"Я дрался с асами люфтваффе. На смену павшим. 1943-1945" - читать интересную книгу автора (Артем Драбкин)

Кривошеев Григорий Васильевич

Я родился 31 марта 1923 года в Крыму. Мать была сельским врачом, а отец — художником-декоратором. У меня была сестра и два брата. Причем все трое братьев стали летчиками. Старший брат Борис в 40-м уже летал над Кавказом, средний брат Володя окончил Качинское краснознаменное летное училище, летал над Сахалином, а я учился в десятом классе. Мама мне ска­зала: «Двоих сыновей уже забрали в армию, они служат Отечеству. А ты останешься со мной, будешь поступать в медицинское училище». К этому времени я уже дежу­рил у нее в родильном доме и меня знали в медицин­ском училище. Но в декабре 1939 года приходит к нам в 10-й класс Зуйской средней школы инструктор Качин-ского училища, молодой, симпатичный, в парадной форме. И рассказывает о положении в мире, напоми­нает решение партии и правительства: «Комсомолец, на самолет!» И вот мы четыре человека: я, Морозов Ко­ля, увлекавшийся драматическим искусством и руково­дивший в нашей школе драматическим кружком, Шура Никифоренко, мечтавший стать архитектором, и Семен Зиновьевич Букчин, у которого старший брат был сек­ретарем райкома, а средний брат директором школы, поехали в Симферопольский аэроклуб. Переночевали у моих друзей, а утром прошли медкомиссию и нас за­числили. Построили всю братию, человек 60 или даже больше, в шеренгу по три человека и повели строем на аэродром: «Шаго-о-ом! Марш! Запе-е-евай!» — и я, семнадцатилетний пацан, запел авиационный марш: «Все выше, и выше, и выше...» Пришли на аэродром, командир говорит: «Будешь старшиной». Через некото­рое время нас отпустили домой. Я приехал и не знаю, как матери сказать, что ослушался ее наказа. Я крутил­ся-крутился — отец заметил, что я чего-то недоговари­ваю: «В чем дело?» Говорю: «Мамуля, я нарушил твою заповедь и поступил в Симферопольский аэроклуб». Мама заплакала и говорит: «Сын, иначе я не ожидала». Я закончил Симферопольский аэроклуб, а потом посту­пил в Качинское летное училище. А школу я не окон­чил — мы с 10-го класса ушли в аэроклуб, а потом вой­на. Аттестат за 10 классов я получил уже после этой войны, в которой потерял почти всю семью. Средний брат погиб 19 августа 1941 года. На Сахалине он пере­учился на СБ. Служил в 55-м полку скоростных бомбар­дировщиков. В июне их перебросили на Западный фронт, и вот 19 августа под Полтавой был сбит. Стар­ший остался жив, закончил службу заместителем ко­мандира полка. Когда немцы оккупировали Крым, кто-то донес, что мама член партии, и ее забрали в гестапо. Перед войной в поселок ездил киномеханик, кино же не было в каждом селе, а этот киномеханик был по нацио­нальности немец, так он пошел в гестапо просить за нее, и немцы ее освободили. Так на нее второй раз до­несли! И в 1942 году ее расстреляли. Отец хотел отом­стить за нее — его повесили. Вот нас со школы ушло в авиацию 4 человека, и все четверо вернулись, а те, кто остался, — все погибли. Они начали партизанить, по­могали, руководили, были связными. Всего осталось 2 девочки и один парень, и все.

За год в аэроклубе полностью прошли программу на У-2, и на «Качу» мы приехали в феврале 41-го. В учи­лище дисциплина идеальная была: построения, до се­кунды рассчитанный распорядок... Приходим с аэро­дрома в комбинезонах промасленных. Умываемся-пе­реодеваемся и только потом в столовую, а там на 4 человека столик, чистота, белые скатерти, вилка, лож­ка, салфетка. Зарядка была, общефизическая подго­товка, теоретическая подготовка. Исключительный по­рядок и ни секунды свободного времени, только для то­го, чтобы письма написать.

Я был в пятой эскадрилье, командовал которой Во­ротников, а потом Победоносцев. А в первой, под ко­мандованием Мирошниченко, учились Василий Сталин, братья Микоян и Тимур Фрунзе, который был старши­ной их летной группы. Я помню, Тимур их заставлял тряпками после полетов мыть самолеты. Они были на общих основаниях, в кирзовых сапогах, в гимнастерках. Надо сказать, что, по моему мнению, Василий был пре­красный парень, дисциплинированный, но потом «дру­зья» его избаловали.

1 апреля я принял присягу, и сразу начали летать на УТ-2. Инструктором моей летной группы, в которой я был старшиной, был Филатов. Перед войной мы полно­стью успели закончить программу УТ-2. До войны не­сколько раз были учебные тревоги, но ими не злоупот­ребляли, потому что это расслабляет. 22 июня утром я вскочил по сигналу тревоги. Одеваюсь и вижу, что у за­местителя командира моей эскадрильи по строевой части, педанта до мозга костей, звездочка на пилотке сзади. Никогда такого не было! Думаю: «Что-то случи­лось». «Командир, что случилось?» — «Война». По­строились: «Караул, на Мекензевы горы!» (там у нас было бензохранилище). Приехали мы туда где-то в пять часов утра — еще темно, рассвет только забрезжил, прожектора шарят, и мы видели, как немецкие бомбар­дировщики бомбили Севастополь. Тогда же я увидел, как девяточка СБ учебным строем летела на бомбежку, а оттуда вернулось два-три избитых, исполосованных самолета. Вернулись в училище. В столовую приш­ли — нет белых скатертей, курсанты шаркают по полу грязными сапогами. Потом мы уже ходили и в караулы и на рытье окопов. Я лично киркой и лопатой вырыл 32 окопа.

В августе 41-го наше училище из Качи эвакуирова­ли в Красный Кут, под Саратов. В это же время из инст­рукторов был организован полк, который улетел на фронт, а командовать нашей эскадрильей назначили Победоносцева. Сменился и командир училища, им стал дважды Герой Денисов. Семь учебных эскадрилий разбросали по степи. Каждое звено отрыло себе зем­лянку — большую яму, перекрытую бревнами и присы­панную сверху землей. Вместо кроватей земляной вы­ступ. Началась зима, а у нас на 120 человек 4 пары са­пог. Дров нет, угля нет. Так отряжали курсантов, которые на самодельных санях с полозьями из лыж за 15 километров от расположения части ездили за сухой травой. На этой траве и пищу готовили, ей же и согре­вались. Для поддержания физической формы перед входом в столовую поставили коня: не перепрыг­нешь — в столовую не попадаешь, а есть-то хочется. Немцы уже подходили к Москве, Ленинград был в коль­це блокады, и вдруг, в ночь на 6 декабря, боевая трево­га. Мы поднимаемся, и командир эскадрильи Победо­носцев говорит: «Под Москвой произошел прорыв! Столько-то танков сожжено, столько-то солдат взято в плен!» Гарнизон просто воскрес. Мы воспряли духом, стали совсем другие люди. Зимой мы не летали — не было топлива, но к нам в землянку приходили препода­ватели, проводили занятия. Ранней весной начали ле­тать на И-16. На самолет дают мизер бензина, полетов мало, поэтому со звена готовили одного-двух человек, самых одаренных. По окончании программы их одевали как следует и отправляли на фронт. Когда под Сталин­градом было тяжко, то бросили клич: «Кто пойдет в пе­хоту?!» — и многие пошли, насильно никого не застав­ляли. Некоторые потом вернулись доучиваться, некото­рые остались. Я окончил училище только в июне 1943 года на самолете Як-1 первых модификаций, еще с гаргротом. Кстати, мы были из первого офицерского выпуска, ведь до этого училища выпускали сержантов. А что такое младший лейтенант — одежда та же сер­жантская, штаны потерты, только погоны с просветами.

