"Журнал «Если» 2008 № 07" - читать интересную книгу автора (Грег ИГАН, Генри Лайон ОЛДИ, Андрей...)

Фергюс Гвинплейн МАКИНТАЙР. НАОБУМ


На следующий день

Сутра ко мне заявился один из щелкунов. В 09:17 я услышал, как он скребется возле люка. Через комлинк я велел ему убрать свою жучью задницу подальше от шлюза моего биокупола. Та смесь азота и кислорода, что циркулирует внутри купола, почти не отличается от атмосферы этой планеты, но мне просто не хочется дышать одними молекулами с этими гнусными насекомыми. Я обновил воздух в шлюзе и вышел наружу – узнать, что нужно этому щелкуну. Хотя я и так знаю.

Для меня все щелкуны одинаковы. Дьявол, да они и на самом деле одинаковые! У этого передние конечности были слегка длиннее стандарта, а в пятнистом узоре на роговом клюве сквозило чуть больше желтизны и меньше зелени, чем обычно. Ну да все равно, без разницы. Он был на голову выше меня, так ведь все щелкуны во взрослой стадии на голову выше меня. Здоровенные, гады… Выйдя за пределы своего жилища, я сделал знак щелкуну, чтобы тот встал прямо на задних трех парах ног. После этого я взглянул на экран сканера, где высветился рост пришельца.

Нынешний щелкун был на три сантиметра выше вчерашнего и на два сантиметра ниже той особи, которая являлась ко мне позавчера. Как будто это что-то меняет. Может, это одно и то же насекомое, просто в какие-то дни оно сутулится меньше, а в другие – больше.

Я заковылял к нему, нисколько не стараясь скрыть разнокалиберность своих ног. Положив то, что осталось от моей правой руки, на лоб, я отбросил со лба то, что осталось от моих волос, чтобы линзообразные глаза щелкуна смогли хорошенько разглядеть два извилистых шрама над бровями – там, где раньше в мой череп вставлялись импланты Роя. Щелкун наверняка заметил шрамы, но и глазом не моргнул. Эти щелкуны – весьма моргоустойчивые ребята.

—    Чем могу служить? – с сарказмом поинтересовался я. Раньше, разговаривая с щелкунами, я старался не выдавать своих чувств, но потом плюнул на это дело. Похоже, они все равно не различают интонаций.

—    Я здесь, чтобы просить для одолжения, – прострекотал этот жуткий жук с этой своей нечеловеческой грамматикой и нью-джер-сийским выговором. Стрекот исходил из его жвал, а затем, с пятисекундной задержкой, из висящего на груди медальона-переводчика раздавался синтеголос. У всех щелкунов нью-джерсийский говор. Просто первым человеком, которому они взломали мозг, был парень из Секокуса, и они взяли его голосовые характеристики в качестве образца. Так что щелкуны не только выглядели одинаково, вдобавок они еще и говорили голосом одного и того же мертвеца. Из Нью-Джерси.

Щелкуны – раса партеногенетическая, так что, с формальной точки зрения, все они самки. Но в них нет ничего хоть сколько-нибудь сексуального (меня как-то не возбуждают десятилапые членистоногие), плюс все они говорят мужским голосом, украденным из горла того погибшего парня. Так что для меня все щелкуны – мужского пола.

—   И какого же одолжения ты от меня хочешь? – спросил я сегодняшнего щелкуна, хотя уже знал ответ. Обычная пятисекундная пауза, пока приспособление у него на груди переводило мои слова в клицклацанье… И еще одна пауза, пока он прощелкал свой ответ и приспособление перевело его мне. Хотя я уже знал, что он скажет.

—   Я желаю тебя на совете давать показания и развинять меня от содеянного Роем, – прострекотал щелкун. Похоже, он и не заметил, что я беззвучно произнес то же самое в унисон с его синтеголосом. Я уже раз сто слышал эти слова, от сотни точно таких же омерзительных тварей.

Я посмотрел туда, где между третьей и четвертой парой ног нижний сегмент грудных пластин щелкуна переходил в хвостовой плавник. У всех щелкунов, вышедших из стадии личинки, на хвостовом гребне имеется ряд костяных наростов, вроде пуговичек-погремков на хвосте у гремучей змеи. Взглянув на седалищную кость нынешнего щелкуна, я насчитал восемь наростов.

– Ты сбрасывал свой экзоскелет по меньшей мере восемь раз, так что во времена Роя ты был уже взрослым, – сказал я своему посетителю. – С какой стати я должен помогать тебе получить прощение за просто так?

– Рой распался, – прострекотал он. – Рой умер.

– Ты был частью Роя, – сказал я. – Ты был частью этого вонючего Роя, когда он меня зондировал. – Я выставил вперед изувеченную правую руку, продемонстрировав свои синкопированные пальцы. – Это со мной сделал ты.

Щелкун отшатнулся, уворачиваясь от моей ладони. Я только теперь заметил наполовину зарубцевавшуюся отметину на верхней кромке панциря. Панцири щелкунов в основном состоят из рогового вещества; если сделать глубокий надрез на годовалом экзоскелете, через год он все еще будет слегка заметен.

– У тебя есть ранговая метка, – сказал я щелкуну, указывая на шрам. – Когда начался Рой, ты был не каким-нибудь там мальчиком на побегушках. У тебя был ранг, черт подери! У тебя была власть!

Щелкун замотал головой в знак отрицания. То ли эти ублюдки позаимствовали этот жест у одного из мозговзломанных людей, то ли он развился в обоих наших видах параллельно.

—  Я был в Рое, но не был им, – прощелкал он. – Я был вынужден подчиняться законам Роя, но не соглашался с ними.

—  Докажи, – потребовал я, зная, что он сейчас скажет, почти дословно.

—  Я помог тебе там, в камере.

—  Хрена с два! Ты не тот, кто помог мне.

—  Я тот, – проклацал он. – Теперь я пожалуйста прошу тебе дать показания следственному совету, очистить меня от Рой-преступлений.

—  Я помню камеру, – сказал я, стараясь не вспоминать. – Ты не тот щелкун, который мне помог.

—  Я тот, – повторил он. – Тебя принесли ко мне, мокрого после бака. Мои со-ройники приготовили тебя к зондированию. Я включил зонд. Ты и я были в камере одни.

—  Ты никогда не был один, гад! – Я в сердцах плюнул, целясь так, чтобы чуть-чуть не достать до грудной пластины, но забыл сделать поправку на низкую гравитацию. – Никогда! Весь ваш долбаный Рой сидел у тебя в башке и пялился на меня!

Вот вам загадка: десять ног, а намеков не понимает – кто это? Синтеголос щелкуна продолжал гнуть свою линию:

—  Мне приказали прозондировать твои сексуальные воспоминания. Но я воспротивился Рою. Я дал тебе запрещенную еду, а потом…

—  Я в курсе, что там произошло. Я там был.

