"Красный вагон" - читать интересную книгу автора (Печерский Николай Павлович)

Глава тринадцатая

А жизнь берет свое: надо есть, надо пить и надо спать.

Они умяли втроем булку хлеба, опустошили банку тушенки и разошлись по вагонам.

Глеб заглянул к Димке Кучерову.

Димка лежал в прежней позе и таращил глаза в потолок.

— Болит? — спросил Глеб.

Димка застонал в ответ и еще сильнее выпятил свой коричневый живот.

— Пощупай... Кажется, увеличилась, — сказал он, помедлив.

Глеб вежливо отказался.

— Ты мне дай немножко йоду, — попросил он. — Я себе ноги на камнях разбил.

Димка не поинтересовался, где и каким образом Глеб приобрел такие ссадины. Он ревниво смотрел, как Глеб мазал пятки йодом и, наконец, не выдержал:

— Ты, Глеб, не особенно, на мышцу мне оставь.

Глеб ткнул на место пузырек и пошел на свою половину.

«Без йода проживу, — решил он. — Пускай сам мажет...»

Ранки на ногах пощипали немного и утихли. Глеб уснул.

Это была первая ночь, когда ему ничего не снилось. Лег на кровать, положил под голову кулак, и всё — будто в колодец провалился.

Проснулся Глеб на рассвете. В вагоне стояла зыбкая синева. За окном качалась черная колючая лапа сосны; вдалеке мерцала серебряными блестками река.

Все было как в сказке: и эта беспрепятственно затекавшая в окно синева, и рогатый месяц над рекой, и лежавший напротив Глеба Лука...

Федосей Матвеевич обещал разбудить Глеба, когда все вернутся, но так и не разбудил. Наверное, Лука пришел очень поздно. Лицо у Луки было спокойное. В уголках рта, там, где кудрявились ни разу не бритые усы, лежала хорошая тихая улыбка.

Глеб понял, что все было в порядке. Они нашли Зину-Зинулю и привели ее сюда. Иначе Лука не улыбался бы. Никогда. Даже во сне.

Глеб втихомолку рассматривал лицо брата.

Крупный, немного седловатый нос, черные и какие-то очень широкие брови.

В Иркутске Лука ходил с Глебом в парикмахерскую.

Лука сидел в кресле перед большим облупившимся зеркалом, а Глеб наблюдал за ним из прихожей.

Высокий и тонкий, как палка, парикмахер постриг Луку машинкой, заглянул, как доктор, в уши и ноздри, щелкнул маленькими ножницами.

— Бровки подстричь? Вы не беспокойтесь, сделаем аля-фуше, первый сорт.

Лука сдернул с шеи занавеску с ржавым пятном посередине и поднялся.

— Не надо фуше. И так сойдет.

Протянул в кассу рубль, получил десять копеек сдачи и пошел к выходу, поглаживая круглую черную голову.

Лука не носил прически. Он всегда был таким, как сейчас, — стриженным под «нуль», с широкими бровями, без всяких глупых и непонятных «аля-фуше».

Он был очень красивый, Лука...

Лука, должно быть, почувствовал взгляд Глеба. Веки у него дрогнули, сквозь узенькую щелочку блеснул черный зрачок.

Глеб хотел притвориться спящим, но было уже поздно.

— Ты чего смотришь? — шепотом спросил Лука.

— А ты чего? — тоже прошептал Глеб, еще не зная, как вести себя: улыбнуться или, может быть, пока подождать.

Лука не ответил. Встал с кровати и не торопясь начал одеваться.

Он ходил по вагону из угла в угол и напевал песенку. Слов у этой песенки не было, а были только какие-то «три-та-та, тру-та-та».

Лука всегда напевал одно и то же. Но песенка всякий раз окрашивалась новым оттенком. Если настроение у Луки было хорошее, «тру-та-та» звучали весело и нежно, как лесной ручеек. Если Лука злился, эти же самые звуки становились отрывистыми и глухими, как удар солдатского барабана.

Сегодня в песне Луки собрались все ручьи и все лесные птицы. Сомнений не было — Зина-Зинуля была здесь. Это для нее Лука надевал чистую и почти что новую гимнастерку и наяривал щеткой порыжевшие, сбитые на носках сапоги.

Глеб уже видел кинокартины, на которые дети до шестнадцати лет не допускаются, и поэтому знал, что влюбляться можно только в красавиц. Странно, что Лука был неравнодушен к Зине-Зинуле. Тоненькая, остроносая, и на лице веснушек— хоть веником выметай. Нет, Зинуля положительно не была красавицей...

Глеб не стал расспрашивать Луку про таежный поход.

