"Цитадель" - читать интересную книгу автора (Октавиан Стампас)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ХИЖИНА

Сначала была только боль. Она заполняла все тело, помимо нее не было никаких других ощущений и даже мыслей. Как его зовут и кем ему себя считать, лежащий в темноте не знал и не мог вспомнить. Для этого нужно было хотя бы на мгновение освободить сознание от этой чудовищной, вездесущей, бесконечной и непреодолимой боли. Первое, в чем он смог отдать себе отчет, это в том, что он лежит. Но где, на чем и как долго — понять это, было за границами возможного. Потом он понял, что не слеп, хотя был не в силах рассмотреть что бы то ни было. Впрочем и не очень-то пытался, не испытывал, как ни странно, в этом нужды. Время от времени он впадал в дрему. Она никогда не доходила до состояния настоящего, глубокого сна, но, в известной степени, облегчала сосуществование с болью. Сколько дней длилось это состояние, или сколько недель, — ему было все равно. Вернее сказать, у него отсутствовало, присущее нормальному человеку, представление о времени. Душа его была также разорвана и изувечена, как и тело, она напоминала собой разбитое зеркало, не способное отразить цельный предмет.

Этот человек не ощущал себя человеком. То, что можно было бы счесть его сознанием, проступало из серого мрака небытия по частям и сохраняло в каждой своей части лишь одну человеческую особенность — способность испытывать страдание.

Но так не могло продолжаться бесконечно. Из этого балансирования на смертной грани было лишь два выхода — возврат в небытие, или возрождение к реальности. Жизненная сила, заключенная в этом искореженном существе, была столь велика, что ей удалось, в конце концов, преодолеть душевные и физические разрывы. Началось то, что с очень большой осторожностью можно было назвать выздоровлением.

Однажды, он услышал треск пламени в очаге. Он открыл глаза, удивившись попутно, что веки подчинились его воле, и осмотрелся. И понял, что лежит в полутьме. Осознал, что является не бесплотной точкой, плавающей в океане боли, а распластанным на ложе человеком. Там, где должно было по логике вещей располагаться его тело, было очень больно, но боль эта была не анонимная, не беспредельная, это была его личная, отдельная боль, с ней можно было иметь дело.

Вслед за этим открытием он сделал и следующее, он понял, что находится в окружающей полутьме не один. Он был потрясен. Еще один человек! ? И тогда появилась потребность, неодолимая потребность заявить о себе, о том, что он не только жив, но и знает о собственном существовании, и догадывается о наличии этого второго существа. Сделать это он мог лишь, произнеся какой-нибудь звук, ибо руки и ноги еще не считали своим долгом выполнять его приказания. Он собрался с силами, на губах медленно запузырилась слюна, грудь приподнялась и полумрак огласило натужное сипение.

— Исмаил.

Это было единственное слово, которое он знал в этот момент. Произнесение его отдалось такой болью во всем теле лежащего, что он мгновенно потерял только что обретенное сознание.

Хозяин хижины был очень стар, когда он сидел неподвижно, то напоминал замшелую руину, только глаза светились неожиданно ясным огнем. Старик был широкоплеч, массивен и оброс до такой степени, что мог бы привести в замешательство не только того, кто стрижет людей, но и того, кто стрижет овец. Замечательнее всего, тем не менее, был его голос. Низкий, тяжелый и, поскольку не было видно, как шевелятся его губы, казалось, что он исходит из недр старика. Таким голосом могла бы разговаривать сама гора, неподалеку от вершины которой отшельник устроил свое жилище.

Когда Исмаил сообщил ему, как его зовут, старик равнодушно прогудел:

— Забудь это имя.

— Почему? — тихо спросил больной. Он уже мог сидеть, подоткнув под спину пук горного мха. Задав вопрос, он немедленно закашлялся, говорить ему все же было еще очень трудно. Старик протянул ему закопченную глиняную миску с густым зеленоватым питьем.