—  Был я тоже.

—  Ты не тот щелкун, который помог мне, – настаивал я. – Плевать, что ты можешь описать каждую наносекунду из того, что эти подонки со мной сделали. Это ничего не доказывает. Теперь Рой распался, но ты до сих пор хранишь коллективную память. Ты пересказываешь бэуш-ные воспоминания, которые вытащил из мозга какого-то другого щелкуна. Пока тот, другой щелкун помогал мне, ты смаковал его мысли.

—  Я тот, кто помог тебе, – повторил щелкун в той же самой последовательности стрекота, щелчков и синтезированных слов, что и раньше. Затем он сложил средние лапки на груди.

—  Проваливай, самооплодотворяйся, – сказал я, возвращаясь обратно в купол и запирая шлюз. Подумал еще, что надо бы приказать датчикам, чтобы сообщили, когда щелкун уйдет, но так и не собрался этого сделать.

Я знал: он вернется. Не тот же самый – так другой, точно такой же.


На следующий день

Утром явился очередной щелкун. Ровно в 09:17 я услышал, как он скребется снаружи возле люка. На обзорном экране он выглядел точно так же, как и все его вонючие собратья. Один за другим, и все как один… Мне вдруг вспомнилась речевка, которой мой дед научил меня лет тридцать назад, на Европе, когда я был совсем пацаном. Эту ре-чевку, рассказывал он, ребята кричали на трибунах стадиона «Айб-рокс», когда «Глазго Рейнджере» забивали гол: «Е-ще о-дин, не хуже чем был!»

Мысль о деде заставила меня задуматься о том, сколько воспоминаний потеряно. И сколько стерто. Но мне никогда не забыть того, что щелкуны делали со мной в этом гнусном баке.

Ну а теперь все как обычно: через комлинк я велел щелкуну отойти от шлюза и подождать. Ага, конечно! Щас брошу все дела и побегу встречать щелкуна, который приперся в гости. Ничего, пусть помари-нуется немного, постудит пятки… все восемь. Или десять? Хотя я никогда не видел, чтобы щелкуны использовали верхнюю пару конечностей для передвижения.

Переделав все дела, я наконец смилостивился и вышел к нему. У этого щелкуна я заметил чуть больше голубизны на роговом выступе, чем у вчерашнего насекомого, и не так много желтого. И он был на четыре сантиметра ниже вчерашнего экземпляра. Впрочем, он слегка сутулился. Я взглянул на седалищную кость между средними лапками и сосчитал наросты: на этот раз только три. Все моложе и моложе… Если этот юнец только начал носить свой четвертый эк-зоскелет, значит, когда Рой распался, он едва вышел из стадии личинки.

А может, он старше и просто спилил наросты на заднице, чтобы казаться моложе. Или эти «пуговицы» на заду у щелкунов вообще ненадежны как возрастной признак… За те два года, что эти ублюдки таскали меня туда-сюда между баком и камерой, я так ни разу и не видел, чтобы кто-нибудь из щелкунов сбрасывал экзоскелет. Судя по всему, они просто врут про это, как и про многое другое.

Выйдя из шлюза, я провел правой рукой по волосам, чтобы щелкун хорошенько рассмотрел резьбу шрамов над бровями и тот кошмар на руке, где раньше росли пальцы.

—   Чем могу служить? – произнес я.

—   Я здесь, чтобы просить для одолжения, – проклацал он.

– Дай-ка угадаю. Ты, наверное, хочешь, чтобы я отправился в совет. Хочешь, чтобы я сказал им, что ты не был частью Роя.

Мне показалось или в этих проклятых линзообразных глазах действительно мелькнуло какое-то оживление? Кусочек души?

– Я был бы весьма добродарен, – откликнулся щелкун. Вечно эти автопереводчики выдают слова, которые и не слова вовсе.

Голова щелкуна вдруг крутанулась почти на 180 градусов на состоящей из сегментов шее, и он нервно оглянулся. Или это я приписываю телодвижениям насекомых человеческие эмоции?

—   Совет прибудет в такую провинцию на следующий восход маленькой луны, – произнес щелкун, пока его голова возвращалась обратно в мою сторону. – Когда они придут, господин землянич, они спросят, участвовал ли я в Рое. Ты должен говорить, чтобы развинить меня. Иначе или я буду наказан за преступления Роя.

—   Вы, взаимозаменяемые ублюдки! Я видел вас сотнями, когда сидел в камере, – прошипел я этому щелкуну. – А еще несколько тысяч подобной мрази заглядывали ко мне в башку, пока я страдал в баке, – продолжал я, задаваясь вопросом, ощущает ли эта тварь, сбежавшая из креветочного коктейля, горечь в моем голосе. – Здесь, на Летее, вас, мерзавцев, было ровно три тысячи восемьсот девяносто семь. Я сосчитал ваши сознания, ваши любопытные носы в моих мозгах. И за этими сознаниями я слышал мысли еще девяти миллионов тараканов, шепчущихся в Рое там, на вашей родной планете. – Я позволил горечи в моем голосе прорваться еще сильнее. – Конечно, мне хватило времени, чтобы сосчитать всех вас, гадов, пока я был в баке. А вот в камере – нет: в камере я был слишком занят, чтобы вести подсчеты. И из всех этих трех тысяч гребаных сознаний, из всей вашей вонючей жучиной толпы нашелся только один придурок, который меня пожалел. Да и тот сжалился лишь на несколько секунд.

У щелкуна дрогнули усы, и многосегментчатая шея совершила движение, которое, очевидно, изображало кивок.

—   Это я пожалился. Я помог тебе там, в камере.

—   Да что ты говоришь! Ты не тот, кто мне помог.

—   Это я помог тебе.

—   Пошел ты!

Я вернулся в купол и запер шлюз. Я знал, что завтра явится новый щелкун с той же самой песней.


На следующий день

Раннее утро, 07:39. За смотровым экраном, в небе цвета овсяной каши, первая луна стояла почти в зените, а вот вторая еще не поднялась над горизонтом. Я сунул в репликатор новую порцию грязепас-ты, чтобы приготовить завтрак. В последнее время мой завтрак – это реплицированные макароны с сыром, да еще таблетки витаминов на десерт. Это намного вкуснее, чем та ворсистая синяя дрянь, которой щелкуны пичкали меня в течение двух лет. Когда три года назад я создавал этот биокупол, мне не хотелось тратить драгоценную память компьютера на рецепты и функции репликатора. Поэтому моя единственная пища – макароны с сыром, и даже в подпрограмме репликатора не предусмотрено никаких отклонений и вариантов. Когда я его включаю, грязепаста каждый раз послушно перестраивает свои молекулы углерода в абсолютно идентичную порцию макарон и сыра. Это точная репрокопия настоящего блюда из запеченных с сыром макарон, недолгая жизнь которых закончилась лет двадцать назад в одной из земных лабораторий, где кто-то отсканировал ее в качестве образца для репликатора. Я пять тысяч раз ел одну и ту же тарелку макарон с сыром. Каждый раз одну и ту же, вплоть до последнего гейзенберга каждого кварка каждой молекулы. Я наизусть помню хаотичный узор коричневых точек на тонкой сырной корочке, покрывающей запеченные макароны: когда-то случайный, теперь и он встроен в алгоритм репликации. И всякий раз, когда я вынимаю тарелку из репликатора, изогнутый кусок макаронины свисает с ее северо-западного края – всегда один и тот же.

