"Я дрался с асами люфтваффе. На смену павшим. 1943-1945" - читать интересную книгу автора (Артем Драбкин)

Беспалов Николай Ефимович

Родился я на Украине 22 апреля 1923 года в городе Ахтырка Сумской области. Когда в марте 1940 года учился на втором курсе техникума механизации сель­ского хозяйства, к нам приехал инструктор из Сумско­го аэроклуба и начал нас агитировать идти в летчики. Я вообще-то собирался поступать в морское училище, но под влиянием его выступления решил попробовать поступить в аэроклуб.

На следующий день я тайком от родителей отправил­ся в райком комсомола. Там прошел мандатную и меди­цинскую комиссии, вернулся домой, говорю: «Мама, я поеду в Сумы». — «Зачем?» — «Надо». Поехал туда, меня зачислили. Когда через три дня вернулся, то говорю до­ма: «Я поступил в школу, где готовят летчиков». (Не стал употреблять слово «аэроклуб», не поняли бы.) Родители удивились: «Ой! Как же так?! Как же ты летать будешь?»

Вот так я оказался в аэроклубе. Там мы не только учились, но еще слесарничали и на аэродроме с бер­данкой самолеты охраняли — все сами делали. Окон­чив аэроклуб, 10 марта 1941 года я отправился в Коно-топское авиационное училище, а оттуда эшелоном в Сталинградское военно-авиационное училище. При­везли нас в Сталинград 11 мая 1941 года. Сначала мы отрабатывали скоростную посадку на У-2, то есть раз­гоняешь его до 110 километров и сажаешь. Потом пе­ресели на И-15 и И-15БИС.

22 июня я стоял на посту с винтовкой: охранял бом-бохранилище. Меня ребята сменили в 6 часов, говорят: «Коля, война началась!» Конечно, сразу было сообра­зить трудно, как это война? Но вскоре кое-что стало по­нятно. Наш аэродром моментально стал базой для дальней авиации. Кроме того, мы теперь летали строго в определенные дни. В сентябре нас погрузили на бар­жи и отправили по Волге до Астрахани, откуда дальше в Кустанай. В Кустанае мы начали летать на И-16. При­чем УТИ-4там не было, так что нас сразу с И-15 на него пересадили.

В конце 1942 года в училище пришли истребители Як-1. Мы начали летать на «яках». Мороз был минус со­рок. Такой суровой была зима с 42-го на 43-й, что мно­гие обморозились. Кроме того, кормили там неважно: кроху размазни поешь — и на полеты. Мороз 46 граду­сов, на тележке везут второй завтрак, пайку мяса.

В училище прошли пилотаж, взлет, посадку — и все. Строем не ходили и тактику действия в паре не отраба­тывали. Тем не менее в феврале 1943-го я окончил учи­лище на Як-1 и попал в учебно-тренировочный полк под Калачом-Воронежским. Там мы и прошли боевое приме­нение. А 20 июня 1943 года нас перевезли на самолете в боевой полк — 814-й иап, который потом стал 106-м ги-ап. Летели мы туда вшестером на двухмоторном самоле­те, который пилотировал летчик Кириллов. На полевом аэродроме нас встретил командир полка, расспросил, кто мы и откуда. Потом спрашивает: «Вы обедали?» — «Нет». Повели нас в столовую. Мы заходим, там все сер­вировано, как в ресторане. В учебно-тренировочном пол­ку, куда я попал после школы, конечно, тоже хорошо кор­мили. Но здесь вообще... даже шашлык был!

А полк воюет. Самолеты летают, а мы, «зеленень­кие», стоим смотрим. К вечеру нас распределили по эскадрильям. Я попал во вторую эскадрилью, в звено Забырина. (Потом мы так всю войну и прошли — Забы-рин, Звонарев Костя, Симакин и я.)

