"Рыцарь Христа" - читать интересную книгу автора (Октавиан Стампас)Глава VII. СЧАСТЛИВАЯ ЖИЗНЬ В БАМБЕРГЕ И ЕЕ ВНЕЗАПНЫЙ КОНЕЦЗа две первые недели в уютном Бамберге рана моя окончательно зажила, и в один прекрасный день я вдруг спохватился, что вот уже совсем не чувствую ее. Я мечтал о новых подвигах в честь императора и императрицы и в то же время с грустью думал, что рано или поздно это волшебное бамбергское лето окончится. Несколько раз я охотился вместе с Генрихом и его свитой в густых окрестных лесах, но большую часть времени проводил рядом с Евпраксией, в компании моих друзей. Прекрасный климат шел нам всем на пользу, мы постоянно радовались жизни во всех ее, даже самых мелких проявлениях, помногу гуляли по округе, совершая как пешие, так и конные прогулки, доезжали до берега Майна, купались, устраивали разнообразные игры; несколько раз посещали старое славянское поселение во время праздников и наслаждались зрелищем танцев и песен славян. Правда, после таких посещений Евпраксия всегда становилась грустной, принималась вспоминать свою родную землю, рассказывать о красотах и величии града Киева, о коем говорила, что равного ему нет во всей Германии. Она так расхваливала нравы и обычаи русичей, что трудно было не заподозрить ее в излишней предвзятости по отношению к своим соотечественникам. Димитрий постепенно вошел в наше сообщество. Он был славный малый, превосходный стрелок из лука, отличный наездник и силач, каких мало. Но в то же время он отличался таким молчаливым и застенчивым характером, что еще труднее было верить императрице, когда она рассказывала о том, какой в Киеве веселый, жизнерадостный и общительный народ. Все, что она рассказывала о русичах, больше соответствовало духу жителей Вадьоношхаза, в частности моего дорогого и несносного Аттилы Газдага, который не терял даром времени и живо перезнакомился со всем населением Бамберга, особливо с хорошенькими вдовушками. У этой породы женщин он пользовался неизменным успехом, несмотря на свой довольно потешный вид — полноту, толстобрюхость, мясистость носа и щек. Если я, бывало, шел по улице в его сопровождении, то отовсюду виделись приветливые улыбки и помахивания рукой, а он тотчас старался уверить меня, будто это адресовано мне, как личному телохранителю ее императорского величества Адельгейды. Шли дни за днями, один краше другого, но, увы, чем дальше, тем больше я начинал замечать, что Евпраксия день ото дня, как спеющее яблоко соком, наливается какой-то непонятной мне грустью. Нет, это была вовсе не грусть о родной сторонке, и напрасно она жаловалась так часто, что скучает по Киеву и своему отцу, князю Всеволоду. Я видел: тут другое. Разве я не скучал по родителям и родным местам? Разве Аттила не жужжал постоянно про свой Вадьоношхаз? Но меня гораздо больше занимала моя молодость, свежесть впечатлений, новизна дружбы с Иоганном, Адальбертом, Маттиасом, Дигмаром, Эрихом и даже Димитрием; Аттила находил забвение в нескончаемых историях со вдовушками; и никто не испытывал такой уж тягостной кручины по родине, которая есть у каждого. Печаль Евпраксии была связана с Генрихом. Однажды, когда мы оказались с ней вдвоем в комнате у камина в доме епископа Бамбергского, Рупрехта, она посмотрела на меня влажным взором и спросила: — Скажите мне, Лунелинк, скажите честно, положа руку на сердце, как вы думаете, он любит меня? Я имею в виду Генриха. Я опешил, не столько от смысла заданного вопроса, сколько от самого факта, что он задан ею мне, подданному императора. Я принялся с жаром доказывать ей, что Генрих не в силах не любить ее, не в праве не любить свою императрицу… Да что там не в силах и не в праве! Он много раз мне с глазу на глаз говорил, что настолько влюблен в свою супругу, что я, как особо к ней приближенный любимчик, должен пуще жизни беречь честь и безопасность своей госпожи. Я действительно пылко стал доказывать любовь Генриха, причем, можно сказать, с двойным жаром, поскольку вторую часть моего чувства составляло непреодолимое желание наброситься на Евпраксию, целовать ее алые припухшие губы, приблизиться к небесам ее глаз, тереться щекой о жестковатые завитки черных волос на смуглых, загорелых висках и