Все мои завтраки на этой планете идентичны, даже на субатомном уровне. А тем временем мои соседи – гигантские ракообразные инопланетяне – мнят себя тем одним-единственным гигантским ракообразным инопланетянином, у которого однажды почему-то проснулась совесть.

Я снял завтрак с подноса, а затем реплицировал себе виски со льдом (этот файл я тоже запрограммировал в репликатор как совершенно необходимую вещь). Горячие макароны и холодное спиртное я отнес в лабораторию и уселся перед главным монитором. Запеченные макароны – простейшая штука, которую я еще могу пережевывать, после того что эти подонки сотворили с моими зубами. Машинально пытаюсь взять вилку правой рукой и в который раз себя одергиваю. Теперь мне проще есть, как левша: хотя правая рука действует более или менее нормально, я просто не хочу, чтобы этот насекомый палец приближался к моему лицу.

А провалы в памяти все растут.

Вчера, когда я вспомнил, что дед рассказывал мне про свою жизнь в Глазго, меня вдруг как ударило: я потерял его глаза. Я не могу вспомнить, какие у него были глаза или звук его голоса. Мои родные испаряются из моей головы: я помню их имена и дни рождения, но когда пытаюсь представить лица, то впадаю в ступор. Я еще помню глаза матери, но лицо в целом стало призрачным.

Не знаю, вызвана ли эта амнезия моими исследованиями в области… Черт, никак не запомню это слово… Или же она связана с чем-то другим. С тем, что происходит со мной против моей воли, но оно уже началось, и я не знаю, когда закончится. Я теряю воспоминания и даже не помню, те ли это воспоминания, которые я хочу потерять. Может, у меня и есть очень веская причина, чтобы намеренно стирать память о лице матери. Но если это и так, я не помню, в чем она заключается.

Что я теряю – случайные мысли, разрозненные воспоминания? Или же следую заранее намеченному плану по стиранию мыслей? Теряю я воспоминания или удаляю их?

В то же время я помню каждую минуту двухлетней пытки в камере и в баке. Черт возьми, во всей Вселенной не наберется столько плутония, чтобы вышибить из моего черепа эти воспоминания.

Я включил монитор и запустил «Напоминание». Пока программа загружалась, я задумался: как быть, если я забуду о том, что записывал и сохранял «Напоминание» именно на этот случай. Если мои синапсы когда-нибудь забудут, что у меня есть «Напоминание» в качестве резерва, я не смогу найти его и использовать.

Я повернулся к монитору, когда на экране появилось мужское лицо. Мое лицо, вот только без рваных шрамов на лбу и намного моложе, чем то лицо, которое я брил сегодня утром. Рой отнял у меня два года жизни, но за эти два года я постарел на десяток лет.

– Привет, Гидеон, – произнес я с экрана. – Добро пожаловать в «Напоминание». Если ты смотришь эту запись, значит, вероятно, пытаешься восстановить долговременную память, которую преднамеренно удалили из коры твоего мозга. Поскольку я не могу предвидеть, какие именно воспоминания ты потерял, извини, если буду сообщать известные факты.

Изображение моего прежнего лица помолчало, словно я-прежний дожидался ответа.

—   Валяй дальше, – повторил я.

—   Тебя зовут Гидеон Джесмонд, – произнесло мое прежнее лицо. – Ты родился в земной колонии на Европе в 2089 году. Твои родители были офицерами…

—   Пропустить, – скомандовал я. На несколько секунд воспроизведение ускорилось, а затем звук и изображение на экране вернулись к норме.

—   …прибыл сюда, на Летею, в колонию землян, – сообщал я-прежний. – Однако ты построил собственное обиталище с управляемой атмосферой, чтобы защитить свою жизнь от чужих глаз и свести к минимуму контакт с другими колонистами. Летея – частично тер-раформированная планета, обращающаяся вокруг желто-оранжевой звезды 82 Эридана, спектральный тип G5, 19,8 световых лет от земного Солнца. Нашим кораблям даже на максимальной скорости требустся больше трех световых лет пути в подпространстве, чтобы добраться до Летеи от…

—    Пропустить, – перебил я себя, и снова моя мимика и голос на экране ускорились.

—    …еще до тебя на Летею прибыли другие колонисты – для сбора местной флоры. В частности, почки одного летейского растения на Земле ценятся за…

—    Пауза, – скомандовал я, сосредоточился и попытался проверить, способен ли вспомнить, что было дальше. Да. Способен.

«А если бы мы сами могли лепить свои воспоминания? Если бы можно было перемотать пережитое и решить, что сохранить и запомнить, а что удалить без сожаления? Каждый из нас помнит что-то такое, что хочется стереть, сделать несделанным… Воспоминания, которые нужно вырвать с корнем и сбросить в темнейше-глубочайшую пропасть забвения…»

Оставив запись на паузе, я закрыл глаза и попытался восстановить в памяти следующий кусок.

Экосистема Летеи схожа с земной. Черт возьми, природу Земли она напоминает гораздо больше, чем родной мир щелкунов… По крайней мере, если исходить из того, что мне удалось узнать об этом месте. Прилетев на Летею, я обустроил свое обиталище на травянистой равнине центрального континента, биом которой почти не отличается от прерий Северной Америки. В исконной пищевой цепочке этой планеты нет эволюционного лидера: когда сюда явились первые колонисты с Земли, они не нашли здесь гуманоидного или эквивалентного ему вида, который можно было бы поработить, как ацтеков, или перебить, как аборигенов Тасмании. Мы осторожно ввезли сюда земную флору и фауну, познакомив их с новой планетой на ограниченном пространстве. Кто-то из тех, кто попал сюда раньше меня, выяснил, какие из местных видов обедопригодны.

Есть на этой планете одно местное лиственное дерево: кто-то из колонистов-ботаников дал ему латинское название, но я его не помню, а люди на Земле называют его иначе.

Амнезийное дерево. Прежде чем планету официально назвали Ле-тея, один из первых колонистов обнаружил, что из листьев этого дерева, высушенных и заваренных кипятком, получается вкусный чай, который вызывает легкую эйфорию. А потом уже кто-то другой выяснил, почему, когда попиваешь этот чаёк, становится так хорошо… Заметьте: не каким образом, а почему.