— Пей.

Больной послушно выпил. Он уже догадался, что своим «воскресением» обязан чудодейственным способностям этого знахаря-отшельника, и ни в чем ему не прекословил, хотя иной раз его эликсиры выворачивали душу наизнанку и заставляли трястись, как в лихорадке, еще неокрепшее тело.

— Зачем ты меня спас, старик?

— Тебя тревожит, какой благодарности я потребую взамен за свое искусство?

Исмаил не думал об этом, но услышав слова старика, напрягся. Все может быть. Этот дикий знахарь мало напоминал доброго мага. Кто может знать, что у него на уме.

— Если ты испугался, то напрасно. Я всего лишь лекарь. Долгие годы я провел в этих горах и нашел здесь все травы, о которых идет речь в старом аккадском лечебнике. Я могу унять жар и колики в почках, лечу двадцать два вида лихорадки, нагноения и ушибы, отвожу порчу и перемежающуюся хромоту, косоглазие и лишаи. И когда я увидел твое тело на отмели — вид у тебя был безжизненный — я подумал, отчего бы мне не попробовать вернуть к жизни настоящего мертвеца.

— Скажи, а ты всегда здесь один?

— И сейчас, когда ты здесь. И даже более одинок, чем обычно.

— Я не понял тебя.

— А я и не старался, чтобы ты меня понял.

Исмаил отхлебнул глоток зеленоватого отвара. Он не знал, обижаться ему или нет на подобное заявление. Не было похоже, что тот хотел его оскорбить. Тут что-то другое, обида была бы просто неуместна. То, что выглядело грубостью, было, скорей всего, проявлением глубинного настроения волосатой, говорящей глыбы. Да, в этом замшелом чудище было много странного, иногда Исмаилу казалось, что этот знахарь даже не вполне нормален, порой он по целым дням не обращал внимания на своего гостя, даже тогда, когда тот нуждался во врачебной поддержке. Иногда он исчезал из хижины на несколько дней, видимо на поиски своих чудодейственных трав, при этом он не оставлял в хижине ни капли еды, его совсем не занимало, голоден Исмаил, или нет. И вообще, иногда у больного возникало ощущение, что старик живет, не вполне принимая в расчет факт его существования. Так лавина, катящаяся с гор, не учитывает интересы людей, поселившихся в предгорьях.

Хижина была довольно велика по размерам, в дальнем углу почти постоянно полыхал грубый очаг, сложенный из массивных камней, над ним висел закопченный котелок с булькающим варевом. Стены и потолок были увешаны многочисленными пучками трав. Так они просушивались. Вдоль стен стояло множество разнокалиберных глиняных горшков, к содержимому которых Исмаилу строго-настрого было запрещено прикасаться. Надо сказать, что аптека старика не произвела на больного очень уж сильного впечатления, в лекарском подвале замка Алейк он видел нечто подобное, только там было намного чище и светлее. Правда, говорить об этом хозяину хижины он не счел необходимым.

Когда бывший мертвец почувствовал некоторую свободу во владении членами всего тела, он спросил старика, в каком направлении расположена Мекка, ибо он хотел бы совершить намаз, и заодно поинтересовался, почему его спаситель никогда не прибегает к такому прекрасному способу очищения души, как молитва.

— Потому что я молюсь всегда, — загадочно ответствовал тот, — поэтому мне не нужно выбирать ни время для намаза, ни места для обедни.

Исмаил из этих слов сделал для себя один весьма неприятный вывод — хозяин хижины, скорей всего, не является правоверным мусульманином. Второй вывод был более утешителен — к назорейской вере он относится также без большого воодушевления.

— Но как же можно молиться непрерывно? — не удержался Исмаил, хотя чувствовал по тону хозяина, что эту тему развивать, скорей всего, не стоило. — Когда же есть, пить, спать? Когда жить?

