"Эти разные, разные лица" - читать интересную книгу автора (Сергей Капков)

Кира Крейлис-Петрова Клоунесса с фамилией уголовницы

Она клоунесса, и всем своим видом соответствует этому редкому, уникальному типу актерской индивидуальности – невысокая, кругленькая, с маленькими веселыми глазками, нос картошкой. Кира Крейлис-Петрова и в жизни весьма озорная женщина, несмотря на то, что работает в Императорском академическом Александринском театре. Конечно, это не совсем ее театр. Здесь особо не раздурачишься. Но Крейлис-Петрова понимает, что быть острохарактерной актрисой сложно, а порой и трагично. Востребованность на соответствующие роли в театре и кино крайне мала. Поэтому Кира Александровна не устает фантазировать на творческих вечерах и актерских посиделках, в видеоклипах и телепередачах.

В год двухсотлетия Пушкина она сыграла в антрепризном спектакле «О вы, которые любили» Надежду Дурову, знаменитую «кавалериста-девицу». В отличие от остальных четырех участниц действия, она не находилась все время на сцене, а появлялась там набегами. Но как же это было смешно! Как реагировал на нее зал, и аплодисменты порой возникали только при одном ее появлении, авансом, – от актрисы ждали очередного «гэга».

В кино Крейлис-Петрова сыграла Улиту в «Лесе», маму в ленте «Влюблен по собственному желанию», уморительную тещу в комедии «Окно в Париж», регулярно появлялась в компании таких же хулиганов-клоунов в телепередаче Юрия Мамина «Хамелеон». Потенциал у актрисы настолько огромен, что ей нестерпимо тесно в тех маленьких рамках, в которых она находится волею судьбы. Для нее, конечно, надо писать, ставить. Она может многое.

– Кира Александровна, давайте начнем беседу с вашей фамилии. Согласитесь, эту тему трудно обойти.

– Фамилия моя, действительно, странная, но это не от меня зависит. Сначала я была просто Петровой, а Крейлис – это фамилия моего мужа Якова Яковлевича. Он латыш. В переводе его фамилия звучит как Левшин. У нас из-за нее была масса неприятностей. Во-первых, меня всегда переспрашивают: «Как-как? Крейсер? Прелесть?» Я уже порой отмахиваюсь: «Пишите как хотите!» Помню, на Сахалине, когда мы поженились, начальник милиции – такой дурак был страшный – спрашивает: «А чего это у вас двойная фамилия? У нас только уголовники с двойной фамилией бывают!» Я удивилась: «Как же, – говорю, – у нас артистка в театре есть Корчагина-Александровская. Она явно не уголовник...»

– А что вы, простите, делали на Сахалине?

– На Сахалин я попала, можно сказать, по несчастью. Я окончила школу-студию МХАТ в Москве, но в столице не осталась, хотя Попов предлагал мне прийти к нему в Театр Советской армии. Но я, честно говоря, не любила Москву и рвалась только в Питер. Но тут я оказалась без работы. Показывалась во многие театры и, кстати, в Александринку. Все здесь были в восторге, кричали: «Все в порядке, берем!» Толубеев ходил со мной за руку. Но все так тянулось и тянулось, меня все не оформляли и не оформляли, говорили: «Жди места» – и я ждала. Сидела на маминой шее. И однажды по какой-то случайности я решилась поехать на Сахалин. И поехала. Заодно поехал и мой будущий муж. Он закончил Ленинградский театральный институт, учился на одном курсе с Алисой Фрейндлих. Нас познакомили перед поездкой. В дороге мы подружились, влюбились друг в друга, поженились и уже на Сахалине сыграли свадьбу в домике, где жил когда-то Чехов.

– Потрясающе! Наверное, остров никогда не видел такой веселой свадьбы?

– Да уж. Накупили водки, набрали сахалинской селедки и собрали всю труппу. Это было 21 октября 1951 года. Муж нигде не смог тогда найти цветов. Представляете: сейчас в любое время года в любом городе можно купить букет, а тогда это оказалось невозможным. Так вот, пошли мы в ЗАГС, и по дороге я вдруг задумалась, даже остановилась: «Что же мы с тобой делаем? Это же на всю жизнь!» Он даже обиделся.

Потом было застолье. Тост за тостом: за Ленинград, за театр, за счастье молодых... И Яков Яковлевич напился. Первый и последний раз в жизни! Он так боялся, что всем не хватит закуски, что сам ничего не ел.