Он стирает неприятные воспоминания. Облегчает депрессии. Смягчает разочарования. Не существует какого-то главенствующего принципа, который контролирует утрату отдельных воспоминаний (по крайней мере, его пока не обнаружили), но употребление амне-зийного чая приводит к постепенному освобождению от нежелательных воспоминаний. Ты сохраняешь то, что хочешь помнить – свое имя, жизненно важные факты, приятную ностальгию, – но понемногу обнаруживаешь, что эмоциональная память обо всем болезненном, о том, на чем все время зацикливаешься, сама тихонько отвязалась от твоего мозга и, сделав ручкой, выскользнула вон.

На Земле и в других колониях люди готовы платить мегакреды за сушеные листья амнезийного дерева, которое пока упорно отказывается расти где-либо, кроме Летеи. Перевезенные на Землю прутики и черенки не прижились. В колонии на Центавре коллектив целого лесопитомника самым тщательным образом воссоздал биомы Летеи… и только затем, чтобы понаблюдать, как посаженный ими амнезий-ный сад чахнет и погибает.

Я открыл глаза и явственно кивнул, чтобы датчики движения продолжили воспроизведение «Напоминания». Еще одна перемотка, а затем…

—    …риехал сюда, на Летею, чтобы произвести собственные эксперименты, – с полуслова продолжил мой более юный вариант. – Гидеон, в то время как другие колонисты изучают воздействие амнезийного дерева на человеческую память, ты совмещаешь результаты их исследований с собственными разработками в области нанотехники, чтобы выяснить, возможно ли направить процесс забвения на какие-то конкретные воспоминания, по требованию…

—    Пропустить! – перебил я, пролаяв команду резко и отрывисто, чтобы перемотанный кусок оказался короче. Я уже просмотрел базовые сведения «Напоминания»; дальше шли мои лабораторные и дневниковые записи.

—    …перименты дали гораздо более успешные результаты, – произнес я-прежний с экрана монитора. – В качестве объектов исследования выступили я сам и добровольцы из числа колонистов.

Человек на экране, я-прежний, протянул к монитору правую руку. С его пальцами все было в порядке, кисть целехонька. Как когда-то у меня… Он закатал рукав, чтобы продемонстрировать маленькое красное пятнышко – след от укола на локтевом сгибе, прямо над срединной веной.

– Я ввел в свой кровоток десять кубиков наноботов, – поведал мой голос с экрана. Эту часть я не помнил, так что слушал внимательно. – Эти наноботы не воспроизводятся и сами собой распадутся на триглицериды и другие безвредные составляющие.

Мой более юный двойник на экране поправил рукав, после чего сделал глоток из чашки. Интересно, зачем? Чтобы проиллюстрировать свои слова или просто захотел пить? Что-то не помню я такой записи…

—   Потягивая отвар амнезийного листа, я делаю сознательное усилие, вызывая в памяти конкретное воспоминание: некий неприятный опыт, который я хочу навсегда удалить из своего мозга. – Я-прежний поставил чашку и облизнул губы. Вместо лица на экране появилась какая-то схема. – Это активизирует синапсы в гиппокампальном отделе мозга, высвобождая матричную РНК: а именно, молекулы белка альфа-кальций кальмодулин-зависимой киназы, тип II. Это также провоцирует возбуждение синапсов в извилинах коры головного мозга, где хранится долговременная память. Наноботы определяют местонахождение РНК-переключателей в протеин-кодирующих генах моих дендритов… но только в постсинаптических дендритах заданных синапсов. Наноботы нейтрализуют РНК-переключатели 3'UTR в заданных генах, высвобождая протеиновые ингибиторы в корковых синапсах и предотвращая синтез а-СаКМП мРНК в…

—   Пропустить термины, – скомандовал я. Воспроизведение снова ускорилось, одновременно подключаясь к компьютерному словарю. Теперь следующий отрывок «Напоминания» сканировался на предмет записей с высокой частотностью нейтральной лексики и низким процентом непонятных слов и терминологии.

—   …похоже, уже можно кричать «эврика»! – воскликнуло мое лицо с экрана. Я теперь выглядел чуточку старше, зато явно находился в приподнятом расположении духа. – Положительные результаты почти в 75 процентах случаев! Особенно многообещающие результаты показывает доброволец Пола Вогт. Запрограммированные мною наноботы, введенные внутривенно и действующие в тандеме с оральными дозами амнезийного чая, успешно достигли цели и стерли заранее намеченные воспоминания, оставив нетронутыми все прочие мыслительные процессы и области памяти! Ткани мозга регенерируют новые олигодендроциты там, где произошли изменения в конфигурации коры мозга. На Земле это произведет фурор, когда…

– Пропустить.

– …оказывается, здесь не одни. – Перемотка – и вот мое лицо снова на экране, на этот раз с чрезвычайно озабоченным выражением. – Группа наших колонистов только что завершила разведку южного континента. У нас появилась компания. Вдоль береговой линии обнаружена разумная, наполовину водная форма жизни. Это инопланетяне с машинами, и их примерно около трех-четырех тысяч. Рабочее название – щелкуны; до тех пор пока мы не узнаем их самоназвания. – Выгляжу я-прежний заинтригованно, однако ничуть не обес-покоенно. – Вид этот не местный. Насколько нам удалось понять, они основали колонию на этой планете примерно в то же время, что и мы. Наши разведчики обнаружили явное доказательство того, что щелкуны, подобно нам, способны путешествовать, развивая сверхсветовую скорость – и, вероятно, используют для этого сходное оборудование. Языковой барьер мы пока не преодолели, но враждебности они не проявляют. Основываясь на положении их межзвездных передатчиков, мы почти уверены, что родина щелкунов – одна из планет на орбите Эпсилон Эридана, что значительно ближе к Земле, чем…

—   Пропустить, – снова скомандовал я. Меня не покидало ноющее ощущение, будто я стер из памяти то, что вовсе не хотел стирать.

—   …становится рискованным. – На этот раз вид у моего двойника был чрезвычайно встревоженный. – Как раз теперь, когда наметился прогресс в дипломатических отношениях с щелкунами, когда мы начали учить язык друг друга, они вдруг переменились. Все время твердят о чем-то, связанном с их родным миром. Наши автоматические переводчики обозначают это понятие местоимением «мы», но лингвисты в колонии стали называть его «Рой». На прошлой неделе наши специалисты по языку предположили, что это какой-то аспект социального устройства щелкунов, о котором мы прежде не знали. Но нет, это что-то другое. Рой – что-то новое, и сами щелкуны (по крайней мере, члены этой колонии) только начинают это испытывать. Какой-то вирус или что-то в этом роде, вызванный генетическими изменениями вида щелкунов на их родной планете. Перепрограммирование ДНК. Теперь оно каким-то образом перекинулось на колонию щелкунов здесь, наЛетее, и…

—   Пауза. Закончить. Перезагрузка.

