"Я дрался с асами люфтваффе. На смену павшим. 1943-1945" - читать интересную книгу автора (Артем Драбкин)

Канищев Василий Алексеевич


Канищев Василий Алексеевич в кабине своего Як-3.


Я родился в Москве. Пацаном жил с родителями в Теплом переулке, рядом с улицей Льва Толстого. В 1937 году наше полуподвальное помещение затопило после сильного ливня, причем так, что люльки с детьми подняло к потолку. Все малыши спаслись. Утонули только один-два человека, хотя в этих подвалах людей было как тараканов. Все было забито. Мы жили в 10-метровых комнатах по 5—6 человек в каждой. После потопа все семьи развезли по «красным уголкам», ко­торые раньше были в каждом доме. Наша и еще одна семья оказались в «красном уголке» кооперативного пятиэтажного дома в Курсовом переулке. «Красный уголок» представлял собой большую комнату, площа­дью порядка ста метров, со сценой. Из этой комнаты в октябре 1940 года я ушел в армию, в летное училище.

Я очень хотел попасть в авиацию. Тогда это было модным, престижным. Один мой товарищ с соседнего двора, постарше меня года на два, как-то спросил: «Летчиком стать хочешь?» — «А как же?!» — «В аэроклу­бе сейчас идет набор желающих». Я пошел в аэроклуб, в который поступил, пройдя медицинскую и мандатную комиссии. Вот так я с 9-го класса ушел учиться в аэро­клуб. Школу пришлось бросить. Зато там кормили, а в то время это — о! Тем более ты понял, как я жил...

Летали мы под Москвой. Домой после полетов воз­вращались на электричке — от нас бензином воняет, шапки-ушанки с дырками для переговорного шланга. Шантрапа!

Я летал хорошо и самостоятельно вылетел одним из первых в своей группе. После окончания аэроклуба тех, кто получше летал, отправили в истребительные школы. Я попал в Армавирскую. После провозных по­летов на УТИ-4 пересели на «ишак», как мы называли И-16. «Ишак» — это жеребец будь здоров! Самый слож­ный из истребителей! Я на всех отечественных ис­требителях летал: «яках», «мигах», «лавочкиных»... Но И-16 — самый коварный самолет.

22 июня был выходной день. Всей ротой мы пошли на речку купаться. Это нам позволяли редко, хотя жара стояла страшная. После купания мы, как всегда, под руководством специальных инструкторов-пехотинцев занимались шагистикой. Ох, гоняли нас, сволочи! Гим­настерка была насквозь мокрая от пота, в соляных раз­водах. Зачем авиаторам это надо? Да и пехоте в прин­ципе тоже незачем. Ладно на параде пройти красиво, а без парадов... Они же учили нас стрелять из различно­го оружия. И вот во время занятий прибегает посыль­ный: «Тревога! Война!» Наш командир роты приказыва­ет: «В ружье!» Мы побежали в общежитие. Хватаем каж­дый свой винторез, противогазы, скатку. В полной выкладке пришли на аэродром, все потные, мокрые, но бодрые. Каждый думал: «Да мы их сейчас расшибем за месяц!»

На войну нас, правда, не отправили, и наша кур­сантская жизнь продолжилась. Училище было обнесено забором, на железных воротах стоял часовой. Никуда не уйдешь: если поймают, то пришьют дезертирство и отправят в пехоту. Правда, таких случаев у нас не было.

Тяжелое было время... А с другой стороны, дома я жил впроголодь, а в училище приехал — там в столовой курсанты за отдельными столами по четыре человека, такая кормежка, у-у-у! (Это уже в Средней Азии, когда мы эвакуировались, были длинные столы на 20 чело­век, лавки, и все. Принесут тебе две параши... Эх...) До войны курсантская норма была чуть ли не лучше лет­ной. На тарелке лежало по кусочку масла для каждого! В Москве мне такое и не снилось! Правда, когда война началась, с питанием стало плохо. Нам гороховый суп варили, который мы называли «малофейка», поскольку это была просто забеленная вода, в которой и гороха-то не было. Разумеется, на такой еде нельзя было ле­тать. Но летали... А что сделаешь? Помню еще, мы еже­месячно получали какие-то деньги. На территории учи­лища стояла палатка, в которой в день получки торго­вали пивом. И в этот день к ней выстраивались в очередь. Зарплаты хватало на два-три котелка.

Когда в 1942 году Армавирская школа перебазиро­валась в Среднюю Азию, кормежка стала совсем хре­новой — в пути давали только сухари и селедку. Запом­нился приятный эпизод. Мы добирались до Баку, а от­туда должны были морем плыть в Красноводск на самоходной барже. Баржа была загружена мандарина­ми. Каждый мандаринчик обернут тонкой гладкой папи­росной бумажкой. И вот эту баржу нам надо было раз­грузить, а потом уже на ней плыть. Курсантов было много, все голодные. Нам хозяин груза говорит: «Брат­цы, ешьте сколько хотите, но только не вытаскивайте по одному мандарину из каждого ящика. Взяли целый ящик — съели, ставьте другой ящик — съели, третий ставьте...»