Мы вдвоем с Юрой Губченко (он 7-ю эскадрилью закончил, я — 5-ю) попали в 16-й запасной авиацион­ный полк под Саратовом. Когда мы туда приехали, нас, младших лейтенантов, было 3 человека: я с Губченко и с другого училища парень. Нам дали отдельную палат­ку. И вот в первую ночь зашел в эту палатку один летун и говорит: «Ребята, здесь много летчиков, которые уже были сбиты, пришли с госпиталей. Они удрученные, го­релые. Они боятся летать. Я вас прошу: сделайте все, чтобы здесь не задерживаться. Пройдете курс, и поско­рее на фронт, там совсем другая жизнь, другая атмо­сфера». Так мы и поступили — в запе пробыли всего 27 дней, пройдя так называемое «боевое применение»: воздушный бой, стрельбы по наземным и воздушным целям, полеты по маршруту. Но это разве подготовка?! У нас общий налет был всего 15 часов! Тем не менее 27 августа 26 летчиков — человек 8 младших лейтенантов, а остальные сержанты — прибыли в 6-ю гвардейскую дивизию под командованием генерала Сиднева. Нас распределили по полкам. Нас четверо попало в 31-й гвардейский полк, которым командовал тогда Борис Николаевич Еремин [Еремин Борис Николаевич, подполковник. Воевал в составе 296-го иап, затем командовал 31-м гиап (273-м иап) и 6 гиад. Всего за время участия в боевых действиях выполнил 342 боевых вылета, в воздушных боях сбил 8 самолетов лично и 15 в группе. Герой Совет­ского Союза, награжден орденами Ленина, Красного Знамени (6 раз), Красной Звезды (трижды), медалями.], историческая личность. Он один из первых провел бой не оборонительный, а наступа­тельный, в марте 1942 года. Ведь когда война нача­лась, учили только отбивать атаки. Я хорошо запомнил, как в «Правде» и «Красной Звезде» появились большие статьи «Воздушный бой капитана Еремина семеркой после 25 немецких асов». Сейчас это не понять, но тогда это послужило переломом в сознании многих лет­чиков-истребителей. Это был первый широкоизвест­ный наступательный воздушный бой наших истребите­лей.

Так вот, прибыли мы в полк. К Еремину прихожу, представился, а Еремин для меня такая фигура! Я в за­пасном полку отпустил усы для солидности. Он мне го­ворит: «Это что за усы?» — «Для солидности». — «Какой солидности? Ты в бою солидность покажи». Я пошел за палатку, вынул лезвие, которым чинил карандаши, и усы сбрил. Меня распределили в первую эскадрилью Алексея Решетова [Решетов Алексей Михайлович, майор. Воевал в составе 6-го иап и 31 -го гиап (273-го иап). Всего за время участия в боевых дейст­виях выполнил 821 боевой вылет, в воздушных боях сбил 35 самоле­тов лично и 8 в группе. Герой Советского Союза, награжден орденами Ленина, Красного Знамени (дважды), Александра Невского, Отечест­венной войны 1-й ст. (дважды), Красной Звезды (трижды), медалями]. Я подошел к палатке, в которой находились летчики, — один выходит — в орденах, вто­рой выходит — Герой. Думаю: «Е-мое! Куда попал!» Но тут меня один парень — как потом выяснилось, Выдри-ган Коля [Выдриган Николай Захарович, старший лейтенант. Воевал в составе 31-го гиап (273-го иап). Всего за время участия в боевых дей­ствиях выполнил 629 боевых вылетов, в воздушных боях сбил 16 са­молетов лично и 3 в группе. Герой Советского Союза, награжден ор­денами Ленина, Красного Знамени (трижды), Отечественной войны 1-й ст., медалями.] — затолкнул в эту палатку, я представился, все нормально. А тот бородатый, который к нам в па­латку в запе зашел, сказал: «Приедешь в полк — пока­жи, что ты летчик. Дадут тебе пилотаж, так ты отпило-тируй так, чтобы струи шли с плоскостей». Когда мы в полк прилетели на новеньких «яках», которые получи­ли в Саратове, у нас, пацанов, их отобрали, передали опытным. Мне сказали вылететь на проверку пилота­жа. Прихожу, механик докладывает, что самолет го­тов. Держа в памяти наставление, я пилотировал с большой перегрузкой, так, чтобы шли струи. Отпило-тировал, иду на посадку. Сел. Командир подходит: «Ну, ты дал им, молодец». Оказывается, когда я, дурак, пи­лотировал, два «мессершмитта» меня пытались атако­вать, а я крутился, их не видел, но с такой перегрузкой пилотировал, что они не могли меня поймать в прицел. Подумали, наверное, дурак какой-то болтается, и уле­тели. «Да я их и не видел даже». — «Вот за это тебя ува­жаю: другой бы себе присвоил, а ты честно ответил».

Подходит ко мне механик: «Молодец, облетал само­лет!» Я говорю: «Как же так?! Что же ты мне ничего не сказал?» — «Все нормально, подписывай формуляр». Я не знал, что самолет был собранный: шасси от одного, фюзеляж от другого, да еще и не облетанный после ре­монта! Сам механик грязный, самолет грязный. Я тогда только на фронт пришел, а они ночами работают, двига­тели перебирают — куда им там до шелковых платков. Я вспомнил Туржанского, который коврики в столовой стелил, и на следующий день подшил белый подворот­ничок. Механику говорю: «Вон банка бензина, возьми, постирай, чтоб ты орел был!» Сажусь в самолет, а меха­ник мне: «Командир, ты у меня седьмой». — «И послед­ний. Будешь плохо мне самолет готовить — расстреляю прямо здесь: Идет?» — «По рукам». Прилетаю, зарулил, выходит механик, комбинезон постиран, и папироску мне. Я говорю: «Иван, извини». Порядок есть порядок.

Прежде чем вылетать на боевое задание, нас гото­вили. Парторг полка Козлов вводил в курс дела всех прибывающих летчиков. Это был не экзамен, не лек­ция — беседа. Говорил о том, как выходить на цель, как вести разведку, вводил нас в историю полка, как и ка­кие летчики воевали, изучали район действия, матери­альную часть. Вновь прибывшие обязательно сдавали зачет по материальной части и штурманской подготов­ке. От нас требовалось изучить район полета. Сначала давали карту, а потом требовали по памяти ее рисо­вать. Мы сидим рисуем, нас человек шесть, наверное, а тут прилетел командующий армией Хрюкин. Подошел к нам, ходит сзади, смотрит. В какой-то момент он, пока­зывая на меня, говорит командиру полка: «Вот его сде­лай разведчиком». Рисовал я неплохо, да и отец у меня был художник. Так что из 227 боевых вылетов, которые я совершил, 128 — на разведку.