Я услышал больше чем достаточно. Того, что я пытался вспомнить, здесь не было. Пока диск «Напоминание» перезагружался, я разглядывал остатки моей правой руки.

Эти твари отчекрыжили мне две фаланги на двух пальцах. «Медицинский эксперимент» – один из многих за те два года, что я был у них в заложниках. Хотя мне, наверное, еще повезло: я видел, как некоторых землян, моих соседей по колонии, подвергали вивисекции…

Указательный палец щелкуны мне отрезали, чтобы понаблюдать, как у людей протекает процесс кровотечения. Затем они прижгли обрубок и оставили в покое – для контроля, чтобы иметь возможность изучить способность человеческого тела к самовосстановлению. Гораздо хуже то, что эти гады сделали с моим средним пальцем. Отрубив его, они какими-то своими жучиными способами заставили палец отрасти заново. Вот только отрос он неправильно. И теперь из обрубка тянется это дикое чужеродное нечто, пародия на тот палец, которому полагается быть. Он слишком длинный, слишком толстый и, кажется, обладает собственной волей. Деревенеет, когда я пытаюсь его согнуть, и безжизненно виснет, когда я хочу им воспользоваться. Иногда он извивается и трепещет, словно змея, пустившая корни в моей руке. Ложась спать, я чувствую, как этот чуждый мне палец стремится завладеть моей кистью, а потом и всей рукой. Если же я пытаюсь контролировать его движения, он сопротивляется. Даже ноготь на нем все время вырастает под неправильным углом; сколько ни подрезай, он все равно отрастает снова и снова.

Когда Рой распался и все более или менее пришло в норму, я попросил одного из выживших земных колонистов ампутировать мне этот палец-чужак. Думал, пусть уж лучше будет обрубок человеческого пальца, чем целехонькое щупальце насекомого.

Но эта проклятая штуковина отросла снова. Моя собственная рука мне теперь чужая. О том, что эти подонки из Роя сделали с моими ногами и другими частями тела, особенно с мозгом, я стараюсь даже не думать.

Не говоря уже о том, что они украли у меня два года жизни, и… Возле биокупола кто-то есть. Я снова взглянул на монитор и проверил время. Ровно 09:17. У меня гости.

Кажется, я догадываюсь, кто это и что ему нужно. Даже если я никогда не встречал его прежде, каждый раз все одно и то же.

* * *

Снаружи, за дверью шлюза, стояли три щелкуна. Дайте-ка угадаю: наверное, все трое заявят, что они и есть тот единственный, кто мне помог.

В мандариновом свете желто-оранжевой звезды типа G5, в небе, полном кашеобразных облаков, просматривалось, как вторичная луна поднимается над горизонтом. Что там говорил вчерашний щелкун? Насчет того, что случится «на восход маленькой луны»?

—   Утро добро к тебе, господин землянич, – послышалось трехго-лосье нью-джерсийского говора. Все три пары жвал у щелкунов подергивались в унисон, и синтеголос доносился из трех одинаковых медальонов, болтающихся на одинаковых грудных пластинах участников этого трио. Щелкуны уверяют, что они больше не связаны Рой-разумом, но сдается мне, это вранье.

—   Мы приветствуем тебя для нашего народа Иклакик, – в унисон произнесли три синтеголоса. Затем эти креветки-переростки, должно быть, осознали, насколько по-идиотски выглядит, когда все они говорят одновременно, потому что некоторое время они молча таращились друг на друга, шевеля усиками, после чего ко мне обратился только тот гигантский таракан, что стоял посредине:

—   Господин землянич, мы делегаты совета Иклакик, расследуем преступления, совершенные Роем. Ты урожденный землянич Джес-монд, так?

—   Вы знаете, кто я. – Я указал на свою руку, на изрезанный шрамами лоб. – Знакомо?

—   Будь уверен, – сказал щелкун слева, подрагивая хвостовым плавником, – другие делегаты из нашего совета посетят тебя, чтобы согласить компенсацию за твои испытания и печальноопытности.

—   Но не это наша причина здесь, – добавил щелкун справа. – Мы комитет правосудия, ищущий преступников Роя. Все бывшие члены Роя, совершившие науко-преступления против людей, будут пойматы и наказаны.

—   Да неужели? Вы хотите сказать, что одни члены Роя виновнее других? – спросил я. – По-моему, это нечестно.

Пока я томился в баке, и вся эта мразь вскрывала мне мозги с помощью своих телепатических экспериментов, я тоже кое-что узнал… Так что я немного разбираюсь в том, как функционировал Рой. И я далеко не уверен, что он перестал функционировать.

– Рой был коллективом, – сказал я им. – И каждый его член усиливал действия других. В то время, пока вы ставили надо мной свои эксперименты, все отдельные жучиные сознания там, на вашей планете, были телепатически связаны со всеми сознаниями здесь, на Ле-тее. Так что нечестно сваливать всю вину на те три тысячи щелкунов, которые находились в прямом контакте с людьми, когда я знаю точно, что девять миллионов тараканов-переростков на Эпсилоне Эридана были мысленно связаны с этими щелкунами – разделяя их убеждения и поощряя на расстоянии.

Последовала пятисекундная пауза, во время которой делегатам переводилось то, что я сказал. Затем все они принялись трещать и сверчать друг с другом. Очевидно, для моих ушей это не предназначалось, поскольку их медальоны безмолвствовали. Затем синтеголос одного из щелкунов произнес:

—   Господин землянич, ты не соображаешь наше правосудие. Некоторые из бывших членов Роя более виновнее других, некоторые менее.

—   Черта с два! – Только теперь я заметил, что у самого высокого делегата имелся полузаживший шрам – нет, даже два! – на верхнем крае панциря. – Две ранговые зарубки! Подлюга, в Рое ты был одним из верховных жуков! И у тебя хватает наглости являться сюда и…

– Я был в Рое, – перебил меня двухзарубчатый щелкун, и в его синтсголосс вдруг прорезалось смущение. Впрочем, возможно, это была просто остаточная интонация того человека, у которого они украли голос. – Я присоединился к Рою безжелательно. Я безпреступ-ник. За мой срок в Рое я никогда не трогал людей.

—   Разумеется. Главным тараканам положена амнистия, а на мелких жучков взвалили всю вину.

—   Наказание будет соответственным. Как и прощение. – Это были слова третьего насекомого. Я пристально поглядел на его панцирь: либо у этого парня никогда не было ранговой зарубки, либо надрез начисто зарос, когда он сменил свой предыдущий экзоскелет. Щелкун с двойной зарубкой теперь отступил в тень, предоставив право вести беседу своему беззарубчатому приятелю. А может, это Рой убрал за ширму одну марионетку и заменил ее другой?

—   Что до прощения, то за этим мы и пришли тебе. Наши отчеты показывают, что в своем заключении ты пережил один эпизод жале-ния от члена Роя. Пожалуйста, расскажи нам об этом.