Пунктом назначения была Фергана. Там мы прошли летную подготовку на Як-7В, и весной 1943 года я за­кончил училище. Надо сказать, что техника пилотирова­ния у меня была хорошая. После окончания училища мой инструктор мне сказал: «Командир звена и я реши­ли оставить тебя инструктором в школе». Я ему возра­жаю, мол, на фронт пойду, и никуда больше. Он мне: «Собьют тебя на второй-третий день, и все. Что ты уме­ешь делать? Держаться за ручку, взлетать и садиться. Без тебя хватит летчиков». Но я настоял на отправке на фронт, а остался бы — может быть, судьба и по-друго­му сложилась... Кстати, наш выпуск был первым, кому присвоили звания младших лейтенантов. Надо сказать, что воспринималось введение новой формы неодно­значно. Многие считали, что введение погон — это воз­врат к белогвардейщине.

И вот, после школы попал я в 8-й запасной авиа­полк под Саратовом. Месяца через два приехали «поку­патели». Война-то знаешь какая была? Сбивали очень много. С полка, из 30 летчиков, 10 останется, а 20 — тю-тю, вот командиры и едут в запы отбирать пополне­ние.

Нас в запе две группы было: одна наша, а другая из Люберец, из Высшей школы воздушного боя. Разницы, я тебе скажу, между нами не было. Мы, закончившие Армавирскую школу, летали нисколько не хуже. Зона у меня была хорошая, но мы учились делать всякие пет­ли, полупетли — кому она нужна, эта полупетля?! Го­раздо сложнее сделать глубокий вираж — разворот с креном больше 45 градусов. Ты попробуй его сделать на одной высоте, с одинаковой скоростью вращения и по минимальному радиусу. Вот это фигура! Кажется просто, а попробуй сделай! А петлю сделать — это что там — ерунда.

Так вот, «покупатели» из 86-го гвардейского истре­бительного полка 240-й дивизии. Отобрали по списку, даже не проверив технику пилотирования, 8—10 чело­век... А что ты думаешь? Выбрать бабу красивую — это одно дело, а летчиков? Все молодые, а по внешнему виду не узнаешь же, кто действительно будет хорошим летчиком, а кто неважным. Как в каждой профессии, так и в летном деле есть хваткие, а другие вроде и лет­чики, вроде и летают, а вот не умеют пилотировать кра­сиво. А сколько народу на взлете и посадке побилось?! Вот я ни одного самолета не сломал, а были такие, ко­торые по 2—3 самолета ломали. В принципе, это не­мудрено. Мы же на поршневых самолетах летали, да еще и с хвостовым колесом. Вот на реактивном ты газ дал и разгоняешься по прямой: никуда его не крутит, не вертит. А у поршневого самолета есть реакция винта, разворачивающая самолет в сторону его вращения. Сложнее всего удержать самолет, пока он скорость не наберет. В это время силы воздушного потока не хвата­ет, чтобы использовать руль поворота для парирования разворота машины. Опытный летчик — он газ даст плавно, а молодой газанет, и самолет, например, влево мотанет. Чем удержать? Тормозом, по идее, но само­лет-то с хвостовым колесом — тормознул, машина впе­ред клюнула и винтом об землю. Все — отлетался.

Привезли нас под Подольск Московской области. Помню, ко мне на аэродром приехали отец и брат — я с ними не виделся с тех пор, как в армию ушел.

В полку мы потренировались и в конце лета 1943 года полетели на фронт. Там один вылет совер­шили на облет линии фронта, а после этого сразу же было несколько вылетов на сопровождение штурмови­ков. Ужас! Ни туда, ни сюда не рыпнешься! Если ты бросишь штурмовиков, могли отдать под трибунал.


—  Какой была техника сопровождения штурмо­виков?

—  Просто было. Обычно сопровождали штурмови­ков не один и не два истребителя. Слева, справа пары, пара чуть выше сзади. Скажем, тебе сказали, что ты пойдешь и будешь прикрывать правый фланг. Вот ты идешь справа девятки и следишь, чтобы с этой стороны их никто не мог сбить. Обычно немцы атаковали сзади. Ты чуть повыше летишь, чтобы было преимущество. На снижении скорость наберешь и отразишь нападение. Немцы же тоже соображали — на штурмовики, если ис­требители выше их, не полезут. Тут еще такой момент. Сопровождая штурмовиков, мы ходили «ножницами» над ними. Таким образом удавалось держать скорость выше, чем у штурмовика, а иначе собьют.


—  Когда в атаке штурмовики становились в круг, где находились в это время вы?

—  С ними вместе на кругу, но чуть выше. Тут глав­ное — их не потерять на фоне земли.

«Пешки», к примеру, сопровождать было куда легче. У них скорость больше, высота тоже больше. Когда идешь в сопровождении, то идешь группой. Когда они начинают бомбить, с ними тоже проще, чем со штурмо­виками.

А вообще, разные моменты были. Помню, вылетели на штурмовку. Перелетели мы через линию фронта. И вот идут шесть штук Ю-87. Эти машины могли пики­ровать под 60—80 градусов! Они уже выстроились, что­бы что-то штурмовать на нашем переднем крае. Я за одним пристроился и подловил его на выходе из пике. Здорово получилось. Я летел на Як-9Т, и вот я, навер­ное, три 37-миллиметровых снаряда в него всадил! В воздухе немец, конечно, не рассыпался, но я видел, как он свалился на крыло и рухнул на землю. Самое ин­тересное, что, когда сбиваешь, страха нет, один азарт. Не думаешь, что тебя тоже могут убить запросто. Азар­та много и на «свободной охоте». Такая прелесть! Прав­да, на «свободной охоте» меня и сбили.


—  Как это произошло?

