"Рыцарь Христа" - читать интересную книгу автора (Октавиан Стампас)

Глава III. ЕЛЕНА — ЦИРЦЕЯ КИПРСКАЯ

К счастью, холодный ветер сменился теплым, южным, иначе я рисковал до смерти замерзнуть, лежа без сил и продрогший на земле. Я пришел в себя только на рассвете следующего дня. Туника, единственное, что оставалось на мне из одежды, да и вообще из всего моего имущества, на спине высохла, а на груди и животе еще была влажная. Но, как ни странно, никакой простуды внутри я не чувствовал. Действительно странно — в детстве я так часто простужался и подолгу болел, стоило мне лишь промочить ноги или попасть под незначительный дождик. Но с тех пор, как я переболел непонятного свойства лихорадкой в Мантуе десять лет тому назад накануне похищения Евпраксии, у меня ни разу не было никакой хвори. При этом мне приходилось попадать в такие погодные условия, при которых в детстве и юности я не то что заболел бы, а умер в течение нескольких часов. Ничем, кроме благосклонности со стороны Господа Бога, я не мог объяснить такого изменения в организме.

Вот и теперь, после долгого плавания в ледяной январской воде и после целой ночи лежания на холодной земле, будучи мокрым так, что мокрее моря, я встал как ни в чем не бывало, чувствуя свежий прилив сил и здоровый, бодрый голод в желудке. Канорус, Аттила, Гелиос — все мои кровные потери вмиг сжали мне сердце, и я застонал, как от лютой пытки. Снова упав на землю, я зарыдал, обливаясь слезами и долго был безутешен. Но надо было как-то жить дальше. Я вновь поднялся и стал оглядываться по сторонам, гадая, где я, куда занесло меня прихотью судьбы. Я стоял на живописном берегу, обрамленном темной зеленью южных хвойных деревьев. За деревьями поднимались гряды гор, на одной из которых виднелись зубчатые стены и башни какого-то замка. Должно быть, это Кипр, подумал я и зашагал в направлении замка, ибо никакого иного признака человеческого присутствия нигде не было видно. Тропа, поднимающаяся в гору, любезно вела меня вверх, плутая между деревьями, обходя валуны и скалы и лишь изредка беспокоя мои босые ступни острыми камешками. Неожиданно из-за поворота навстречу мне вышли мужчина и женщина. Они заговорили со мной по-гречески, и я одновременно мысленно поблагодарил отца, заставлявшего меня в свое время изучать сей священный язык, и проклял свою юношескую бесшабашность, мешавшую мне выучить его как следует, — я мог объясниться по-гречески, но с большим трудом.

И все же, хоть я и напрягался, стараясь понять, что говорят мне, и сооружая дикие фразы в ответ, я чувствовал, Христофор, неизъяснимое наслаждение от того что могу разговаривать с живыми людьми, а значит, жизнь моя продолжает свое течение. Они, естественно, спросили меня, кто я, откуда и что со мною произошло Я кое-как объяснил им, используя не только слова, но и жесты, причем жесты, наверное, в большей мере. Они закивали головами, говоря, что буря и впрямь была сильная, и это большое счастье, что я остался жив. Они предложили мне проводить меня до замка, а на мой вопрос, кому принадлежит сей замок, ответили, что им и окрестностями вокруг него владеет дочь кипрского деспота, Елена, а называется замок — Макариосойкос. Немного поразмыслив, я сообразил, что это наименование означает Благословенный дом, то есть, примерно то же самое, что Зегенгейм, и это меня почему-то ужасно взбодрило и обрадовало. Я поблагодарил любезных жителей Макариосойкоса и сказал, что, пожалуй, и сам смогу добрести до ворот замка.

Недалеко же, однако, удалось мне отплыть от берегов Палестины и не очень-то я приблизился к дому, — горестно думал я, продолжая подниматься на гору. Был бы Аттила, он бы сейчас стал разглагольствовать о благе всего, что ни посылается нам судьбою, и о счастье, что мы остались живы… Тяжкое осознание того, что я потерял моего Аттилу, без которого трудно вообразить себе мою жизнь, навалилось на меня с такой силой, что я прислонился к кипарису, встал на колени и вновь горько-прегорько разрыдался.

— Аттила! Милый мой Аттила! — восклицал я сквозь всхлипы. — Прости меня, что я так часто бывал груб с тобою! Только теперь я вижу, что ты значил для меня, мой друг, мой оруженосец, мой ангел-хранитель!