—   Вы и так всё про это знаете. – Я злобно сплюнул, на этот раз чуть-чуть не попав в щелкуна с двойной зарубкой. – Когда один-единственный порядочный щелкун пытался мне помочь, все остальные должны были это видеть… Потому что вы любите подглядывать в мозговую скважину. Так что все в курсе.

– Мы пожалуйста предпочли бы твою версию слушать.

—   Вы были там. Даже если вас там не было, вы все равно были. В ваших Рой-воспоминаниях все это есть.

—   Мы больше не связаны Роем, – возразил двухзарубчатый щелкун. – Мы не можем больше соприкасаться мыслями, кроме общей памяти.

—   Большинство из нас выбрало распомнить Рой обратно, – добавил его сосед – креветка с рекламы попкорна. – Пожалуйста, твою версию рассказать.

Они что, действительно хотят меня заставить пережить это вновь?!

– Ждите здесь, – велел я им. – Я вернусь. За мной не ходите. Вам не положено.

Я прошел через люк моего обиталища, обновил азотно-кислородную смесь в шлюзе и заглянул в свои апартаменты. Включил репликатор и сварганил себе еще одну порцию виски со льдом. Соблазн был велик: остаться здесь и посмотреть, как долго щелкуны будут торчать снаружи, прежде чем догадаются, что им уже ничего не светит. Я довольно долго потягивал виски, прежде чем вернуться к шлюзу. Снова обновил воздух, чтобы чистая атмосфера моего дома не смешивалась ни с одной вонючей молекулой, выдыхаемой этими проклятыми щелкунами. После этого вышел на улицу.

Троица десятиногих все еще околачивалась здесь. Я уселся на кусок местного пирита, жестом предложив незваным гостям устраиваться, кто как может. Они согнули свои сегментированные туловища так, как будто хотели сесть на корточки, а затем перераспределили вес тела на четыре нижних пары конечностей вместо обычных трех.

– Двадцать два месяца я был пленником вашего Роя, – начал рассказывать я, надеясь, что эти хладнопанцирные чужие почувствуют ненависть в моем голосе. – Все время голый. Никакого уединения. Каждый день, часов по пять подряд, вы, сволочи, держали меня в камере, где ставили свои медицинские эксперименты. По большей части, все эти «эксперименты» представляли собой пытки и нанесение увечий. А иногда и то, и другое вместе. Иногда я должен был смотреть, как вы «экспериментировали» над женщинами и детьми из колонии землян. – Я потрогал свой лоб там, где когда-то череп просверливали импланты. – Все остальное время ваши соплеменники держали меня в баке с раствором, где я против воли был мысленно связан со всеми другими заключенными в этом баке. Я испытал на себе все то, что испытывали они. Когда их пытали, я это чувствовал. Когда они умирали, я ощущал это на себе. И невозможно было спрятать мои собственные воспоминания туда, где души других пленников не смогли бы их почувствовать. – Меня передернуло. – Каждый раз, когда ваши собратья тащили меня из клетки в бак или обратно, меня избивали и мучили. Кормили меня только раз в день, хотя эту рыхлую дрянь, которой вы меня накачивали, вряд ли можно назвать пищей. Что касается отсутствия санитарных условий…

Один из делегатов изобразил нечто вроде кивка.

– Пожалуйста, опиши нам эпизод жаления.

Они что, правда хотят, чтобы я все вспомнил? Эти ублюдки нашли новый способ надо мной поиздеваться? Я слишком часто боролся с этим воспоминанием. Среди воспоминаний-пыток ценой в два года жизни один этот инцидент торчал в мозгу, будто заноза. Я не хочу его вспоминать. Но он уже накрывает меня с головой…


Восвспоминания

Они швырнули меня голого, грязного, воющего на плиты настила. Дрожь все не унималась. Я не мог выгнать эту вонь из ноздрей, не мог вспомнить, как выглядит душ. Кровавая блевотина сочится изо всех отверстий. Металлические штекеры в голове все время – бу-бу-бу…

Сырость. Сырость! Всё это проклятое место промокло, провоняло. Сырость и холод. Аммиачная вонь. Щелкунам необходима влага, и это место построено с учетом их физиологии. Не моей. Для человека здесь слишком высокая влажность и недостаточно тепла. Но как можно одновременно быть промокшим до нитки и умирать от обезвоживания?

В голове все бубнит, и кнопки «выкл» нет.

Солоно во рту. Кровь. Порезал язык об острые края сломанных зубов. Приходится глотать собственную кровь, если хочешь протянуть подольше. Засохшая кровь и блевотина в зарослях бороды на лице.

Фантомная боль в культях отрубленных пальцев. И этот чертов инопланетный палец никак не перестанет извиваться. Хочется вырвать его с корнем…

Не знаю, откуда у этих жужелиц столько силы в их костлявых конечностях. Щелкуны таскают меня туда-сюда, словно тряпичную куклу. Поесть бы хоть раз нормальной еды да отключить этот проклятый шум в голове – я бы раздавил весь этот клоповник. Вот меня соскребают с плит и силком поднимают, чтобы вновь засунуть в эту чертову сбрую. Ремни. Эти гады привязывают меня стоймя, с раскинутыми руками. Я знаю, что будет дальше.

Зонд. В глубь сознания – и в глубь страдания. Наизнанку выворачивают нервы. Когда этот гребаный зонд входит в череп, я могу заглянуть в свои собственные кишки.

Четверо щелкунов-тюремщиков, которые притащили меня сюда и потом распяли в этой штуковине, уходят. Скатертью дорожка. Вот еще один. С зарубкой на панцире, значит, титулованный. Не могу поднять голову, чтобы сосчитать узелки на спине. Видел ли я его раньше? Все они одинаковые. Я знаю, зачем он здесь.

Сейчас он включит зонд.

Его усики подрагивают. Бр-р! Один из них коснулся меня. Я ре-флекторно блюю, но из меня ничего не выходит. Я уже весь выблеван. Эти ненавистные глаза: никогда не знаешь, смотрит он на тебя или нет. Воняет тухлым кальмаром. Я так слаб, что меня тошнит от одной мысли о тухлых кальмарах.

– Землянич, Рой жаждет твоими знаниями. Мы советуем тебе подчиниться.

Хочется ответить что-нибудь непристойное, но если я открою рот, то потеряю еще больше крови…

Он включает зонд. Я слышу гул, и от вибрации начинает дрожать вся эта проклятая упряжь, к которой я привязан. Они уже делали это со мной, поэтому я знаю, что зонду нужно несколько минут, чтобы «разогреться». Да, у этих ублюдков есть космические корабли, но их технологии не столь развиты, как у нас. Вот еще одна причина, по которой они так старательно вуайеризируют мой мозг…

Мы здесь одни с этим щелкуном, но «одни» означает, что целый Рой смотрит на меня его глазами. Все эти миллионы сознаний…

– Мы займемся память-поиском, – произносит голос щелкуна, говоря о себе во множественном числе. Я вижу, как в обычном ритме подрагивают его усы; в этот миг все усики у всех гребаных щелкунов на двух планетах подрагивают в такт. – На этом сеансе мы ищем воспоминания о твоем позднем детстве и начале полового созревания. Мы предупреждаем: это менее болезненно будет, если ты добровольно предоставишь прошенные воспоминания. Сопротивление больше больно, чем покорность.