– Получается, что между вами возникла любовь с первого взгляда?

– Так оно и есть. Мы же были знакомы всего-то полмесяца. Сначала наша труппа ездила по материку, и мы уже во всех гостиницах заявляли, что являемся мужем и женой. Нас селили вместе, и спали мы «валетиком», потому что воспитаны были одинаково правильно. А на Сахалине твердо решили пожениться. Он даже написал моей маме: «Прошу руки Вашей дочери...» В ответ получили кипу телеграмм – все наши родственники и друзья в Ленинграде обалдели. Время показало, что семью можно создать и так.

Мой муж был сыном очень богатого человека, у которого имелись свои фабрики, заводы, дома, в парке при имении гуляли газели, прислуживали гувернантки. Советская власть все это отобрала. Маму и двоих сыновей бросили в теплушку и отправили в Сибирь. Якову тогда лет десять было. Жизнь ему спасла мать, если здесь уместно такое выражение. Она по дороге заболела дизентерией, и ее вместе с детьми оставили в городке Игарке, а остальных погнали дальше, где они все и сгинули. Мама умирала в больнице, а дети работали: Якову пришлось побыть и дворником, и ассенизатором, и гримером в театре. Перед смертью мама сообщила детям, что в Риге в их старом шкафу есть потайной ящичек, где спрятаны золотые монеты. Когда братьев реабилитировали и они вернулись на родину, то нашли эти монеты. Благодаря им какое-то время они смогли продержаться. Яков получил образование, работал директором школы, участвовал в самодеятельности, потом закончил театральный институт. Ему помешали реализоваться в актерской профессии две вещи. Во-первых, акцент. А во-вторых, внешне он подходил для амплуа героя: фигуру, рост и лицо героя он сохранил до сих пор. Но внутренне он был характерным актером. Вот это несоответствие ему вредило. В результате он ушел на телевидение, где всю жизнь проработал режиссером.

– А ваш выбор театрального училища был не случаен?

– Ох, не знаю. По-моему, все в моей жизни было случайным. Я училась в музыкальном училище по классу скрипки у знаменитого педагога Ландау Магды Владимировны, она была ученицей профессора Ауэра. Я, между прочим, подавала большие надежды. Моя педагог говорила: «У тебя превосходный звук, занимайся, больше работай!» А я, конечно, была безумно ленивой, ничего не делала. Уж она меня и смычком била, и нотами лупила, но ничего не могла со мной поделать. Я постоянно придумывала всякие уважительные причины, почему не занималась. Короче говоря, так это все и тянулась бы дальше. Но однажды я шла по Невскому и увидела объявление о наборе в Московскую школу-студию МХАТа. Я заинтересовалась. Пришла. На предварительном прослушивании меня попросили что-нибудь почитать. Я прочла монолог Липочки. Мне говорят: «Знаешь что, меняй репертуар. Никакой Липочки тебе не надо, возьми Чехова». Я пришла домой и выучила рассказ Чехова «Последняя могиканша».

– То есть вы решили, что карьера актрисы вам больше подходит, чем бесконечные гаммы?

– Знаете, если копать глубже, то актрисой я себя чувствовала уже лет с четырех-пяти. Я постоянно всех смешила, и даже помню, во время блокады – я в классе третьем была – сидели мы в подвале школы, была страшная бомбежка, все рушилось, гремело, бомбы выли, и вдруг совсем маленькие детишки стали от страха плакать. Не знаю, как я сообразила, но я взяла и намазала сажей под носом нечто вроде маленьких усиков, причесалась под Гитлера и стала его изображать. Даже частушку спела: «Бомбы сыплят, как горох, чтобы Гитлер скоро сдох...» – что-то такое. Как клоун. И все стали хохотать и забыли про эти взрывы, из-за которых школа могла рухнуть прямо на нас.

– Вы легко поступили?