скулах. Речь моя оборвалась на полуслове, когда я осознал, что еще мгновенье, и я стану говорить ей не о любви Генриха, а о любви молодого графа Лунелинка фон Зегенгейма. — Что же вы замолчали? — спросила она. — Так внезапно иссяк поток вашего красноречия… Слушайте же, я скажу вам по секрету: я точно знаю, что Генрих не любит меня. Да, он влюбился в меня, когда впервые увидел в Кведлинбурге. Я тогда только что похоронила мужа, была такая несчастная, замученная, настоящая монашка. Я и собиралась навсегда остаться в монастыре у аббатисы Адельгейды, его сестры. Ему понравилась моя умученная юность, моя страдающая свежесть, и он влюбился. Вдруг скончалась императрица Берта, и он решил, что может жениться на мне и, помимо всего прочего, помириться с сестрой. Он с нетерпением ждал женитьбы, но тут началась война с маркграфом Экбертом, который осадил Кведлинбург. Влюбленность Генриха должна была выдержать неожиданное испытание, он переживал — вдруг да его невеста погибнет. Мне кажется, он меньше переживал поражение от Экберта и Гартвига, когда узнал, что со мной ничего не случилось. После снятия осады Кведлинбурга, когда он впервые увидел меня после такой долгой разлуки, я видела, что он счастлив. Боже, как я была благодарна ему за его любовь! Наконец, был заключен мир с Саксонией, затем мы обручились. Какие чудесные были в этом году зима и .весна! Вот я стала императрицей, затем нас обвенчал тот самый Гартвиг, который еще недавно осаждал Кведлинбург. Но что же дальше?.. Стоило Генриху по приезде сюда, в Бамберг, узнать, что во мне зародилась новая жизнь, как он не по дням, а по часам стал охладевать ко мне. И вот, я уже чувствую, что он совсем не лю… Она не договорила, потому что в комнату вошел Рупрехт. Я смотрел на нее и душа моя, Христофор, разрывалась на части. Не помню, о чем зашел разговор с Рупрехтом, но помню, как меня окатывало то волной жалости к Евпраксии, то нежеланием смиряться с тем, что Генрих разлюбил ее, а то — нехорошими, эгоистическими чувствами, в которых были и ревность, и отчаянье, и еще более гадкое, подспудное желание, чтобы император и впрямь охладел к своей жене, и тогда… Ах, как мне стыдно за это, какой грех лежит на моей душе! Вскоре, после того разговора в доме у Рупрехта, Бамберг закрутило вихрем событий. Началось с того, что в город приехал Годфруа Буйонский, и мне довелось присутствовать при беседе, происходившей в монастыре Святого Михаила, что на Винной горе, между императором, Гартвигом, Рупрехтом, Годфруа и Удальрихом Айхштетским. Они говорили о ближайшем будущем, которое не предвещало ничего доброго. Папа Урбан старательно сплетал заговор против Империи, стремясь отсечь ее вообще от христианского мира. Он уже вел переговоры с византийским василевсом Алексеем о всеобщем походе под знаменем креста против турок, а может быть затем и против сарацин. При этом никакой речи об участии в походе войск императора не велось; напротив, благодаря хитрой интриге папа намеревался привлечь к походу как можно больше германских герцогов, минуя Генриха. Таким образом, Генрих оказывался как бы вне общего Христова стада и чуть ли не служителем сатаны вместе с папой Климентом, которого Рим именовал антипапой. — И чорт с ними! — рассвирепев воскликнул император. — Не папа, а я — главный человек в мире. Я прокляну их поход, и они все до единого утонут в Босфоре, если вообще до него доберутся. Годфруа спокойно пытался убедить императора не совершать резких и необдуманных поступков, быть может, даже найти компромисс с папой, но чем больше и он, и остальные присутствующие уговаривали Генриха, тем больше он выходил из себя, а под конец и вовсе ударил кулаком по столу: — Если они докажут, что я служу сатане, ну что ж, тогда посмотрим, кто сильнее, сатана или Галилеянин. Все ошарашено затихли, Рупрехт и Гартвиг принялись налагать на себя крестные знамения, а Генрих громко и страшно рассмеялся, гневаясь пуще прежнего: — Что перепугались, овцы? Не бойтесь, я вас в обиду не дам. Сейчас я сильнее, чем когда-либо. Саксония и Лотарингия — вы мои руки, левая и правая. Австрия и Италия — мои кони. Земли Рейна и Майна — моя надежная кольчуга. Бог — с нами. Называйте его каким угодно