"Дела семейные" - читать интересную книгу автора (Каралис Дмитрий Николаевич)

ДАЧА

Отец с дядей Жорой вознамерились купить зимний дом в Зеленогорске — с круглыми печками, батареями парового отопления, водопроводом, подвалом, городским телефоном, — и нас повезли на смотрины.

Непривычно было выходить на одну остановку раньше, — в соседнем Ушково нас ждали два типовых домика в садоводстве, разделенные оградой из можжевельника. Домики, как и их владельцы, были близнецами, только выкрасили их в разные цвета — наш в канареечный, а дядижорин в светло-зеленый. Иногда мы встречали общих гостей в летних нарядах соответствующего цвета — наша семья желтела, а дядижорина зеленела. И гостям было проще, — они легко вспоминали, у кого из братьев-близнецов должны ночевать, и чьи это жены и дети ходят тут по участку.

В электричке было жарко и, сойдя в Зеленогорске, мы сразу же обзавелись мороженым и двинулись в путь под руководством дяди Жоры.

Дом стоял у самой окраины леса.

На таких буржуйских дачах мне раньше бывать не приходилось.

На втором этаже покоился на козлах стол для пинг-понга и зеленел истертым сукном бильярд. Хозяйка сказала, что пинг-понг она может оставить без всякой доплаты, а бильярд увезет — внукам в Кузьмолово.

Над высокой крышей жужжал пропеллером флюгер, и я осторожно спросил, оставит ли она самолетик, если мы купим дачу.

— А тебе хочется, чтобы он остался? — загадочно посмотрела на меня хозяйка дачи. Она была не совсем старая, возраста моей бабушки. — Хочется? Да?

Я пожал плечами, но тут же быстро кивнул. Самолетик, рассекая винтом воздух, красиво плыл на фоне белых облаков и верхушек сосен. Тонкий железный штырь почти не был заметен, и казалось, что истрибок мчится в теплом летнем воздухе сам по себе.

— Это Ла-5 — узнал я истребитель со сдвинутой к хвосту кабиной пилота, и отец с дядей Жорой, приложив ладони козырьком, тоже посмотрели наверх.

Четырнадцать лет, а все как маленький, — прочитал я на лице кузины. — Самолетиками интересуется… Катька, подбоченясь, стояла в новых болгарских джинсах и косилась на двух парней остановившихся прикурить возле калитки. Один из парней был рослым, явно выше Катьки, и жердина-сестрица, похоже, прикидывала, где он живет, и сгодится ли для компании, чтобы ходить на залив и прогуливаться в парке, если мы купим эту дачу. Ей тоже исполнилось четырнадцать, но она была на полголовы выше меня и стояла в своем классе первой на физкультуре.

— Господи, как вы похожи! — восторженно улыбнулась хозяйка и перевела взгляд с отца на дядю Жору. — Прямо одно лицо! И домик, словно специально для близнецов построен: два крылечка, два балкона, две верандочки… Соседи вас будут путать…

— С детства путают, — задорно сказал дядя Жора. — Поэтому я всегда хожу с гордо поднятой головой. Все хорошие дела совершил я, все плохое натворил брат. А верандочки ничего…

Это были не верандочки, а верандищи. Не балконы над ними, а балконищи. Мы поднялись наверх, и хозяйка, стала рассказывать, как они с мужем-летчиком ставили на одном балконе столы с самоваром для приема гостей, а на второй ходили плясать под гармонь и радиолу. И один капитан, пройдясь со свистом в сольном танце, так лихо крутанул ногой, что центробежная сила выкинула его с балкона, и он совершил мягкую посадку на кусты сирени. Я посмотрел вниз, куда когда-то падал плясун, и не поверил: кусты были жидковаты. Но промолчал: со взрослыми лучше не спорить, к тому же мы находились совсем недалеко от самолетика, и я поймал его взглядом на фоне легкой белой тучки и не хотел отпускать.