Мы тогда были младшие лейтенанты, с «кубарями». Первый выпуск офицеров! А на фронте уже были пого­ны. У каждого офицера обмундирование, портупея, на­ган (позднее уже вместо него был «ТТ»). Вечером стар­шина несет по 100 граммов, нам дали по 50 граммов, как новичкам. А вообще очень дружно жили в полку.

Слетали за потрепанными Як-7Б, «горбатыми», как мы их называли, в утап, и мы начали воевать. Перед этим командир полка выпустил меня самостоятельно. Я взлетел, зашел, сел, все получилось нормально. «Мо­лодец! Еще один полет», — говорит он. А некоторые, бы­вало, как начнут козлить, их заставляли дольше отраба­тывать посадку. И только когда уже все было нормально, им разрешали подключаться к работе полка.

Боевое применение, которое нам давали в утапе, было поверхностным. Троих ребят, что пришли вместе со мной и были определены в первую эскадрилью, мы сразу потеряли — Ковалева, Мартынова, Марешко.

В моей второй эскадрилье к новичкам относились бережнее. Все же от командира эскадрильи зависит. Тогда нашей эскадрильей Тимошенко командовал — мировой мужик, жалко, погиб под конец войны, когда уже был заместителем командира полка. Ил-2 его вин­том зарубил.

Летали как? Допустим, идет шестерка: пять опыт­ных летчиков, а с ними один молодой. В нашей эскад­рилье было пять Героев: Тимошенко, Савельев, Воло­шин, Забырин Михаил Васильевич и Химушин. В треть­ей же эскадрилье была в основном молодежь. Хотя командиром был Бобков [Бобков Валентин Васильевич, майор. Воевал в составе 88-го иап и 106-го гиап (814-го иап). Всего за время участия в боевых дей­ствиях выполнил более 300 боевых вылетов, в воздушных боях сбил 13 самолетов лично и 4 в группе. Герой Советского Союза, награжден орденами Ленина, Красного Знамени (трижды), Отечественной вой­ны 1-й ст. (дважды), Красной Звезды (дважды), медалями], старый летчик.

Конечно, мне повезло, что в нашей эскадрилье был и состав достаточно сильный, и хорошие командиры. После моего прихода и до конца войны больше в эскад­рилью никто не приходил — мы никого не потеряли.

—  Свой первый боевой вылет помните?

—  Первый боевой вылет на облет линии фронта я выполнял с Левой Химушиным, прекрасным летчиком, на счету которого было 8 или 9 самолетов, отличным танцором. Все его уважали. Был случай, когда к нам приехал ансамбль. Попели они, поплясали. Он говорит: «А можно и мне?» Вышел на сцену, да как начал пля­сать. Они все: «Вот это да!» Оказывается, он в Москве учился в танцевальной школе.

Так вот, мы пошли по реке Чугуев — Северский До­нец, встретили «раму». Он за ней, а я, ведомый, — за ним. Догнали ее, он чуть-чуть пострелял, я тоже. Она задымила и сразу ушла вниз. Мы сели, доложили, нам засчитали групповую победу.

С Химушиным вместе я сделал 18 вылетов. Но вско­ре погиб он. Они вдвоем с Ширяковым каждое утро, только начинало светать, по одному и тому же маршру­ту летали на разведку в район Донбасса. Если сейчас анализировать, конечно, глупо это было — не менять маршрут. Видимо, их подстерегли, и Химушина сбили. Он сел на своей территории, но стукнулся при посадке. Посмертно ему было присвоено звание Героя.

Когда Леву нашего сбили, мы на самолетах написа­ли «за Леву!». Мстили за него... И как летчик, и как че­ловек он был очень уважаемый. Жалко его очень было.

—  Вы боевые действия начали на Як-7. Что это за машина?