Спросишь что-нибудь — и невпопад, и снова ссоры, и снова колючие вопросы: «А что?», «А зачем?», «А почему?» Нет, лучше он как-нибудь так узнает...

Глеб увидел Зину-Зинулю возле «конторы», где Федосей Матвеевич, ожидая, когда сменит его Варина мать, по-прежнему варил свои супы и каши.

Он думал, что встретит истощенного, искусанного мошкой человека, и поэтому очень удивился бодрому и веселому виду Зинули. Казалось, не из тайги привели ее, а откуда-то с концерта или цирка, где разноцветные клоуны смешно дают друг другу подножки и обливаются сметаной.

Возле «конторы» только и слышалось ее «хи-хи» да «ха-ха».

Оказывается, Зина-Зинуля убегала не один раз, а два раза — первично и вторично.

Так и в телеграмме было написано: «Вторично ушла к вам Зиночка Алушкина». Только они тогда внимания на это не обратили.

Зина-Зинуля убежала первично, но отец догнал ее и привел домой, а вторично он ее уже не догнал. Зинуля перехитрила Алушкина и пошла вторично не по дороге, а напрямик, через болота и тайгу.

Но все равно это хорошо, что Лука и Георгий Лукич отправились на розыски. Вторично Зинуля заблудилась и пошла не к вагонам, а совсем туда, куда не надо, — к Трем Монахам.

Глебу очень хотелось узнать, как там сейчас у них в лесном поселке, — пересохла Зеленуха или все еще стоит в бархатных, заросших тальником берегах; починили ли крышу на избе и что делает глупый Колька Пухов.

Но Зинуля так ничего толком и не сообщила.

— Кольку? Конечно, видела, — сказала она. — Он сейчас знаешь какой стал...

Но какой стал Колька, Зинуля не сказала. Скорее всего, она вообще не видела Пухова и говорила просто так...

Десятиклассники позавтракали, забрали пилы и топоры и отправились на просеку.

«Хи-хи! Ха-ха!» — летел издали задорный, беспрестанный смех Зинули.

Теперь, когда появилась Зинуля, дела у лесорубов наверняка пойдут лучше. Уже два дня подряд они выполняли норму на девяносто пять процентов. Если бы Димка Кучеров не ленился, у них давно было бы все в порядке. Но Димка работал через пень колоду. То мошка искусает Лорда и он бежит спасаться в реку, то мышцу себе какую-то придумал...

После завтрака Димка остался возле «конторы». Он что-то горячо и убежденно доказывал Георгию Лукичу, задирал рубашку и показывал свой круглый, коричневый живот.

Георгий Лукич выслушал Димкину болтовню, а потом махнул рукой, как будто бы хотел сказать: «А, шут с тобой!» — и повел Лорда на конюшню к Федосею Матвеевичу.

Через некоторое время Глеб заглянул туда и узнал, в чем было дело.

Георгий Лукич внял просьбам Димки о легкой работе и назначил его на конюшню ездовым.

Бывший ездовой, он же плотник, он же печник и повар, Федосей Матвеевич терпеливо и взыскательно обучал Димку новому ремеслу. Он разъяснял Лорду, что такое гужи и постромки, показывал, как надевать и засупонивать хомут, и тут же требовал все повторить и показать на практике.

Из всей этой сложной и тонкой конской науки Димка как следует усвоил только одно незыблемое правило: если потянуть за левую вожжу, лошадь повернет влево, а если потянуть за правую, она должна повернуть вправо.

Первый рейс, как это ни странно, Димка совершил успешно.

Он съездил к переправе и привез оттуда полную телегу продуктов, ящик с гвоздями и еще много всякого добра.

Федосей Матвеевич принял груз, обошел вокруг лошадей, по-хозяйски сунул ладонь под хомут. Все было в порядке — лошадей Димка попусту не гнал. Ладонь была сухая, теплая и только чуть-чуть пахла потом.

Получив новые распоряжения, Димка уверенно, как к себе в избу, полез на телегу.

Дорога лежала вдоль берега реки. Лошади шли неторопливым, размеренным шагом и не требовали никакого руководства. Щелкнет Димка кнутом, лошади потрусят для приличия мелкой, незавидной рысцой и снова переходят на шаг.

Припекало солнце. В траве монотонно, будто бы кто-то водил ножом по бруску, чивикали кузнечики — чиви-чиви...

Димке зверски хотелось спать. Он было уже задремал на своем высоком насесте, но телега наехала на камень и Димка едва не угодил под колесо.

И тут Димка решил, что сидеть на козлах необязательно и можно, пожалуй, лечь в деревянный короб и немножко поспать. Дорога прямая, лошади смирные и задней скорости у них, как известно, нет.