Сверху был хорошо виден участок: кусок леса с высокими соснами и елями, кочки с черничником и круглая беседка с чуть поржавевшей железной крышей. За сетчатым забором начинался густой лес. Возле дома цвели нарциссы с тюльпанами, и к сараю вела потрескавшаяся бетонная дорожка. Мне нравилось, что грядок всего две — поросшие бледной зеленью, они плоско лежали под окнами кухни, но тетю Зину и маму это не порадовало:

— Участок почти не разработанный, — поджав губы, задумчиво сказала тетя Зина. На руке у нее висела изящная сумочка, а на шее розовел газовый шарфик. — Даже картошку не посадишь.

— Да, — покивала мама, — и перспектив никаких. Там лес, здесь кусты и клумбы…

— Да ладно вам, — справедливо махнул рукой дядя Жора. — Картошка в магазине — десять копеек килограмм. Зато дикая природа и воздух.

— Вот именно, — сказал папа. — Это дача, а не садоводство. Мы идем к коммунизму, а не к хуторскому хозяйству.

— Вы еще не видели, какой здесь подвал, — дядя Жора звонко хлопнул себя по лбу. — Вагон яблок и вагон картошки влезает. Десять бочек капусты можно засолить и семь бочек с грибами…

Мы спустились в подвал с сухим бетонным полом, где стояли две пустые кадки и в ящике белели ростками остатки картошки, потом вновь поднялись на второй этаж, с которого хорошо проглядывалась стеклянная арка вокзала вдали, и дядя Жора, чтобы проверить, как работает телефон, позвонил бабушке в город.

— Обязательно посмотрим, — говорил в трубку дядя Жора. — Но без твоего согласия все равно покупать не будем. Да, набираешь девятку и сразу городской номер. А сюда звонить — напрямую. Нет, Зеленогорск межгородом не считается… Приеду, все расскажу.

Конечно, дача в Зеленогорске, это не садоводство в Ушково. Хоть и рядом, а все по другому — асфальт, три кинотеатра, парк с аттракционами, залив, Золотой пляж, прогулочные теплоходы, буфеты, пирожки на вокзале, мороженое на каждом углу, автоматы с газировкой по всему городу…

Купить дачу именно в Зеленогорске придумал дядя Жора. Последний год он каждый день мотался туда на работу, потому что его назначили директором филиала КБ, что размещалось в двухэтажном здании неподалеку от местной больницы, и дяде Жоре захотелось жить поближе к работе. Причем, круглый год. Он получил крупную премию за очередную научную разработку и, подбивал отца разом продать дачки и купить дом на две семьи.

Вообще-то КБ, в которое моего дядю назначили директором, создавали для академика, друга дяди Жоры, жившего после тяжелой болезни в соседнем Комарово. Академик был как бы идейным вдохновителем. Он ездил в колясочке, и его звали Сергей Иванович, но для дядьки он был Серега. В пятьдесят втором году они вместе болтались в небе над Сахалином, зацепившись стропами парашютов за хвост транспортного дугласа, пока инструктор с загадочной фамилией Дерижопка не срезал их поодиночке десантным ножом.

— Нет, ты посмотри! — дядя Жора тянул за рукав моего папу. — Сарай, гараж, водопровод… Вот место для второго гаража и второго сарая… Пятнадцать соток настоящего леса, грибы прямо под ногами растут, ведро черники за сезон собирается. Правда Елена Сергеевна?

— Ведерко, — уточняла хозяйка, сдерживая улыбку. — Да, в прошлом году собрала со своего участка пластмассовое ведерко черники. И засолила баночку горькушек…

— Ты видишь! — гордясь прошлогодней урожайностью, восклицал дядя Жора и, взяв жену под руку, вел показывать беседку. — Здесь можно воздвигнуть огромный навес, типа летней кухни, а вот здесь, между сосен, выкопать бассейн метров на десять для будущих внуков, пусть с утра плещутся.

— Кто плещется? — переспрашивала тетя Зина и тревожными глазами находила сместившуюся поближе к воротам Катьку.