—  По сравнению с Як-3 и даже Як-1 самолет этот был тяжелый, на нем особо не покрутишься. (Хотя в конце войны мне приходилось летать на Як-9Т — он был еще тяжелее, как штурмовик.) Огневая мощь меня устраивала. А вот Як-3 машина была исключительная, просто игрушка. Да, запас топлива был на нем неболь­шой, но позволял находиться в воздухе час — час и 15 минут, а если бомбардировщиков сопровождали на вы­соте, то и побольше. Кабина тоже была удобная.

Приходилось лететь на разных самолетах. В эскад­рилье они не были закреплены за летчиками — не хва­тало. Какой подготовят, на том и летишь. Личные само­леты были только у командиров эскадрилий, их замов, командиров звеньев, поскольку на них стояли и прием­ники и передатчики, а у рядовых летчиков почти всю войну были только приемники.

— С какого вылета вы начали чувствовать себя в воздухе более-менее свободно и научились видеть все, что происходит вокруг?

— Пожалуй, понимать, что происходит в воздухе, я стал после пятнадцати-двадцати боевых вылетов. Дело в том, что на первых вылетах явно не хватает внимания следить за обстановкой. Тут остается одно: держаться за ведущим. Он принимает решение, а ты должен не ото­рваться от него. Состояние очень напряженное, — это же война, знаешь, что тут убивают. Летчик-истребитель дол­жен видеть воздух. Если не досмотрел — расплачивай­ся. Постепенно втягиваешься, но в любом случае, сколь­ко бы потом ни летали, напряженность присутствует. Это не мандраж, а собранность и готовность к бою.

В боях на Курской дуге мы в основном занимались сопровождением штурмовиков. Потери они несли очень большие. Сколько же их лежало по трассе от Кур­ска до Белгорода! Нам за потерю «ила» от истребите­лей противника боевой вылет не засчитывался. Так что наша задача — сохранить «илы». Для этого нужно было никуда не отвлекаться, только смотреть, чтобы их не тронули. Обычно «илы» ходили восьмерками. Для их прикрытия выделяли не меньше звена или шестерки истребителей.

До цели штурмовики шли на высоте 1000—1200 метров. Если мы сопровождаем их звеном, то две пары идут по бокам строя, а если нас шестерка, то еще пара идет чуть сзади-сверху. Скорость мы держали пример­но 450 километров в час за счет маневра по высоте и направлению. Немцы на встречном курсе к «илам» не подойдут, поэтому основное внимание уделяли задней полусфере. В тот период как раз немцы начали приме­нять атаки строя штурмовиков сзади-снизу. Они пикиро­вали, набирая скорость позади строя «илов», подходили к ним на бреющем и били в брюхо. Крутиться приходи­лось очень много. Отбил атаку — и тут же возвращаешься на свое место. Если у немцев атака не получилась, они тут же уходили на солнце или в облака, после чего обя­зательно старались атаковать еще раз, но скорее всего уже сверху по ведущему группы «илов». Когда «илы» подошли к цели, встали в круг, мы тоже метров на 400—600 над ними примерно в таком же круге. Смот­рим, чтобы их не атаковали при выходе из пикирова­ния. Очень нужно быть внимательным и при сборе груп­пы: немцы иногда пытались атаковать именно в этот момент.

Домой «илы» возвращались на бреющем полете (до 100 метров), а мы метров на 600 шли. Снизу к ним уже никто не подлезет, а мы сверху прикрываем, и обзор у нас хороший. Такая тактика была правильной.

Более того, если какой-то «ил» был подбит и отста­вал от остальных, то он все равно мог рассчитывать на нашу защиту. Мы всегда прикрывали основную группу и последнего. Как результат, я не помню, чтобы в на­шем полку когда-то не засчитали боевой вылет из-за потери «илов». Каждый командир группы истребителей докладывал начальнику штаба о результатах сопровож­дения. А перед командиром в свою очередь отчитыва­лись мы, летчики. Помню, говоришь: «Товарищ коман­дир, задание выполнено. Какие замечания?» — «Моло­дец, хорошо держался», — слышишь в ответ.