именем, но он с нами. А кроме того… Впрочем, это пока тайна, которую я не могу вам открыть. Но я имею теперь нечто, что дает мне твердую уверенность в силе и праве. Я создам империю, которая будет обширнее владений Рима. Сарацины? Сельджуки? Они будут самыми преданными рабами, они станут воевать не против нас, а за нас. Они изжарют Урбана и Алексея и сожрут с потрохами. Они своими коврами выстелют нам путь к Иерусалиму, и мы воссядем там на троне в сиянии небывалой славы. Реликвия, которой я завладел недавно, обеспечит нам все это. Согласны вы после таких слов оставаться моими союзниками? Годфруа? — Мы вассалы твои, государь, а не союзники, — растерянно отвечал герцог Лотарингии. — Мы подчиняемся тебе, поскольку видим в твоем промысле промысел Божий. — Отлично сказано, мой герцог. А что скажет Саксония? — С нами Бог, разумейте языцы, — пробормотал Гартвиг. — Если Христос с нами… — Он с нами, — перебил его бормотание, император. — И даже более, чем вы думаете, надо только уметь использовать Его. — Разве можно пользоваться Господом, будто Он некий предмет? — Оставьте ваши размышления и доверьтесь мне. А все, что я сказал, можете списать за счет моей природной грубости. Торжественность, написанная на лице императора настолько воодушевляла всех присутствующих, что споры и сомнения быстро утихли. Многие, как и я, должно быть, были обескуражены необычными речами Генриха. Но я рассуждал так: Генрих — необычный человек, а речи великих людей и пророков часто бывают возмутительными. Главное же то, что за этими словами должна стоять истина, а у меня не было никаких сомнений — за императором стоит истина, то бишь, Христос. Возможно, полагал я, Генрих избран, наконец, небесами для того, чтобы совершить величайший акт объединения церквей и империй, западной и восточной. А то, что он говорив о сельджуках и сарацинах, я воспринимал как знак будущего обращения и этих заблудших народов ко Христу. Возвращаясь в тот вечер домой, я был преисполнен восхищения перед императором, предвкушая в ближайшем будущем многие славные битвы, в которых я смогу проявить себя в качестве Христова воина и преданного вассала моего Генриха. Дома меня поджидал Аттила. Вид у него был самый мрачный, и я сразу же спросил его, в чем дело. — — А в том, сударь, — ответил мой верный, оруженосец, — что мы здесь болтаемся совершенно без дела, и вижу я, лучше бы ваш батюшка вовремя перекинулся на службу к венгерскому королю. Уж в Эстергоме вы бы не проводили время в увеселениях и рыбной ловле. Да и, говорят, нынешний король Ласло, куда больше христианин, чем наш этот Генрих, прости Господи! — Да ты опять за свое, старый окорок! — от души возмутился я. — Говори, в чем дело. Чем тебе снова встал поперек дороги император? Если ты немедленно не найдешь должных оправданий, я из твоих потрохов колбас наделаю! При этом я схватил свой Канорус и по-настоящему замахнулся на Аттилу. Тот с самым уверенным в себе видом размашисто перекрестился и сказал: — Рубите, сударь, да только чтобы напополам, а не так не до смерти, как тот безбожный прохвост, с которым вы дрались в Кельне и которого я видел сегодня на той стороне, возле Маркткирхе. — Врешь! — выдохнул я, опуская меч и, наконец, понимая причину возмущения Аттилы в адрес императора. — Разрази меня гром! — промолвил Аттила и еще раз перекрестился, после чего умоляющим тоном обратился ко мне: — Не будет нам доброй службы у этого Генриха, господин мой Лунелинк. Не спроста Шварцмоор опять здесь. Вы скажете, Генрих ничего не знает о его возвращении? Никогда с этим не соглашусь. Все он знает. А вот еще говорят, что приезжал к нему какой-то не то жид, не то сам чорт, и привез ему копыто Люцифера, хоть вы и говорите, что Люцифер прикован за руки и за ноги к стулу в преисподней, а я вам скажу: копыта у него снимаются. Это бывает раз в сто лет, и если кто-то купит себе в недолгое пользование такое копыто, он сможет творить всякие пакости беспрепятственно. Так что, очень бы нам не мешало тайком покинуть Бамберг, да отправиться восвояси. В Вене можно не хуже служить империи, чем под боком у императора-нехриста. Спорить с Аттилой мне было лень, гневаться на него я больше не желал и молча стал