетта оборачивается и сразу же (пока не забыла текст), поет «Ё strano! Ё strano!». Но у Франка было другое видение этой сцены. Он хотел, чтобы я разулась и подошла к огню. Все это вызывает напряжение у публики, а напряжение — неотъемлемая часть драматизма в музыке.

О существовании музыкального напряжения я узнала от Хартмута Хёлля, который называл его tragen (что по-немецки значит «нести»). «Вообрази, что музыка — это сливочная конфетка и ее можно растягивать и сжимать. Не исполняй партию скучно и педантично, тронь струны зрительских душ сменой темпа, плавным легато, чуть повремени со следующей фразой или, наоборот, слегка поторопись, в общем, если хочешь сочувствия зрителей, вкладывай в свой голос больше чувства. Это привлечет публику и вызовет эмоциональный отклик». С другой стороны, ангельское звучание абсолютно точно и чисто спетой фразы порождает те же чувства. Возможности tragen Хартмут демонстрировал при помощи фортепиано, а ведь это сложнее, чем использовать куда более пластичный голос. Созданное напряжение помогает выразить собственное душевное состояние, и лишь немногие певцы способны на это. Когда им это удается, меня как зрительницу исполнение трогает гораздо больше, чем самые богатые декорации в мире.

Даже когда я на сцене одна, например, в финале первого акта «Травиаты», мне не бывает одиноко, потому что я знаю, что меня всегда поддержит Джоан Дорнеманн, сидящая в суфлерской будке. Она следит, чтобы не было столкновений, подгоняет нас, если отстаем, и придерживает, если забегаем вперед, жестами подсказывает, когда мы забываем слова, а в крайних случаях выкрикивает их вслух. В начале карьеры нам не приходилось рассчитывать на поддержку суфлера, теперь же, работая в ведущих театрах, мы без них как без рук; ей-богу, в их присутствии чувствуешь себя гораздо спокойнее и почти не нервничаешь. Первый раз в Париже я пела «Манон» без суфлера и страшно нервничала из-за устрашающего количества диалогов. Джеймс Конлон, став главным дирижером Парижской оперы, первым делом установил суфлерскую будку. Суфлер, в конце концов, старинная оперная традиция, восходящая к тем временам, когда певцы исполняли каждый вечер новое произведение.

Первый акт завершен, и я вздыхаю с огромным облегчением. Не то чтобы оставшаяся часть оперы была легкой, просто начало тяжело для меня не только эмоционально, но и физически, и если не распределить силы, то к финалу я сдам. А еще я боюсь повредить связки, исполняя такую сложную партию. Забавно, но стоит мне сделать малейшую ошибку, как я начинаю паниковать: «Ну вот. Все кончено! Пиши пропало, у тебя нет больше голоса». Звучит абсурдно, но в этом мире все возможно: никогда точно не знаешь, где перестараешься и надорвешь связки. Вспомните, как фигуристка весь вечер выдает великолепные каскады из двойного акселя и тройного тулупа, а потом неправильно ставит конек в обычной дорожке шагов и тянет сухожилие.

Занавес опускается, я раскланиваюсь под аплодисменты и возвращаюсь в гримерную. Снимаю с себя платье-торт для первого акта. Вики тут же облачает меня в сине-зелено-полосатое платье из первой сцены второго акта: куртизанка в деревне. Фальшивые бриллианты уступают место здоровенному распятию, парик с высокой прической сменяют распущенные локоны, а вместо заколок с драгоценными камнями появляется скромная соломенная шляпка. В дверь стучится Пласидо Доминго. Я и не знала, что он в зале; сама только вчера видела его в «Пиковой даме», где Сэйдж поет в детском хоре. Он целует меня в щеку, берет за руки, серьезно смотрит прямо в глаза: «Ты знаешь, я обожаю твой голос». После его ухода дирижер Валерий Гергиев звонит, чтобы сообщить, что очень мной доволен. Даже сейчас, будучи состоявшейся артисткой, я нуждаюсь в одобрении и очень его ценю.

