"Рыцарь Христа" - читать интересную книгу автора (Октавиан Стампас)

Глава II. БРАКОСОЧЕТАНИЕ ГЕНРИХА И АДЕЛЬГЕЙДЫ

В полдень по всему городу стали ездить герольды в нарядных туниках, громко трубить в свои бронзовые и медные трубы и возглашать народу о начале свадебной церемонии, сзывая всех на площадь перед храмом Пресвятой Богородицы. Наряжаясь и приводя себя в надлежащий вид, я чувствовал в душе у себя нарастающее волнение. Звуки труб и голоса глашатаев, воодушевленные возгласы людей, спешащих по улице к месту торжества, суета Аттилы, старающегося, чтобы его господин выглядел как подобает действительному слуге его императорского величества — все это накаляло мою бешеную молодую кровь. А ведь сюда еще надо добавить предвкушение встречи с утренней незнакомкой, образ которой — небесные глаза, легкий стан, яркие щеки и губы, тонкие босые ножки — так и вился в моем воображении, так и играл, будто пламя в разгорающемся костре.

Но не только это, Христофор, не только это. Кроме мечты о молодой крестьянке и ожидания пышной свадьбы моего императора меня волновало подспудное предчувствие, что»с сегодняшнего дня в моей жизни начнется приключение, которое будет сопровождать меня очень и очень долго, если вообще не до последнего часа пребывания в мире. Я, разумеется, не понимал, каким огнем охвачена душа, и приписывал природу этого огня внезапному чувству влюбленности в крестьянскую девушку. Ведь как-никак, я страстно мечтал о подобном пылком влечении, которое должно было сразить меня однажды, прогремев в сердце, как гром среди майского дня.

День был жаркий, и я не стал наматывать на ноги чулки, надев башмаки на босу ногу. Приятно было облачиться в чистую сорочицу и надеть поверх нее мою праздничную тунику белого цвета с вышитыми на рукавах львами и всадниками. Препоясавшись кожаным ремнем, я прицепил к нему меч и кошелек. В виду жары можно было бы, конечно, не надевать плащ, но я был так беден, что единственным моим драгоценным украшением являлась старинная греческая фибула, выполненная из серебра в виде креста очень красивой формы с крупной жемчужиной, вставленной в перекрестье; и я накинул на плечи свой синий плащ, застегнув его на правом плече этой нарядной фибулой. Причесавшись и внимательно прощупав верхнюю губу, страстно мечтая о том, чтобы усы подросли еще хоть немного, я обратился к своему единственному зеркалу с взволнованным вопросом:

— Ну, как я выгляжу?

— Превосходно, сударь, — ответило зеркало. — Вы выглядите так торжественно и нарядно, что в пору вас, а не Генриха, женить на прекрасной Адельгейде. Но все же, я не советовал бы вам брать рукавицы. Я, конечно, понимаю, что очень красиво опереться правой рукой на рукоять меча и чтобы при этом рука была одета в рукавицу. Это придает воину вид человека, хоть сейчас готового в бой. И все-таки, сударь, я боюсь, что вы потеряете их, а когда еще мы захватим какой-нибудь город, где вы сможете приобрести себе дюжину рукавиц.

— Почему же я непременно потеряю их?

— Потому что жарко, вы снимете их, заткнете за пояс как-нибудь неловко и они вывалятся. Или на пиру выпьете лишнего и вдруг вам захочется швырнуть рукавицей в рожу какому-нибудь благородному рыцарю, который тоже перепьет и позволит себе дерзкое замечание в ваш адрес.

— Неужели ты думаешь, что если такое случится, я не найду чего-нибудь другого, чтобы кинуть ему в лицо?

— Найти-то вы беспременно найдете, — продолжал рассуждать Аттила, который и был моим единственным зеркалом, — но в таком случае рукавица останется цела, и вы ее не потеряете.

— А, понимаю, — сказал я, усмехаясь, — в случае, если я стану драться с кем-нибудь на поединке, тебя волнует только одно — сохранность моей амуниции.

— Разумеется, — невозмутимо отвечал он. — Ведь она же еще долго должна будет служить вам, ваша амуниция, прежде чем вы сможете обновить ее, захватив богатый город.

Поразмыслив, я решил и впрямь не брать рукавицы, и так мне уже было жарко в нижних и верхних одеждах да еще в плаще, хоть и заколотом нарядной фибулой.