А что такое разведка? В фюзеляже истребителя ус­танавливался фотоаппарат АФА-И (авиационный фото­аппарат истребителя), который управлялся из кабины. Прежде чем вылетать, я раскладывал карту, смотрел задание. Например, нужно снять дорогу в таком-то масштабе, чтоб автомобиль или танк был размером с булавочную головку или с копеечку. В зависимости от этого мне нужно подобрать высоту, рассчитать ско­рость полета в момент включения фотоаппарата. Если я скорость превышу, то снимки будут разорваны, а ес­ли уменьшу — будут накладываться. Кроме того, я дол­жен четко выдержать курс. Если я от курса отклонюсь, то фотопланшета не получится. Сделал все эти расче­ты, потом на карте наметил ориентиры, откуда я дол­жен начать съемку и где закончить. Потом должен вый­ти на цель, найти намеченный ориентир, посмотреть, где эти машины или танки, или что я там еще должен фотографировать, убедиться, что я на него точно вы­шел. Вышел, выдерживаю высоту, потому что если под­нимусь или опущусь, то требуемого масштаба не полу­чится — на одном кадре будет один масштаб, а на дру­гом — другой. И вот я захожу, и уж тут по мне садят из всего, чего можно. Отклониться я не имею права — не выполню задания. И я уже плевать хотел на все эти раз­рывы справа и слева. Конечно, я выполняю съемку на максимально возможной скорости. Почему? Потому, что зенитчики видят самолет «як» и ставят прицел на 520 километров в час, а я не 520 иду, а 600 — все раз­рывы сзади. Прилетаю. Фотолаборант несет пленку в фотолабораторию, печатают ее на фотобумагу, все это дело монтируют в планшет, и получается съемка нуж­ного объекта. Я на планшете расписываюсь, там же расписываются мой командир полка и начальник шта­ба, и этот планшет везут тому, в интересах кого я вы­полнял это задание. Мало того, что я должен был разве­дать, где у них там какой аэродром, пушки, артиллерия, сосредоточение, я должен был дать предположение, а что это значит, что перевозят по дорогам, а почему по этой дороге, а не по другой, какие самолеты на аэро­дромах, и какие задания они смогут выполнять. Поэто­му требовалась мозговая работа и хорошая тактиче­ская подготовка. И я успешно совершал эти вылеты.

А сбитых у меня 4 самолета — мало, но зато на раз­ведку много вылетов. В дивизии 3 полка. 31-й, не знаю почему, больше всего делал разведывательных выле­тов, за 3,5 года полк сделал 16 776 боевых вылетов, из них на разведку 11 150, а остальные — прикрытие поля боя, сопровождение. 85-й гвардейский полк — все в орденах, и командир полка в орденах. А я получил свой первый орден, когда у меня уже было 85 боевых выле­тов! Уже потом выяснилось, что командир полка Ере­мин — хороший командир, но он никому не давал орде­нов, пока ему самому не дадут. Поэтому у нас с награ­дами было туго, но я своего командира не обвиняю.

Как своего первого сбил? Где-то 27 апреля 1944 го­да в Сарабузе готовился к разведывательному вылету Вася Балашов. Его Пе-2 должна была сопровождать шестерка Решетова. Подъезжает Хрюкин, командую­щий 8-й ВА: «Доложить задание!» Решетов докладыва­ет. Хрюкин говорит: «Если на самолете Балашова будет хоть одна царапина, то тебя под трибунал, а если его собьют — расстреляю». Мы вылетели. Балашов 3 захо­да делал. На нас навалились «мессера». Атаковали сверху и снизу. Мы сбили, по-моему, 2 самолета, при­чем один меня чуть-чуть не сбил. Балашов последний заход сделал и уходит, а я смотрю — «мессер» валится. Ведомым у меня был Стадниченко. Он отбивает атаку на Пе-2 Балашова, и «мессер» выходит мне в хвост. Я закручиваю вираж с набором высоты — «мессер» со мной. Набор — это интересный момент. Нигде, ни в ка­ком наставлении не написано, как нужно сделать ви­раж, чтобы выйти выше противника, чтобы сделать ми­нимально возможный радиус. Я набирал высоту, пока его не увидел, пока не встали друг напротив друга. На­чали с 4000, а залезли почти на 7000! Без кислорода! Вижу, сидит рыжий немец, в наушниках, в белоснеж­ной сорочке с галстуком. У меня коленки сразу захо­дили, думаю: «Он же опытный, а я пацан». Мандраж та­кой, а потом думаю: «Нет, не получится у тебя». Я умудрился не то чтобы выйти в хвост, а послать оче­редь выше его в том направлении, куда его самолет движется, и он сам залез в нее. Взрыв! Последний рассудок, последние силы на это пустил. Это была моя первая победа.

А вскоре меня сбили. Летали мы тогда на Як-1. Это было под Херсонесом. Немцы со всего Крыма сполз­лись к Херсонесу и оттуда на всех возможных средст­вах: на баржах, лодках, бревнах каких-то — удирали из Крыма. На мысе Херсонес был у них аэродром. Днем бомбардировщики его разбомбят, а они за ночь его восстановят и опять летают. Я полетел утром рано на разведку. Смотрю — действует. Пришел, доложил. И вот нарядили восьмерку штурмовиков, которые по­вел Григоренко, молодец парень, а мы их сопровожда­ли шестеркой во главе с Героем Советского Союза ка­питаном (тогда он был капитаном) Решетовым Алексе­ем Михайловичем. Штурмовики обычно делали 1—2, 3 захода максимум. Один раз бомбы сбросят, второй раз реактивными снарядами, потом пушечным огнем. А эти попались, они 8 заходов сделали, 40 минут! Снизу «фоккера», а сверху «мессершмитты». Мы были в мыле, устали от воздушного боя, ведь 40 минут дрались! Ос­вободились мы от истребителей противника. «Горба­тые» собрались, через горы перевалили на свою терри­торию. Мы пристроились к ним и идем парадным стро­ем. В том бою ведомым у меня был Володя Михалевич, здоровый белорус, ужасный флегматик. Подлетаем уже к Бахчисараю, а базировались тогда в Сарабузе. В это время «мессершмитты» сверху сваливаются на нас, и меня по правой плоскости. Это страшное дело — чувст­вовать взрывы снарядов на самолете, приближающие­ся к кабине. Я только левую ногу дал, и последний сна­ряд разорвался, попав в бронестекло кабины. Оно раз­летелось вдребезги, и я почувствовал, что мне обожгло затылок и спину. Я посмотрел на Михалевича, думаю: убили его, что ли, почему он не предупредил? Гляжу, он идет — прозевал. За мной шлейф, горит правый бензо­бак. Надо садиться. Куда садиться — все дороги заби­ты техникой, которая гонит немцев на запад. Я самолет «листом» почти под 90 градусов положил, скольжени­ем пламя сорвал, перед самой землей передо мной примерно 100-метровое поле виноградника, но оно перепахано. Я шасси не выпускаю — произвожу посад­ку на фюзеляж. Щитки выпустил, чтобы сократить путь планирования. И перед самой посадкой у меня мысль: «Надо самолет спасать» — и щитки убрал. Приземлился, ну, конечно, проехался мордой по прицелу. Вылез; Ре-шетов меня сопровождал — я ему помахал, что все нормально. Когда пыль осела, смотрю — передо мной, метрах в пяти, скала. Думаю, если б пропланировал еще метров 10, то все, крышка мне бы была — лобовой удар и готов. За мной приехали, самолет полуразобрали, от­везли, и на следующее утро в 12 часов я на нем вылетел на задание.