Вместе с Вики, которая несет за мной юбки, мы снова идем по извилистым коридорам и минуем гигантские деревянные ящики с надписями «ГИБЕЛЬ БОГОВ» и «ЛУИЗА МИЛЛЕР». Шикарные декорации первого акта уже убрали, люстру завернули и подняли на самый верх, подальше от зрительских глаз. Вместо высшего света на сцене теперь буколическая картинка — солнечная комната с бесконечными окнами.

Если повезет, дюжину раз за карьеру у тебя будет повод подумать: «Это лучший режиссер, с которым мне приходилось работать. Этот дирижер — гений. Этот тенор, эта меццо, этот бас — удивительный талант». Оперная певица иногда напоминает шестнадцатилетнюю романтичную школьницу, по уши влюбляющуюся каждый месяц. Особенно я люблю выступать с Дмитрием Хворостовским, который славится своим феноменальным дыханием и способностью петь самые длинные фразы. Он один из тех, кто прекрасно понимает tragen и затрагивает все самые сокровенные струны вашей души. Если сравнить его со всеми прежними Жермонами, вы сразу же увидите его необычайный дар и потрясающую технику. Плюс ко всему у него прекрасный голос, и он всегда знает, что делать на сцене, так что эпизод с ним похож на чудесный сон. К тому же первая сцена второго акта такая пронзительная и трагическая. В этот момент Виолетта раскрывается перед нами, мы видим ее доброту и проникаемся сочувствием и любовью.

После окончания этой сцены я вновь направляюсь за кулисы переодеться, по дороге меня останавливает женщина и вручает конверт. Исполнители главных партий в Мет получают гонорар в середине каждого представления — приятно, конечно, но мне в такие моменты не до денег, и я частенько забываю, куда сунула чек. Через несколько дней моя помощница Мэри обычно спрашивает, заплатили ли мне гонорар, и мы принимаемся искать чек.

Вторая сцена второго акта начинается с вечеринки, в которой участвуют хор и кордебалет. В начале меня нет на сцене, так что как раз хватает времени переодеться в черное платье, как бы говорящее: «Я вернулась в свет и снова стала несчастной куртизанкой». В этой сцене самая большая массовка, и костюмеры прямо за сценой утюжат пиджаки и разглаживают юбки. В конце акта я торопливо бегу в гримерку, чтобы облачиться в ночную сорочку и приготовиться к смерти.

Я всегда задавалась вопросом, как лучше изобразить истощенную, угасающую героиню в финальной сцене, а в этом году воспользовалась отличным советом Сьюзан Грэм — утянуть грудь. Она пользуется специальным бюстгальтером, когда поет мужские партии в Генделе и Штраусе, и стоило мне надеть нечто подобное под свою лавандовую ночную рубашку, как героиня моя стала казаться хилой и болезненной. Виктор снимает румяна, что я наложила перед первым актом, и рисует темные круги под глазами, я надеваю длинный всклокоченный парик, ясно дающий понять, что несколько дней меня терзал жар. Потом меняю крест на внушительный медальон, хранящий изображение Альфреда и мой портрет, который я ему подарю на память о нашей любви. В руках у меня большой окровавленный платок. Я как будто сошла с рисунка Эдварда Гори[95]. Вики отводит меня на сцену и помогает лечь в постель. Рабочие вставили огромный шест в центр декорации и с грохотом сверлят что-то у меня над головой, слава богу, это уже третий акт, я в постели, и все пока идет хорошо. Рабочие убирают шест, наводят порядок и уходят. Из-за занавеса доносится музыка, и я тихонько подбадриваю себя.