—  На девятом вылете, 7 сентября меня сбили. Как получилось? Я к тому времени уже летал прилично. И вот наш командир эскадрильи Зайцев (если мне не изменяет память, такая была у него фамилия) читает задание. Смотрю — а у него руки трясутся. Что это за командир эскадрильи, у которого мандраж? Но тут, ви­димо, дело было в том, что он недавно был сбит. Прав­да, над своей территорией — в плен не попал, но вот так это на нем отразилось.

Дали нам задание лететь на «свободную охоту». Я до этого все время летал ведомым, а тут командир эскадрильи мне говорит: «Товарищ Канищев, вы пойде­те ведущим». Ладно, ведущим так ведущим. Летали мы на Як-9Т с мощной 37-мм пушкой. В то время приемник и передатчик стояли только на самолетах ведущих, а у ведомых были только приемники. Поэтому мне приш­лось пересесть с моего самолета на самолет команди­ра эскадрильи под номером 72.

Отправили нас в район Духовщины — «Смертовщи-ны», как мы ее называли. Фашисты там долго стояли и сумели хорошо укрепиться. Много там было и зенитных батарей. Мы пересекли линию фронта, все нормально. Смотрю, идет поезд от Смоленска на Ярцево, к фрон­ту, — вагоны, платформы с зенитными орудиями. Я го­ворю ведомому, мол, будем штурмовать этот поезд. Сделали мы два захода. Чую, шмаляют они по нам — в кабине запах гари от разрывов снарядов. На третьем заходе вдруг удар. Снаряд попал в мотор. И все — мо­тор сдох. Но пропеллер крутится, его не заклинило. Я ведомому кричу: «Иди на базу, я подбит». А он крутит­ся вокруг. Я ему снова: «Уходи!»

Думаю — что делать, куда садиться? Я знал, что ближе всего линия фронта на севере. Решил: буду идти перпендикулярно линии фронта, чтобы мне перетянуть ее и сесть на своей территории. Вообще, был бы я по­умнее, тактически пограмотнее и если б знал, что не перетяну, нужно было вдоль леса лететь и сесть на брюхо. Самолет поджечь и убежать к партизанам. Но получилось по-другому. Смотрю — впереди зенитная батарея, и оттуда по мне лупят. Летят эти красные бол­ванки, и кажется, что точно в меня. Думаю — убьют, я же прямо на них иду. Я ручку отдал и по ним последние снаряды выложил. А этой 37-миллиметровой пушкой мы пользовались при посадке как тормозом: в случае отказа тормозов начнешь стрелять — и самолет оста­навливается. Так что я как выстрелил, так скорость и потерял. А мне-то всего один-два километра остава­лось до своей территории. Может, дотянул бы, а может, эти зенитки меня бы и убили... В общем, плюхнулся я на капонир зенитного орудия, и машина скапотирова­ла. А что было потом, я не знаю.

Очухался я на русской печке — все тело болит, ше­велиться не могу. Вспоминаю, как было дело, думаю, что такое — я летал в 10—11 утра, а уже темно, ночь. Рядом со мной лежал еще один летчик, который ока­зался из 900-го полка нашей, 240-й дивизии. Я у него спрашиваю: «Мы где?» Он отвечает: «Тише. У немцев. Вон охранник сидит».

Утром на машине нас увезли. И привезли в Смо­ленск, в госпиталь для русских военнопленных. Обслуга и врачи в госпитале были наши, русские. Но и отноше­ние немцев к пленным было вполне лояльное. При мне никаких зверств или издевательств не было. Дня через два я начал потихоньку ходить. Врачи мне пришили «бороду» — при падении оторвался и висел кусок кожи с подбородка. В палате нас лежало человек 12. Чистая палата, чистые простыни. Потом оказалось, что на од­ном этаже со мной было еще трое из моего 86-го пол­ка: Василий Елеферевский, Алейников [Алейников Тимофей Яковлевич, лейтенант. Воевал в составе 86-го гиап. Всего за время участия в боевых действиях в воздушных боях лично сбил 2 самолета противника] и Фисенко.

20 сентября 1943 года, за сутки до освобождения Смоленска, нас выстроили во дворе госпиталя — всех, кто мог ходить. Выстроили, чтобы отправить в лагерь в Оршу. Из нас четверых могли ходить только мы с Еле-феревским. Вообще мне еще повезло, что меня сбила зенитка. Этих троих моих однополчан — истребители. Они выпрыгивали из горящих самолетов и все были об­горевшие. Лежали они на кроватях, накрытых марлевы­ми пологами, чтобы мухи не садились. Их кормили че­рез трубочки, вливая жидкую пищу. Так вот Алейников и Фисенко были неходячие, и их оставили в госпитале. Как потом они рассказывали, им удалось залезть в какую-то канализационную трубу и отсидеться в ней до прихода наших войск. После этого их отправили в гос­питаль под Москву, а оттуда после лечения — обратно в полк, воевать.

У меня получилось сложнее. В Оршу мы прибыли 21 сентября. Как был устроен концлагерь? Немцы есть немцы. У них все было разложено по полочкам. Офице­ров и летчиков-сержантов, тоже как офицеров, держа­ли в отдельном от солдат бараке и на работу не посы­лали: «Офицер у нас не работает. Нике арбайтен». Но офицеры были люди преданные Родине. В уме у нас постоянно крутилось: «Как же так я в плену?! Как бы сбежать?» А как сбежишь?! Там четыре ряда проволоки, часовые. Рядовой состав немцы гоняли на работы. Пленные разгружали сахар, хлеб, рыли окопы. С рабо­ты убежать, конечно, было проще. Надо устроиться на работу. И мы с Елеферевским, с которым так и держа­лись вместе (потом, уже в бараке с рядовыми, к нам примкнул пехотинец Макаркин Сашка, он был тоже офицер, младший лейтенант; по-немецки разговаривал немножко лучше, чем мы), решили для начала сбежать из офицерского барака в общий.