— О чем так безутешно сокрушается сей молодой человек весьма мужественного вида? — вдруг донеслось до меня со стороны дороги. Слова были произнесены по-немецки, хотя и с сильным акцентом, но правильно.

Я оглянулся и увидел ослепительную красавицу в белоснежной тунике, подпоясанной золотым ремешком. Большие черные глаза и чувственные крупные губы создавали волнующий контраст с пышной золотой шевелюрой, ниспадающей по спине до самого пояса. Позади молодой женщины, чуть поодаль от нее, стояло несколько черноволосых девушек и трое мужчин, вооруженных средней длины мечами, свисающими в ножнах с их поясов.

— Вы говорите по-немецки? — спросил я красавицу. Да, говорю, но гораздо лучше изъясняюсь на лингва-франка, — отвечала она. — Вы, судя по всему, франк, и наверняка можете изъясняться на лингва-франка, не так ли?

— Да, — отвечал я, переходя на лингва-франка, — я именно франк, как принято называть в Византии все народы, входившие в империю Карла Великого. Мое имя Лунелинк фон Зегенгейм, я воевал против сельджуков и сарацин под знаменами Годфруа Буйонского, а теперь направлялся морем в Венецию, чтобы оттуда добраться до родных мест, расположенных на Дунае, но буря уничтожила корабль, на котором я плыл, и я лишь чудом спасся, ведомый к берегу чудесным видением образа Пресвятой Богородицы. Я потерял все — коня, оружие, имущество, а главное — моего друга, моего оруженосца Аттилу, который был со мною рядом всю мою жизнь. Именно о нем я так горестно рыдал сейчас, потому что сердце мое разрывается от горя, и я не знаю, как мне пережить утрату.

Произнеся это, я не сдержался и вновь зарыдал, ибо и впрямь все больше и больше не представлял себе, как мне жить без Аттилы. Златовласая красавица подошла ко мне и ласково погладила меня по голове. Мне стало стыдно моих слез и несдержанных рыданий, я заставил себя сжаться, вытер слезы и спросил:

— Кто вы, прекраснейшая из женщин, самая ослепительная из всех, кого я знаю, кроме моей жены Евпраксии, которая ждет не дождется своего мужа в замке Зегенгейм?

— Сказать по правде, — отвечала она, — когда я только-только увидела вас, мне хотелось устроить какой-нибудь розыгрыш и представиться не той, кто я есть на самом деле. Но вижу, у вас горе, и вам не до розыгрышей, и потому представлюсь по-настоящему. Я хозяйка здешних мест и этого замка, куда вы держите путь. Меня зовут Елена, я дочь кипрского деспота и живу здесь вдали от своего отца, поскольку не испытываю к нему должных дочерних чувств.

Я еще больше взял себя в руки и даже нашёл силы, чтобы улыбнуться Елене:

— Теперь-то я, наконец, понимаю почему Кипр считается родиной Афродиты.

— Вы улыбаетесь, это прекрасно! — сказала она, сама улыбаясь так, что казалось, пасмурный день уступил место солнечному сиянию. — Не стоит так сильно переживать, тем более, что тот, о ком вы рыдаете, с самого утра принялся ухлестывать за моей служанкой Криной, и покуда мы спускались с горы, они где-то отстали от нас. Какое безрассудство со стороны Крины!

Не успел я как следует осмыслить суть сказанного красавицей Еленой, как из-за деревьев и впрямь показался живой и невредимый Аттила Газдаг, герой никейский, дорилеумский и антиохийский, а еще больше — герой женский, ибо в этой области он выиграл гораздо больше сражений и взял бесчисленное множество крепостей, как малоукрепленных, так и неприступных. Под ручку с ним шла хорошенькая служанка лет тридцати пяти, щеки ее пылали, а в глазах виделось смущение.

— Господи. Иисусе, Аттила! — воскликнул я и, не веря глазам своим, бросился к нему на шею.

— Луне! Мальчик мой! Вы живы, господин Зегенгейм! Какое счастье! — прижимая меня к своей необъятной груди, бормотал Аттила. Он захлюпал носом и расплакался.

— Как же тебе удалось спастись? — спросил я, отрываясь, наконец, от его массивных объятий.