—    Каким было ваше отношение к летчикам-штурмовикам?

—   Мы не то что уважали — жалели их. Мы знали, что они очень незащищенные. Сначала у них даже стрелка сзади не было, потом посадили стрелка, и хоть какая-то появилась опора. Их очень много сбивали. Я, истре­битель, на «иле» не смог бы летать. Они же «слепые»! У них везде броня, летчики ничего не видят. К нам ино­гда были претензии, что, мол, они нас не видели: «Мы летали, истребителей не было». Конечно, если перед носом не пролетишь, не заметят. Помню, когда мы стояли на Украине, был перерыв в боевых действиях, и мы отрабатывали стрельбу по конусу, таскал который «ил». Командир полка решил сам пролететь. И вот Ми­хаил Васильевич взлетел на «иле», сделал два круга и сел. Его спрашивают: «Ну, как?» — «Гроб». Я бы в жизни не смог летать, например, на бомбардировщике. Там летчик как извозчик, только выполняет распоряжения, которые ему штурман дает. Это не по моему темпера­менту. У нас же абсолютный индивидуализм.

Надо сказать, что бомбардировщики сопровождать было куда проще: они идут на большой высоте — 5000 м. Мы поднимаемся до 6000 (мы без кислорода на такой высоте летали). Бомбардировщики спокойно идут, группой — девяткой: тройка, тройка и тройка. Пришли они в нужное место, отбомбили и разворачиваются на той же высоте. С ними хлопот особых не было.

— За полтора года войны у вас 117вылетов. По­лучается, что редко летали, почему так?

— Полк воевал все лето 1943 года, а в октябре мы уехали в Саратов, где пробыли до марта 1944 года, по­лучали самолеты. Весной 1944 года было затишье, ле­тали только разведчики. Полк начал боевые действия с июня 1944 года. Лето воевали, а потом опять перефор­мировались. Соответственно поэтому у меня не так много боевых вылетов.

Мы летали столько, сколько требовало командова­ние. Больше летать не напрашивались, но и от вылетов не увиливали. Мы выполняли свою боевую работу. Всего я сбил один ФВ-190 лично, «раму» и два Ю-87 в группе...

Так что перерывы в боевой работе связаны только с получением новой матчасти или переформировкой. Ни­каких перебоев со снабжением горючим или снаряда­ми не было. Естественно, в период вынужденного без­действия мы летали, поддерживали технику пилотиро­вания. Например, под Одессой весь полк освоил ночные полеты. Вели учебные воздушные бои. Причем иногда даже после боевых вылетов. Помню, договори­лись мы однажды с Симакиным, моим ведущим. И вот, все садятся после задания на аэродром, а мы набира­ем высоту, разошлись и начинаем вдвоем учебный воз­душный бой. Минут 5—10 покрутились и садимся. На Украине наш командир полка Кузнецов на «яке» схлест­нулся с командиром 5-го гвардейского Цимбалом на Ла-5 (мы их полк «лопатниками» называли). Крутились, крутились, но так в хвост, чтобы наверняка сбить, никто из них не сумел зайти. Так что безделья не было.

— Какие характеристики истребителя были наи­более важны в ту войну?

— В первую очередь скорость, маневренность. Вот Як-3 был маневренный, но сказать, что он сильно ско­ростной был, нельзя. Скорость хорошая у него была, за 600, но не более того.

Если говорить вообще о «яках», то управление ша­гом винта и двигателем в бою не отвлекало от пилоти­рования. Все это отрабатывалось до автоматизма. Ка­бина «яков», конечно, не совсем была доработана. Ле­том в ней было жарковато, зимой холодновато. Зимы­то какие раньше были! А в бою на «яке» жарко, конечно. Ведь мотор водяного охлаждения под тебя дышит. По­этому мы подшлемники носили, чтобы голова не особо мокрая была.