— Что, ваш молодой граф собирается или нет? — спросила хозяйка дома, в котором мы с Аттилой снимали комнату. По своей привычке она вошла без стука и каких-либо церемоний. Рассмотрев меня с ног до головы, сказала: — Хорош! Чудо как хорош! Конечно, богатством не блещет, но все равно хорош. Ах, а только что мимо проехал какой-то роскошный витязь, весь в золоте и на белом коне. Торопитесь; сударь, уже весь город бежит к месту венчанья.

— Полно тебе врать, любезнейшая, — возразил ей Аттила, — кто бы это мог проехать мимо нашего дома весь в золоте, если дом стоит на самом отшибе и вдалеке от дороги.

— А уж не знаю кто, но проехал, — отвечала хозяйка, ретируясь, — должно быть, какой-нибудь заезжий господин из Франции или Ломбардии.

— Не слушайте старую куклу, сударь, — сказал мне Аттила, когда она удалилась. — Никто не мог проехать в золоте мимо ее неказистого домишки. Разве что какой-нибудь дурак, которому что свадьба, что не свадьба, что император, что не император, а лишь бы самому покрасоваться павлином.

Когда я пришел на площадь перед храмом Пресвятой Богородицы, там уже собралось предостаточное количество горожан и не так-то просто было протиснуться сквозь толпу, тем более, что передо мной еще стояла нелегкая задача отыскать в гуще народа мою утреннюю незнакомку. Придерживая левой рукою меч и край плаща, правой я расталкивал собравшихся зевак, с волнением заглядывал в лица всех девушек и женщин, но так и не находил среди них ту, которую искал встретить. Поскольку я всего-то успел прожить в Кельне две недели, меня еще не знали в лицо, но мое, хоть и скромное, одеяние выдавало во мне благородного человека, и люди с неохотой но расступались предо мною.

Все поиски были тщетны, и я ужасно огорчился, подумав, что скорее всего девушку не пустили в город. Почему же тогда она не вернулась к нам и не воспользовалась нашей порукой? Может быть, с нею что-нибудь произошло нехорошее?

Покуда я размышлял так, пробираясь поближе к дверям храма, возле которых ожидали прибытия императора и императрицы, и где стоял в торжественном облачении Герман, недавно назначенный кельнским архиепископом, в толпе началось непонятное движение, еще через мгновение меня едва не сшибли с ног и повлекли куда-то влево.

— В чем дело? Что происходит? — растерянно спрашивал я, невольно следуя вместе с толпой.

— А чорт его знает, сударь! — в сердцах воскликнул один довольно молодой горожанин, идущий рядом со мною. — Только что объявили, что Генрих передумал венчаться в Богородице и перенес бракосочетание в Кафедральный собор.

— В Кафедральный собор? — удивился я. — А как же Герман? Ведь он стоит и ожидает императора у входа в храм.

— Вот я и говорю, что нашего императора не поймешь, — продолжал он, и я уже старался не отставать от него ни на шаг. — Говорят, что, мол, приехал магдебургский архиепископ Гартвиг и что не Герман, а он будет совершать венчание.

— Как же так? — еще более недоумевал я, начиная опасаться, что тут что-то не так, какая-то ошибка и мы зря устремляемся в сторону северных ворот, где стоит Кафедральный собор. — Этого не может быть! Ведь Гартвиг…

— В том-то и дело!.. — сказал горожанин и на сем наш разговор окончился, поскольку и ему, и мне одинаково нелепым казалось происходящее, ибо магдебургский архиепископ Гартвиг доселе был злейшим и непримеримейшим врагом императора. Мало того, он находился под отлучением синода и, следовательно, любое совершаемое им таинство считалось незаконным и недействительным.

И все же толпа неумолимо неслась вверх по Высокой улице, увлекая меня за собою, и вот уже я оказался на площади перед Кафедральным собором, длинное и вытянутое здание которого, построенное еще при Карле Великом, освященное архиепископом Хилъдебольдом, а заложенное и вовсе Бог весть когда, примыкало одним своим боком прямо к городской стене возле северных ворот. Здесь была давка, и в народе чувствовалось сильное раздражение, а неподалеку от входа в собор даже разгорелась потасовка. Тотчас выяснилось, что императорская чета уже проследовала в собор, где во внутреннем дворике состоится обручение и куда никого, кроме благородных слуг императора, не впускают. Эта новость ввергла меня в уныние. Даже если бы мне теперь и удалось отыскать мою прелестную крестьянку, как я проведу ее вместе с собой туда? А ведь я дал слово, что она будет стоять в десяти шагах от брачующихся! Но откуда же мне было знать, что бракосочетание будет происходить не в храме Пресвятой Богородицы, где обручение было бы на глазах у всего люда у входа в храм?