— Да внуки! — шел вперед дядя Жора и окликал отставшего отца. — Сережа, а вот здесь вторая калитка просится, чтобы сразу в лес выходить! А, как тебе такая идея?

— Логично, — кивал отец, расчетливо оглядывая каждый уголок участка. — А вот здесь теплый душ с колонкой неплохо бы…

— А, по-моему, лучше баньку! Покатался на лыжах, попарился в баньке и тяпнул стопочку под квашеную капусту и соленый груздь! А? Нравится тебе такая идея?

— Нравится — не то слово, — понижал голос отец, чтобы не слышала хозяйка. — Я в восторге! Иметь такую домину в Зеленогорске — мечта поэта. Но ты знаешь мои проблемы, даже если мы продадим свою халупу Петровым, мне все равно не хватит тысячи…

— Да ладно тебе, ладно, — похлопывал отца по спине дядя Жора. — Не в этом дело. У меня сейчас есть. Теперь, главное, чтобы маме понравилось!

— А что ей может не понравиться? Газетный киоск на вокзале, полно магазинов, снабжение отличное, своя больница со скорой помощью… А воздух? Воздух стоит миллионы!

— Это да! — соглашался дядя Жора. — Плюс городской телефон. Сделаю удлинитель, пусть сидит в шезлонге, ест клубнику и разговаривает с Варварой Степановной по телефону…

— И Варвару Степановну всегда можно пригласить- места хватит.

— Еще бы! Столько комнат! А ты обратил внимание, что наверху стоят вторые рамы для веранд? И батареи на каждой веранде. Там зимой в носках и маечке ходить можно. Сказка, Сережа! А теплый туалет? Как тебе туалет?

— Блеск! Жаль, что он только в одной половине.

— Сделаем и во второй! Я предлагаю, если все получится, разыграть половины дома по жребию! Катька, например, подбросит пятачок, а Кирюха пусть загадывает — орел или решка. Идет?

…Седьмого июня 1971 года в двенадцать часов дня Катька подбросила тусклый латунный пятачок, и я выкрикнул решку.

Дядьке досталась южная веранда, нам — северная. Это ничего, — сказал отец, — зато восходы и закаты достались поровну.

Теплый внутренний туалет оказался на половине дяди Жоры, и сразу же после переезда мы сообща создали нечто грандиозное в одной из наших кладовок с высоким окошком.

Гремело, как Ниагарский водопад! Потом урчало и всхлипывало, когда в бочку, стоявшую на чердаке, закачивалась вода. Из крана над крохотной раковиной стреляло рыжей водой. Бедная Сильва, которой мама поставила ванночку с песком в этой, так сказать, туалетной комнате, входила туда, как на минное поле, а выскакивала вприпрыжку. Иногда она покидала грохочущий клозет через открытое окошко, торопливо спрыгнув под куст сирени и тут же ударяясь в бега. Дядижорин спаниэль Чарли смотрел на нее испуганно и на всякий случай перебирался подальше от дома. Черт его знает, может, там стреляют, — читалось на его озабоченной мордочке. — Лучше отойти, пока не поздно…

Огромные веранды с ромбиками разноцветных стекол были веселы в любую погоду. Дядя Жора поставил на своей веранде письменный стол с зеленым сукном и сказал, что теперь будет зарабатывать Нобелевскую премию по физике. Главное, только чтобы хватило терпения и бумаги.

Дядя Жора говорил, что его идея, как все гениальное, проста. Он собирался придумать прибор, разгадывающий принцип любого продукта или живого существа. Так сказать, его формулу. И по этой формуле, заданной другому прибору — синтезатору — воспроизводить желаемое в любых количествах.

— Нужны нам, например, монголы для охраны границы с Китаем. Пожалуйста, засыпаем в синтезатор компоненты, нажимаем кнопку и задаем количество — два миллиона дружественных монголов ростом метр восемьдесят, весом девяносто килограммов… Бабах! Несколько дней работы прибора, и китайская граница на замке! Или например, колбаса твердого копчения! Ну, нет, колбаса — это слишком примитивно… Возьмем лучше для примера соленые огурчики….