– О, это целая история. Мне было очень страшно, потому что вокруг меня ходило безумное количество очаровательных девушек, в чудесных платьях, с волшебными прическами... Я, конечно, выглядела ужасно на их фоне, как гадкий утенок, в платье с заплаткой. Бедной была, и еще от этого чувствовала себя крайне неловко. Короче говоря, болталась-болталась, а потом увидела, что все начали подслушивать, как проходит экзамен, хотя председатель приемной комиссии Скрябин запретил это делать. И как так получилось, что я оказалась у самых дверей? Увлеклась. И вдруг поднимаю глаза – а передо мной стоит сам Скрябин. И больше никого вокруг. «Вы что здесь делаете?» – «Я подслушиваю...» Боже мой! Как он закричит: «Вон отсюда! Вон! Чтобы вас здесь не было! Нам не нужны такие!..» Я помню, такой был ужас, такое горе! Я вышла на улицу, пришла домой, мама, посмотрев на меня, решила, что я провалилась и только на утро решила все у меня выяснить. «Мама, так и так» – все ей рассказала. «Да ты что, так просто отказалась от всего? Немедленно возвращайся туда! Немедленно! Вот когда ты завалишься, тогда можешь плакать...»

– И вы решились?

– Да. Превозмогая дикий страх я оказалась-таки перед комиссией. За столом сидят народные артисты, среди которых я сразу узнала Блинникова. Жара была утомительная, они все так устали. Смотрю – Скрябин что-то нашептывает рядом сидящим, явно на меня жалуется. «Что вы будете читать?» – «Ворону и Лисицу» – дрожащим голосом сказала я и услышала тяжкий вздох всей комиссии – они, наверное, так от этой басни устали, что слышать больше не могли. Но это меня и спасло. Я вдруг так рассердилась, я так разозлилась: «Сидите тут, на все вам наплевать! Вы уже все артисты, на сцене играете, в кино снимаетесь, а я!..» Вот, примерно, с такими мыслями я и грянула: «Вороне где-то Бог послал кусочек сыра...» Не знаю, как я выглядела со стороны, но все члены комиссии вдруг проснулись, с любопытством стали меня рассматривать, переговариваться, а потом и хохотать. Это был такой успех – наверное, первый и последний в моей жизни. Я вдохновилась. «А еще что почитаете?» Думаю, надо как-то понеожиданнее... Не стала объявлять Чехова, а прямо сразу повернулась к Блинникову и начала: «Ах ты, лысая образина!..» Блинников захохотал и даже стал подыгрывать. Вот так я выступила.

А потом стали вызывать по одному всех этих девочек-мальчиков, я уже совсем зачахла, и вдруг попросили зайти меня. «Мы тебя принимаем в Школу-студию МХАТа». Какое это было счастье!

– Вот уж, наверное, чего никак не ожидали ваши «соперницы»!

– Но самое невероятное, что в итоге взяли только пятерых мальчишек и меня. Из всего Ленинграда! Все отвергнутые девушки изучали меня самым тщательным образом – какого черта ее взяли?! Такую замухрышку!

Это были счастливейшие годы моей жизни! Как было здорово учиться у блистательных мхатовских мастеров! Как было весело и интересно. С этого дня началась совсем другая жизнь, потому что до этого были сплошные несчастья, блокада, отец ушел, бедность. Началась другая полоса. И до сих пор – тьфу-тьфу-тьфу! – она продолжается. У меня чудесный муж. Если бы вы с ним познакомились, то влюбились бы сразу. Так что и Крейлис принес мне счастье.

– Вы понимаете, что волей-неволей вы смешите людей, что вы яркая комедийная актриса, причем с детства? Ваша судьба – всегда смешить.

– Я совершенно с вами согласна. Это, действительно, судьба. Помню, маленькая была, собралась на каток и надела на себя юбку старшей сестры. А когда привязывала коньки, попой повернулась к печурке и, конечно же, юбку прожгла. Да не заметила. И вот катаюсь, а все на меня обращают внимание, да еще и сзади целая ватага пристроилась. «Вот ведь, – думаю, – какая я красивая, талантливая! Все мною любуются...» И вдруг слышу: «Эй, у тебя на заднице дыра!»

– И часто вы попадаете в такие комические ситуации?

– Ой, постоянно. На экзамене по сценографии мы должны были исполнять танцы разных народов. При этом костюмы между выходами надо было менять быстро-быстро, чтобы не утомлять комиссию и зрителей. Помню, перед казахским танцем я скинула юбку, надела тюбетейку с пером и понеслась на сцену. Вышло нас шесть девушек – а в зале хохот. Мы и рады: вот как нас принимают! Садимся в кружок и начинаем якобы «молотить рожь»... И тут я замечаю, что вокруг всех девушек образовались красочные круги из юбок, а вокруг меня – нет. О ужас! Я забыла надеть юбку! Весь зал замер: «Сейчас она с позором убежит». Но я это просекла и гордо «домолотила рожь» до конца.