Вот ты спрашиваешь, как повлияло на меня то, что меня сбили. Положительно повлияло. Летчиком-истре­бителем становится пилот, которого один раз уже сби­ли. Во-первых, я перестал надеяться на авось — понял, что в любую секунду надо быть настороже; во-вторых, когда я произвел посадку, подумал: «Соображаю кое-что». Я не разочаровался в себе, наоборот, чувства обострились, и начал воевать по-другому. И еще я злой стал. Сначала ведь думал, что в самолете противника сидит человек, а тут понял: «Не ты, так тебя убьют». Без ненависти воевать нельзя. Сейчас я думаю, что отступ­ление лета 1941 года было во многом по причине от­сутствия ненависти к врагу. Не может мирный человек в одну секунду перестроиться и начать убивать! Для этого время нужно. Когда я только прибыл на фронт, Решетов сказал: «Пойдем, погуляем». И мы пошли «гу­лять» звеном — он ознакомил меня с линией фронта, поговорил со мной о том, как держать ориентировку. Летим, видим немецкий штабной самолет — он коман­диру второй пары говорит: «Ну-ка, шарахни ему!» Тот с большой дистанции стрельнул — не попал, а я думаю: «Ну как же так?! Это же штабной самолет, не боевой». Решетов говорит: «Ах ты, слабак!» — и как вдарит по то­му самолету — тот вдребезги разлетелся. Но даже этот, во многом переломный, момент не заставил меня почувствовать ненависть, а вот когда сбили — тогда да. И я начал по-другому воевать. Помню, когда перешли границу с Польшей, поступил приказ: «возвращаться с пустыми патронными ящиками». Возвращаясь с раз­ведки, я заметил железнодорожный состав с цистерна­ми. Снизился до бреющего и иду под углом к составу, но так, чтобы телеграфные провода, которые идут вдоль полотна, не зацепить, а то у нас один летун при­вез почти 300 метров провода — еле раскрутили. Мет­ров со ста открыл огонь. Я видел, как моя трасса впива­ется в цистерну, которая через мгновение раскрывает­ся, как разбитое яйцо, и оттуда вырывается пламя, а за ним черная копоть. По-человечески — это ужасно, но для бойца — это неописуемая сказка. Сжег я две цис­терны и был очень доволен.

Один раз в Польше или Румынии сопровождал «бостоны». Противника нет. Сверху земля совсем по-другому смотрится. Она красивая, чистая. Я вижу узло­вую железнодорожную станцию, хорошие кирпичные постройки, высокую красную водонапорную башню. Смотрю — бомбы пошли. Я отошел в сторону. На земле все покрылось пылью, и эта башня медленно оседает. Тогда я только порадовался — хорошо попали, а сейчас думаю, что война — это варварство!

Второй раз меня сбили в Западной Украине. Уже шел с боевого задания, подходил к линии фронта и ду­мал: «Надо ее пересечь на минимальной возможной высоте, чтобы угловое перемещение было выше, а зна­чит, меньше возможность попасть по самолету». Только пересек линию фронта, тут у меня мотор «тыр-тыр-тыр» и заглох. В тот раз я летел на самолете Як-7Б. Он был специальный, пятибачный. То есть два бака в ле­вой плоскости, два в правой и один в фюзеляже, и тройник — вниз, откуда топливо шло в карбюратор. Так вот, пуля попала в этот тройник. Бензин еще есть, расчет верный, а подачи нет и высоты нет, чтоб вы­прыгнуть или выбрать место для посадки. Я в левую сторону смотрю, а справа у меня сосна, и я об эту со­сну плоскостью... Меня пошло крутить, самолет пере­вернулся и вверх ногами упал. Парашют отстегнул, лямку привязную к сиденью отстегнул и выбрался. Что было дальше, если кому рассказать — не поверят. Вы­скочил я, смотрю — стоят два мужика: «Летчик! Иди сюда, тут бандеровцев полно. Беги к нам». Я подбе­жал, у них телега, в телеге сено. «Залазь сюда, мы те­бя вывезем, спрячем, а то тут бандеровцев полно». Я поверил, залез туда в сено. Они поехали, а я думаю: «Надо было бы хоть сообщить, самолет уже совсем разрушенный». И вдруг нашу телегу останавливают. Я сено разгреб, вижу двух красноармейцев: один ря­довой, другой капитан. Они спрашивают: «Вы не виде­ли, здесь летчик упал?» — «Нет, не видели». Думаю: «Куда ж они меня везут?!» — выскочил, пока кавалери­сты за автоматы, эти мужики уехали. Если бы не попа­лись эти красноармейцы, или бы я не прислушался, о чем там речь, или не сообразил, то не было бы меня уже.

—  Часто ли летали на сопровождение?

—  Часто.

—  Кого тяжелее сопровождать: штурмовиков или бомбардировщиков?

—  Я тебе вот что скажу. Всех сложно, но тех, кто по­умнее, тех проще, а самое большое наказание — со­провождать безграмотных летчиков. У меня командиры были толковые. Они говорили: «Надо не смотреть, а видеть. Смотрят все. Не думать, а соображать надо. Думают все». Когда подходишь к группе, сразу чувст­вуется, кто там ведущий. Вот назначили время встречи над точкой. Я иду, и группа идет. Нормально. Или я подхожу, а группы нет. Я должен делать вираж, терять время, терять горючее, ждать его величество, которое еще и не на той высоте подойдет. Или я только иду, по времени точно, а он уже орет: «Маленькие, маленькие, где вы болтаетесь?» Я говорю: «Вовремя мы идем». А они пришли раньше времени. То же и при сопровож­дении. Когда Григоренко сопровождал, он разумно вел свою восьмерку, так чтобы каждый самолет мог при­крыть впередиидущий. А некоторые растянутся — полу­чается не восьмерка, а самостоятельных восемь самоле­тов. Они по уставу выполняют круг, а без толку — нет ог­невого взаимодействия. Так же и «бостоны» или «пешки» должны лететь так, чтобы сектора обстрела стрелков перекрывались.