— А что, самим-то уже не вырастить? — с улыбкой интересовалась бабушка. — И чем ты этих монгольских парней кормить будешь? Их солеными огурцами не прокормишь…

Она чувствовала себя хорошо и сидела с вязаньем то на нашей веранде, то у дяди Жоры с тетей Зиной. У бабушки была своя комната с двумя окнами и круглой печкой-голландкой, которую я несколько раз протапливал, потому что бабушке хотелось просушить стены, она говорила, что сухая штукатурка вбирает влагу, и если долго не топить, то стены сыреют, несмотря на то, что дом выстроен из хорошего деревянного бруса. Бабушка самостоятельно облазила все подвалы, чуланы и чердаки с фонариком и свечкой в руках. Свечку она зажигала, чтобы проверить, откуда и куда дует. В молодости бабушка работала проектировщиком, строила в Китае металлургический завод и геометрию с физикой объясняла нам с Катькой гораздо лучше, чем папа или дядя Жора.

Папа объяснял занудливо, предварительно перечитав чуть ли не весь раздел учебника, а дядя Жора — с налету, ярко и убедительно. Но не всегда понятно. От его веселых сравнений мысли разбегались, и сложить их обратно было не так-то просто. Ну, поняли, черти полосатые, что такое закон Ома? — спрашивал дядя Жора, когда мы с Катькой переставали трястись от щекотки, имитирующей электрический ток в цепи, и вытирали слезы. Мы говорили, что поняли и, выждав немного, шли к бабушке, допонимать по-настоящему.

Участок наши отцы-близнецы не делили. Какой смысл делить кусок леса, в котором держится зеленый сумрак, растет черника, пищат комары и стоит старая беседка с железной крышей. Братья только сделали вторую калитку, отворявшуюся прямо в лес, чтобы было удобнее ходить за лисичками и сыроежками, которые росли за забором.

Мы перебрались на новую дачу быстро, и стали пахать, как новенькие трактора: переклеивали в комнатах обои, красили рамы, перила, чинили забор, и дядя Жора за свои деньги нанял двух рабочих, которые покрасили весь дом в канареечный цвет, а железную крышу — в салатный. У отца осенью должен был выйти учебник в издательстве, и он обещал отдать свою долю с гонорара.

— Ну что такое деньги! — снисходительно говорил дядя Жора и обнимал отца за плечи. — Ты же знаешь, для меня главное — красота. Скажи лучше, красиво получилось?

— Как тебе сказать, — пожимал плечами отец. — Конечно, лучше, чем было… Но деньги все равно отдам.

Когда красили крышу, я попросил маляров снять железный штырь с флюгером- самолетиком, и обнаружил, что истребитель сделан из крепкого бука и покрыт лаком. В нем было сантиметров двадцать длины, не больше. На штыре он поворачивался с помощью подшипника, и в центр винта тоже был вставлен маленький бесшумный подшипник, отчего три буковые лопасти при малейшем дуновении ветерка начинали вращаться и сливались в прозрачный круг, как у настоящего самолета. В кабине сидел нарисованный пилот, даже очки и лямки парашюта были выписаны. Мы с папой осторожно скрутили самолет со штыря, я помыл его губкой с мылом, и когда он высох на солнце, тонкой кисточкой подновил звездочки и бортовой номер: 12.

Звездочек на фюзеляже было семь, что соответствовало числу сбитых самолетов противника. Отец сказал, что бывший хозяин дачи последние годы преподавал в военно-воздушной академии, а во время войны воевал на Ленинградском фронте.

Я поставил самолет на шкаф, и в моей комнате вкусно запахло лаком. Сильве я пообещал взбучку, если она будет крутить лапой винт или уронит машину на пол. Еще я по совету отца смазал подшипники графитовой смазкой. Когда лак высох, я к своему удивлению обнаружил с нижней стороны левого крыла процарапанную надпись: Мне сверху видно все, ты так и знай! Это была строчка из песни, которую распевали наши летчики в кинофильме Небесный тихоход.