Фонарь кабины всегда закрывали. Над Бунцлау, ко­гда мы сопровождали «илы», по мне попали. Я только развернулся и чувствую, что-то не то. Вроде все рабо­тает, но самолет уже не так летит. Оказалось, что зе­нитный снаряд разорвался за бронеспинкой. Я был в зимнем меховом шлемофоне. Он-то меня и спас — только несколько осколков пробили его и впились в шею и затылок. Прилетел, в медсанчасти мне ранки за­мазали — и все. Раз я не обращался в медсанбат, то нигде эта рана и не записана. В военкомате, когда мне давали на 40-летие Победы орден, спросили «Ра­нен?» — «Легко». — «Записано где-нибудь?» — «Нигде не записано». Так и дали мне орден Отечественной войны второй степени.

—  Какие были взаимоотношения с механиками?

— Надо сказать, что к техническому составу мы от­носились уважительно, начиная от простого моториста и кончая Кимом, инженером полка. Все знали, что их труд обеспечивает полеты. Один летчик, а на него ра­ботают десять человек.

У меня только однажды был отказ матчасти — про­горел цилиндр двигателя. Я успел посадить самолет на аэродром. Бывали и отказы оружия, но не часто.

—  В чем вы обычно летали?

—  В комбинезоне, в гимнастерке. Куртки были толь­ко зимние. Вот те, кто на «кобрах» летал, одевались, как короли.

Кормили нас просто отлично по пятой норме. Кури­ли мы все. Перед тем как лететь, покуришь обязатель­но. Прилетишь, и сразу под хвост самолета — закурить. Обстановка была не то чтобы нервной, но определен­ное напряжение присутствовало всегда. При этом о случаях какой-то конкретной трусости в нашем полку я не слышал. У нас был комиссар Обшаров, который три раза приходил с парашютом. Говорили, что у него по­явился настоящий страх, что он боится летать. Но точно я не знаю.

Что касается суеверий, то в приметы мы особо не верили. Ну, говорят, фотографироваться перед выле­том нельзя, так нас особо никто и не фотографировал. Талисмана лично у меня никакого не было.

—На штурмовкувам летать приходилось?

— Да, но не часто. Я летал на штурмовку в Герма­нии, когда мы гнали немцев. Вот тут мы на собственной шкуре испытали адскую работу штурмовиков. Штурмовикам за 30 вылетов давали Героя. А кто там 30 выле­тов выдерживал?

Бывало, ходили на «свободную охоту». Как-то под Сандомирским плацдармом штурман полка Герой Со­ветского Союза Киянченко [Киянченко Николай Степанович, майор. Воевал в составе 160-го иап, 5-го гиап и 106-го гиап (814-го иап). Всего за время уча­стия в боевых действиях выполнил 360 боевых вылетов, в воздушных боях сбил 13 самолетов лично и 4 в группе. Герой Советского Союза, награжден орденами Ленина (трижды), Красного Знамени (трижды), Отечественной войны 1-й ст. (дважды), Красной Звезды (дважды), медалями.] повел четверку «шакалить» за линию фронта. Летели я со своим ведущим Симаки-ным и Киянченко со своим ведомым. Зашли за Вислу, а у меня температура масла вверх пошла. Передатчика у меня не было, чтобы сообщить. Я развернулся, пома­хал, и домой. Кое-как перетянул Вислу и сел на живот. Вылез из кабины, достал пистолет. Я вроде был уверен, что это наша территория, но на войне ведь все может быть. Вижу, бегут ко мне. Присмотрелся, наши! Ох уж я обрадовался тут. Подъехал ко мне на «Виллисе» коман­дир пехотного полка. Вышел, встал на плоскость, под­боченился и обращается к шоферу: «Иван, вот это Як-1». Я говорю: «Это Як-3». Полковник посмотрел на меня: «Сиди, летчик, здесь. Тебе пришлют охрану. Мы позво­ним твоим». И уехал. Наступила ночь, никакой охраны мне не прислали. Но я без приключений переночевал. В часть обо мне, к счастью, сообщили. Наутро прилетел По-2, привез техника. Я соответственно сел в По-2, а техник остался при моем самолете. Потом уже транс­порт послали и перевезли самолет к нам в часть.