По вечерам в лагере работал рынок. Меняли все. У меня сахар — у тебя хлеб. У кого что есть. В обраще­нии были и русские деньги, и марки. А я перед вылетом получку получил. Все крупные деньги у меня выгребли, оставили только десятки и рубли. На эти деньги мы что-то купили из еды (кормили нас скудно, какой-то балан­дой). Вот в этой толпе «торговцев» мы и затерялись. Конечно, мы боялись, что поймают, — поставили бы к стенке без разговоров. Им-то что: подумаешь, рас­стрелять два человека.

Вечером, после поверки, выяснилось, что в офи­церском бараке не хватает двоих. Фашисты выстроили весь лагерь, всех рядовых. Видать, понимали, что за пределы лагеря убежать мы не могли. Построили плен­ных в 6—8 рядов... Мы с Елеферевским встали по­рознь. Может быть, одного узнают, второго не узнают. Представляешь, стоит такая длиннющая колонна, и вдоль нее идут, вглядываясь в лица, четыре немца, а с ними врач из смоленского госпиталя и две собаки. Первый ряд фашисты осмотрели, второй начинают вы­сматривать. Я как раз в нем стоял. У меня затряслись поджилки. Думаю: узнают. Я же в смоленском госпита­ле лежал с 7-го по 20-е и к этому врачу на перевязку ходил! И точно, смотрю — он узнал меня! Но... отвернулся, не выдал. Ни фига нас фашисты не нашли!


—  А как форму офицерскую на солдатскую по­меняли, перебежав в солдатский барак?

—  Какая там форма? Обычная гимнастерка на нас была. Перед отправкой в Оршу выдали шинели. Моя мне оказалась велика. Я начал выступать, а рядом сто­явший солдат сказал: «Замолчи, дурак, тебе повезло: на ней будешь спать и ей же укрываться».

Через три-четыре дня устроились мы на работу. Нас загрузили в пять машин и отправили рыть окопы. Как сбежать?! После работы привезли нас на ночлег в боль­шие сараи, в которых хранилось сено — прелесть как хорошо. У немцев и там был порядок. Захотел в туалет: «Шайзе, шайзе хочу в туалет». Для туалета заключен­ные вырыли яму, забили два кола, на них положили бревно, то есть чтобы ты сидел на этом бревне, как в туалете. Не то что у нас — пошел в кусты, и все. Из са­рая сбежать не удалось.

Решили втроем — я, Елеферевский и Сашка-пехо­тинец, — что завтра на построении мы постараемся встать последними, так чтобы оказаться в самом конце траншеи. Так и получилось. Только с нами еще один мужик был, длинный такой, метра два.

Задание на день — выкопать метра три траншеи почти в рост. Начали, покопали с часик. Потом говорим Сашке-пехотинцу: «Иди к немцам, скажи, что охота жрать, чтобы разрешили набрать картошечки». Это же октябрь был. Картошку-то убрали, но какая-то часть ос­талась на полях. Сашка пошел. Сидим на бруствере траншеи. Ждем его минут пять — нет, прошло минут десять — нет. Васька Елеферевский мне говорит: «Вась, дело-то херовое — или Санька скурвился на х... или что случилось. Надо когти рвать!» Мы раз в эту траншею. Я бегу, а у меня только фалды шинели в раз­ные стороны летают — траншея-то зигзагами. Как хво­стом, мету полами шинели по земле. И вдруг этот длинный, что с нами был, как крикнет: «Пригнись!» Кстати, сам он прибежал через неделю. Оказался пова­ром, так и был потом у нас поваром в партизанском от­ряде. Он нам говорил: «Ой, чего было-то после того, как вы сбежали. Лютовали немцы жуть как!»

А мы тогда вдвоем выскочили из траншеи, как толь­ко она кончилась. Будь немцы чуть посообразительней, посадили бы автоматчика в ее конце, и все... Выскочи­ли из траншеи, а кругом голое поле, никуда не спря­чешься — копали-то на возвышенности. Но мы как ду­нули в лес. Добежали, немцы не заметили нашего ис­чезновения, да к тому же, к нашему счастью, у них не было собак. С собаками они нас быстро бы нашли. Ви­дим, какая-то девушка. Подходить не стали: «Нет, — ду­маем, — продаст». Слышали, что на оккупированной территории беглецов продают за пуд соли. И вот мы бежим, бежим. Елеферевский говорит: «Вась, слу­шай, у тебя ноги ничего? А то я натер. Давай попробу­ем, вдруг мои сапоги тебе налезут. У нас нога-то оди­наковая». Соглашаюсь: «Давай поменяемся сапога­ми». И я с радостью надел его хромовые довоенные сапоги на подкладке из лайковой кожи. Я в этих сапо­гах 9 месяцев пропартизанил. А это было какое время: конец октября, ноябрь, декабрь и до апреля — воды много было. Где я только в них не лазил, а у меня пор­тянки были только чуть-чуть влажными. Сапоги не про­пускали воду! Но это уже потом. А тогда мы отбежали, наверное, километров на 7—8. Увидели длинный узкий перелесок. Мы по этому лесу шуруем. Потом видим взгорочек, а на нем сидит Сашка-пехотинец и жрет хлеб. У него аж половина буханки круглого хлеба! Мы на него: «Гад ты!» Он: «Ребята, поймите меня, начал соби­рать картошку, вижу, что ухожу. А вы-то — хрен его зна­ет, может, струсите, может, не побежите. Я и решил драпануть».