— Зачем же жить, если не молиться? — несколько даже рассеяно ответил знахарь. Он был совершенно нерасположен к какому бы то ни было спору. С таким же успехом Исмаил мог бы предъявлять свои сомнения водопаду или прибою.

— Но какой бог требует такого поклонения? — все более возбуждаясь, спросил юноша.

Старик с трудом оторвался от кучи принесенной травы и посмотрел в сторону вопрошающего. Холодное, смешанное со скукой презрение можно было прочитать в его глазах. Как-будто был задан самый нелепый, самый убогий, самый никчемный вопрос.

Не услышав в ответ на свое вопрошание ни слова, Исмаил почувствовал, как глубоко и убедительно ему отвечено.

Прошло еще несколько дней двусмысленного гостевания. Чувствуя, что силы прирастают и проникшись естественным чувством благодарности к суровому своему спасителю, Исмаил предложил ему свою помощь. Все же годы у него преклонные, может глаза подводят, или пальцы устают от возни с бесчисленной травяной добычей. В ответ на этот порыв старик сказал в обычной своей манере:

— У тебя свое дело есть.

Исмаил едва сдержался, чтобы не спросить — какое? Не спросил потому, что догадывался, какого рода ответ получит. Он уже понял — здесь нельзя было ломиться напрямик. Надо было догадываться, только добытое таким путем имело цену. Что ж, решил бывший мертвец, если даже старик не совсем в себе, он имеет право рассчитывать на то, чтобы в его доме его сумасшествие уважалось.

Чем быстрее и неуклоннее шло физическое выздоровление, тем сильнее становилась внутренняя сумятица. Подняли голову ядовитые тени воспоминаний. Мир, с которым он распростился при помощи прыжка со стены Алейка, все полнее и беспощаднее овладевал его мыслями. Оказывается, ничего нельзя решить одним прыжком, даже если это — прыжок в бездну. Что-то разладилось в громадном, божественно отлаженном механизме, коим представлялся ему мир, созданный Аллахом. Кто бы мог подумать, что из песчинок тех сомнений, что изредка покалывали сердце юного фидаина, может вырасти это гигантское, опутавшее самые корни души, отчаяние.

Невзирая на боль в суставах и костях, сросшихся из множества осколков, Исмаил ворочался на своем неуютном ложе. Время от времени, он засыпал и тогда снова и снова видел бледное, бритое лицо Синана, его полуопавшее веко. Слышал громкую, пронзительную речь, его, как бы воспаривший над бренностью мирской, голос. И всякий раз, когда удавалось смежить глаза, перед внутренним взором возникали его тянущиеся к лицу, молитвенно сложенные руки. Видя этот жест, Исмаил всякий раз делал во сне нерассуждающий шаг вперед со стены, унося с собой, в шумящую прохладными водами тьму, жгучее желание задать некий вопрос. Ответ на этот вопрос осветил бы все смыслы, начала и концы, развязал бы все узлы. Но времени, чтобы задать этот вопрос, каждый раз не хватало. Вновь эти молитвенно сложенные руки, вновь и вновь холодный провал под ногами. Невозможность разорвать сюжет этого короткого, истязающего сна, с каждым днем все сильнее мучила Исмаила. Его рассудок напоминал тонкую вазу, в прошлом вдребезги разбитую и кое как склеенную недавно. «Ваза» эта каждый раз ныла всеми своими трещинами под воздействием раскаленной пены этого сновидения. Приближался кризис наподобие того, что пережило в свое время изувеченное тело. И кризис этот наступил. Как всегда, прежде чем впасть в пыточную камеру своего ночного видения, Исмаил попал во влажные объятия своего холодного пота. И вот он видит снова, потрясающее грандиозностью облачных нагромождений, небо над Антиливаном. Белая фигура на угловом выступе крепостной стены. Вот они поднимаются, медленно-медленно, белые рукава, и опадают, обнажая кисти безжалостных рук. В очередной раз сновидческий Исмаил, изнемогая от желания задать свой самый главный вопрос, послушно бросается вниз, но тут происходит нечто новое. Раз и навсегда выстроенный сюжет видоизменяется. Фидаин падает не вниз лицом, как это было на самом деле. Какая-то сила перекладывает его на спину, или может быть это просто открывается духовный глаз на затылке обреченного на гибель, и он видит… Не облака, не вознесенный над провалом замок. Перед ним, перед его духовным взором — огромное лицо Синана, нависшее над провалом, куда рушится его удачливый слуга. Ошибиться невозможно, хотя видение несколько размыто. Вот оно, вот оно! Его безжизненное веко. Второй глаз интереснее, в нем горит непонятный, нет-нет, очень даже понятный, издевательский огонь. И, вообще, вдруг оказывается, что вся эта громадная рожа омерзительно улыбается, наблюдая гибель самого талантливого из своих фидаинов.