Когда я пришел в полк, парторг — не летчик, но че­стный и добросовестный мужик — мне обмолвился, что, когда в 1942 году вышел приказ «Ни шагу назад», Валентина Шапиро [Шапиро Валентин Ефимович, старший лейтенант. Воевал в составе 11-го иап и 31-го гиап (273-го иап). Всего за время участия в боевых действиях выполнил 592 боевых вылета, в воздушных боях лично сбил 12 самолетов противника. Герой Советского Союза, на­гражден орденами Ленина, Красного Знамени (четырежды), Отечест­венной войны 1-й ст. (дважды), Красной Звезды (дважды), медалями], прекрасного летчика, будущего ГСС, водили на расстрел за то, что он якобы потерял «илов», которых сопровождал. Понятно, что задавать вопросы самому Шапиро я не стал, да и воевал он в третьей эскадрилье, а я в первой. Но в один прекрас­ный день я слетал на разведку, доложил, а Валька за мной зашел к начальнику штаба и слышал мой доклад. Когда мы вышли, он говорит: «Знаешь, ты дал маху. На­до было им рассказать замысел противника. Смотри, что получается: отсюда идут танки, тут сосредоточена артиллерия. Обстановка такая, что в этом районе нем­цы готовят контрудар». Я говорю: «Чего же ты не доло­жил?» Мы по возрасту были одинаковые, но он больше воевал. «Чего же ты не доложил?» — «Во-первых, умных не любят. А во-вторых, я еврей». И вот тут, в разговоре, он мне рассказал, за что его водили на расстрел. Дело было под Сталинградом. Штурмовики и истребители базировались на одном аэродроме. С четверкой штур­мовиков послали пару. Ведомым шел Лешка Бритиков [Бритиков Алексей Петрович, капитан. Воевал в составе 11-го иап и 31-го гиап (273-го иап) и 85-го гиап. Всего за время участия в боевых действиях выполнил 515 боевых вылетов, в воздушных боях сбил 18 самолетов лично и 5 в группе. Герой Советского Союза, на­гражден орденами Ленина, Красного Знамени (трижды), Александра Невского, Отечественной войны 1-й ст., Красной Звезды, медалями], а ведущим Шапиро. Штурмовики проштурмовали, ре­бята провели воздушный бой с восьмеркой истребите­лей противника. Сбили два самолета. Парой! Стали вы­ходить на свою территорию. Штурмовики пролетели мимо аэродрома. Видать, перепугался их ведущий. Бритиков выходит вперед, показывает, что аэродром слева, — они не реагируют. У наших кончается горю­чее. Решили: «Хрен с ними — задание выполнили, со­проводили, вывели из боя». Пошли на посадку, а штур­мовики полетели дальше. Только они сели, подъезжает на «Виллисе» полковник, командир штурмового полка: «Мудаки, вашу мать, я вам доверил лучших летчиков, а вы, засранцы, молокососы, сержанты, отдали их на рас­терзание! Старшина, снять с них пистолеты. Веди в капонир, лично расстреляю». Старшина подходит: «Сер­жант, старший сержант, снимайте пистолеты». — Отда­ют, бросают в «Виллис». «Сейчас расстреляю!» В это время подъезжает майор, командир истребительного полка: «Что тут происходит?» — «А ты молчи, засранец. Воспитал своих молокососов, а они отдали на растерза­ние моих лучших летчиков, я их сейчас расстреляю. А если ты будешь пищать, и тебя на хрен расстреляю!» Лакеев, командир этого полка, майор, согнулся. Их старшина ведет в капонир. А в это время механик Ша­пиро, старше лет на 15, стоит в отчаянии. И он увидел, что штурмовики идут уже с северо-востока на аэро­дром. Он вскакивает на холмик, шапку стягивает и только и смог, что крикнуть: «Командир!» — и рукой по­казывает — летят. Полковник хотя бы извинился — «Старшина, отдай им пистолеты». Сел в «Виллис» и уе­хал. Командир истребительного полка подошел, обнял. Прижал их к груди. Поблагодарил за хорошее выпол­нение задания.

Что касается самой техники прикрытия. На девятку «бостонов» выделялось 6, максимум 8 истребителей. Если летел Полбин, то тут истребителей побольше. А как же? Генерал! Обычно мы шли на 300—400 метров выше бомберов. Справа пара. Слева пара. Сзади па­ра — это непосредственное прикрытие. Обязательно выделялась ударная группа, которая шла с превышени­ем 500 метров.

Штурмовиков прикрывали на их скорости, редко ко­гда делали «качели». Обычно «Фокке-Вульфы-190» сни­зу лезли, а «мессершмитты» сверху валились, но тоже не всегда. Все зависит от обстановки. Я не видел, что­бы у немцев была какая-то определенная тактика атаки именно штурмовиков. Правда, они никогда не напада­ли, если были в меньшинстве. Иногда видишь, что мимо пролетела пара. Ну, я тогда думал, что они на разведку пошли, потому и в бой не вступают. Нам-то, когда мы вылетали на разведку, категорически запре­щалось вступать в бой. Главное — привезти разведдан­ные; даже если они атакуют, то ведешь только оборони­тельный бой. У меня 31 воздушный бой, а сбил только четыре. Так вот сейчас мне кажется, что ни на какую разведку немцы не ходили — просто не решались ввязываться.

Второго я сбил при следующих обстоятельствах. Это под Сальноком было, в Венгрии. Вылетели тремя парами. У каждой было свое задание: пара Решетова шла на разведку аэродрома, моя — на шоссейную до­рогу, а Костылина Ивана — на сосредоточение танков. Договорились, что до линии фронта идем шестеркой. Доходим до линии фронта, а в это время наземный представитель (тогда был Еремин) говорит: «Решетов, Кривошеев, ко мне, в такой-то квадрат на 1200, а Кос-тылину — продолжать выполнять задание». Штурмови­ки пришли, а на них «мессера» навалились. Погода бы­ла отвратительная, облачность слоистая, рваная. Вро­де и не сложно — и не просто. Земли не видно. Начал пробивать облака вниз, и мой ведомый меня потерял: Когда я подошел к заданному району, смотрю — ведо­мого нет, вижу, «як» (я еще не знал, что это Решетов) подлетел, — увидел, что это Решетов, тоже без ведо­мого. Я встал ведомым. Смотрим, над полем боя 20 штурмовиков и 18 «мессершмиттов». Решетов с первой атаки сбивает одного, я — другого. Я чувствую: меня бьют — маневрирую. Решетов, изумруд-истребитель, как и положено ведущему, меня выводит из-под атаки. Я железно встал и за ним кручусь. Вот так 40 минут ко­вырялись. 3 самолета сбили: он — 2, я — 1, но главное, мы не дали растерзать штурмовиков. Прилетели — ве­домые наши уже сидят. Поняли, что потерялись, и по­шли на аэродром.

Мой ведомый, Коптилов, хороший парень. Он начал воевать на У-2, сделал на нем 850 боевых вылетов, ему Героя не дали, и он во время войны написал рапорт, переучился на истребитель и пришел к нам в полк. Но что такое У-2 — телега, а здесь техника пилотирования нужна. Он был король посадок, а вот вираж сделать не мог, и он меня терял, и не только меня. Прилетаем, все в мыле, а он сидит! По морде надавали ему, но культур­но: дали, потом: «На платок, вытри... » Под суд не отда­ли. Мы понимали, что это летчик, что сделал он 850 боевых вылетов. У Решетова ведомый — прекрасный летун, но его накануне сбили, и он проявлял не тру­сость, а скорее неуверенность.