Так Димка и поступил. Лег в короб, подложил под голову свой клетчатый, потерявший прежний вид пиджак и уснул.

Лошади долго и безропотно везли спящего Димку.

Но вот они остановились, прислушались. Должно быть, им показалось странным, что сзади на них не покрикивали и не пощелкивали, как это было раньше, кнутом.

Постояли немного, подумали, а потом свернули с дороги и начали ощипывать листья с куста черемухи и есть их вместе с маленькими, черными, как угольки, ягодами.

Оттого, что листья были горькие, а может быть, оттого, что было жарко, лошади захотели пить.

Но, видно, мало им было той воды, что у берега. Они пили, отфыркивались и продолжали заходить все глубже и глубже. Вначале вода только-только закрывала толстые узловатые колени, потом стала подкатываться под брюхо, заламывать в сторону хвосты.

Лошади поняли, что ушли слишком далеко, и круто повернули к берегу. Заскрежетали по каменистому дну колеса, телега накренилась и шлепнулась вместе с Димкой в воду.

Но уж такой везучий был этот человек.

Димка не утонул и даже не ушибся, когда телега полетела вверх тормашками.

Через несколько минут, наглотавшись воды, насмерть перепуганный, он уже стоял на берегу и дико кричал:

— Ава-ва-ва-ва! Ува-ва-ва-ва!

К счастью Димки, неподалеку бродили по тайге Глеб и Варя.

Глеб и Варя собирали букет для матери, которая приезжала сегодня из больницы. Они услышали вопли и завывания Димки и помчались к нему на выручку.

Страшная картина предстала их взору.

Метрах в пяти от берега бесновались, пытаясь вырваться из ременных силков, лошади. Они колотили копытами по воде, вставали на дыбы. Далеко по тайге разносилось их тревожное ржание.

Течение все дальше увлекало телегу. Вода уже перекатывалась волнами вдоль широких раздвоенных крупов. Вокруг плавали клочки сена и мелкая щепа. На быстрине, распластав рукава, мчался в неизвестные дали серый пижонский пиджак Димки Кучерова...

Димка был на месте происшествия. Не заботясь о том, что лошади могут в любую минуту лягнуть копытами, Димка нырял возле затонувшей телеги и старался отцепить от барок размокшие постромки.

Но вот Димка увидел Глеба и отчаянно замахал ему рукой.

Недолго думая Глеб сбросил рубашку, вынул из кармана острый, как бритва, нож из старой ножовки и кинулся в реку. Нырнул, на ощупь нашел толстый, туго натянутый ремень и полоснул ножом...

Лошадь, чувствуя подмогу, подалась всей своей тяжелой, напружинившейся тушей вперед, а потом вытянулась струной и рывками помчалась на берег.

Совсем иначе получилось с другой лошадью...

Это было вообще очень странное и, как казалось Глебу, загадочное животное. Губы у лошади были розовые, с белыми, торчащими в разные стороны усами, а глаза голубые и какие-то очень ехидные и коварные. Крикнешь ей: «Тпру!» — идет, крикнешь: «Но!» — останавливается. Законной клички у этого существа не было. Даже Федосей Матвеевич, человек добрый и отзывчивый, назвал эту лошадь «драндулетом персонального выпуска».

Глеб перерезал постромки, но Драндулет, вместо того чтобы идти на берег, шарахнулся в сторону и тут же угодил в глубокую яму.

Мгновение — и вода сомкнулась у него над головой. Наверху забулькал, заклокотал беспомощный фонтанчик.

— Вы чего так стоите? — кричала с берега Варя. — Вы так не стойте. Вы спасайте!

Но все, видимо, было уже кончено. Только крохотные, изредка вспыхивавшие на поверхности пузырьки указывали место, где затонул голубоглазый Драндулет.

И вдруг вода вновь заволновалась, запенилась и, будто пробку, вышвырнула Драндулета из глубин.

Глеб и Димка мигом подплыли к лошади, ухватились за повод и начали изо всех сил тянуть.

Драндулет был еще жив. Он кое-как поднялся и заковылял на берег нетвердым, спотыкающимся шагом. Нельзя было смотреть на него без слез: это был не прежний веселый и жизнерадостный Драндулет, а его бледная немощная тень. Драндулет постоял секунду, а потом вдруг качнулся вперед и грохнулся на землю.

— Подох! — вскрикнула Варя. — Драндулет подох!

А Драндулет, закрыв глаза светлыми длинными ресницами, лежал недвижный и теперь уже безучастный ко всему, что когда-то окружало его на земле.