укладываться спать. Значит, думал я, слух о том, что Генрих завладел какой-то реликвией, уже пошел по городу. И это «копыто Люцифера» еще больше успокоило меня насчет благочестивости намерений императора. Я хорошо помнил рассказ рыжего увальня о Гильдерике и Зильберике и мог себе представить, во что это «копыто Люцифера» превратится завтра и послезавтра. Куда там Овидию с его «Метаморфозеоном»! Завтра Аттила скажет, что у Генриха все четыре копыта на руках, а послезавтра — что сам Люцифер с помощью Генриха отвязался из ада и вот-вот прибудет в Бамберг собирать ополчение и вести его против папы и всего христианского мира. Аттила уже храпел, но стоило мне легонько толкнуть его и спросить, правда ли он видел Гильдерика, как он мигом проснулся и заверил меня: — Лягни меня боров! И он заметил, что я заметил его. Тогда я сделал вид, будто не заметил его, и он, подлюка, тоже сделал вид, будто не заметил меня. Тогда я взял, да и показал ему язык. Да он не стал белениться и не возжелал лупить меня, а натянул на голову плащ, будто его пробирал озноб, и поспешил удалиться. — Да точно ли, что это был он? Не могло тебе с пьяных глаз померещиться? — Вот вам истинный крест, я только один кувшин пива накануне выпил, да и то оно в кабачке у Ялошки, что возле рынка, такое слабое, ей-богу, этот Ялошка-славянин на том свете будет себя очень некрепко чувствовать, и бабы уже не станут так липнуть к нему, как сейчас. — Сколько раз тебе повторять, что на том свете не женятся и не спят с женщинами! — Едва ли. Зачем тогда нужен такой тот свет! — А никто, кстати, и не зовет тебя туда, любезный мой Аттила Газдаг, можешь оставаться на этом, если плотские удовольствия для тебя важнее рая. — Если честно, сударь, я с превеликим наслаждением бы остался, да только ведь я не Артасферкс, чтобы жить вечно. — Кто-кто? Артасферкс? Это еще что за персонаж? — А то вы не знаете, сударь. Сами же мне рассказывали о нем, который Иисусу Христу кричал, чтобы тот не останавливался во время пути на Голгофу. Вечный жид. — Не Артасферкс, а Агасфер, Аттила. Ты смешал его с персидским царем Артаксерксом. Но неужели ты хотел бы разделить участь Агасфера, вечного жида? — Упаси Бог, сударь! Вот если бы найти какой-нибудь эликсир… Говорят, в Иерусалиме много живет таких, которые еще тысячу лет назад родились, и все благодаря эликсирам. Не слыхать, скоро ли мы пойдем у нехристей Иерусалим отбирать? — Возможно, возможно… Значит, Гильдерик здесь. Как ты думаешь, зачем он объявился? Не собирается ли он мстить мне и императору? — Вот уж вряд ли, сударь. Скорее всего, он и Лотарингский Годфруа приехали плясать по ночам вместе с Генрихом вокруг чортова копыта, вот что я вам скажу. Не нравится мне этот Годфруа, не случайно Генрих ему пожаловал титул герцога Лотарингии. Ведь ни за что, ни про что. — Прошу тебя, Аттила, не говори так об одном из самых доблестных и достойнейших рыцарей Германии. — Спору нет, мужчина он видный, — пожал плечами мой оруженосец. — Но все дело в его сестре, распутной Алисе, у которой Генрих частенько ночевал до того, как умерла императрица Берта и он познакомился с нашей Адельгейдой. Как мне ее жалко! Чует мое сердце, вслед за братцем и Алиса объявится в Бамберге. Все говорят, что Генрих слишком мало уделяет внимания Адельгейде. Вы слыхали про замок Шедель, что на том берегу Регница, вниз по течению? — Не только слыхал, но и обедал там вместе с императором на прошлой неделе, когда он взял меня с собой на охоту. — Не советую вам еще раз туда совать нос, а не то либо вы продадите душу дьяволу, либо вас тайком прирежут, кончится этим. — Это еще почему? — фыркнул я. — Напрасно фыркаете, — покачал головой Аттила. — Там-то, как говорят, и происходят мессы и оргии. Тут я не выдержал и грубо осадил Аттилу, на чем и закончился наш разговор. Хотя я никоим образом не был склонен верить дурацкой народной молве, в ту ночь мне приснился мрачный замок Шедель. Точнее, это во сне он был мрачный, а на самом деле, когда я посетил его накануне, он показался мне очень уютным и милым. Сон сильно озадачил меня, и сколько я ни уверял себя, что все это лишь из-за трепотни Аттилы, нехорошее предчувствие не покидало меня. Не прошло и недели