Итак, это была не случайность? Он хотел меня убить? Но почему?! — с этим вопросом Исмаил проснулся. Сделанное во сне открытие потрясло его значительно сильнее, чем это можно было ожидать. Он знал, что этому сну нельзя не верить, но некоторое время пытался, изнемогая от бесполезности своих усилий. Учитель и повелитель. Человек, которому он доверял всецело и во всем, больше чем тому, что солнце всходит на востоке, а заходит на западе. И уж, конечно, больше, чем самому себе. Он не раз рисковал ради него жизнью и делал это с огромной радостью, и еще вчера рискнул бы ею, если бы это понадобилось. Этот человек… обманул его! Исмаил был не в силах переживать свое открытие молча. Находясь в состоянии, близком к бреду, он начал говорить. В собеседники он выбрал себя самого, ибо тема, которую он поднял, была интересна по-настоящему только его собственному, раздвоенному "я". Конечно, это не был связный разговор. Он перескакивал с одного эпизода на другой, уносился в далекое прошлое и неожиданно, наскучив воспоминаниями, возвращался обратно. И уж конечно, Исмаил ничуть не заботился о том, слышит ли кто-нибудь его горячечную историю, и если слышит, понимает ли в ней что-нибудь. Он, как бы взвешивал и просеивал свою недлинную жизнь с того момента, когда он впервые осознал, что он Исмаил, сын красильщика Мансура, и до того дня, когда вездесущий лукавый Сеид передал ему приказание Синана занять место среди охранников на внешней стене. Пожалуй, что и омерзительный Сеид знал о замысле господина и, судя по всему, всячески его приветствовал. Монолог Исмаила был бурным, страстным, сбивчивым и продолжительным, привести его полностью нет ни возможности, ни нужды. Если вычесть из него скрежет зубов, повторы, проклятия, в остатке остался бы следующий рассказ.

Родился Исмаил двадцать три года назад в небольшом городке Бефсан, к северу от Иерусалима, в семье небогатого красильщика. Человека работящего, добродетельного и богобоязненного. Был Исмаил младшим ребенком в семье и с самого раннего детства проявлял свой капризный нрав и немалые способности. Домашние, особенно старшие братья и сестры, души в нем не чаяли, а он, рано научившись различать всевозможные человеческие слабости и проникать в людские тайны, любил развлечься тем, что ссорил родственников, знакомых и друзей, настраивая их друг против друга. Поначалу, когда еще сохранялись в нем остатки детскости, его козни легко разгадывались взрослыми и прощались ему. Но потом, он усовершенствовался в своем нечестивом искусстве и сделался настоящим тираном своего семейства. Но и это его не удовлетворило. Пробовал он приобщиться к арабской учености и посвятил этому несколько лет в наилучшем дамасском медресе, но духовной жажды своей не удовлетворил. Очень рано жизнь стала казаться ему пустой, нелепой, науки ничтожными, а люди утомительными. Ему стало казаться, как это часто бывает в юности, что поток существования обмелел, и вот оно, его унылое дно. В каждом веке и даже в каждом десятилетии рождаются люди с таким душевным складом, и, по каким-то звездным законам, конец двенадцатого столетия был особенно богат подобными всходами. А раз есть всходы, то, стало быть, есть основания ждать жатвы. И вот однажды, когда разочарованный Исмаил по своему ленивому обыкновению сидел под дикой сливой на берегу пересыхающего ручья, скрываясь от отца и ядовитых паров его красильни, подошел к нему один интересный человек, в небогатой одежде и с улыбкой на тонких, как потом оказалось, сладкоречивых устах. Завел этот человек беседу с рассеянно возлежащим на сухой траве юношей и, через каких-нибудь два часа, беспечный негодник, отлынивающий мусульманин, любитель отвлеченных и бесплодных философствований, разочарованный лоботряс исчез: вместо него появился страстный, новообращенный исмаилит, яростно взыскующий очередных откровений новой веры. Бродячий проповедник прекрасно знал свою работу. Даже не подумав о том, чтобы зайти домой проститься с кем-нибудь, Исмаил двинулся вслед за ним, буквально подпрыгивая от переполнявшей сердце радостной истовости.