— Эх! — воскликнул я горестно, ударяя себя в грудь кулаком так сильно, что бронзовый нагрудный крест, висящий у меня на груди под сорочицей, едва не вдавливался в грудную клетку. — Виноват я или не виноват, но слово свое не сдержал!

Протиснувшись сквозь толпу к воротам, я как мог выше забрался по ним вверх и сверху внимательно перебрал взглядом все лица в толпе, раздосадованной тем, что ей не удастся увидеть даже обручения императора и императрицы. Я даже помахал рукой на тот случай, если, коль уж я не вижу мою незнакомку, то, может быть, она видит меня. Но толпа была безответна на мой призыв, а я даже не знал, как зовут мою девушку, чтобы можно было выкрикнуть ее имя. Ничего не оставалось делать, как в расстроенных чувствах поспешить к входу в собор.

— Вассал его императорского величества граф Людвиг фон Зегенгейм, — назвал я свое имя стоящей у входа страже и меня без лишних слов пропустили внутрь.

Вся площадь внутреннего дворика собора, замкнутая между двумя длинными галереями, папертью и непосредственно зданием храма, была заполнена людьми, составляющими весь цвет империи Генриха IV. Многие из присутствующих тут благородных рыцарей блистали великолепными одеждами и украшениями, их лица выражали достоинство и доблесть, почти все красовались мужественными бородами и усами — у одних бороды были аккуратно подстрижены, как у Карла Великого, у других отличались пышностью, как у графа фон Ауэна, у которого я останавливался на пути к императору. У меня же не было ни бороды, ни настоящих усов, ни браслета на правой руке, свидетельствующего о том, что я тоже благородный воин, ни прочих украшений, коими блистали собравшиеся тут достойные и богатые рыцари.

Нарядные дамы, стоящие по левую сторону, с любопытством поглядывали на лица мужчин. Несколько беглых взглядов уловил я и на своей невзрачной персоне и со вздохом поспешил присоединиться к обществу столь же небогато одетых рыцарей, как я сам. Взор мой с нетерпением устремился вперед — туда, где перед входом в храм стоял император, а слева от него императрица. Пред ними возвышалась фигура архиепископа Гартвига, который уже начал церемонию обручения.

Если бы я нашел свою утреннюю незнакомку и если бы я даже ухитрился провести ее мимо стражи во внутренний дворик собора, я никак не смог бы подвести ее к врачующимся ближе, чем стоял сейчас. А сейчас от меня до новобрачных было не менее пятидесяти шагов. Они были повернуты спиной ко всем, на головах у них сверкали императорские венцы, с плеч спускались роскошные плащи из аксамита. Архиепископ, стоя на ступеньку выше них и потому возвышаясь над Генрихом на целую голову, был в белоснежной митре, обильно изукрашенной золотом, и в паллиуме, усыпанном драгоценными каменьями. Он громко исполнял обряд, так что слова его доносились довсюду:

— …пред лицом Господа Бога нашего и ангелов Его, и всех святых Его, и пред лицом Церкви, — возглашал он по-немецки, — соединить в одном теле два тела — этого мужа и этой жены, и пусть они будут единым телом, в котором сочетаются две души законным браком во славу Господню.

Затем он воззвал ко всем предстоящим людям:

— Взываю ко всем вам, предстоящим и молящимся, именем Отца и Сына и Святого Духа, если кто-то из вас знает причину, по которой эти двое не могут стать мужем и женой и соединиться в законном браке, пусть знающий таковую причину открыто назовет ее.