Мы на радостях все ему простили. Говорим: «Давай, делись хлебом». Было это как раз 9 октября. И в этот же день мы нашли партизанский отряд. Встретили од­ного парнишку лет тринадцати. Спрашиваем: «Не зна­ешь, партизаны есть? Мы свои, русские». Отвечает: «Не знаю. Я видел — вроде люди живут в лесу, а кто они та­кие, не знаю». Хитрый. Мы ему: «Отведи нас к ним». Он нас привел. Оказывается, там партизанский отряд только-только собирался. В нем было, наверное, не­многим больше 30 человек. Мы — сразу к командиру партизанского отряда. Он говорит: «О, мне такие нуж­ны. Будете командирами взводов». Мы ему: «Какие из нас командиры взвода, мы же летчики?» Возражает: «Вы же офицеры, у меня пацаны деревенские, они в ар­мии не были. Никаких разговоров, будете командирами взводов».

А был приказ Сталина о том, что летчиков вывозить из партизанских отрядов. Мы знали, что за Днепром есть крупные партизанские отряды, к которым с посад­кой летают самолеты. Мы с Васькой пошли к команди­ру. Он нам говорит: «Двоих я вас не отпущу. Решайте как хотите, кто из вас пойдет за Днепр, но один все равно останется. К нам тоже должны садиться самоле­ты, а как организовывать посадку, только вы, летчики, знаете. Поэтому я вас двоих не отпущу». Васька такой был казак... Я говорю: «Ладно, хер с тобой, давай, иди. Не знаю, кому повезет больше». Как только он туда по­пал, его вывезли, и вскоре он уже воевал в нашем 86-м гиапе.

Что представлял из себя партизанский отряд? Воо­ружены были кто чем. В основном винтовками, но были и СВТ. Автоматов было мало — наши ППШ и немецкие, трофейные. У меня самого был «ТТ». Вообще оружия полно было, а вот патронов было мало. Помогали мест­ные, которые знали, где в 1941-м отступающие войска топили цинковые коробки с патронами. Несколько раз прилетали У-2, которые сбрасывали ППШ и патроны.

Чем мы занимались? Делали засады на дорогах. Рас­тяжки ставили, минировали мосты и дороги. Крупных опе­раций мы не проводили — вооружены были бедновато.

Бывало, напарывались на немецкие засады. Как-то раз послали на пост двоих. Один другого ножом пырнул и ушел. Куда ушел? К немцам, ясное дело. В деревне бы его нашли. У нас и местные жители были, которые с нами сотрудничали, да и старосты находились такие, которые нам помогали. А были и старосты, которые по­могали немцам. По-всякому, в общем, случалось.

Скажем, был у нас в отряде Куринкин. Его родная деревня находилась километрах в 10—12 от нашей ба­зы. В ней был староста. Куринкин за него поручился, мол, этот мужик наш. Мы уже без страха могли ходить к нему в деревню. Если немцы входили в деревню, то на шесте вешали тряпку или бидон — значит, нам захо­дить нельзя.

К весне 1944 года наш отряд вырос почти до двух тысяч человек. Да и соседний отряд был не меньше. И что получилось? Мы уже такую силу набрали, что немцы, когда стали отступать, решили с нами разо­браться, чтобы потом от нас больших неприятностей не иметь. А лес-то, где мы размещались, всего был четы­ре километра на шесть. Теперь представь, в этом лесу два партизанских отряда. Конечно, у нас были землян­ки в три наката. Нас разбомбить было не так просто. Пятидесятикилограммовой бомбочкой такую землянку не возьмешь. Сотку надо как минимум. Поэтому немцы перед тем, как отступать, решили прочесать наш лес фронтовыми частями. И вот нам сообщают, что немцы лес окружают, везут много техники, орудий, какие-то бронетранспортеры пришли и т. п. У нас были бинокли. Смотрим, метрах в пятистах от леса фашисты роют окопы, устанавливают пушки. Сколько их было? Может быть, дивизия...

Что делать? Нас народу много, причем не только партизаны, но и гражданские. Потихоньку не выйдешь. А немцы интенсивно ведут подготовку, и видно, что скоро попрут. Командир отряда Шаров собрал совеща­ние, пригласив всех командиров, вплоть до команди­ров взводов. Понимаем: фашисты нас тут перемелют. Вначале они накроют артиллерией нашу оборону, потом войдут в лес. Это каратели немецкие леса боятся, а тут против нас были брошены фронтовики, уже обстрелян­ные люди, причем хорошо вооруженные, не то что мы.

Посовещавшись, решили ночью прорвать кольцо. Разведчики доложили, что немцы окопались на двух холмах, а ложбинка между ними осталась незанятой. Решили прорываться в этом месте. После прорыва все должны были разбиться на группы по 10—15 человек и действовать самостоятельно.