У меня не хватило горючего до стоянки. Подошла машина, подтащили самолет. 36 дырок в моем самоле­те; одна из дырок была снизу — снаряд прошел, про­бил парашют и задницу мне поцарапал. А у Решетова одна, потому что я его прикрывал! Вот что значит дис­циплина: мог бы и уйти, мог бы и уклониться, но ко­мандир для меня закон везде, во всех полетах! Дисци­плина очень важна. И я так думаю, что по недисципли­нированности тоже были потери. Вот Колю Зонова на моих глазах сбили. Нам дали участок фронта, на ко­тором мы должны прикрывать войска, сосредоточив­шиеся для переправы, от авиации противника. На­значили истребители, составили график дежурства: один командир приводит восьмерку, потом другой его сменяет. Если бомбардировщики придут и разо­бьют переправу, ответственного найдут. Вот от этой границы до этой — умри, но не пропусти бомбардиров­щиков, а за границей — пусть бомбят, ты за нее не от­вечаешь. И вот такой наряд, восьмерка Решетова. Пер­вое ударное звено возглавляет Решетов. Я в его звене. Второе звено прикрытия — ведет заместитель, и там был Коля Зонов, в каждом звене 3 старых летчика, один молодой.

Для встречи противника нужно иметь скорость. На­чинаешь крутое планирование с 2000, допустим, сни­жаешься с увеличением скорости, потом поднима­ешься, постепенно теряя скорость. Разворот и опять снижение. Такие «качели». В случае появления само­лета противника — с большой скоростью заходи и сбивай. Мы пикируем, сбиваем, а звено прикрытия нас прикрывает. Расстояние между группами было 500—800 метров, потому что дальше зрительная связь теряется.

Идут бомберы, а немецкая группа прикрытия на солнце. Наша группа пошла в атаку, и Коля Зонов потя­нулся за нами — хотел сбить, проявил инициативу. Ему командир группы говорит: «Встань на место!» — а он потянулся... Его сверху истребители сопровождения... Он выпрыгнул с парашютом. Я свои уставные обязан­ности выполняю, а сам смотрю, как он там. Немец за­шел и парашют его расстрелял. И ведь не пс-дурному погиб, а из-за отсутствия дисциплины.

Один летун любил, когда выполнит задание, прихо­дить и с малой высоты делать бочку. Ему все команди­ры говорили, что не надо. И однажды он чиркнул кры­лом по земле и разбился. Засчитали как боевую поте­рю, потому что не успел сесть после выполнения боевого задания. Такие случаи бывали.

Четвертого я интересно сбил. Это было, наверное, под Будапештом. Задание я не помню, но я был в удар­ной группе. Не видел я ничего — видел ведущего. Раз­вернулись, смотрю — перед моим носом вылезает «мес-сершмитт», целится сбить Решетова. Меня он не видел, так как выходил из-под меня, и я его не видел. Я на все гашетки, что были, нажал, и он передо мной разлетел­ся. Решетов: «Молодец!» А я и не верил, что я его сбил, думал, что не попал.

А третий... аэродром Хатван, возле Будапешта. Уже приближался конец войны. Там летали неоднократно на разведку аэродромов, и вот в какой-то момент я само­лет на взлете сбил. «Мессершмитт-109».

—  Отдавались ли личные победы на счета дру-гихлетчиков?

—  Было дело. Комэском третьей эскадрильи был

ГСС Фотий Яковлевич Морозов [Морозов Фотий Яковлевич, рядовой. Майор, командир эскад­рильи, осужден военным трибуналом за уголовное преступление, разжалован в рядовые в ноябре 1944 г. В послевоенные годы суди­мось была снята, так как в отставку вышел полковником. Воевал в со­ставе 6-го иап и 31-го гиап (273-го иап) и 85-го гиап. Всего за время участия в боевых действиях выполнил 857 боевых вылетов (наивыс­ший показатель среди результативных летчиков-истребителей СССР), в воздушных боях сбил 16 самолетов лично и 5 в группе. Герой Советского Союза, награжден орденами Ленина (дважды), Красного Знамени (дважды), Александра Невского, Отечественной войны 1-й ст., Красной Звезды, медалями]. Он сделал 857 боевых вылетов, и послали представление на вторую Звезду. Это был исключительно опытный летчик. Мы его назы­вали «Мустафой» — был такой персонаж в фильме «Пу­тевка в жизнь». В это время на месячную практику при­слали инструкторов. В нашей эскадрилье был Абрамов с Качинского училища. Этот инструктор все время рвался в бой, но ведь сравнивать инструктора с боевым летчиком нельзя, и, когда обстановка позволяла, ко­мандир брал его с собой в полет. За месяц он сделал 30 боевых вылетов. Мало того, в одном из полетов кто-то, но не он сбил самолет. Он был в этой группе. И ему приписали. И после практики написали: «Прошел прак­тику. В течение месяца выполнил 30 боевых вылетов, сбил самолет. Представляем к ордену Красного Знаме­ни». Короче говоря, он приехал в училище с орденом. А в третью эскадрилью попал какой-то капитан. Стал выкаблучиваться: «Это не так, это неправильно, в Уста­ве так-то написано». Вылетов 10 сделал и вообще вос­прял. На какой-то пьянке, причем проходившей без Фо-тия, капитана, обозлившись, избили, после чего он умер. Фотий, как комэск, взял вину на себя и получил 10 лет, но потом приговор смягчили, разжаловали в ря­довые и оставили в полку, в нашей эскадрилье. Коман­дующий армией Вершинин принял такое решение: «Раз тебе дали 10 лет, собьешь 10 самолетов — снимем су­димость». А дело уже под конец войны было. Так вот все, с кем он летал, свои сбитые писали на него. Ведь для нас он был бог, даже рядовым. Мы же понимали, кто он и кто мы. Я с ним вылетов 10—15 сделал, сби­вал. Так что к концу войны десять самолетов набрали, и его восстановили комэском, вернули звание майора.

Вообще взаимоотношения в эскадрилье были, как бы сказать, правильные, но и сложные, конечно. Быва­ли случаи трусости. От таких избавлялись. Один ле­тун — три вылета сделал и три раза бросил в бою веду­щего! Приходит в полк запрос. Надо послать на курсы усовершенствования одного летчика, имеющего не ме­нее 30 боевых вылетов. Приписывают ему ноль и от­правляют. Командир, может, и сохранил кого-то из лет­чиков, но, во-первых, он этому приписал ни за что, во-вторых, освободил его, дал возможность считать себя участником войны, а ведь на самом деле он трус.