Я благодарна судьбе за совместную работу с Валерием Гергиевым. Оркестр под его управлением всегда звучит как-то зрело, мужественно, что заставляет петь более страстно, а это, в свою очередь, вдохновляет дирижера. Он уделяет огромное внимание ритму. В 1994 году мы исполняли «Отелло», я была во втором составе и часто смотрела репетиции из зала. От сцены шторма натурально в дрожь бросало. Мне не нужно постоянно смотреть на него: Гёргиев выделяет фразу, я это слышу и сразу понимаю, что, если хочу поспеть за оркестром, следующие две фразы нужно спеть быстрее и с большим напором. Благодаря такому редкому взаимопониманию возникает ощущение, будто исполняешь «Травиату» впервые в жизни.

В музыке очень сильно эротическое начало. Леонард Бернштейн говорил, что дирижер занимается любовью с сотней человек одновременно. По рассказам очевидцев, Клайбер, дирижируя «Травиатой», не сводил влюбленных глаз с Илеаны Котрубас. Один джазовый музыкант рассказал мне, что Майлз Дэвис считал свою цель достигнутой, если в него влюблялись все женщины в зале. Да, по эмоциональному воздействию музыку можно сравнить только с любовью.

Эпизод третьего акта, когда Виолетта читает письмо от Альфреда, требует особого актерского таланта. От этой сцены во многом зависит, как зритель отнесется к Виолетте и ее судьбе. В хьюстонской постановке Виолетта злится на Альфреда за то, что тот никак не приходит, хоть и знает, что она умирает, — мощное зрелище, логично завершающееся ее криком «Слишком поздно!». Но в Метрополитен-опера образ Виолетты нежнее и печальнее. Простое чтение письма звучит более уместно и значительно, поскольку речь лучше выражает смысл, чем пение. Когда поешь, все гласные тянутся, при определенной сноровке можно даже сойти за носителя языка, но в речи ничего не скроешь. В ней существуют такие нюансы, которые порой волнуют меня больше, чем сложные вокальные пассажи.

Наконец Альфред с Жоржем Жермоном возвращаются. Альфред и Виолетта клянутся друг другу в любви, все прощено. На мгновение она снова становится счастливой, она верит, что поправится и будет вместе с любимым, но потом замертво падает на верхней си-бемоль — не слишком-то просто сыграть это так, чтобы публика поверила. Мы выходим из-за кулис, зал ревет, точно океан. Волна любви и восторга обрушивается на нас. Зрители рвут программки и бросают их в воздух — в Мет это категорически запрещено, но лично я не собираюсь их останавливать. На нас сыплется бумажный дождь, и аплодисменты, кажется, длятся дольше самой оперы. Я вдруг понимаю, что могла бы стоять так целую ночь.

Как приятно было бы завершить рассказ на этой высокой ноте: я купаюсь в лучах славы, окруженная коллегами и друзьями, — но вечер еще не закончен. В гримерной парик возвращается на пенопластовую голову, а ночная рубашка — обратно на вешалку. Я вынимаю шпильки из прически, стираю круги под глазами и переодеваюсь в свою повседневную одежду. Приведя себя в порядок, я открываю дверь и приветствую всех, кто отмечен в специальном списке: от попечителей Мет до моих одноклассников, других солистов, поклонников со всего света и друзей. Существуют особые правила ведения беседы в такой ситуации, потому что хоть я и рада уделить время каждому, мне не хочется, чтобы люди томились в очереди до двух ночи. Фотографии, объятия, маленькие презенты. Затем я направляюсь к служебному выходу, где меня ждет толпа поклонников, не пробившихся в заветный список. Вот уж кому не занимать стойкости. Хотя уже очень поздно и на улице холодно, они ждут, пока я подпишу им программки. Многие из них начинающие музыканты. Помнится, я сама когда-то ждала у служебного входа певиц, которые мне особенно нравились. Пытаюсь перемолвиться с каждым хотя бы словечком. До конца второй очереди добираюсь лишь после полуночи. В такие мгновения я больше всего люблю Нью-Йорк. Город ждет меня. Я не чувствую ни одиночества, ни страха. Подруга приглашала меня на салатик и бокал вина, если после спектакля останутся силы, и я вдруг чувствую в себе все силы мира. Я шагаю по Бродвею от Линкольн-центра. Вечер, кажется, удался.