И вот мы ночью, часов около 11—12, пошли в атаку. Обоз поставили в центр колонны, в голове и по бокам сильное охранение. Гражданским сказали: «Прорвем­ся — разбегайтесь по деревням». Кто их там искать бу­дет... Прорвались мы довольно легко, потеряв всего несколько человек. После этого еще неделю я со своей группой партизанил. Мы сделали несколько засад на дорогах. Но засады эти были так себе. Стрельнешь, а дальше? Вдесятером можно было только мотоцикли­стов снимать.


—  Как кормились в партизанском отряде?

—  С едой было плохо. Чтобы хоть что-то найти, мы ездили по ночам по деревням, по округам, собирали хлеб: у одних просили, у некоторых отнимали. Среди нас местных много было. Они знали, кто сволочь, кто нормальный человек. А нормальный человек, он и так тебе отдаст. Со сволочами обращались по-другому. Работа эта, надо сказать, была фиговая. Ты же не зна­ешь, приезжая в деревню, есть там немцы или нет. Я сам как-то раз в засаду попал. Ехали на трех подво­дах уже с поклажей, с хлебом, картошкой. Возвраща­лись из деревни по той же дороге, что и в нее приеха­ли. Естественно, засады не ожидали, но, видно, нас вы­следили. Убило тогда две лошади, и погибли два партизана. Я опять жив остался...

Кроме того, мы ели конину. Я помню, пришлось мне убить лошадь — жрать-то надо. Привели ее к столовой, чтобы тащить далеко не пришлось. Отошел от нее мет­ра на 3—4. Целюсь из пистолета. Я еще выстрела не слышу, а она уже лежит на земле. В человека, напри­мер, ты стрельнул — куда бы ни попал, он еще какое-то время дрыгается. А вот лошадь, корова, эти сразу — раз, и все.


—  Брали ли вы пленных?

—  Пленных мы сразу расстреливали. Самим жрать нечего было, как я только что сказал. Помню, двоих в плен взяли. Самые настоящие фрицы: «Хайль Гит­лер!» — такие. Говорят, к 43-му таких не осталось? Хрен там! У них тоже были упертые. И, кстати, храбрых русских они любили. А эти узбеки, азербайджанцы, туркмены взводами сдавались в плен. Подняли руки и пошли. Я в плену-то насмотрелся... Бывало, Сашка-пе­хотинец кричит: «А, суки, прижились тут. Сидоры пона­били (на работу ездят, что-то тырят). Вас отсюда не вы­гонишь! Бараны... » Они ему кричат: «Вот мы немцам скажем, кто ты есть!» Я ему всегда говорил: «Набрехал. Зачем тебе это надо? Пойдут и укажут на тебя. Отпра­вят в офицерский барак, оттуда хер ты убежишь».

И немцы их тоже за людей не считали. Знали, что это за дерьмо. Но были там и такие, кому бы я Героя, не заду­мываясь, дал. Настоящие люди!


Вы получили медаль «Партизану Отечествен­ной войны»?

— А как же. Обязательно. Я отпартизанил, и, когда весной 1944-го мы соединились с войсками, я получил справку с печатью, что партизан такого-то отряда, вое­вал в должности командира взвода. Правда, медаль я только в 1975 году получил, потому что когда награжда­ли и когда был парад в Минске, я в Смерше сидел.


Долго вас проверяли?

— Долго. Мы с Сашкой-пехотинцем очутились под Минском в 63-м ОПРОСе (отдельном полку резерва офицерского состава). Смершевцы все подозревали, что Санька был подсадной уткой. Не могли понять, как это у нас так просто и кругло получилось, что трое сбе­жали, и немцы не рюхнулись. Я с ними ругался, говорил следователю: «Тебе бы туда, я б посмотрел, что бы ты делал. Ты за столом очень храбрый, грамотный, все у тебя кругло получается». Они на меня давили, но я им сказал: «Ничего писать против Сашки не буду и ничего подписывать не буду. Это преданнейший человек, ко­мандир взвода, отчаянный парень. 9 месяцев партиза­нили вместе». Вроде отстали. Я к командиру полка по­шел: «Что вы меня тут держите? Отпустите меня. Я же летчик». — «Откуда мы знаем, что вы летчик? Мы запро­сы делали, никаких ответов не получили. Подтвержде­ний на вас никаких нет». — «Как нет?! Я Армавирскую школу закончил в Фергане. Она и сейчас там. Напишите туда. Не может быть, что не было подтверждения» — «Ничего. Мы вам присвоим младшего лейтенанта». — «Чего вы мне присвоите?! У меня это звание уже есть с 1943 года».

Я уже после войны узнал, что был приказ Сталина: кто был в партизанах больше 6 месяцев, тех в штраф­ные батальоны не посылать, считать, что они искупили свою вину. Но летный состав полк не пополнял, попол­нял пехоту. У них был свой план. Где-то за 4 месяца до Кенигсбергской операции вижу, что дела хреновые, и я пишу письмо в полк. А писать неохота. Думаю, а нужен ли я там? Как там посмотрят, что был в плену? Я же не знал, что трое из тех, с кем я был, уже в полку! Елефе-ревский им говорит: «Васька жив. Мы в партизанах вместе были». Все в полку знали, что я жив. Командир звена потом рассказывал: «Я ждал, что где-то выныр­нешь». Вынырнешь тут, когда так топят! Идет подготов­ка к отправке на фронт. Проходим рекогносцировку ме­стности, учимся воевать по-пехотному. И тут прибегает посыльный. Срочно вызывает командир полка. Приказ, надо выполнять. Захожу. В прихожей сидит какой-то парень. Я к секретарше, говорю: «Меня вызывали?» Я захожу и охерел. Я таких звезд, какие были на пого­нах людей в этой комнате, в жизни не видел. У одного три, у другого две. Еще два старших офицера и полков­ник, командир полка. Я говорю: «Товарищ генерал ар­мии, разрешите обратиться к полковнику! Товарищ полковник, младший лейтенант Канищев прибыл по ва­шему приказанию».