Моя комната была на втором этаже. Из окна, как на ладони, был виден наш участок с беседкой и мрачный еловый лес, начинавшийся за забором.

За улицей я тоже мог наблюдать — стоило мне перейти в пустующую комнату напротив, где щелкал под подошвами крашеный пол, глянуть в окно, и вот они, — наши железные ворота, калитка, пацаны и девчонки с велосипедами, ждущие Катьку или меня. И машущий хвостом Чарли, которому запрещено в одиночку выходить с участка, но он все равно выходит, чтобы сикнуть на какой-нибудь близкий кустик и обнюхать траву вдоль канавы.

Флюгер-самолетик не был виден из окна, но я знал, что он летит прямо над изголовьем моей кровати, всегда против ветра, и часто слышал сквозь открытую форточку мягкое жужанье его винта. Лежа в постели, я представлял пилота в кабине с парашютными лямками на груди, его шлем, очки-консервы, мысленно видел счастливый бортовой номер 12 и семь красных звездочек на фезюляже — семь воздушных побед…

И по ночам, когда дом застывал тишиной и спокойствием, я представлял себя на месте пилота. Видел просверки трассирующих пуль, дымный хвост подбитого мною юнкерса — он падал в сторону замерзшего залива, слышал уханье зениток, что били от Ростральных колонн, совсем неподалеку от дома, где моя тридцатилетняя бабушка сбегала с двумя сонными мальчиками-близнецами по лестнице бомбоубежища. Видел стремительный подъем светящейся стрелки высотомера — то мой истребитель, вздернутый полукругом штурвала, рвался в звездное небо, чтобы при лунном свете пойти в лобовую атаку на прорвавшийся к городу мессершмидт-109 с черными крестами на крыльях и фюзеляже… И замирало сердце, когда две ревущие машины сближались лоб в лоб, чтобы одна из них на последних метрах дернула бы закрылками и ушла вверх, подставив брюхо пулеметной очереди. И пару раз у меня сдавали нервы, — я видел себя под куполом парашюта, лицо пылало от стыда и морозного ветра, и вдали догорал брошенный мною самолет…

Но побед в этой мысленной схватке было больше, чем поражений. Вот фашистский самолет взмывает вверх, и я отчетливо вижу, как разрывные пули с треском вспарывают его дюралевое брюхо. После этого я приземлялся и мысленно пририсовывал новую звездочку на свой фюзеляж. Нет, вру! Это делал пожилой механик в комбинезоне, как в кинофильме В бой идут одни старики.

Этот Гриня не понравился мне с самого начала. Он перешел на второй курс книготоргового техникума и психически давил на нашу компанию. У Грини были длинные руки, желтые вьющиеся волосы на щеках и серые нахальные глаза с прищуром, которыми он разглядывал девчонок. Гриня приезжал на нашу полянку на вишневом мопеде Рига и, не слезая с седла, брал у пацанов мяч и забрасывал его одной рукой в баскетбольную корзину. Он курил и, не скрываясь, пил плодово-ягодное вино. Еще он рассказывал, как проникал на танцы в пионерлагерь Двигатель и клеил там, кого хотел: студенток-пионервожатых или девиц из первого отряда.

Когда на полянке появлялась Катька, Гриня заводил свой трескучий мопед и начинал выхваляться и изображать из себя бывалого гонщика: крутился по окрестным тропинкам и резко тормозил под баскетбольным щитом, покрывая полянку голубым пахучим дымом. Однажды он предложил Катьке прокатиться с ним, но Катька, взглянув сначала на Гриню, потом на мопед, поблагодарила и, изящно заложив мяч в корзину, продолжила игру в минус пять с третьеклашками. Я-то знал, что ей нравится Леньчик, студент филфака, который, как Анджей Вайда, носил дымчатые очки, крутил в парке на турнике солнышко и обращался к Катьке на вы. Он играл с нами в волейбол, высоко выпрыгивал к сетке и называл нас стариками и корифеями.