— Это было невероятно, — ответил он, расплываясь в толстогубой своей улыбке, — До сих пор не могу поверить, что такое возможно. Нас оказалось четверо на большом обломке мачты — я, стихоплет-француз, матрос с корабля и еще один французишка, тот самый, что был сначала среди негодяев, а потом набросился на них со спины и уложил двоих, которые нападали на меня. Нас несло по морю, бросая то вверх, то вниз, несколько раз мы сваливались со своего жалкого плота, но помогали друг другу вновь забраться на него. Мы видели впереди какое-то тусклое свечение, оно, казалось, притягивает к себе обломок мачты, на котором мы сидим. Мы не прилагали никаких усилий к своему спасению, эта жалкая, переломанная, деревянная конструкция сама вынесла нас на берег, ведомая непонятным светящимся облаком. Правда, на берегу нас сильно шандарахнуло об скалу, так что оба француза лежат теперь с переломанными ребрами, а матрос так расшиб голову, что до сих пор не пришел в сознание. На берегу нас подобрали подданные прекрасной госпожи Елены, ибо нас вынесло прямо к бухте, где находится небольшая пристань, с которой вверх, к замку Макропойкос, ведет каменная лестница.

— Не Макропойкос, Аттила, а Макариосойкос, — смеясь, поправила моего оруженосца Елена. — И насколько я знакома с вашим варварским языком, мой замок и ваш Зегенгейм — однофамильцы. Может быть, именно поэтому вы оба спаслись, а?

В глазах ее проблеснуло какое-то лукавство, будто она ведала истинную причину нашего спасения. Этот блеск придал ее красоте некий новый оттенок, и я даже испугался, как бы мне не увлечься этой женщиной. В помощь мне перед моими глазами тотчас же возник образ моей Евпраксии, пред которым меркла даже искрометная красота хозяйки замка Макариосойкос.

— Однако, ты, Аттила, как я вижу, не слишком-то убиваешься по поводу моей возможной гибели, — промолвил я с упреком, поскольку взгляд мой упал на лицо хорошенькой служанки Крины. — В то время как я ежеминутно рыдаю о тебе, считая тебя погибшим, ты довольно бодр и продолжаешь наслаждаться жизнью.

— Позвольте мне заступиться за него, — вмешалась Елена. — Всю ночь бедный Аттила оплакивал вашу судьбу, и рыдал не меньше вашего. Крина взялась за ним ухаживать и сделала все, чтобы утешить его и обнадежить. Ведь мы направлялись к берегу именно затем, чтобы поискать вас там. Теперь мы можем вернуться в замок и все вместе позавтракать, ибо верный Аттила не мог спокойно чувствовать себя и принимать еду; до тех пор, покуда мы не обыщем все побережье.

Однако это не мешало ему начать ухлестывать за хорошенькой служаночкой Криной, — хотел было сказать я, но, разумеется, не сказал, соблюдая правила приличия. Я понимал, что Аттила наверняка не менее моего переживал потерю, но природа его была неуемна и мужское начало брало свое. В свои шестьдесят лет он оставался бравым ухажером, а выглядел самое большее на пятьдесят.

Мы отправились в замок Макариосойкос и через час уже сидели на одной из широких террас, наслаждаясь превосходным завтраком. Елена отвела для меня и Аттилы просторные и светлые комнаты, обставленные простой, но удобной мебелью, сама подобрала для нас новые одежды, и теперь, глядя на то, как мы, чистые и нарядные, с большой охотой уплетаем телячьи языки, печеные в золе яйца, розовую мякоть сваренного в белом вине тунца и прочие яства, она радовалась нам, как дети радуются новой игрушке. Она так и сказала:

— Как я благодарна этой буре, что она принесла мне вас. Мне так скучно. Я не выпущу вас до самой весны, иначе вы непременно снова попадете в бурю и погибнете где-нибудь возле Крита или Родоса. Здесь, в моем уютном замке, вы перезимуете и будете подробно рассказывать мне о том, что вам довелось пережить в жизни. Ведь вы побывали в стольких странах, видели разные народы, пережили множество приключений. Как это интересно.

Разумеется, я не собирался зимовать на Кипре, но до поры до времени решил не разочаровывать нашу гостеприимную хозяйку и лишь пылко благодарил ее за все оказываемые нам любезности.