Димка совершенно обезумел от страха. Он обежал вокруг лошади, а потом присел на корточки, схватил заднюю ногу и начал раскачивать ее из стороны в сторону, как маятник.

— Ты что делаешь, Димка? — удивленно спросил Глеб.

— Я... я д-делаю искусственное д-дыхание, — пролепетал Димка, не прекращая работы.

Варя, собравшаяся было уже оплакивать Драндулета, хрюкнула в ладонь.

— Разве так дыхание делают? — сказала она. — Надо руки раскачивать, а ты ногу раскачиваешь.

Димка посмотрел на Варю блуждающим, затравленным взглядом.

— А где у него руки? — спросил он, видимо уже окончательно обалдев от страха.

— Там, где спереди, — там и руки, а это сзади — это ноги...

Димка бросил заднюю ногу и начал раскачивать длинную, с темным, выщербленным копытом «руку» лошади.

Пот катил с него градом.

Трудно сказать — помогло искусственное дыхание или случилось что-нибудь другое, а только Драндулет начал оживать. По его спине и ребрам пробежала мелкая, едва приметная дрожь. Драндулет вздохнул, открыл голубой глаз и преданно и даже как-то нежно посмотрел на своего спасителя.

Окрыленный такими потрясающими успехами, Димка взял лошадь за повод и попытался поднять ее.

— Н-но, н-но, Драндулетик, пожалуйста, н-но!

— Ты зачем говоришь ему «но»? — заметила Варя. — Ты ему «но» не говори, ты говори ему «тпру».

Они принялись втроем понукать Драндулета, но все оставалось по-прежнему. Лошадь лежала на земле и даже не подымала головы. И тогда Димка бросил повод и начал пинать ее сзади ногами.

— Тпру! Но! Вставай! — грозно выкрикивал он.

Драндулет согнул передние ноги, оперся копытами о землю и начал медленно подыматься.

Драндулет стоял на своих высоких жилистых ногах и слегка покачивался. Казалось, дунет ветер, и он кубарем полетит в траву.

— Расставляйте ему ноги! — крикнул Димка.

Глеб и Варя ухватились руками за плотные, покрытые длинной, свалявшейся шерстью бабки и расставили циркулем ноги Драндулета.

Димка отошел в сторону, издали следил за каждым вздохом Драндулета.

— Как ты думаешь, — спросил он Глеба, — не упадет?

Но тут произошло невероятное.

Драндулет вскинул морду кверху, ощерил зубастую с розовыми губами пасть и заржал так зычно, с такими могучими густыми перекатами, что Глеб невольно зажал уши.

Не успели они опомниться, Драндулет взвился свечой, ударил копытами в землю и, выворачивая огромные, как тарелки, комья дерна, помчался вперед через кусты и болота.

Только к вечеру бывший утопленник, вволю нагулявшись и натешившись в тайге, пришел на конюшню и покорно стал в стойло.

В этот же вечер комсомольцы собрались возле «конторы» на закрытое комсомольское собрание.

Глеб тоже хотел послушать, но Лука прогнал его и сказал, чтобы он не подходил к «конторе» на пушечный выстрел.

Глеб был совсем одинок. Варя не показывала глаз из вагона. Она сидела возле деревянной зыбки, нежно смотрела на девочку, которая весила четыре килограмма двести пятьдесят граммов, и вполголоса напевала песню «Славное море, священный Байкал...»

Из окна Глебу хорошо была видна «контора» и длинный, застеленный красным кумачом стол на поляне.

Неярко горел в ночной мгле фонарь. С черного неба, будто снег, летели и летели на огонек легкие, юркие мотыльки.

Около стола, опустив руки по швам, стоял Димка Кучеров и что-то долго рассказывал собравшимся.

Что говорил Димка, Глебу не было слышно, но он и так все прекрасно знал... Комсомольское собрание по пустякам собирать не станут...

В вагон пришли Лука и Сережа. Сели на кровати и снова начали говорить про Димку, про его мышцу и про то, какой он бессовестный лентяй.

Из разговоров этих Глеб понял, что Димку хотели вначале прогнать со стройки, а потом пожалели его и решили написать про все Димкины художества отцу, который служил где-то в армии.

Глеб и Сережа легли спать, а Лука достал из чемодана тетрадку и сел к столу.

Керосиновая лампочка озаряла лицо Луки. Было оно какое-то очень задумчивое и грустное.

Скрипело в ночной тишине перо.

Глеб смотрел на брата и думал, что было бы очень хорошо вообще не писать и не отправлять это письмо Димкиному отцу.

Непонятно почему, но ему было жаль несчастного Лорда.