Дорога оказалась не слишком длинной, спустя, наверное, неделю, на двадцатый день месяца мухаррама, новообращенный прибыл в загадочный горный замок, где его объединили с четырьмя юношами примерно одного с ним возраста. Все они были из разных мест исламского мира. Один из Египта, другой из Кашгара, остальные не считали нужным распространяться на тему места своего рождения. Они жили в одной большой комнате без окон, спали на жестких циновках и получали самую скудную пищу. Сначала никто к ним не приходил. А затем появился Синан. Он начал говорить с ними, и речи его были еще более поразительны, чем речи его проповедников. Он не походил на муллу, в его словах помимо истины светилась еще и сила. Он отвечал на все вопросы, и ответы его поражали в самое сердце. Он им предложил нечто вроде договора, он требовал полного подчинения, а взамен предлагал немало — рай.

Они все готовы были верить ему, но даже столь жаждущим душам требовалось нечто сверх слов. И он как будто понял это, или может быть знал заранее, что им это потребуется.

Однажды утром он сказал, что покажет им рай. Хоть завтра. Они очень хотели ему верить, но они сомневались. Исмаил сильнее прочих желал уверовать в учителя до конца и поэтому его сомнения гнездились особенно глубоко. Он легко отрекся от божественного Корана и согласился с тем, что истина находится в устах Имама. Он с охотой проклял абассидов-узурпаторов и признал истинными имамами и наследниками пророка потомков Али. Но какая-то холодная сила, игла сомнения, посверкивала на дне его сердца.

И тогда Синан перешел от слов к делу. Прежде чем повести своих фидаинов в рай, он решил познакомить их с тем, кто в раю этом побывал совсем недавно. Новообращенные собрались в главной зале замка, где перед креслом имама на большом серебряном блюде лежала отрубленная голова. Она была в кровоподтеках и облеплена опилками, пропитанными кровью. Несмотря на это, они все узнали эту голову. Она принадлежала одному из фидаинов, недавно отправившемуся по заданию Старца Горы Синана в город Тивериаду. Там его схватили, и, по приказанию комтура Тивериадской крепости, обезглавили. Естественно он попал, как и было обещано ему Синаном, в рай.

— Хотите я оживлю его и он расскажет вам о том, каково ему там? — спросил Старец Горы у собравшихся в зале юнцов. Конечно же все они хотели этого и хором прошептали:

— Да.

Синан протянул к окровавленной голове свои сухие жилистые ладони и замер так на несколько мгновений, произнося одними губами бесшумные слова заклятий. И чудо произошло, голова очнулась, захлопала веками и судорожно задышала.

— Гасан, — обратился к ней Старец, — расскажи нам о том месте, где ты сейчас находишься.