В тот день я тащился с картошкой и двумя бутылками молока из магазина, и Гриня притормозил возле меня:

— А чего это твоя сеструха целку из себя строит? — сквозь треск мотора прокричал Гриня. — Или тебе все-таки дает? — Он захохотал и умчался на своем вишневом мопеде.

Я почувствовал, как загорелось лицо, и остановился возле колонки. Огляделся — улица была пуста, нас никто не слышал. До меня полностью дошел смысл сказанного. Я умылся, попил ледяной воды и сел на склоне канавы, кусая травинку и соображая, что теперь делать. Ошибки быть не могло — я все расслышал так, как расслышал.

В канаве стрекотали кузнечики, а за моей спиной добродушно фыркала пасущаяся на поляне лошадь. Я подумал, что есть смысл дождаться, когда Гриня поедет обратно, и метнуть в него сетку с картошкой. А когда он свалится со своего мопеда, плеснуть в него молоком и сказать: Так что ты молол своим поганым языком? Повтори! А потом пусть он меня лупит, если догонит…

Я просидел с полчаса, но Грини не дождался. До дома меня довез дядя Жора, возвращавшийся из города на своей Волге с блестящей фигуркой оленя на капоте. Он притормозил у колонки и махнул мне рукой. На заднем сидении у него синели два новеньких почтовых ящика.

— Давно надо было купить, — похвастался приобретением дядька. — А тот фанерный выброшу в чертовой матери, сгнил совсем.

— А второй зачем? — спросил я.

— Вам, — пожал плечами дядька. — А то газеты на крыльцо кладут, письма камушком придавливают. Как в деревне…

На следующий день отец с дядей Жорой привернули к воротам два синих почтовых ящика, и тетя Зина принесла из сарая пузырек с белой нитрокраской и кисточку. Мы с Чарли сидели на бревнах, сложенных около забора, и смотрели, что собирается делать его хозяйка. Настроение у меня было поганое. Я не спал половину ночи, но так и не придумал, как поквитаться с Гриней. Лезть в драку? Да он отшвырнет меня своими ручищами… Сделать рогатку и выбить ему глаз? Подкараулить возле дома и врезать колом по загривку? Все это пахло детской колонией, но нельзя же прощать такие гадости. И если он дальше будет выкаблучиваться при всех — то жизни мне в Зеленогорске не будет…

Тетя Зина размешала кисточкой краску, Чарли фыркнул от сладковатого запаха, и на синий фон легли мелкие белые буквы: «Г. М. Банников». Тетя Зина перешла ко второму ящику, Чарли крутнул головой, чихнул и, соскочив с бревен, ушел на участок. Тетя Зина, пожалев бедную собаку, которой вредная хозяйка не дает дышать чистым воздухом, быстро настрочила на нашем ящике «С. М. Банников» и полюбовалась ровностью букв.

— Вот это я понимаю работа! — похвалил отец надписи. — И что очень ценно, нет запаха бараков: квартира номер один, квартира номер два… Да, Жора?

— Блеск! — сказал дядя Жора. — А, Элечка, как тебе?

Мама тоже сказала, что ящики хорошо смотрятся, и похвалила тетизинину работу. Мне тоже понравилось, как написано, но не понравилось, что теперь все будут знать нашу фамилию. Без фамилии на воротах как-то было спокойней. Кому надо, тот узнает, а чтобы всем объявлять… Но не будешь же спорить со взрослыми, тем более, когда их четверо. Я свистнул Чарли и пошел прогуляться в лес, где в сумраке елей водились крупные прохладные ягоды черники.

Когда мы возвращались к дому, я остановился и залюбовался самолетиком, — его несло навстречу ветру, и казалось, что он летит очень высоко, среди бегущих по небу белых туч…

Гриня нарисовался на площадке к вечеру, когда мы уже расходились, и, не слезая с мопеда, стал гонять по земле мяч, изображая игру в мотобол. Было заметно, что он поддатый. Трещал мотор, стреляя удушливым дымом, и девчонки, покрутив пальцами у висков, разобрали велосипеды и покатили по домам. Мы с парнями стояли кучкой, и как только Гриня забил мяч в кусты, я сходил за ним и пристегнул пружиной к своему багажнику. Сразу сваливать было бы не солидно, но и оставаться не было смысла. Я сделал вид, что не замечаю Гриню, а проверяю, хорошо ли накачаны колеса велосипеда.