после нашего ночного разговора с Аттилой, как случилось событие, положившее конец счастливой жизни в Бамберге. Однажды, сопровождая Евпраксию, я, Маттиас фон Альтена, Адальберт Ленц и Годфруа Буйонский отправились в обитель Святого Стефана поздравить насельников с годовщиной переноса мощей первомученика из Иерусалима в Константинополь. После торжественного молебна императрица осмотрела обитель и богадельню, раздала подарки. Затем состоялась трапеза. После трапезы Евпраксия попросила меня и Адальберта прогуляться с ней в парке. Монастырский парк Бамбергской Стефановой обители славился своей необыкновенной ухоженностью, и считалось, что в нем устроено все так же точно, как в Гефсиманском саду. Мы отправились на прогулку, но недолго суждено нам было восхищаться достоинствами парка, потому что Евпраксия нуждалась в нашей помощи и совете. — Я не знаю, как мне поступить, — сказала она. — Быть может, вы подскажете мне лучшее решение. Дело в том, что в Бамберге объявился Гильдерик фон Шварцмоор. — Так значит, Аттила не соврал, — сказал я. — Несколько дней тому назад он видел его около Маркткирхе. — Вот уже третий день подряд я получаю от него страстные письма. Он пишет, что с той самой минуты, как увидел меня впервые, влюблен в меня столь сильно, что потерял голову. Мерзавец, он пишет о том, что ему известно об охлаждении ко мне со стороны императора, и внаглую предлагает провести с ним ночь любви в потаенной пещере, расположенной на склоне Винной горы со стороны Регница. Он пишет, что неделю назад поселился в той пещере и уже устроил пышное ложе, на котором мечтает увидеть меня. Посоветуйте мне, мои рыцари, как поступить? Стоит ли заявить обо всем императору? Меня возмущает дерзость этого негодяя Шварцмоора, но я боюсь, император слишком строго накажет его на сей раз. Он может приказать отрубить ему голову. — Туда ему и дорога! — сорвалось у меня. — Нельзя быть таким жестоким и мстительным, — с укором в голосе сказала Евпраксия. — В мире столько жестокосердия, но вместо того, чтобы искоренять его, люди постоянно ищут ему оправдания. Уже христианином считается тот, кто умеет доказать, будто творит зло во имя Господне. Мне все-таки жалко Шварцмоора, хотя он развратен и подл. Ведь может статься, что с годами он поумнеет, раскается. И его раскаяние будет лучшим подарком Иисусу. Посоветуйте, как лучше отвадить его. — Очень просто, — сказал Адальберт. — Не нужно сообщать императору. Предоставьте все дело нам. Сегодня вы получили письмо? — Да. Представьте, один из монахов подошел ко мне и вручив письмо от Гильдерика, сказал, что утром в обитель пришел некий человек и попросил передать письмо мне, если я явлюсь поздравлять насельников с праздником. — Шварцмоор назначил свидание там же? — спросил я. — Да, в той же пещере на склоне Винной горы. — Прекрасно, — сказал Адальберт. — Можно попросить вас об одолжении? Мне нужно будет ваше платье и головное покрывало. Я единственный мужчина в вашей свите, который .способен надеть ваше платье, благодаря моей сухощавости и невысокому росту. Я пойду на свиданье вместо вас. Так делают у меня дома, в Ленце, когда хотят проучить татя. Как только он бросится в мои объятья, я выхвачу дубинку и как следует угощу его. Потом мы с Зегенгеймом свяжем его, а завтра утром, не объявляя его имени, провезем голышом по рыночной площади как пойманного прелюбодея. После этого отпустим его, пригрозив, что если он снова появится в Бамберге, мы опишем всю историю императору. Как вам мой замысел? — А что скажете вы, Зегенгейм? — обратилась ко мне императрица. — Мне не нравится, — ответил я. — Предлагаю сделать все проще и честнее. Я отправлюсь туда ночью вдвоем с Аттилой и повторю свой поединок. Это будет лучшее наказание для него. Ему предоставится возможность смыть свой позорный грех кровью. И если ему суждено погибнуть от моего Каноруса, то душа его отправится в рай. — Нет, — перебила меня Евпраксия, — мне больше нравится предложение Ленца. Я выбираю его. Только прошу вас захватить всю мою личную гвардию, включая Димитрия и Годфруа, ибо герцог Лотарингии выражает желание тоже быть моим телохранителем. А вот, кстати, и он направляется к нам. Об одном только прошу вас. Не