—  Опишите один боевой день от начала и до конца.

—  В полку ежедневно выделялась дежурная эскад­рилья, которая держала в готовности номер один (лет­чики в кабине) дежурное звено. Это звено должно было по сигналу с КП полка, по ракете, взлететь, получить задачу по радио и лететь на ее выполнение. Остальные самолеты, которые не относились к дежурной эскадри­лье, вылетали по плану. План этот присылали из выше­стоящих инстанций: из дивизии, из корпуса. За день обычно 2—3 вылета получалось. Одна эскадрилья отле­тала, заправляется, вторая — моментально в воздух, и так в течение всего дня, но не то чтобы до самых суме­рек. Летом в 21 час возвращались, а зимой вообще в 18.00 был отбой. Дежурное же звено стояло в готовно­сти дотемна, а иногда и ночью приходилось дежурить.

После полетов летный состав везли на машине на место жительства, обычно в близлежащую деревню, а техсостав жил прямо на аэродроме.

Жили мы поэскадрильно. На дежурство вставали до рассвета, в темноте. Шли в столовую, там первый зав­трак: пончики, кофе. После этого в машину — и на аэ­родром. Если объявлялась готовность номер один, то все рассаживались по самолетам, а если вторая, то около самолетов были. В 10 часов нам привозили вто­рой завтрак. Поешь и дальше дежуришь.

Обед тоже на аэродром возили. А ужин мы прини­мали уже в столовой. Там тем летчикам, что летали в этот день, выдавалось по 100 граммов, а нелетавшим ничего не давали. Но из-за этого никто не переживал. Помню, даже когда мы в командировке в Саратове си­дели, то возьмем бутылочку на четверых — и пошли на танцы. Там девчата были, оружейницы. Многие из на­ших на них женились. Савельев — на своей оружейнице Райке. Коля Попов (он сам из Калининграда) — на ору­жейнице Зинке. Свадьба у них была в ангаре прямо, в Германии. Тогда как раз затишье было перед Берлин­ской операцией.

Вот так мы и жили. В нелетную погоду и когда про­сто свободное время было, старались отдохнуть по-че­ловечески. В карты не играли, а вот танцевать танцева­ли. Еще наши ребята в Польше ходили с карабинами на охоту. Я-то сам был не большой любитель, а ребята хо­дили на кабанов, приносили зайцев. Их в столовой на ужин жарили.

Кроме того, у нас в полку была очень хорошая само­деятельность. Участвовали в ней все службы. Помню, что смеялись мы до упаду. Конечно, не только своя самодеятельность была, приезжали к нам в полк и кон­цертные бригады.

—    Что вам запомнилось как самый страшный эпизод войны?