Генерал армии мне: «Вы летчик?» — «Так точно». — «На каких летали?». — «На многих истребителях летал. Як-1, Як-7, на Як-9 сбили». — «Какой налет?» — «Точно не знаю. В школе часов 40. Да и потом... часов 100 с небольшим». Тогда генерал армии говорит командиру полка: «Чего вы его тут держите? Нам во как летчики нужны! Немедленно отправьте». — «Слушаюсь». Я вы­шел. Полковник говорит секретарше: «Срочно напеча­тайте на него личное дело». Этот молодой, который в коридоре сидел, встает: «Ты Канищев? Меня отослали за тобой». Вот так... Если бы не этот случай, быть бы Васькой-взводным. Под Кенигсбергом и накрылся бы. А так в Кенигсбергской операции я уже летал.

Как в полк вернулся, я командиру полка говорю: «Дайте мне пару провозных, я нормально летаю». Он мне говорит: «Давай отъедайся. Ты на себя посмот­ри — кожа да кости. Месячишко посидишь». Потом мне дали несколько провозных, провели тренировочные бои, и все — начал летать. У меня такая эйфория была! А потом, под конец войны нас уже так не сбивали, как в 1943 году. В 1944 году и в 1945 году, может быть, толь­ко пара человек погибли.


—  Это в тот период вы сбили «фокке-вульф»?

—  Именно. И получилось не так сложно. Они шли в паре. Сбивать ведущего, конечно, было себе дороже, потому что ведомый-то сзади. Когда ты атакуешь веду­щего, то тебя тут ведомый как раз и рубанет. Немцы же были ушлые. Алейников, мой ведущий, был хитрожо­пый, грубо говоря. Я держался хорошо, реакция нор­мальная была, но он как даст газ почти до конца и шу­рует. Он повернул влево, я за ним, но мне, чтобы его догнать, надо бы газу добавить, а у меня газ полностью дан, и догнать я его могу, только если он опять влево пойдет, и я его подрежу. Мне держаться за ним очень тяжело было. И тут он, как обычно по своей походке, крутанул влево, я тоже за ним влево и смотрю внизу: два «фоккера». Я Алейникову говорю: «Справа внизу два «фоккера». Атакую!» Ведомый «фоккер» повернул влево. Я еще подумал, что он «ножницы» делает вокруг своего ведущего. Я его проскочил и нацелился на веду­щего. Я до этого стрелял, но все с больших дистанций, метров с 600—800, и, конечно, мазал. А тут выждал, по­ка до него метров сто не осталось, и как нажал. У него в воздухе что-то оторвалось, и «фоккер» пошел вниз. Его ведомого я потерял. Тут же начал крутиться, смотреть, где второй «фоккер». Ни хрена его нет. Но ничего, при­летели, сели, у меня такое возбужденное состояние. Тут как раз и командир дивизии на аэродроме. Я выле­заю из самолета. Докладываю командиру полка: «Това­рищ командир полка, задание выполнено. Сбил «Фок-ке-Вульф-190». «Это мы уже знаем, — отвечает. — Уже пришло подтверждение от пехоты. Чего у тебя глаз-то дергается?» — «Задергается. Ведомого-то этого немца я потерял. Думаю, срубит на хрен... » Ты пойми, у меня нет-нет да и возникала такая мысль. Вдруг опять не по­везет — хренак, и собьют, и опять в плену окажешься. Как тогда? Скажут, что ж ты, твою мать, только и дела­ешь, что перелетаешь туда-сюда. А ведь такое могло быть вполне.

Свой третий самолет я сбил под Берлином. Это был «мессер». Наши нещадно бомбили Берлин. В воздухе стояла гарь, копоть. Берлин горел.

На патрулирование и сопровождение летали полка­ми, самолетов по 20. Вот как-то нас подняли. Взлетел я. Осматриваюсь: вроде интересно, все кругом горит. И вдруг раз — «мессер». Смотрю, он как будто специ­ально под меня разворачивается. Я пристроился. На­жал. Смотрю, немец пошел вниз. Быстро все получи­лось. Высота две тысячи. Я за ним еще метров 500 про­шел, смотрю — он вниз пошел. Ко второй половине войны уже не засчитывали сбитый самолет, пока не подтвердит пехота, а в городе как подтвердишь? Так что мне его не засчитали, а биться я не стал. Четыре дня до конца войны оставалось уже, буду я там выяс­нять... Дрались же не за ордена. Хотя вот этот Алейни­ков мог сказать: «Я не согласен на отечку». Чтобы «бое­вик» получить, нужно не меньше 30 вылетов и обяза­тельно должен быть сбитый самолет. Тогда только дадут орден Боевого Красного Знамени. У него было три ордена Боевого Красного Знамени. Он ни хера ни­какой не Герой. А три Славы приравнивались к Герою. Так вот у нас был один младший лейтенант с тремя ор­денами Славы. Первую Славу получил за вылеты — мо­жет быть, за 20 вылетов. Проштрафился — его послали, как называли у нас, «задом наперед» — стрелком на Ил-2. Это как штрафной батальон в пехоте, а в авиа­ции — задом наперед. И он сбил самолет. Ему второй орден Славы дали. И третий, уже не помню за что. Вот так с тремя Славами, Герой Советского Союза. Чего твои три «боевика»!