Почему-то бытует мнение, что все комики – мрачные люди в жизни. Я совершенно не такая. Я очень люблю смешить. На тех же застольях я лезу везде, меня не унять. Очень люблю смеяться – видите какие у меня глубокие морщины около рта? Это от хохота. Я и людей таких же люблю.

– Будучи студенткой вы тоже смешили окружающих?

– Вот тут все оказалось сложнее. Я еще не успела приехать в Москву, как уже поползли слухи, что взяли какую-то невероятно смешную студентку. Говорят, из Ленинграда даже телеграмма пришла: «Везем жемчужину смеха». И все ждали от меня чего-то необыкновенного, что я войду и все упадут. А меня, как человека эмоционального – что со мной тогда случилось, не знаю – в тот период взволновала тема войны. Почему? То ли фильм какой посмотрела, то ли книгу прочла, то ли была потрясена стихотворением Симонова «Убей его», но сейчас я вспоминаю об этом с ужасом. Когда меня попросили что-нибудь прочесть и заранее стали улыбаться, я вдруг встала и начала: «Если дорог тебе твой дом, где ты русским выкормлен был...» И потом как закричу: «Убей его!» Все обалдели. «Ничего себе – комедийная артистка!»

Но в целом первый курс прошел замечательно. На экзамене мы делали очень смешной этюд с Петей Фоменко – он давал мне деньги в долг, а потом приходил их требовать обратно. Хохотали! На экзамене по манерам я изображала великую певицу, а он профессора, и мы должны были показать, как эти люди должны садиться, как ходить, как есть. Петя был тогда безумно смешным молодым человеком. А где-то на втором курсе меня спросили: «Что ты хочешь играть на экзамене?» Куда меня тогда тянуло – не знаю. Можно сказать, я всю карьеру себе испортила. «Я хочу сыграть мать семейства! Благородную женщину!..» И мне дали что-то из Шолохова. Я напудрила себе голову, чтобы казаться седой, и рыдала-плакала над каким-то трупом. Конечно, кроме хохота, не вызвала никаких эмоций. На одном из самых последних экзаменов я снова играла мамашу – на этот раз Бальзаминову. Так что я в Школе-студии МХАТа не раскрылась как актриса. Все время играла что-то скучное, а не то, что даровано мне Богом, – не гротеск и не каскад. Да и сейчас я не раскрыта. Могла бы стать хорошей клоунессой, но уже поздно. В театре я работаю прекрасном, очень его люблю, люблю все свои роли, но я все равно не на своем месте. Мне бы в Театр сатиры, в Театр комедии.

– С какого года вы в Александринке?

– Ну, будем считать, с 80-го. Закончив московский институт, в Ленинграде я была, конечно, дамой неизвестной. Я показывалась во многие театры. Это было ужасно. Игорь Владимиров как-то мне сказал: «Знаешь, деточка, приходи ко мне лет через... тридцать. Ты будешь Корчагиной-Александровской. Я тебе это предсказываю. И вот тогда ты мне будешь нужна. А сейчас у меня нет для тебя ролей».

Ну, он был прав. Кому нужна характерная девица? Ролей таких, действительно, почти нет.

– Ну и как сейчас вы себя чувствуете? Корчагиной-Александровской?

– Ой, нет. Я слишком скромный человек. Я себя никем и ничем не чувствую. И даже эта штука, которую вы мне подставили под нос, меня крайне смущает, вот я и несу всякую чушь. Я была и останусь самой собой. Так что нет у меня таких поползновений.

– После долгих скитаний вы оказались в Театре юного зрителя. Как принял вас легендарный ленинградский ТЮЗ?

– Прекрасно. Члены худсовета были все молодые, талантливые, без всякой заносчивости и напыщенности, смеялись, реагировали, в конце даже обняли меня. Так что они приняли меня довольно сердечно и взяли к себе в театр. Но потом эти семнадцать лет прошли... Не то что в пустую... Ну там же ролей совсем не было. Я, конечно, с удовольствием и пень играла, и ворону, но росла-то я мало. Что там сыграешь? Просто любишь театр, любишь коллектив.