Присутствующие отвечали на сие воззвание молчанием, и лишь где-то неподалеку от себя я услышал, как кто-то кому-то стал шептать что-то и затем оба захихикали. Я повернул голову вправо и увидел двух хихикающих. Одного из них я знал — это был граф Гильдерик фон Шварцмоор, отменный красавец и храбрец, с которым я познакомился в первый же день, когда был принят императором. Шушуканье и смех в столь торжественную минуту показались мне неуместными и неприличными. И не только мне — многие с укоризной оглядывались на Гильдерика и его приятеля, так что им пришлось быстро смахнуть со своих лиц улыбки.

Тем временем архиепископ спросил сначала Генриха, потом Адельгейду, знают ли они друг за другом что-либо такое, что могло бы помешать им заключить брак, и, получив отрицательные ответы, Гартвиг громко спросил:

— Согласен ли ты, Генрих, взять в жены эту женщину, будешь ли ты любить ее, уважать ее, заботиться о ней и охранять ее в здравии и в болезни, как подобает мужу относиться к жене, забывая всех ради нее, согласен ли ты блюсти себя ради нее столько лет, сколько отпущено вам обоим Господом Богом?

— Согласен, — громко и весело прозвучал ответ императора, и я вновь умилился, какой приятный и мужественный был у Генриха голос.

— Согласна ли ты, Адельгейда, взять в мужья этого человека, согласна ли повиноваться ему и служить ему, любить, уважать и хранить его, в здравии и болезни, как подобает жене относиться к мужу, забывая всех ради него, согласна ли ты блюсти себя ради него столько лет, сколько отпущено вам обоим Господом Богом?

— Да, согласна, — прозвучал чистый и тонкий, взволнованный голос императрицы. Ей покрыли платком правую руку, подвели к Генриху. Тот просунул свою правую руку под платок и, взяв руку невесты, стал повторять вслед за архиепископом:

— Я, император Римской Империи Генрих Четвертый, беру в жены Адельгейду, дабы она была при мне в счастье и горе, в богатстве и бедности, в болезни и здравии, покуда смерть не разлучит нас, если святая Церковь благословит наш брак. И в этом я даю ей свое слово.

Затем невеста принялась повторять за Гартвигом:

— Я, императрица Римской Империи Адельгейда, беру в мужья Генриха, дабы быть нежной и послушной женою, делить с ним ложе и стол в счастье и горе, в богатстве и бедности, болезни и здравии, покуда смерть не разлучит нас, если святая Церковь благословит наш брак. И в этом я даю ему свое слово.

Вынесли Библию, и Генрих возложил на нее кольца, золотые и серебряные монеты. Архиепископ освятил их, после чего император, взяв кольцо и монеты, промолвил:

— Обручаю тебя этим кольцом, даю тебе это злато и серебро и отныне тело мое и все имущество мое принадлежит тебе так же, как мне. — Он надел ей кольцо на большой палец. — Во имя Отца… — перенес кольцо с большого пальца на указательный, — …и Сына… — с указательного на средний, — …и Святого Духа… — со среднего на обручальный палец, — …аминь!

Адельгейда повторила то же самое, обручая Генриха. Обрученные склонили головы и Гартвиг стал читать по-латыни благословение, затем псалом, затем «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу», «Господи помилуй», литанию и еще два раза благословение. На сем чин обручения кончился, Гартвиг повернулся спиной к новобрачным, являя всем присутствующим великолепный парчовый плувиал, покрывающий его плечи и спину, с вышитым золотом Христом на троне в окружении святых и праведников? Прочитав короткую молитву, Гартвиг двинулся внутрь храма для совершения таинства венчания, за ним последовали Генрих и Адельгейда, все диаконы и служки, а потом уже гости. Обширный храм вместил в себя всех собравшихся. Я входил среди последних и, оглянувшись, увидел, как во двор, где мы только что стояли, начинают вносить огромные корзины цветов. Под высокими сводами храма было прохладно, и я вздохнул с огромным облегчением, успев изрядно вспотеть за все это время. Молодых подвели к алтарю и поставили на колени пред скульптурным распятием, которое почему-то, как я уже знал, называлось «крест из Геро». Начался обряд венчания, служба теперь целиком шла на латыни, и я, хоть и знаю латынь, но очень скоро отвлекся. Мысли о молоденькой крестьянке вновь посетили меня.

У меня было какое-то странное чувство, будто она где-то рядом, и я даже испугался — не погибла ли она и не летает ли душа ее вкруг меня? Но я гнал от себя это чувство, стараясь внушить себе, что еще увижусь с милой девушкой и успею не раз сказать ей, как она мила мне.