После завтрака мы долго отсыпались, восстанавливая силы, а к вечеру вновь собрались на террасе, ужинали, пили сладкое вино, обладающее неповторимым ароматом, и подставляли свои лица теплым струям южного ветра, прилетевшего из Египта и не успевшего еще остыть. Девушки играли нам на кифарах, барбитосах и двойных авлосах, и можно было вообразить, что мы перенеслись в ахейские времена, когда мир не был еще так стар, как теперь, он был юн, свеж, невинно грешен, ибо еще не знал ничего о Спасителе. Красота Елены продолжала волновать меня, и еще и поэтому я с первого же дня стал мучительно думать о побеге с Кипра. Но дни потекли один за другим, а никакой возможности побега покамест не предвиделось. На пристани, расположенной в уютной бухте внизу, под горой, на которой стоял Макариосойкос, одиноко спал средних размеров парусник, не собираясь никуда плыть до самой весны.

С утра мы обычно отправлялись гулять по окрестностям, днем я занимался с юношами, состоящими в немногочисленной армии Елены, обучая их всем приемам рукопашного боя, которые только знал, а также стрельбе из лука и арбалета, нового вида оружия, появившегося совсем недавно. Здесь, в Макариосойкосе, был один арбалет, и это довольно удивительно, учитывая, что во всей армии крестоносцев их едва ли можно было насчитать более двух десятков. Аттила нашел свое счастье с Криной, но уже начал засматриваться на других хорошеньких критянок от тридцати до сорока пяти лет. Блаженство этих дней было нарушено лишь смертью матроса, который так и не пришел в сознание после удара головой об скалу и скончался на второй или третий день. Стихотворец Гийом и другой француз, по имени Жискар, постепенно выздоравливали, а спустя неделю после нашего чудесного спасения они уже вошли в число тех, кто по вечерам собирался на террасе, если было тепло, или в теплом зале, если было холодно, и предавался рассказыванию всяческих историй.

В первые вечера в основном рассказывал я. Елена просила меня, чтобы я подробнейшим образом описал свое детство, Зегенгейм, Вадьоношхаз, свои первые впечатления. Она слушала меня внимательно, словно пытаясь перенять мои детские и юношеские впечатления, сделать их своими. Третий вечер я посвятил рассказу о том, как поступил на службу к Генриху, как влюбился в Адельгейду, как она стала моей Евпраксией. Чем больше Елена слушала, тем печальнее становился ее взгляд, а когда в тот вечер мы расставались, чтобы отправиться спать, она сказала:

— Вы и в самом деле так любите ее? Может быть, это лишь культ любви, как это чаще всего бывает у мужчин?

Такой вопрос озадачил меня, но милый образ Евпраксии тотчас возник пред моим мысленным взором, и я твердо ответил:

— Нет, я действительно люблю ее и страстно скучаю по ней. Вся моя душа рвется в Зегенгейм, где ждет меня моя возлюбленная. Если бы вы знали, какая тоска лежит у меня на сердце от того, что я не могу покинуть ваш гостеприимный замок и расстаться с блаженством, которое приносит мне общение с вами.

— Но я все равно не отпущу вас, — капризно сказала Елена. — До весны вы — мои пленники. Побудьте хотя бы недолго рыцарями Елены, как были некогда рыцарями Адельгейды.

— Не будь в моей жизни Евпраксии, — возражал я, — такой плен я бы воспринял как наивысшее наслаждение, и не то что до весны, до встречи с Хароном не пожелал бы освобождения. Но, увы, сердце мое принадлежит Евпраксии и не сможет выдержать долго любого плена, даже такого волшебного. Весной полки крестоносцев начнут готовиться к выступлению на Иерусалим, и к маю я должен буду вернуться в Антиохию. До этого времени я хотел бы побывать в Зегенгейме и пожить там хотя бы месяц.

— Нет, — нахмурив брови сказала Елена. — До весны. Весной мой парусник быстро доставит вас до Венеции. В апреле вы приедете к своей Евпраксии, а в мае вернетесь в Палестину.

Я понял, что возражать ей бесполезно, и хотел было откланяться и пожелать ей доброй ночи, но она опередила меня:

— Ступайте за мной, граф Зегенгейм. И помните, что вы мой пленник.