Гриня выключил мотор, закурил и насмешливо посмотрел в мою сторону.

— Я теперь тебя Кабаном звать буду, — крикнул он. — Ты же Кабан! Кирилл Банников. Ка-банников! Усек, Кабан?

Кто-то из ребят засмеялся за моей спиной.

— А сестрица твоя, Екатерина Банникова… — Гриня стал медленно натягивать кожаные перчатки, — будет у нас… Е… — Он выдержал паузу и слил Катькин инициал с фамилией. — Понял, от какого слова, Кабан?

И опять кто-то услужливо засмеялся за моей спиной.

— Вот так вот! — победоносно заключил Гриня и крутнул педаль мопеда. — Бывай, Кабан!

Я дождался, пока рассеется кислый дым от его мопеда, и, ни с кем не прощаясь, сел на велосипед и поехал к дому.

…Я крутился в постели, вставал и смотрел на чернеющий за забором лес, открывал и закрывал форточку, снова ложился, взбивал смятую подушку и заснул только под утро, когда вдруг отчетливо понял, что должен сделать.

…В больнице я пролежал неделю. Ко мне приходили ребята, приносили мороженое и рассказывали новости. У меня был перелом ключицы, и доктор разрешал выходить во двор и сидеть с ребятами на лавочке.

Леха и Миха, два сорванца, уверяли, что в то утро испытывали рогатки в лесочке за Моховой улицей и видели, как я с криком Ура! врезался в мопед Грини.

Я осторожно мотал головой и рассказывал, как было на самом деле. Я кричал не ура! а просто вопил для храбрости и наведения страха на противника. Что-то вроде протяжного индейского Иа-аа- йа-а! Дорожка за Моховой начинается узкая, по бокам глубокие осушительные канавы с текущей в сторону станции водой, там водятся головастики и растут кувшинки, и Гриня, когда я на полном ходу выскочил навстречу его мопеду и заорал, прижался в сторону, но продолжал ехать. Мне показалось, он даже прибавил газу, надеясь быстрее разминуться. Я направил свой велик прямо на него и, продолжая вопить, накручивал педали. И вовсе я не врезался в мопед Грини, а Гриня, попетляв, сколько позволяла ширина дорожки, не выдержал моей лобовой атаки и свернул в канаву. Я лишь чиркнул своим передним колесом о его заднее, но этого хватило, чтобы и мне вылететь из седла.

— Не, классно было! — восхищался Леха. — Гриня в воду — бемс! Вылезает мокрый, в волосах головастики, в глазах тоска. Кирюха встает, за плечо держится…

— Ага! — продолжал Миха. — Мы подбегаем — мопед заглох, фара разбита, руль набок… Кирюха от боли морщится: Это тебе, гад, за Катьку и за меня! Будешь языком трепать, — я тебя асфальтовым катком задавлю!

Они подвирали насчет моих угроз и головастиков в волосах у Грини, но я молчал, потому что подвирали красиво. И всем пацанам нравился их рассказ…

Скоро мне стало казаться, что все так и было, как рассказывали два случайных свидетеля моего тарана. Я помнил только, как обдало жарким воздухом ногу от летящего в канаву мопеда, и как в ключице вспыхнула боль. Момент столкновения я не мог видеть, потому что со страху закрыл глаза…

До конца лета Гриня так и не появился на нашей площадке, а осенью он уехал в Ленинград к бабушке, да там и остался. Говорили, что его отчислили из техникума, а потом забрали в армию. Больше мы с ним не виделись.

Следующей весной, когда я снял самолетик на покраску, мне вспомнился мой безумный таран, и я собрался нарисовать на свободной стороне фюзеляжа свою звездочку, но что-то остановило меня…