—  22 февраля 1945-го сели мы в Германии на зна­менитом аэродроме Шпротау. И там командир полка Михаил Васильевич Кузнецов (впоследствии дважды Герой Советского Союза) собрал шестерку, чтобы по­охотиться, «пошакалить», как мы говорили. У нас был боевой командир, летающий. Есть командиры, которые руководят, а этот летающий. Если начиналась опера­ция, первым вылетал командир полка, Михаил Василь­евич Кузнецов, с четверочкой. Первый вылет — по­смотреть, что и как. Он летал очень часто. У него было 32 сбитых самолета! Себе в пару он взял Лешу Пенязя, да еще наше звено: Забырин, Звонарев Костя, Симакин и я. Взлетели мы, вышли на линию фронта, и вдруг на­земная рация передает Кузнецову: «Идет 20 самолетов «Фокке-Вульф-190» бомбить переправу». А тогда же как раз была Берлинская операция, командующим фрон­том был Конев. Сцепились мы с этой группой, разогна­ли их, семь сбили. Как происходил сам бой? Так не рас­скажешь, это надо там участвовать. Мы шли выше и встретили их перед линией фронта. Заметив нас, они сразу бомбы сбросили на свою территорию. И начался бой. Ох, как мы тогда крутились, вертелись. Получи­лось, что «фоккер» как раз передо мной делал разво­рот — он мне брюхо подставил, мишень! Может быть, немец не сообразил, что делает, там же такая свалка была, что все перед глазами крутилось. Я как дал по нему! Вот это мой единственный лично сбитый. Конеч­но, я не видел, как он падает, — там не до того было. Когда прилетели, у командира была огромная дырка в хвосте, у меня в плоскости дырка. Такой бой не забу­дешь. Мы тогда сели, доложили обо всем, обменялись мнениями, приходим на КП. А там нас уже поздравля­ют. Недоумеваем: «С чем?» — «С орденом Красного Знамени». Вот какая была оперативность командующе­го фронтом. Нам сразу всем ордена дали за тот бой. Но напряжение там было громадное, их же двадцать, нас шесть. Командиру вообще удивительно повезло, что у него оказалось не пробито рулевое управление. Мы то­гда, как сели, все мокрые были. Более напряженного дня у меня не было за всю войну.

—  Какими были взаимоотношения с местным населением за пределами СССР?

—  С поляками были хорошие. Мы брали у них само­гон, в который, как потом выяснилось, они добавляли карбид для крепости. А когда мы в Германию вошли, местное население старалось бежать. Наши технари нашли там целый бассейн спирта. Естественно, возили его оттуда. Мы с Васей Симакиным даже как-то спали на трех жбанах молочных, полных спирта.

Вообще, как мы в Германии жили? Девчата зайцев ловили, ходили доить коров, брошенных местными. А мы ходили по немецким квартирам с пистолетами. Помню, Зинка наша мне говорит: «Если где пальто уви­дишь, ты мне свистни». А я ей: «Если увидишь бритву «Золинген», то ты мне свистни». Зашли мы в одну квар­тиру. Там сидят пожилые немец и немка, ничего у них не осталось: уже пехота прошла, свое дело сделала. Да если бы и осталось... Мы особо не мародерствовали, бритву нашли — и все. Нам ведь и не надо было. Еда была, постель была. А посылки домой только после войны нам разрешили отсылать. Еще, помню, мы в Ав­стрии через Военторг все приобретали.

Тут еще какой момент. Ненависти к немцам у меня особо не было. Я ведь не знал, что делается дома. У меня родные пробыли в оккупации под Харьковом до августа 1943 года. 23 августа освободили их, но я уже не знал, где они тогда жили, поэтому даже написать им не мог. После войны, когда первый раз приехал в янва­ре 1946 года, нашел своих родителей, потом пошла пе­реписка. А те, кто знал, что у них с родными что-то про­изошло, конечно, имели злобу. Для меня же враг был врагом, но я разделял тех, кто воюет, и мирных жите­лей. К последним мы даже ходили перед окончанием войны. Они нам жарили зайцев, выпивон брали, мы дружили. Они просили хлеба. Мы в столовой брали хлеб, им носили.

— А что вы думаете о немецких летчиках?

— Асы у них были хорошие: по 200 с лишним сбива­ли, как я узнал после. У них был опыт, у них было боль­ше практики. Как-никак прошли войну на Западном фронте, Сахару. У нас старые кадры соответствовали их уровню, молодежь подтягивалась. Потом уже, когда опыт приходил, вроде и у нас неплохо стало получать­ся. Основной костяк полка мог с ними драться на рав­ных, а в отдельных случаях и бить их. Мы их не боялись. Они летчики, и мы летчики. Возникал азарт, подобный спортивному, хотелось уничтожить врага, доказать, что ты сильнее.