Пожав плечами, я повиновался ее приказу. Пройдя по длинным коридорам, мы дошли с нею до массивной двери. Елена сняла с шеи шелковый шнурок, на котором висел ключ от этой двери, открыла замок, и мы вошли внутрь помещения, из которого вверх вела винтовая лестница. Закрыв за собою дверь, Елена повела меня по этой лестнице, и, взобравшись по двумстам, а то и более, ступеням, мы очутились в просторной круглой комнате, четыре окна которой открывались на четыре стороны света. В окне слева еле-еле брезжили последние лучи заката, остальные окна были темны, но где-то посреди комнаты что-то тускло светилось. Елена подошла туда, раздался какой-то хруст, свет стал ярче, и я увидел, что она стоит перед высоким треножником и бросает туда какие-то куски, которые загораются довольно ярким пламенем. Вскоре яркие языки огня вовсю вырывались из чаши треножника, довольно ясно озаряя комнату. Я увидел здесь старинные статуи обнаженных богов и богинь, четыре ложа, поставленные под каждым из четырех окон, множество всевозможных сосудов. Здесь были расписные кратеры, амфоры, ритоны в виде бычьих голов, изящные лекифы и канфары, аскосы, похожие на ползающих по полу причудливых зверьков, и пиксиды, смахивающие на маленьких, широкоплечих и коротконогих человечков. Круглых арибаллов, каплевидных алабастров и подобных широким и плоским цветам киликов было здесь немыслимое множество.

— Какая превосходная коллекция! — восхитился я.

Елена повернулась ко мне, глядя на меня с некоторым вызовом во взгляде, и промолвила:

— Мы находимся наверху самой высокой башни замка, той самой, что возвышается над остальными. Сюда никто, кроме меня, не заходит. Здесь — мой мир, мое святилище. В этих сосудах — ценнейшие ароматы, собранные со всего мира моими предками. Отец приказал в свое время уничтожить их, но мне удалось спасти бесценное сокровище и перевезти его сюда. Вот, взгляните.

Она взяла одну из амфор, извлекла из нее три каких-то красных горошины и бросила их в огонь. В комнате сделалось намного светлее, а затем солнечные зайчики побежали по стенам, и на сердце почему-то стало легко и весело.

— Дайте мне вашу руку, граф Зегенгейм, — с улыбкой сказала Елена. — Как вы себя чувствуете?

Я подал ей руку, и тепло от ее тонких, чудесных пальцев побежало по всем моим жилам.

— Я чувствую себя неестественно радостно, — сказал я. — Так значит, хозяйка Макариосойкоса — волшебница? Колдунья?

— Колдуньями у вас, франков, называются те, кто творит беззаконие и чародействует во имя Сатаны, — возразила мне Елена, кладя мою руку себе на талию. — Мне: же вовсе не нужен дьявол, как, кажется, и я не нужна ему. Я бы хотела, чтобы вы считали меня не волшебницей, а, как я сама себя определяю, кирой калкоссой, то есть, повелительницей меди. Предки древнейших критян имели скелет состоящий не из костей, а из меди. Поэтому наш остров так сказочно богат месторождениями меди — это скелеты моих предков, ушедшие в землю. Не случайно римляне называли медь Cyprus, то есть, кипрский металл, да и вы, германцы, переняли это слово и называете медь Kupfer. В этих сосудах всевозможные составы, в каждый из которых в качестве компонента входит медь. Где больше, где меньше, но везде. И я — единственная, кто может управлять ими. Это я, да, именно я, спасла Аттилу и остальных трех человек, сотворив светящееся магнитное облако, которое и выволокло обломок, мачты, за который они держались, на берег.

— Вот как? — изумился я. — А как же, по-вашему, спасся я?

— Этого я не знаю и не стану врать. Мне ни к чему лишний раз хвастаться, — отвечала она, беря мою вторую руку и тоже кладя ее себе на талию. — Поцелуйте меня, Зегенгейм, и я покажу вам на что я способна.

Я склонился и поцеловал ее в губы, чуть коснувшись.

— Так холодно! — вздохнула она. — Вы все еще не мой пленник. Ну что же, смотрите.

Она стала ходить вокруг треножника, глядя в огонь и совершая магические движения руками. Золотые вьющиеся волосы ее трепетали, тело плавно и красиво извивалось, глаза горели волшебным пламенем. Подхватив за длинную и высокую ручку один из киафов, она достала из него несколько синих кружочков и бросила их в огонь. Белый дым огромными клубами заполнил комнату, а когда он развеялся, я увидел, что все вокруг стало белое, все, кроме обнаженного тела красавицы Елены, на котором появился легкий медный оттенок. Взглянув на себя, я увидел, что и на мне нет одежд, и что я тоже обрел такой же точно легкий медный оттенок. Она отступила к одной из кроватей, стоящих под окнами, возлегла на нее и протянула ко мне руки. И я пошел к ней, чувствуя себя пленником, не способным сопротивляться.