У нас редко под трибунал отдавали. Только один раз я был свидетелем расстрела. При штабе дивизии служил повар. Я его немного знал, поскольку иногда там столовался. Однажды прилетаю с задания, к капо­ниру подруливаю, смотрю — в капонире сидит этот по­вар, а рядом с ним часовой, поздоровались, он заку­рить попросил, я ему дал: «Что такое? Чего здесь дела­ешь?» — «Расстреливать привели». Я это воспринял как шутку, пошел докладывать, доложил результаты выле­та. Иду, смотрю — самолеты садятся, целое предста­вительство, на опушке леса красный стол накрыт, яма вырыта, и приводят этого парня. Военный трибунал, 3 человека. Я недалеко стоял. Выносят приговор: «За убийство венгерской гражданки суд приговаривает к расстрелу». Подвели к яме, выходит старшина, достает наган, стреляет — осечка. Сам майор достал и выстре­лил. Потом я уже спрашивал ребят. Оказывается, он ночью деваху затащил на чердак, а когда начал ей в любви объясняться, то какой-то тяжелый предмет на голову ей упал и убил, — так рассказывали, а как на са­мом деле было — не знаю. Мы вообще мирных граждан не трогали. Мадьяры, румыны наши аэродромы чисти­ли, их никто не обижал. Они к нам тоже хорошо отно­сились. Я никогда не слышал слова «оккупанты», всег­да вежливые были. Чехи вообще перед нами стели­лись, такие вечера нам устраивали. Нас распределили вчетвером к одному лавочнику, там у него на первом этаже магазин, а мы вчетвером жили на втором этаже в комнате, столовая была напротив. А после ужина приходили — он нас всех угощал. Когда закончилась война, он нашей эскадрилье дал 12 посылок — кто се­стре послал, кто матери. Я вот сестре каракуль по­слал.

—  Были ли в полку приписки к боевым счетам?

— Со стопроцентной уверенностью могу сказать, что нет. Ни в полку, ни в эскадрилье. Командир полка Еремин был жутким педантом, за что его многие не лю­били.

—  Какнасчитывался сбитый самолет?

—  Когда я пришел, то, для того чтобы засчитали, нужно было 2 подтверждения: наземных войск и тех, кто с тобой летал. С появлением фотокинопулеметов (в конце 43-го они были у командира эскадрильи, а в 44-м они стояли почти у всех) стало несколько проще. Я не помню такого случая, чтобы просто на слово верили, в нашем полку такого железно не было. Это уже после войны некоторые стали себе приписывать.

—  Какова роль ведомого в полетах на разведку?

—  В одиночку летали только в сложных условиях, при ограниченной видимости, когда приходилось идти на малой высоте. В этом случае ведомому очень тяже­ло. Тут уже сам себе и бог и воинский начальник. Здесь нужно очень тщательно спланировать маршрут, чтобы обойти зенитные установки, близко не подходить к аэ­родрому противника, осмотрительность нужна. Но это бывало редко. В основном летали парой.

Задача ведомого — меня прикрыть. Летчик, кото­рый фотографирует и ведет разведку, он смотрит на землю, 90% внимания отдает земле, а ведь «шмитты» гуляют... Его безопасность нужно обеспечить. Поэтому, если летчик не уверен в своем ведомом, он начинает отвлекаться и некачественно выполнит разведку. Это очень ответственно, поэтому ведущий смотрит, «лазит по помойкам», как у меня один говорил, выискивает. А ведомый его прикрывает.

Я сначала был ведомым у Решетова. Он вскоре ска­зал: «Все, пора тебе ведущим ходить», а я говорю: «Ко­мандир, давай еще полетаем, я в себе уверен, но я не уверен, что у меня напарник будет такой, как ты». Я не подхалимничал, я просто чувствовал в нем силу. А ведо­мым я был неплохим. Меня всегда ведомым у начальст­ва ставили. Командир полка верил, что я не подведу, и я за все время ни одного ведущего или ведомого не поте­рял.

Потом я летал с Жорой Смирновым [Смирнов Георгий Кузьмич, младший лейтенант. Всего за вре­мя участия в боевых действиях в воздушных боях лично сбил 4 само­лета. Сбит зенитной артиллерией противника в апреле 1944 г.]. Он уже был опытный летчик, и Решетов дал мне его, сказав: «Один раз ты ведущий, а он ведомый, другой раз наоборот». Правда, летали мы с ним недолго. Его сбила зенитка, когда они летели четверкой: замкомандира дивизии с ведомым Выдриганом и Решетов с Жорой. Он в плен попал, после войны вернулся, но его из авиации уво­лили. Потом Решетов дал мне Стадниченко, из Дон­басса, но он был щупленький, и я чувствовал — он не то чтобы как летчик слаб, но не может сделать того, что могу сделать я. Чуть прибавлю — он отстает, чуть резкий маневр — он оторвался. Не обижая его, мне да­ли белоруса Михалевича, мы с ним так и летали до кон­ца войны.

— На каких типах самолетов вы летали?

— Як-1, Як-7, Як-3, Як-7Б, Як-9, заканчивал войну на Як-9У. В каждой из этих машин есть плюсы и мину­сы. Як-3 легче всех и маневреннее, но запас горючего у него меньше. Для нас, разведчиков, он не подходил. Як-9 был хороший. Живучесть у всех была примерно одинаковая. Моторы водяного охлаждения были впол­не надежными, и управление им и винтом не мешало пилотированию. Так что на этих машинах вполне мож­но было драться с «мессершмиттами». Может, те слег­ка и превосходили наши самолеты по тяговооруженно-сти, но ведь важно, кто в кабине сидит, а по владению самолетом немецкие летчики нам уступали. Если сравнивать немецкие «Фокке-Вульф-190» и «Мес-сершмитт-109», то, по-моему, они оба хороши на всех высотах, и завалить что одного, что другого крайне сложно.

— Рациями пользовались охотно?

— Были моменты, когда деды не хотели ими поль­зоваться, даже бронеспинку снимали, потому что тя­желая. Ведь радиостанция РСИ-М поначалу была не­надежная. Ее надо было настроить, а потом волну зафиксировать барашком, а когда самолет летит, он же дрожит, и постепенно волна уходит. В ушах треск и шипение. Потом уже появились рации с фиксиро­ванными волнами, требовалось только каналы пере­ключать. Да и то на всех самолетах стояли только приемники, а передатчики только на машинах ведущих группы.

— Огневая мощь «яков» была достаточной?

— Да, вполне. Если ты умеешь прицеливаться и не открываешь огонь с 800 метров, как многие новички делали, то сбить самолет противника можно.

— На каких высотах чаще всего шли бои и какую высоту чаще всего выбирали для встреч с против­ником?