И последовал рассказ. Отрубленная голова жутко улыбалась и можно было понять, что открывшиеся ей там видения прекрасны. Все — и гурии, и яства, и божественные вина были описаны в подробностях.

— Хочешь ли ты вернуться в наш мир, Гасан? — было спрошено у головы напоследок.

— Нет, нет, повелитель, — испугалась голова, — не делай этого, за что ты хочешь меня наказать, я верно служил тебе.

— Что ж, — кивнул Синан, — будь по твоему.

Голове было позволено умереть окончательно. Новообращенные были потрясены, всем им показалось, что они находятся в состоянии некоего опьянения. Они отнесли это на счет удивительного эффекта, произведенного зрелищем отрубленной головы.

Синан не ограничился этим, спустя некоторое время Исмаил получил возможность лично удостовериться в том, что волею Старца Горы он может оказаться в настоящем раю. Случилось это следующим образом: задремал он как-то днем, лежа на циновке в своей комнате. А очнулся в божественно прекрасном саду. Вокруг пели райские птицы райскими воистину голосами, росли смоковницы и ореховые деревья, прямо под их ветвями стояли столы, полные самых изысканных и даже невиданных яств и вин. Поскольку одной из особенностей жизни фидаинов было строжайшее воздержание, чувство голода не оставляло молодой организм никогда. Исмаил с радостью набросился на пищу и вино. Когда он совершенно насытился, скучать ему отнюдь не пришлось, ибо тут же из ласковой сени сада появились две гурии в прозрачных одеждах и тут же затеяли с юношей любовную игру. Они были молчаливы, но веселы и услужливы. Когда Исмаил у наскучили их ласки, он отправился на прогулку, и в каких-нибудь ста шагах отыскал своего знакомого Махмуда, которому также досталось местечко в райском саду. Они весело выпили вина. Ни у одного, ни у другого не возникало сомнений относительно того, где они находятся, но все же понятное любопытство заставило их исследовать округу. Очень скоро они обнаружили, что находятся на острове посреди то ли громадного озера, то ли очень большой реки. В горах, где стоял замок Синана, ничего подобного быть не могло, и это было еще одним доказательством того, что они находятся именно в раю. Вскоре обоих юношей стало клонить ко сну. Очнулся Исмаил уже в обычном мире, на циновке в углу комнаты. Он попытался рассказать о пережитом, но никто его не слушал, ибо все были только что из рая.

Когда появился Синан, все новообращенные уже превратились в истинно уверовавших, они распластались у ног повелителя и заявили о своей полной преданности и покорности. Синан сказал им, что попасть навеки в те места, где они только что побывали, они теперь могут только в том случае, если погибнут, выполняя его приказ.

— Так, приказывай! — воскликнули они.

Он ответил им, что их гибель, как таковая, ему нисколько не нужна. Они еще должны долго учиться, прежде, чем станут воинами истинной веры и их жертвенность станет актом плодотворным, а не бессмысленным. Они заявили, что готовы учиться чему угодно, лишь бы он счел это необходимым.

Оказалось, что в замке существует и издавна действует целая школа, где можно овладеть тайным боевым искусством, без чего немыслимо стать истинным фидаином. Угрозами и посулами Синан и его предшественники, Бузург-Умид и Гасан Второй, собрали в замке Алейк лучших оружейников и тех, кто обладал божественной способностью сражаться без всякого оружия. Исмаил с огромною страстью отдался изучению тайной премудрости и вскорости овладел всеми известными способами убивать быстро, долго, больно и безболезненно. Сын красильщика выделялся среди прочих. Он лучше всех метал кривой эламский кинжал, пробивающий с двадцати шагов любые доспехи, кроме старинных парфянских, изготовленных из слоеной стали. Научился стрелять из длинной полой камышины отравленной колючкой и превосходил в этом искусстве самих берберов, изобретателей этого оружия. Овладел он также искусством стрельбы из халдейского лука, воспламеняющимися на лету стрелами. Обычной сельджукской саблей он владел лучше, чем иной человек собственной мыслью. Ему подробно объяснили, из каких костей и жил состоит человек и куда его можно ударить невооруженной рукой и даже одним только пальцем, чтобы убить или лишить сознания.