сообщайте ему о целях своего ночного путешествия до тех пор, пока Гильдерик не будет связан. И обязательно предупредите его потом, чтобы он ничего не рассказывал императору. Мы поступили так, как приказала нам наша госпожа. В полночь все восемь рыцарей Адельгейды под покровом темноты покинули пфальц, спустились с главного бамбергского холма и направились к Винной горе. Когда мы вышли к берегу Регница, выглянула полная луна, река заблистала серебряной лентой, мы углубились в лес и довольно быстро нашли то место, где была пещера, о которой сообщал Гильдерик. Ленц натянул на себя длинную далматику императрицы, сшитую из плотной и тяжелой материи, с широкими рукавами, голову он тщательно укутал накидкой и смело направился к пещере. Мы, стараясь двигаться неслышно, расселись в окрестных кустах, готовые в любую минуту ринуться на помощь Адальберту. Только неуклюжий Дигмар умудрился-таки громко хрустнуть сломанной веткой, но тотчас, слава Богу, поблизости грузно вспорхнула какая-то большая птица. Едва лишь Адальберт исчез в пещере, оттуда стал доноситься шум — крики, ругань, удары. Мы тотчас покинули нашу засаду и бросились туда. Внутри пещеры горел факел и метались тени — несколько человек, со всех сторон окружив фигуру в женском платье, остервенело дубасили несчастного Ленца. Первым ворвавшись в пещеру, я мощным ударом в челюсть сбил с ног одного из нападающих. Тут же рядом со мной зазвенели мечи и уже чей-то душераздирающий рев огласил гулкие пещерные своды. Все вокруг мелькало, и невозможно было определить, где свои, а где — злоумышленники. Кто-то бросился на меня с мечом, и я не помню, как у меня получилось выхватить мой Канорус и пронзить им насквозь человека, нападающего на меня. Будто Канорус сам все сделал, а я лишь держался за его рукоять. Пронзенное моим мечом тело екнуло и, не издав ни крика, ни рева, ни стона, мешком повалилось на землю. Это был первый человек, которого мне довелось убить в жизни. — Стойте! — крикнул тут кто-то, и в следующую секунду я узнал голос Зигги, оруженосца Гильдерика. — Прекратите бой, здесь император Генрих! Откуда-то объявился еще один факел, его зажгли о первый, сделалось светлее, и теперь можно было как следует разглядеть внутренность пещеры и тех, кто в ней находился. Первым делом я увидел, что человек, которого пронзил прямо в сердце мой Канорус, есть ни кто иной, как сам Гильдерик фон Шварцмоор. Он лежал в исковерканной позе, рука его продолжала замахиваться, пальцы сжимали рукоять меча, лезвие которого стало последней подушкой этого навсегда прилегшего соблазнителя императриц. Еще одним из пострадавших в этой сумбурной пещерной битве оказался уже немолодой рыцарь из свиты императора, Клотар фон Кюц-Фортуна. Он уже перестал реветь, молча катался по полу пещеры, обхватив руками живот. Дернулся несколько раз и затих навеки. Кроме того, здесь оказались Удальрих фон Айхштетт и сам епископ Рупрехт, который спрятался в самом углу пещеры и явно не принимал участия в сражении. А у ног Зигги и впрямь сидел не кто-нибудь, а сам император Священной Римской Империи Генрих IV. — Кто из вас, идиоты, своротил мне челюсть? — со стоном глухо спросил он. — Это сделал я, государь, — сказал я, припоминая свой первый удар, когда мы только что вбежали в пещеру. — Но я не мог знать, что здесь окажетесь вы, ибо… — Молчать! — проревел Генрих, резким движением вставляя свернутую челюсть на место. — О-о-о, какое глупое сражение! Никогда мне не приходилось драться в столь позорном бою! — Господи Иисусе, неужто они мертвы? — разглядывая распростертые на полу тела, бормотал епископ. — Ведь это была такая шутка. Помилуй нас, Боже, по великой милости Твоей, и по множестве щедрот Твоих, прости нам наши прегрешения. — Боюсь, что епископам не пристало принимать участие в подобных развлечениях, — грозно обратился к нему Годфруа. — Ни слова о развлечениях! — рявкнул император. — Зигфрид, помогите мне подняться на ноги. Зигги помог ему встать. Генрих внимательно оглядел всех посетителей пещеры и усмехнулся. В лице его появилось знакомое всем насмешливое выражение. Он посмотрел на мертвецов и, наконец, вымолвил: — Бедные Гильди и Клоти! Чьи мечи обагрились их кровью? — Я