— Я разведчик, поэтому мне трудно говорить о воз­душных боях. Я получал задание принести планшет оп­ределенного масштаба, и я сам, ну, конечно, с помо­щью штурмана эскадрильи, полка, делал расчеты. Так вот, когда я делал расчет, я думал не только про план­шет, но и как его сделать так, чтобы не сбили. Взлетаю, ухожу на восток, набираю высоту 3000, потом разворот, и к линии фронта подхожу на 6000, чтобы меня МЗА не достала. С этой высоты я делал первую съемку. Даль­ше, если нужно сделать съемку более крупного мас­штаба, я снижаюсь и на максимальной скорости, на­бранной на пикировании, прохожу над целью. Если же говорить о боях, то, как правило, их вели на 2000—3000 метров, максимум на 5000. На 5000 уже нужно было ки­слородом пользоваться. Кислородное оборудование было, маски были, но их снимали, оставляя только мундштуки, поскольку маска затрудняла осмотр, — го­ловой-то крутить много приходится. Было такое прави­ло — осмотр восьмеркой: вперед, назад, под собой. Некоторые ребята с синей шеей прилетали. Были шел­ковые платки, но подавляющее большинство их выбра­сывало. Я осматривался в зависимости от обстановки: если у меня скорость 650, то я знаю, что меня никто не догонит. Если ведомый сзади, то тоже не очень вер­чусь — надеюсь, что он меня прикроет. Поэтому смот­рю, ищу, что мне нужно. Найти цель — это сложно. Вот задан район, а танков нету, и все! Поле и копны, а к копнам следы танковые. Когда у Решетова ведомым был, наши блокировали Никопольскую группировку. За­дача — не дать ей перейти Днепр. Переправ нет, а по рации передают, что уходят! Как уходят?! Мы полете­ли, смотрим-смотрим — нет переправ, и тут я вижу: здесь следы до речки доходят, и там, за речкой, следы начинаются. Докладываю, так и так, он: «Пойдем, про­летим еще раз», прилетаем — оказывается, они понто­ны поставили, потом их утопили, флажками обозначи­ли и идут по ним, а сверху их и не видно. А самолеты камуфлировали так, будто нет аэродрома. Посадоч­ные «Т» убирали, самолеты все закрывали (это и мы тоже делали) ветками. Очень трудно определить было. Или нужно было провокацию устроить, или быть очень внимательным. Так вот, когда я ищу и ведомый меня прикрывает, я все внимание на поиск обращаю, назад не смотрю. Но если я ведомый, то это моя обязан­ность — прикрывать, он там ищет, я на него только из­редка посматриваю, чтобы не оторваться, а так назад смотрю.

— В чем вы летали?

— Я летал в гимнастерке. Нам зимой выдали мехо­вые унты, меховые куртки. Но истребитель первым де­лом должен видеть, что у него сзади творится, а с этим меховым воротником ничего не видно. И я, никому ни­чего не говоря, подходил к самолету, отдавал куртку технику и летел в гимнастерке. В кабине тепло, ведь мы фонарь всегда закрывали, а собьют где-нибудь — за­мерзну, конечно, ну и черт с ним. Может быть, я по­этому и жив остался, что голова вертелась.

—  Сто граммов после вылетов полагалось?

—  Конечно, но пьяными мы не летали. У нас был за­веден порядок. В столовой стояли 3 стола — на каждую эскадрилью. На столах белоснежные скатерти, у каждо­го места прибор — вилка, ложка, стакан. Отдельно сто­ял стол командования, за ним сидели командир, зам­полит, начальник штаба и инженер. Если за столом хотя бы одного летчика нет, никто не имеет права начинать есть. Пришли на ужин, командир эскадрильи доклады­вает, что все в сборе, только после этого разрешают начинать. Старшина идет с красивым графином. Если эскадрилья сделала 15 вылетов, то в этом графине плещется полтора литра водки. Вот этот графин он ста­вит перед командиром эскадрильи. Комэск начинает разливать по стаканам. Если полные сто граммов — значит, заслужил, если чуть больше — значит, отлично справился с заданием, а недолил — значит, плохо ле­тал. Все это молча — все знали, что это оценка его дей­ствий за прошедший день.

—  Сколько вылетов делали в день?

—  Бывало один, бывало и пять, но таких дней, когда по пять вылетов делали, у меня за всю войну два или три. В основном делали до трех вылетов. В оператив­ную паузу практически не летали. Что считалось бое­вым вылетом? Если самолет пересек линию фронта, то это боевой вылет.

—  На «свободную охоту» выпускали?

—  У меня было или 1, или 2 раза всего, и то так, случайно. Там другие эту задачу выполняли.

—  Вы говорили, что вашего друга расстреляли в воздухе, — это практиковалось? И нами и нем­цами?

—  Немцы иногда это себе позволяли. С нашей сто­роны я таких случаев не видел. Русский характер такой. Вот когда сбивали и он садился, то это всегда добивали. А вот так, чтобы на парашюте, не помню.

—  На разведку погоды приходилось летать?

— Я не летал. На разведку погоды летали только опытнейшие разведчики, даже не каждого команди­ра эскадрильи посылали. Как правило, летал или сам командир полка, или его заместитель, или один из опытнейших летчиков. Был у нас и метеоролог. Ме­теослужба — это великое дело. На своей террито­рии специально ездили, находили местного жите­ля, который мог определять, какая будет погода. Ему бутылку поставишь, и он тебе все правильно расска­жет.

— Чувство страха возникало?

— Перед полетом у меня чувства страха не возника­ло. Почему? Ну, во-первых, мы пацаны были. Чего нам бояться? А во-вторых, я же первое время летал с Ре-шетовым. Мне с ним было не страшно. Самолет про­тивника заметить очень сложно. Его хорошо видно только на контрастном фоне — например, белых обла­ков, а когда погода непонятная, то очень трудно заме­тить. Вот у Решетова зрение было удивительное. Ле­тим мы с ним, он говорит: «Мессера» справа впереди 15 градусов чуть выше нас». Я не вижу! Проходит ка­кое-то мгновение, и появляются точки. Или он выходит из атаки и орет мне: «Гриша, смотри слева», и точно — слева на меня заходит немецкий истребитель, которо­го я там не ожидал! Так что в первых боях у меня по­явилась абсолютная, 100-процентная уверенность, что я с ним буду жить. Ну, а когда меня сбили и я посадил самолет, то понял, что смогу выкрутиться из любого положения. Так что страха не было, а вот насторожен­ность была, особенно пока не увидел противника. Ну, а как только увидел, сразу другим человеком стано­вишься, волнение уходит, остается только готовность к бою.

В архивных документах частей и соединений, в которых воевал Г.В. Кривошеев, отмечена только одна его воздушная победа: 21.02.45 в р-не Юж. Шютте в воздушном бою на самолете Як-1 лично сбил один Ме-109.

Источник:

ЦАМО РФ, ф. 31 гиап, оп. 273345, д. 1 «Сведения и отчетность о боевой работе полка» (за 1945 г.).

Сидят (слева направо): Коля Зонов - погиб в октябре 1943 г., Григорий Кривошеев, Вениамин Верютин - погиб в конце 1944 г., Гриша Куценко - погиб 8 мая 45-го, Семен Базнов - погиб в мае 44-го, Саша Ожерельев - погиб, ГСС Николай Выдриган - погиб в 1946 г., Иван Пономарев - умер в 1967 г., двое летчиков, не помню фамилии: были с нами мало - погибли, Иван Боровой - умер в 1956 г. Стоят (слева направо): ГСС Иван Пишкан -умер в 1972 г., ГСС Алексей Решетов - умер в 2001 г., Анатолий Рогов, Сергей Евтихов -умер в 1983 г., Николай Никулин, Борис Еремин, Николай Самуйлик - погиб в 1943 г., Сергей Филин, ГССФотий Морозов - умер в 1985 г., Виктор Ворсонохов, П. Газзаев, ГСС Игорь Нестеров-умер 21 мая 1991 г., Леонид Бойко-погиб в 1944 г., Иван Демкин, ГСС Валентин Шапиро.

Григорий Кривошеев (сидит слева)

Курсанты Качинской летной школы, бывшие одноклассники Семен Букчин и Григорий Кривошеев.