Помимо всего вышеперечисленного, Исмаил научился еще многому. Он, например, мог не есть неделями, не теряя при этом силы и ловкости, мог сутками стоять в ледяной воде и обходиться без сна сколь угодно долго. Он умел приручить дикого верблюда и кричать всеми звериными голосами. На всех человеческих наречиях, бытовавших в те времена в передней Азии, он смог бы при случае вполне сносно объясниться.

Разумеется, у него не было и не могло быть друзей. После райского визита все юноши, оказавшиеся одновременно с ним в замке Алейк, начали отдалятся друг от друга. Разговаривать каждый из них имел право только с наставниками, большая часть которых состояла из неприветливых, молчаливых карликов. Эти странные существа никогда не становились фидаинами и, судя по всему, особенно по способам обучения, весьма напоминавшим пытки, недолюбливали их. Откуда они взялись, никто не знал, а выяснять боялся.

Так продолжалось два года, и наконец настал день испытания. Его привели в крепостной сад и там Синан сказал ему, что надобно убить эмира Мерва. Он добавил, что знает об успехах Исмаила и поэтому поручает ему самое сложное задание. Разумеется юноша выразил готовность отправляться немедленно. Причины, вызвавшие необходимость этого убийства, его, конечно, не занимали нисколько. Пусть Мерв находится за две недели пути от гор, в которых стоит замок Синана, и очень сложно вообразить, чем столь отдаленный правитель мог стать неугоден. Это не имеет никакого значения. Если он должен быть убит, он будет убит. Впоследствии Исмаил узнал, сколь широко простираются интересы ассасинов. На все земли, лежащие между государствами Альморавидов и Саманидов. От Пиренеев до Гиндукуша.

Эмир Мерва видимо ждал тайных гостей, и трудно было проникнуть не только во дворец, но и в сам город. Проявив чудеса изворотливости и хитрости, Исмаил сумел-таки приблизиться к своему «суженому». Прокравшись во дворец, он задушил шелковым шнурком носителя опахала, переоделся в его платье и никем не узнанный появился за спиной эмира, спокойно восседавшего за достарханом. И в тот момент, когда насытившийся нежной бараниной правитель Мерва умывал руки, дабы перейти к воздушному ореховому шербету, юный ассасин древком опахала сокрушил ему основание черепа. Это нападение было столь неожиданным и дерзким, что на некоторое время все, в том числе охранники правителя, были парализованы, потом поднялась суматоха, мало способствующая успешной погоне за убийцей. Одним словом, Исмаилу удалось скрыться. Тем более, что он воспользовался совершенно неожиданным путем — через зверинец. Пока львы с рыканьем носились по саду, он сумел выбраться не только из дворца, но и из города.

Надо сказать, что Синан весьма удивился его благополучному возращению. Тогда Исмаил решил, что это удивление лестно для него. После второго успеха и особенно после третьего, удивлению старца просто не было предела. Старец приблизил к себе ловкого юношу, публично называл его самым острым из своих кинжалов, и перестал поручать ему особенно опасные дела. Исмаил грелся в лучах почти отцовской любви, источаемой на него Синаном. У столь удачливого человека не могли не появиться завистники, и они появились. Некоторое время Синан не реагировал на бесконечные нашептывания, касающиеся Исмаила, он видел, чем они продиктованы. Впрочем, что значит — не реагировал? Кто может сказать с уверенностью, что проник в глубины души такого человека, как Старец Горы? Внешне Синан никак не показывал, что его отношение к удачливому фидаину изменилось, но о том, что творилось в его сердце, рассуждать с уверенностью было бы смешно.