пронзил Клотара, — признался Эрих фон Люксембург. — А я — Гильдерика, — сказал я. — Снова Зегенгейм? — грозно воскликнул император. — Челюсть императора и сердце одного из лучших воинов Германии — не много ли тебе для одной ночи? — Я готов нести наказание, государь, — потупясь, пробормотал я, собрался с духом и добавил: — Но мы пришли сюда, чтобы защитить честь императрицы. — Да, государь, — сказал Кальтенбах. — Ибо мы — ее рыцарство. — Мы сражались за ее доброе имя, — добавил герцог Лотарингии. — Да здравствуют Генрих и Адельгейда! — мудро смягчая обстановку, воскликнул Маттиас. — А меня, между прочим, кто-то ранил в плечо, — не к месту проскрипел Дигмар Лонгерих, наш увалень. — И я подозреваю, что это сделал ты, Иоганн, — добавил он, обращаясь к Кальтенбаху, — ты так дико махал своим Медузеусом. — Медуларисомnote 4, — поправил его Кальтенбах, он страшно гордился именем своего меча, хотя до сих пор ему ни разу не довелось разрубить кого-либо до мозга костей. — Мне от этого не легче, — поморщился от боли Дигмар. — Вот что, рыцари, — глубоко выдохнув, произнес император, — сами понимаете, то, что случилось здесь, не должно получить широкой огласки. Сейчас не место и не время разъяснять все подробности, почему тут оказались вы, и почему тут оказались мы. Мертвых до завтра оставим здесь, им все равно уже никто не в состоянии помочь. Святой отец, помолитесь о них. А теперь — по домам. Завтра утром я жду вас всех у себя. Он первым пошел прочь из пещеры, у самого выхода оглянулся на нас так, будто каждому хотел заглянуть в глаза, вдруг громогласно расхохотался, и так, хохоча, вышел наружу. Мне стало жутко от этого сатанинского смеха, и хотя я тотчас стал гнать от себя мысль о том, что он именно сатанинский, когда я выходил из пещеры, хохот Генриха так и стоял у меня в ушах, а внутри было такое чувство, будто я проглотил жабу. Возвращаясь в пфальц, мы ехали порознь — император с Удальрихом и Рупрехтом отбыли раньше, но их лошади находились в монастыре Архангела Михаила, расположенном на Винной горе, а мы своих оставили у подножия горы. Поэтому в пфальц прежде вернулись мы, а уж потом император со своей свитой. В дороге мы принялись жадно расспрашивать оруженосца Шварцмоора обо всем, что он знает. Зигги рассказал следующее. После изгнания Гильдерика императором они действительно покинули пределы империи, но отъехали очень недалеко от них и поселились в Реймсе, в аббатстве Сен-Реми. Там Шварцмоор некоторое время предавался пьянству и распутству, на что никто не обращал никакого внимания, поскольку Гильдерик щедро платил за свое проживание. — Должен вам признаться, — сказал Зигги, — что уже давно тяготился службой у Гильдерика, и если бы не чувство долга, сбежал бы от него куда подальше. Какого только разврата мне не довелось повидать! Удивляюсь я очень сильно, как могла чистая, юная Адельгейда влюбиться в такое чудовище. — Что? Что ты сказал?! — вскрикнули мы едва ли не в один голос. — Да вот, как это ни прискорбно, а ничего не поделаешь, — горестно вздохнул Зигги и продолжил свой рассказ. Две недели тому назад в Сен-Реми прибыл тот самый Клотар фон Кюц-Фортуна, который сегодня ночью разделил участь Гильдерика и отправился в лучшие миры. Он привез письмо из Бамберга, которое Шварцмоор хвастливо показывал всем, кому ни лень, включая своего оруженосца. Это было любовное послание от императрицы Адельгейды. Она писала, что все разговоры о Гильдерике умолкли, Генрих смягчился, и если Гильдерик тайком проберется в Бамберг, они смогут возобновить свои свидания, прерванные из-за глупого мальчишки Зегенгейма. — Боже, милостив буди мне, грешному! — воскликнул я, едва только Зигги дошел до этого места своего рассказа, ибо все в глазах у меня заволокло черной волной, и я чуть не свалился с лошади. — Да, сударь, — сказал мне Зигги, — так прямо и было там о вас написано, вы уж не обессудьте, что я так подробно и откровенно рассказываю. — Ничего, ничего, продолжай, — еле вымолвил я, задыхаясь от отчаяния. Пропьянствовав еще пару дней и простившись со всеми гулящими девками, навещавшими его в Сен-Реми и устраивавшими с ним оргии, Гильдерик отправился в Бамберг, и тут произошло нечто странное. Он