Мимо моего распростертого тела он тянет одну из десяти своих конечностей к панели управления…

И тут его усики подпрыгивают дважды. Необычное подрагивание. Я никогда раньше не видел, чтобы усы у щелкунов двигались таким образом.

Они снова приходят в движение несинхронно. Необычный темп. Вот он касается панели управления зонда.

– Мы возьмем…

Дрожание усов возвращается в обычный режим, затем опять прекращается.

– Нет. Невред. Раньше. Мы возьмем…

Его голос изменился, я отношу это на счет какой-то неполадки в генераторе синтеголоса.

– Мы… не… я…

Он весь дрожит, и мне вдруг вспоминается вареный рак, меняющий цвет в кастрюле. Затем его переводчик издает какой-то звук, такой приглушенный и ни на что не похожий, что я лишь через несколько секунд понимаю – это его синтезированный голос:

—   Я не желаю… «нас»… Что-то явно происходит.

—   Я разжелал «нас».

Щелкун торопливо семенит к техническому отсеку и возвращается, воздевая ко мне одну из верхних конечностей. В его клешне какой-то инструмент. Он тянется к моему лбу, к имплантам в черепе. Я пытаюсь отстраниться, но ремни слишком…

О-о…

С помощью своего инструмента щелкун закрывает мне головные штекеры. Сначала один имплант, затем другой. Впервые за год с лишним я один в своей голове.

Зачем он это делает? Щелкун складывает инструмент и походкой краба направляется на настил, к машине, что в дальнем конце комнаты. Я несколько раз видел, как щелкуны пользуются этим механизмом для самообслуживания. Вряд ли это орудие пыток.

Он снова семенит ко мне, верхние конечности осторожно сжимают небольшой контейнер. Вот он слегка наклоняет его вперед, чтобы я мог заглянуть внутрь и учуять…

Вода. Дистиллированная вода.

Он протягивает ее мне:

– Пей. Ты.

Возможно, здесь какой-то подвох. Плевать. Умираю, как хочется пить. У этого таракана есть вода. Я ее хочу. Подвох? Но они могли влить это в меня силком. Так что можно и выпить.

Он держит кружку – терпеливо, осторожно, пока я тяну голову вперед, сопротивляясь ремням, и складываю разбитые губы трубочкой, чтобы втянуть в себя…

Воду. Настоящую. И никаких подвохов!

Я так обезвожен, что от воды меня чуть не рвет. Кое-как удерживаю выпитое в себе. Маленькими глоточками. Тише пьешь – больше выпьешь, вместо того чтобы нахлебаться и сблевать. Щелкун заботливо поддерживает чашку. Это что, опять какой-то гребаный эксперимент? Видимо, это то, чего хочет Рой. Ослушайся этот щелкун приказа, не прошло бы и секунды, как все его братья по Рою оказались бы здесь…

Я осушаю чашку, провожу кровоточащим языком по ободку, чтобы собрать последние капли.

– Еще хочешь ты? – спрашивает он.

Я киваю. Он не двигается, и я вспоминаю, что щелкуны не понимают человеческого языка тела. Я через силу говорю:

– Пожалуйста.

Он ковыляет к диспенсеру, вновь наполняет чашку. Приносит мне. Неужели Рой этого не видит? Подрагивание усиков у этого щелкуна совсем не такое, как обычно – ни по рисунку, ни по темпу.

– Пей еще ты.

На этот раз я выпиваю чашку быстро. Щелкун ставит ее на рабочее место. Под ним – несколько отсеков для хранения; он трогает один из них верхней лапкой, и отсек открывается. Я успеваю увидеть внутри несколько контейнеров, на них знакомые надписи. Упаковки с едой, с земными этикетками.

– Несколько моих мы-сестер нашли эти земные вещи, – шепчет синтеголос щелкуна. – Ты в голоде?

Я пытаюсь сфокусировать взгляд, чтобы увидеть. Господи! Три банки супа. Полбуханки хлеба… видимо, реплицированного, поскольку он уже завонял, но плесени не видно. Маленькая упаковка сыра с Земли. Я узнаю этот сорт. А еще…

Шоколад?!

Все мое тело трепещет. Щелкун так и не выпускает меня из упряжи, даже не ослабляет ремни. Острой клешней он взрезает обертку сыра. Передние лапы осторожно подносят его к моему лицу.

Я откусываю малюсенький кусочек и боюсь проглотить. Какой родной вкус Я всегда считал своим домом колонию на Европе. Нет. Дом – это Земля.

Одной из средних конечностей щелкун выключает зонд. Наклоняется ближе. Я чувствую его болотную вонь, его усики касаются моего лица. Ик/Я все еще ем сыр, но это омерзительно…

Эти усики. Касаются штекеров имплантов у меня на лбу. Я чувствую… что-то. В моей голове нечто новое. Не конкретные мысли, не образы, не слова, но все же там появляется что-то такое, чего не было раньше.

Он пытается со мной разговаривать. Я опускаю глаза и обращаю внимание на его грудь. Переводное устройство щелкуна выключено.

Я на грани истощения, мой организм почти не в состоянии переваривать пищу. Я опускаю подбородок и качаю головой в надежде, что щелкун поймет. Он убирает сыр, предлагает мне реплицирован-ный хлеб. Я не уверен, что мои измученные внутренности справятся с испорченным репли-хлебом. Я снова качаю головой.

Щелкун отодвигает хлеб. Его верхние лапы протягивают мне маленький кусочек шоколада.

Да-да, шоколад. Гигантские инопланетные лобстеры могут захватывать планеты и пытать оставшихся в живых людей… но для шоколада всегда найдется минутка. Точно, он настоящий, не рсплицирован-ный: обломанные края темной плитки стали бледно-коричневыми…

Он придерживает шоколад за обертку, пока я поглощаю его в два приема. Вспоминается детство… Усики щелкуна вновь касаются черепных имплантов, говоря мне о чем-то, не доступном моему пониманию. И вдруг я обнаруживаю, что плачу…

Я отключаюсь. Надолго ли? Через какое-то время я прихожу в себя.

В голове – вопли сознаний. Черепные импланты вновь включены, и кто-то выкрутил громкость на максимум. Я все еще распят в упряжи. Меня хватают пятеро щелкунов. Который из них тот, что помог мне? Наверное, он вновь впал обратно в Рой. А может, среди этих жужелиц нет того, кто…

Они вытаскивают меня из ремней, волочат по знакомому коридору. Обратно в бак.