– А первый опыт работы в кино вы помните?

– Первый опыт помню. Неудачный опыт. Начинали снимать фильм «Свадьба в Малиновке». Меня пригласили на Горпину Дормидонтовну. Это была моя прямая роль! Танцевать, петь, «Битте-дритте, фрау мадам!..» Я была так счастлива! Меня нарядили, я вроде всем понравилась, все хорошо. И в этот момент в Ленинграде появилась знаменитая Зоя Федорова. Конечно, они ее взяли. В общем, я не могу сказать, что мне в кино везет. Я и там не сыграла ничего путевого. Да что я, Раневскую вон не снимали! Уж как ее могли использовать. Так и идут эпизодики, эпизодики, эпизодики. Я и не обижаюсь, потому что понимаю, что ничего и не будет. Для этого надо своего режиссера иметь.

Я тут недавно участвовала в новогодней елке, играла, естественно Бабу-Ягу. И за два дня до генеральной репетиции композитор Амосов принес нам песни – целые арии! Мы их должны были записать на пленку, потому что живьем это спеть было бы невозможно. Это была настоящая современная музыка, всякие хип-хопы и так далее. Мы пришли в тон-студию, стали записывать, и я поняла, какой это кайф! Когда я надела эти наушники и почувствовала себя Аллой Пугачевой, я пришла в такой восторг! Я вложила всю душу! Это было изумительно! Такой потенциал в себе ощущаешь! И вот что я хочу сказать – теперь есть всякие конкурсы для молодых актеров, их снимают на телевидении, их видят. А у нас ничего этого не было. Мы никого не интересовали. Мы жили, как трава: есть у тебя пробивная сила – пробьешься. Нет – зачахнешь. У меня никогда ее не было. Люблю работу – и все.

– А вы не пробовали создать что-то свое: моноспектакль, например, концертную программу, телепередачу?

– Я написала пьесу. В свое время мне попался на глаза очерк о доме престарелых. Меня поразила страшная жизнь его обитателей. Я взяла за основу эту статью и написала пьесу «Где мое место?». Ее героями стали одни женщины: бывшая артистка, крестьянка, коммунистка, уголовница, медсестра... И эту пьесу мы поставили у себя на малой сцене под названием «Под звуки оркестра». Все плакали, насколько получился трогательный и страшный спектакль. Наш тогдашний руководитель Игорь Горбачев дал согласие о переводе спектакля на большую сцену, но не сразу. В ту пору как раз и на экране, и в театрах, и в прессе вовсю вскрывались наши социальные раны, подымались нерешенные проблемы общества, отовсюду перла чернуха, и именно на тот момент появление нашей пьесы было бы очень своевременным и актуальным. Но Горбачев тянул. И когда все пресытились и устали, под финал этой вакханалии появились мы. Тут же раздались голоса: «Ну вот опять!.. Зачем же вновь теребить старые раны?» Отыграли несколько спектаклей, и все кончилось. Те, кто видел «Под звуки оркестра», потом говорили, что наши актрисы сыграли там свои лучшие роли. Я думаю, что это правда. Ведь для женщин в драматургии всегда мало места, актрисы испокон века скучают по работе.

Пьесу потом увезли в Москву – ее попросила для себя Лидия Смирнова. Но и ей не удалось пробиться с этой темой. «Волна прошла, такое уже не модно», – сказали ей.

– А какую роль в своей пьесе вы отвели себе?

– Я играла уголовницу, страшную бабку, которая третирует всех вокруг, издевается и требует лучшие куски. Такого материала мне тоже никто не предлагал.

– В «Лесе» вы снимались с Людмилой Целиковской. Это была, наверное, ее последняя роль в кино. Чем вам запомнилась работа с ней?

– Я, конечно, была влюблена в Целиковскую с детства, когда беспрестанно крутили фильмы с ее участием. Мы с сестрой постоянно ею восхищались – она была для нас идеалом женщины! Идеалом счастья. Хорошенькая, красивая, музыкальная – все дети были в нее влюблены. И вдруг я встретилась с Людмилой Васильевной на съемочной площадке, чем очень гордилась. Оказалось, что она и как человек мне близка. Она была настоящая хозяйка, все умела готовить. У меня до сих пор хранятся ее рецепты. «Приезжай ко мне, я тебя еще и не тому научу».