А выбросившихся с парашютом мы не расстрелива­ли. Говорят, что немцы проявляли такую жестокость, но я не видел. Когда мы вошли в Германию, сразу стало видно, что немец пошел не тот: таким серьезным про­тивником, как вначале, они уже не были.

— Когда вы получили свою первую награду?

— В августе 1944-го. Это был орден Отечественной войны второй степени. Но у нас в этом смысле строе­вой отдел плохо работал. Об этом все говорили. Взять 5-й полк или 107-й — там все отлично. Там через три месяца звания присваивали. А я так всю войну и про­шел младшим лейтенантом. Но тогда никто об этом особо не думал, и о наградах тоже. Все разговоры, за­висть и обиды пошли после войны. Помню, мы встреча­лись на День Победы. В третьей эскадрилье был хоро­ший летчик Иванов. Вроде на него было представление на Героя, но почему-то не дали. Он тогда приехал пооб­щаться, увидел своих однополчан, которые, может быть, летали хуже, но были награждены. И больше он на наши встречи не приезжал. Он был явно обижен, да­же высказывался по поводу.

А в войну было проще. Дали Героя Женьке Савелье­ву, он в Москву ездил из Саратова получать Звезду.

Встретили его мы на обратном пути, в Борисоглебске. Там делали пиво хорошее, но в продаже его не было. Собрали все ордена, нацепили на Женьку и послали его к директору. Его только спросили: «Сколько?» — «Бочо­нок». Ему тут же принесли.

—  Деньги за сбитые давали?

—  Да. Не могу вспомнить точно: тысячу или две. Но деньги давали на расчетную книжку, а не сразу на руки. Зарплату не давали. Существовали расчетные книжки.

—  Как относились к другим родам войск?

—  Летчики всегда были с гонором. Пехота — тьфу, мы сверху! Но танкистов уважали. Танкисты есть танки­сты. Понимали, что у них за труд.

— Как подтверждались сбитые самолеты?

— Фотокинопулеметов у нас не было.

—  А свои сбитые отдавали тем, кто на Героя шел?

—  Ничего не могу сказать, была такая молва. Не­давно я встретил одного баскетболиста, у него сын ка­питан команды. Спрашиваю: «Играет сын?» — «Играет. Кто-нибудь подведет, а он бросает». Так и у нас в авиа­ции.

—  Тяжело было переходить от военного време­ни к мирному?

—  Когда война закончилась, первой мыслью было: «Слава богу, мы не будем стрелять и по нам не будут». На парад я съездил, приехал с него в Германию, потом в Чехословакию, в Венгрию, потом в Австрию. В Авст-

рии по нашим самолетам гады еще постреливали но­чью трассирующими. Были у нас там тренировочные ночные полеты. Но все равно мы знали, что войны уже не будет. И переходить к мирному времени мне не бы­ло тяжело. Что самое удивительное, мне после войны даже не снилась война. Да и сейчас больше спортив­ные сны снятся. Я ведь судья республиканской катего­рии по лыжным гонкам. 15 лет отработал в Городском комитете, зимой ходил только на лыжах.

А на Великой Отечественной я воевал за Родину. У нас даже символ этого был: под знаменем летали. Защита Родины — дело само собой разумеющееся, вот и не снится. Я даже не помню, когда в последний раз с истребителем противника встречался.

В архивных документах частей и соединений, в которых воевал Н.Е. Беспалов, отмечена только одна его воздушная победа: 22.02.45 в районе Губен — Грано в воздушном бою на самолете Як-3 лично сбил один ФВ-190.

Источник:

ЦАМО РФ, ф. 11 гиад, оп. 1, д. 21 «Приказы дивизии» (за 1945 г.).

Курсанты аэроклуба. Второй справа Николай Беспалов

У самолета Як-3 Николай Беспалов (слева)