За время своих убийственных путешествий по землям Сирии, Парфии, Аравии и Хорасана, Исмаил составил себе мнение о масштабах ассасинской власти. Ни один шах, султан, эмир и просто богатый человек не мог чувствовать себя в безопасности, сколь бы могущественным и бесстрашным, он ни был. При дворе любого восточного правителя обязательно находился высокопоставленный предатель, подкупленный ассасинами, или сочувствующий им из страха. И стоило какому-нибудь лихому хану только задумать поход против горных гнездилищ тайных властителей Востока, уже скользила к нему тень убийцы, готового пожертвовать собой ради того, чтобы выполнить приказ своего хозяина.

От своих братьев-фидаинов, сын красильщика отличался не только тем, что лучше них всех владел ремеслом убийцы. Он был наблюдательным человеком, обладал острым, подмечающим умом. Обычно фидаин действовал, как зашоренная лошадь, он двигался к своей цели, будто по узкому, но совершенно прямому коридору, в конце которого видел только одно — затылок, в который необходимо было вонзить кинжал. Что произойдет вслед за этим, обычного фидаина интересовало не слишком. Ибо страхом смерти душа его смущена не была ни в малейшей степени. Более того, очень часто она была даже очарована возможностью смерти. Исмаил был устроен совершенно иначе. Он заботился не только о том, как выполнить приказ, но и о том, каким образом избегнуть полагающегося за это наказания. Как ни странно, против всех ассасинских правил и традиций, он видел большое удовольствие в том, чтобы как можно дольше оставаться в живых. Конечно в этой своей особенности он не признавался, ему было стыдно. Он понимал, за что на него косятся, но переделать себя не мог. Не кончать же жизнь самоубийством для сохранения доброго имени? Тем более, что он не был уверен, что в случае такой гибели ему достанется место в раю.

Исмаил был счастлив принадлежать к всесильному братству, над которым простиралась, по словам имама, высочайшая благодать Создателя. Ему и его братьям-ассасинам надлежало хотя бы остриями кинжалов вразумить ворочающийся в нечистоте и лжи мир, и подтолкнуть его на путь истины и очищения. То, что ни одна вражеская армия не смогла даже приблизиться к стенам замка Алейк, было убедительным доказательством, что дело «красных поясов» воистину угодно Аллаху и находится под его покровительством. Горят города, истребляются народы, мельчают династии, богатства накапливаются и расточаются, и только в замке Алейк из года в год один порядок, одна истина, один имам. Разве не показывает это, что Аллах не на стороне абассидов, отцов и чад погибели, что он неизменно споспешествует истинным последователям Пророка, почитателям имама Али.

И только одна легкая тень лежала на сияющем, как утреннее солнце, образе ордена. Смутная, ползущая из трудно определимого прошлого, история о совершенном некогда прегрешении, о необоснованном злоупотреблении мирской властью. Речь шла о том, что некоторое время назад Старец Горы не называл себя имамом, но только лишь его наместником. То ли по наущению каких-то священных видений, то ли по какой-то скрытой от профанов и непосвященных причине, предшественник Синана самолично превозвысил собственное место перед вечностью. Разговоры и пересуды на эту тему всячески, до самой чрезвычайной строгости пресекались Синаном. Какая-то последняя, самая неуловимая искорка сомнения брезжила в воздухе замка. Исмаил, разумеется, знал эту историю, но, в отличие от многих других, не придавал ей особенного значения. Его лояльность была столь основательна, что без труда выдерживала испытание подобным сомнением. Однажды в беседе, носившей весьма доверительный характер, Синан поинтересовался его мнением на этот счет. Исмаил сказал правду, то есть уверил Старца Горы, что его преданность ему не зависит от того, кем тот сочтет нужным себя называть, самим ли имамом, или всего лишь его наместником. Правителю Алейка ответ его искуснейшего фидаина, кажется, не понравился, что-то он разглядел опасное на дне его серых глаз. Беседа продолжилась, как ни в чем не бывало, но их отношения навсегда утратили элемент сердечности.