Я хорошо помню, как боролся с нею режиссер Мотыль. Это было очень забавно. Снимали фрагмент, как Гурмыжская просыпается. Я вбегаю с тазом, она тянется к воде и так далее. И вот Мотыль приходит, как всегда раньше всех, на грим. Он, кстати, был очень организованным, пунктуальным, все заранее знал и ко всему был готов. Но Целиковская уже там, она уже навела красоту – убрала морщины, подтянула все мешки и ждет съемки. «Люся, снимай все! Немедленно все смывай!» – начинал кричать Мотыль и буквально сдирал с нее всю штукатурку, все пластыри. А она рыдала: «Не могу я такой уродиной показываться!» Она же привыкла играть красивых женщин. Но Владимир Яковлевич ее успокаивал: «Не сейчас, потом. Когда будет свадьба, вот тогда ты будешь хороша. Я тебе разрешу все, но это будет единственный раз. А пока ты встаешь с постели!»

Хорошо, что я характерная актриса, мне совершенно не нужно заботиться о внешности. Я почти не смотрюсь в зеркало. Как есть – так и пошла. Не надо думать, как я старею, какие у меня морщины...

Интересно было работать и с Целиковской, и с Садальским, который был тогда не такой, как сейчас. Мотыль сказал и ему и мне: «Вот теперь вы пойдете! Кино теперь ваше!» Стасик-то пошел, а я – фиг.

– Зато у вас были совершенно разные работы. В «Лесе» – Улита, в культовом фильме 70-х «Влюблен по собственному желанию» – Мать, женщина, зачуханная системой, бытом, работой. А дальше – эксцентрические роли у того же Мамина, у молодых питерских режиссеров. Снимаетесь в клипах. Вы заводной человек?

– Ой, вы меня сейчас заведете и я не знаю, что сделаю. Вы абсолютно правы. Вот у меня всегда была страсть к эстраде. Я сама себе писала монологи и читала их. Причем от лица абсолютно разных людей. Это было очень интересно. Но если раньше таких концертов у нас было много, то сейчас и их нет. Так что, к сожалению, эстрадная работа моя приостановилась.

Я заводной человек во всех отношениях. Я очень люблю бывать на всяких вечерах. И частушки сочиняю, порой не очень приличные, и пою – ну люблю я это, люблю. Чего греха таить?

Плохо, что я состарилась. Мне, конечно, работать в полную силу надо именно сейчас начинать. Вот именно сейчас! Но уже подпирают со всех сторон, дорогу молодым.

– Ну не знаю, не знаю! Вам ли говорить «дорогу молодым»? В том же телешоу «Хамелеон» Юрия Мамина участвовали сплошь молодые артисты, и у вас бывали там далеко не последние роли. Во всяком случае, я как зритель никакой разницы в возрасте между вами не ощущал.

– Да, с Юрием Маминым было очень весело, и я тоже не чувствовала этой разницы. Все озорные, смешные, еще никому тогда неизвестные и безработные «менты»: Селин, Лыков, Половцев. Хотя опять же мне приходилось делать роли из ничего. Как в театре. Получаешь роль – одна страница. И начинаешь сочинять. Ведь нельзя же просто так болтаться по сцене. В тех же «Ментах» я играла соседку. Ну приходит ко мне следователь, что-то спрашивает, я что-то отвечаю. Скучно. А вокруг моей героини кошки бегают. Ну я и взяла в руки «Китикэт»: стою, разговариваю, по инерции отправляю руку в коробочку с кормом и кидаю в рот. Как хлопья кукурузные. А потом: «Тьфу ты, Господи!..» Смешно же.

– На съемках, небось, с вами тоже курьезы происходят?

– Конечно. Не знаю о судьбе фильма «Пирамида», но с ним связан один из таких курьезов. Пригласили меня сыграть дочку Брежнева, Галину Леонидовну. За ночь пришлось выучить роль, благо она была небольшая. Вечером со спектакля привезли на съемку, надели халат, загримировали. Снималась сцена обыска. По сценарию я должна была выпить стакан водки, произнести монолог о своем горе-супруге, опьянеть и начать кокетничать с молоденьким милиционером. Снимали мы в какой-то богатой квартире, обставленной антиквариатом. Ее хозяйка, старая профессорша, была здесь же, наблюдала. Пленки было совсем немного, и режиссер предупредил – всего один дубль. Начали репетировать. Я беру хрустальный графин, наливаю из него воды в стакан и тихонько ворчу: «Хоть бы действительно водки налили...» Отрепетировали, стали снимать: я вновь наливаю и чувствую, что в графине уже действительно водка! Сердобольная профессорша постаралась... Но останавливать съемку нельзя, пленка кончается, режиссер нервничает, и я опустошаю этот стакан. В голове одно – не забыть бы текст. А когда алкоголь-то подействовал, настала пора кокетничать с милиционером. Кто видел потом фильм, говорят, сцена удалась...