И мечта еще дальше понесла меня, мне привиделось, что не Генрих и Адельгейда, а эта девушка и я стоим перед алтарем под скульптурным распятием, вступая в брак, сулящий нам счастье и радость любви. Потом мысли мои унеслись и вовсе в некую необъяснимую высь и даль, и я не заметил, как обряд бракосочетания приблизился к завершению. Всех, кто стоял ближе к дверям храма, попросили выйти наружу, там выстроили в два ряда и дали каждому по корзине, наполненной лепестками роз. Мало того, все с изумлением увидели, что внутренний двор собора полностью устлан всевозможными цветами, благоухание которых наполняло легкие веселым ароматом. Множество музыкантов спряталось между колонн боковых галерей, и как только новобрачные вышли из храма, арфы, рожки и флейты заиграли громкую торжественную мелодию.

Медленно ступая по мягкому ковру из благоуханных цветов, император и императрица двинулись вдоль живой галереи подданных, которые, восторженно крича: «Хайль Генрих! Хайль Адельгейда!», осыпали их чудесным дождем из розовых лепестков. В эту радостную минуту мне почудилось, что моя милая утренняя крестьянка стоит где-то рядом со мной, я стал оглядываться — вдруг она и впрямь как-то пробралась сюда, я смогу втащить ее в свой ряд приветствующих и тем самым сдержать обещание, да не в десяти шагах, а в двух-трех сможет она находиться от императорской четы и сама бросит своею ручкой несколько пригоршней розовых лепестков на их головы и плечи. Но нет, сколько я ни оглядывался, сколько ни крутил головой, ее так нигде и не было поблизости.

Тем временем император и императрица уже приблизились ко мне, и я стал тоже кричать вместе со всеми:

— Хайль кайзер Генрих! Хайль кайзерин Адельгейда!

Рука моя зачерпнула в корзине пригоршню лепестков, и в эту минуту я увидел ее, — мою утреннюю незнакомку. Она шла под руку с императором, на ней был пышный свадебный наряд, она улыбалась, глаза ее сияли, как небо, и дождь розовых лепестков низвергался ей на плечи и на увенчанную короной голову. Голова у меня закружилась, я даже как-то испугался такого превращения крестьянки в царицу, хотя тотчас мне вспомнились и все слухи о веселом нраве молодой императрицы, о ее любви к розыгрышам и переодеваниям.

Царственная чета поравнялась со мною, и лепестки из моей корзины посыпались на них. Неужели Адельгейда не заметит меня? Заметила! Брови ее весело вскинулись вверх, игривые глаза засверкали пуще прежнего, улыбка засветилась ярче. Мгновенно появившееся и исчезнувшее с прекрасного лица выражение словно бы со смехом сказало мне: «Ну что, рыболов, попался на крючок? Ловко я тебя разыграла и удивила?»

Вот уже я видел их удаляющиеся спины, а сам, смешавшись с толпой благородных рыцарей и дам, продолжая кричать приветствия, медленно двинулся к выходу из внутреннего дворика Кафедрального собора.

Теперь я знал многое о моей милой крестьянке, теперь я знал, что раньше ее звали Пракседис, а теперь зовут Адельгейдой, что ей, так же, как и мне, восемнадцать лет, что она дочь русского государя Всевальда, что она недолгое время была замужем за Генрихом Штаденским, но быстро овдовела, жила в Кведлинбурге, в монастыре, где аббатисой была сестра Генриха IV, тоже Адельгейда, и где Генрих познакомился с нею и после смерти императрицы Берты сделал предложение стать его женою и новою императрицей.

Все эти знания делали меня безутешным. Что толку мне было узнать все о моей крестьянке, если при этих знаниях я оказывался на противоположном крае пропасти, распахнувшейся между нами! Увы, если я, благородный рыцарь, граф Зегенгеймский, мог жениться на простой крестьянке, как мой дед Зигфрид, то при всем своем благородстве я никак не мог взять в жены императрицу Священной Римской Империи, тем более, что именно сегодня она вышла замуж за другого, и этим другим был сам император.

Мне оставалось лишь с усмешкой подумать о том, что я все же не нарушил своего слова и выполнил обещание — моя крестьянка в течение всей брачной церемонии находилась от императора и императрицы не далее десяти шагов.