—   Были ли приписки?

—   Были. Были честные летчики, как, например, мой командир эскадрильи Кокошкин [Кокошкин Валентин Иванович, старший лейтенант. Воевал в составе 86-го гиап (744-го иап). Всего за время участия в боевых дей­ствиях в воздушных боях лично сбил 3 самолета противника]. Он сделал более 300 вылетов, а сбил, по-моему, 7 самолетов. Орденов мно­го, но Героя не дали. У него точно приписок не было. А взять того же ГСС Дергача [Дергач Алексей Николаевич, майор. Воевал в составе 161-го иап, 101-го гиап и 86-го гиап (744-го иап). Всего за время участия в боевых действиях выполнил более 300 боевых вылетов, в воздушных боях сбил 15 самолетов лично и 16 в группе. Герой Советского Союза, награжден орденами Ленина, Красного Знамени (дважды), Александ­ра Невского, Отечественной войны 1-й ст., Красной Звезды (четыре­жды), медалями] — у него наверняка были приписки. Почему говорю? У него был ведомым Миша Минаков [Минаков Михаил Андреевич, старший лейтенант. Воевал в со­ставе 86-го гиап (744-го иап). Всего за время участия в боевых дейст­виях в воздушных боях лично сбил 4 самолета противника], тот рассказывал.


—  Каким был ваш быт в годы войны? Как кор­мили?

—  На фронте кормили хорошо. При боевом полке был батальон аэродромного обслуживания. Мы их называли чмо — чудят, мудят, объебывают. Они обеспе­чивали боевой полк. Соответственно командиром чмо было лучше быть, чем командиром полка.

Ведь что такое командир чмо? Ему на дом даже кушать приносили — это царь, у него все ресурсы. А командиры полка что? Зарплата и летчики, которые бьют самолеты. Наш командир полка однажды полк построил и говорит: «Ребята, ну что мне сделать? Давайте я в кальсонах по гарнизону пройду, но только не бейте самолеты».

—  Женщины в полку были?

—  А как же без них? Они были оружейницы в ос­новном. Случались и романы. Но у меня возлюблен­ной в полку не было. Роман у меня был в партизан­ском отряде.

Девчата в полку хорошие были. Встанешь утром — никто их не просил, а они постирали портянки, белье. Конечно, у нас уважительное было отношение к женщи­нам. И между собой отношения отличные. По крайней мере я был без хитрости и со всеми общался хорошо. С техниками нашими мы тоже очень ладили. Ведь кто мне должен самолет готовить? Отношения у нас были товарищеские, дружеские, равные. Были и такие, ко­нечно, нос задирали: я — летчик, а ты кто?!


—  А какими были отношения между родами войск?

—  Дрались иногда. Помню даже, в Германии стояли — кто-то из летчиков с артиллеристом драл­ся, что ли. Я не принимал в этом участия. На танцах баб не поделили. В основном из-за этого. А не из-за того, что я — летчик, а ты — танкист! Ну и что?! Еще надо посмотреть, кто из нас важней — танкист или летчик.

—   

После войны вы летали на «лавочкине» — как он вам после «яка»?

— Машина посложнее. «Як» на взлете и посадке бо­лее устойчивый. По пилотажу они приблизительно оди­наковые. Чуть-чуть лучше «лавочкин». А «яки» все оди­наковые. Только кабины отличаются, ну и по массе, конечно, Як-9Т более тяжелый, чем Як-7, а тем более Як-1. В принципе Як-3 — это самый лучший из «яков».


Вы на фронте летали с закрытым фонарем?

— Да, всегда с закрытым фонарем.


Как встретили Победу?

— В 18 километрах от Берлина мы тогда стояли. Узна­ли, что конец войне, стали в воздух стрелять от радости. Поехали в Берлин на полуторке. Чего нам надо? Водки. У них там погреба были — набирай сколько хочешь. Привезли мы оттуда две бочки спирта и немного вина. Бочки большие, приблизительно столитровые. Мы привезли, а замполит из пистолета их расстрелял: «Вы что, отравиться хотите?» Тогда много случаев отравле­ния было.


—  Сколько вылетов вы сделали за войну?

—  39 вылетов. На 9-м сбили, и 30 вылетов я сделал после этого.


Список документально зафиксированных воздушных побед ВА Канищева в составе 86-го гиап, на самолетах Як-9 и Як-3

04.09.43     Ю-87     Юж. Духовщина

13.04.45     ФВ-190     Мошайтен

Всего сбитых самолетов — 2 лично;

боевых вылетов — 39;

воздушных боев — ?


Источники:

1) ЦАМО РФ, ф. 86 гиап, оп. 216374, д. 3 «Журнал боевых действий полка» (за 1943 г.);

2) ЦАМО РФ, ф. 240 гиад, оп. 1, д. 18 «Оперативные сводки штаба дивизии» (за 1945 г.).


Летчики 86-го ГИАП у обломков штурмовика Хш-129


Николай Шилин, кр. звена Боровченко и Василий Канищев


Верхний ряд: Николай Шилин, Тимофей Алейников (вто­рая фотография, справа), Василий Канищев.

Нижний ряд: Николай Шилин и Василий Канищев, Валентин Кокошкин, Тимофей Алейников (справа).