– Кира Александровна, а у вас дети есть?

– Да, у меня дочь. Взрослая, конечно уже. И внуки. Не знаю пока, будут ли они артистами. Не могу понять. Вы знаете, все артисты страшно боятся за своих детей, оттаскивают всеми силами их от этой профессии, кричат: «Только через мой труп!» А я была бы счастлива, если бы это случилось. Но вот дочь уже состоялась в другой профессии, а внуки... Девочка еще совсем маленькая, а у мальчика какие-то склонности есть. Когда он был поменьше, мы ездили с ним в метро, он надевал какую-то страшную маску вурдалака, вставлял себе в курточку кинжал и смешил тем самым весь вагон. При этом он был страшно счастлив. «Ну неужели тебе не совестно? Что ты творишь?» – спрашивала я. «Ну люди же смеются. И мне приятно», – отвечал он. Мы с ним, конечно, много дурачимся.

– Как у бабушки, клоунские способности?

– Да-да-да, клоунские. Но он еще и очень хорошо рисует. Так что, может, перевесит это. Раньше он рисовал животных, потом одних скелетов и вампиров. А однажды, после моих рассказов о блокаде, войне, нарисовал целую вереницу стариков-блокадников, вырезал их фигурки и наклеил на черный лист. Боже, как было трогательно! Убогие, несчастные, но в то же время прекрасные в своей гордости – так он увидел этих людей. Я была счастлива.

– Вы говорите, что Москву не любите. А что у вас самое дорогое в Санкт-Петербурге?

– Да все. Сейчас я, естественно, задумываюсь о смерти. Каждый человек иногда об этом задумывается. И вот сейчас, когда я хожу по Питеру, как-то не так боишься смерти. Настолько родное мне здесь все, что даже одно сознание того, что я буду покоиться в Санкт-Петербурге, меня успокаивает. Я ощущаю вечность. Это какое-то удивительное чувство. Меня влечет к нему, как к родному человеку.

Я вспоминаю эту жуткую блокаду, которую мы с мамой и сестрой пережили с первого до последнего дня. Это было страшно! Просто я тогда была ребенком, поэтому мне, конечно, было легче, чем маме, которая на своих плечах вытащила нас из лап смерти. У нас весь дом умер, кругом валялись одни трупы – это было ужасно! Поэтому у меня с этим городом связано все, буквально все. И я никогда отсюда не уеду. Мужа звали в Канаду, предлагали хорошую работу – у него там родственники. Но я категорически отказалась. Сейчас дочка с семьей находится в Америке, зять там работает и уже строит планы, чтобы остаться насовсем. Но дочь скучает. Она вся в меня. И тоже рвется домой.

Вот я была две недели в Париже на съемках «Окна в Париж». Это было, безусловно, счастье. Вы можете представить – нашего человека пустить в Париж! Но я нисколько не лицемерю – когда я ехала домой, я была вдвое счастливее. Причем, изначально мы планировали провести там неделю. Помню, сидим мы с Ниночкой Усатовой в одном номере, я уже позвонила домой мужу, что завтра выезжаем, и вдруг входит Мамин и говорит: «Ребята, придется задержаться еще на неделю. Технические неполадки». И первое мое слово было произнесено с ужасом: «Ой!» Клянусь! Потом, конечно, я обрадовалась, с удовольствием провела там еще неделю, но жить нигде больше не хочу. Я была в Канаде у родственников мужа, они оставляли нас там насовсем. Но я у сказала: «Если хочешь – уезжай. Я никуда не поеду. Я нигде не могу жить, кроме Ленинграда». – «Да что ты! Здесь погода плохая, без конца идет дождь...» – «Ну и прекрасно! Идет дождь, идет снег, солнышко – все равно все прекрасно в Петербурге. Только в Петербурге!»