с Зигги и Кюц-Фортуна со своим оруженосцем проехали мимо Бамберга, спустились вниз вдоль берега Регница и прибыли в окруженный густыми лесами замок Шедель. Там их приняли как самых долгожданных гостей, а на следующий день туда явился император. — Кстати, вы, сударь, — снова обратился ко мне Зигги, — были одновременно с ним, вас потом только отправили обратно в Бамберг. Гильдерик приказал мне не попадаться вам на глаза, и мы смотрели на вас издалека, из укрытия. Я отчетливо помнил, как ни с того, ни с сего Генрих пригласил меня поохотиться вместе с ним, а затем завез в замок Шедель, где я пробыл не больше часа, после чего император приказал мне вернуться в Бамберг. Кроме меня в тот день его сопровождали Рупрехт, Гартвиг, Удальрих фон Айхштетт и еще пятеро рыцарей. По словам Зигги, вскоре после моего отъезда в замке Шедель было устроено пышное пиршество, а как только стемнело, император, епископ и архиепископ, а с ними еще человек десять отправились в какое-то подземелье замка незнамо зачем, но только поутру все они были словно сами не свои, будто напились крови — щеки и губы у всех пылали, глаза помутнели, и в поведении появилось некое особое безумие. Утром, не спавши, они отправились на охоту и настреляли невиданное количество всякой дичи. Зигги никогда еще не доводилось видеть стольких охотничьих трофеев, сваленных в огромные кучи. Вечером снова был пир, а ночью та же компания вновь отправилась в таинственное подземелье. Утром они были еще страшнее, чем вчера, и опять отправились на охоту, вернулись с таким же количеством битого зверья и птицы. Наконец, угомонились. Гильдерик, возвратившись с охоты, рухнул на постель в отведенной ему комнате и проспал весь остаток дня, всю ночь и все утро следующего дня. Судя по тому, что в замке воцарилась тишина, точно так же поступили и остальные участники веселья, пиров, охоты и загадочных ночных бдений. — Я очень сомневаюсь, что они там молились Богу от заката до зари, — отозвался по поводу этих подземных ночей Зигги. Проспавшись, Гильдерик отправился к императору и имел с ним долгую беседу, после которой признался своему оруженосцу, что показал Генриху письмо Адельгейды и раскаялся в том, что имел с нею любовную связь накануне женитьбы императора и императрицы. Решено было разоблачить Адельгейду. Каждое утро Гильдерик вместе с Генрихом составляли адресованные ей письма, в которых Шварцмоор звал императрицу в пещеру разделить с ним любовное ложе, не зная еще, что сие ложе станет для него смертным одром, а пещера — первым склепом. — Несколько ночей подряд мы с наступлением темноты приезжали в Михайлов монастырь, — продолжал рассказывать Зигги, — оставляли там лошадей и шли в пещеру караулить, когда же объявится Адельгейда. И вот, наконец, сегодня наши ожидания завершились. Едва лишь у входа появилась фигура в женском платье, как Гильдерик бросился к ней, раскрыв объятия и восклицая ничуть не фальшивя: «Дорогая моя Адельгейда! Сколько черных дней прошло с тех пор, как мы в последний раз насладились с тобою любовью!» Не успел он этого сказать, как раздался этакий деревянный стук, Гильдерик взвыл, и мы все увидели, как Адельгейда осыпает его ударами дубинки. «Хватайте ее! — закричал император. — Как бы то ни было, хватайте ее!» Клотар и Удальрих бросились к Адельгейде, и тут только выяснилось, что это не Адельгейда, потому что из-под накидки, закрывающей лицо, прозвучал отчетливый мужской голос: «Каждому, кто приблизится, размозжу череп!» А тут и вы ввалились. Что было дальше, видели сами. Никогда еще мне не приходилось видеть такого жуткого побоища. Мне казалось, что мы в аду, и демоны борются с демонами. Жаль, я сразу не крикнул, что здесь император. Быть может, тогда бы Гильдерик и Клотар остались в живых. — Да, жаль, что они ушли от ответов на некоторый вопросы, — задумчиво произнес Годфруа. Тем временем мы уже подъехали к пфальцу, у ворот которого нас ожидало несколько человек. Впереди всех возвышалась стройная фигура красивого юноши с такими же длинными волосами, как у Генриха. Я сразу узнал сына императора, коронованного в позапрошлом году короля Германии, Конрада, которого видел единственный раз на бракосочетании в Кельне. |
||
|