Я вижу лица, тела, сознания всех моих «сокамерников», узников, болтающихся в рассоле с влажными черепными имплантами. Уцелевшие колонисты Летеи. Носы зажаты прищепками, рты закупорены непотребными воздух-жаберными затычками, которые позволяют нам дышать в жидкости. Вокруг плавает дерьмо. К поверхности поворачивается женское лицо: глаза вытаращены, во рту затычка воздух-жабер. Я узнаю Полу Вогт: она смотрит на меня в ужасе от того, что сейчас к этому гвалту добавится еще одно сознание…

Членистоногие защелкивают зажим на носу, запихивают жабры-кляп в мой сопротивляющийся рот и активируют тензоры, чтобы я не мог его выплюнуть. Теперь мне привязывают пояс с грузом, чтобы нельзя было всплыть. Один из щелкунов проверяет гнезда черепных имплантов, чтобы убедиться: мой мозг открыт нараспашку. Только после этого меня швыряют в бак.

Там, в этой жидкости, я тону в чужих сознаниях. Души всех моих «сокамерников» кричат, и я растворяюсь в этом крике. Границы между нашими мыслями тают, и все мы здесь друг в друге. Бесконечный вой. Неужели то же самое ощущают те, кто в Рое?

Я не хочу разделять этот мыслевопль. Пусть хотя бы крик будет только моим…


Сумерки

Те три делегата из совета щелкунов убрались восвояси несколько часов назад. Я не пускал их за порог шлюза, но мой биокупол теперь кажется грязным. Я до сих пор чувствую в воздухе запах их мерзких экзоскелетов, хотя атмосферные датчики показывают, что все чисто.

Подонки. Чего они от меня хотят? Даже если мотивы этого совета совершенно искренни, они ничем не облегчат мне жизнь. Компенсация? Дождешься ее, как же…

Этот Рой украл у меня два года жизни. Плюс шесть месяцев работы. После того как Рой распался и я сбежал вместе с несколькими уцелевшими пленниками-землянами, мне понадобилось шесть месяцев, чтобы воссоздать лабораторию, отремонтировать оборудование, мало-помалу склеить кусочки моей жизни. Мне понадобилось шесть месяцев, чтобы еженощные кошмары превратились в тихий шепот в затылке…

Какая-то часть меня исчезла навсегда. Скоро сюда должна прибыть команда медиков с научной станции на Тау Кита, у них есть на-нотехника, которая поможет восстановить мои переломанные ноги и изрезанный лоб. Хорошо бы еще исправить то, что эти гады сотворили с моей рукой.

Украденного времени не восстановишь. И хотя я уже вернулся к работе, мне никогда не возвратить того ритма жизни, который был до Роя. Теперь на все требуется больше усилий. Мое честолюбие притупилось. Кроме редких моментов радости открытий, вся моя работа в лаборатории проходит под аккомпанемент хора навязчивых мыслей и ненависти. Часть меня – обозленная часть – все еще там, в лаборатории, ненавидит щелкунов и мечтает о том, как я вернусь туда и убью их всех. Сделаю с ними то, что…

Кто-то возле шлюза. Что, уже утро? Я так до сих пор и не понял, почему они всегда появляются ровно в 09:17. Нет, на улице еще темно. На нижней кромке облачной каши я вижу отраженное свечение первичной луны.

Я заглядываю в монитор, чтобы посмотреть, кто пожаловал… Вот это сюрприз! Однако я впускаю ее внутрь.

– Привет, Пола, – сказал я, когда она вошла.

Доктор Вогт была в колонии одним из ксеноботаников; она прилетела на Летею, чтобы изучать жизненный цикл амнезийного дерева. Что не слишком ей помогло, когда в дверь постучался Рой. Я нечасто общался с другими колонистами – всегда был одиночкой, но Пола – другое дело. До Роя мы были друзьями. Но потом этот бак…

Все из земной колонии, кто остался в живых, все те, кто уцелел – мы все теперь одиночки. Никто из нас не любит проводить время в компании себе подобных. Когда побываешь друг у друга в мозгах, когда увидишь всё, когда всю твою память изнасилуют, вывернут наизнанку… После этого что-то в тебе меняется.

– Добрый вечер, Гидеон.

Пола шагнула мимо и без приглашения прошла в лабораторию, что наверняка разозлило бы меня, сделай это кто-то из других колонистов. До того как мои исследования прервал Рой, Пола была одним из самых полезных добровольцев в экспериментах с амнезией. К тому же… что ж, у меня от нее не слишком много секретов.

Я смотрел, как она, слегка покачиваясь, входит в мою лабораторию. За время мучений в Рое мы оба приобрели хромоту, но почему-то ее асимметричный шаг кажется менее разболтанным, чем моя спотыкающаяся походка.

Улыбка у нее тоже кособокая, после того что щелкуны сделали с ее лицом.

– Как продвигается работа, Гид?

Пола бросает взгляд на мою нанотехнику и оборудование для дистилляции, которое я использую для приготовления отвара амнезии. После всех этих месяцев, проведенных в баке, так странно слышать в голосе Полы вопросительную интонацию… и сознавать, что существует нечто такое, чего она обо мне не знает.

– Почти готово, – ответил я. – В результате процедуры выявляются, а затем удаляются конкретные воспоминания. Память лабильна. Гиппокамп преобразовывает долговременные воспоминания из коры головного мозга, обрабатывая их как недавние. Наноботы стимулируют синапсы, чтобы образовать новый олигоден…

Пола прижала палец к моим губам, прервав поток терминологии.

—  Я пришла сюда не для того, чтобы слушать эту болтологию.

—  А для чего? – Я указал Поле на стул возле лабораторного стола.

– Только не думай, что я тебе рад.

Пола расправила юбку, усаживаясь. Я не видел ее несколько месяцев и сейчас обратил внимание, что шрамы у нее на лбу заживают гораздо быстрее моих.

– Гид, ко мне сегодня приходили Иклакик. Хотели, чтобы я дала показания по поводу моего пребывания в Рое. – Пола содрогнулась.

– Как будто я могу сказать об этом что-то хорошее. Подозреваю, что делегаты от народа Иклакик приходили и к тебе.

– Да.

—  Спросить тебя…

—  И снова да.

—  Ты можешь это сделать, Гидеон? – Пола наклонилась через стол, потянулась к одной из лабораторных чашек и зачерпнула горсть порошка из размолотых листьев амнезии. Поднесла к носу, вдохнула, а затем позволила порошковому забвению вытечь меж пальцев. – Если тебе опять нужны добровольцы, я готова. Хочу ампутировать кое-какие воспоминания.

—  Можно попробовать. Какие именно воспоминания ты хочешь удалить?

—  Ты что, смеешься? – она уставилась на меня. – Я хочу удалить всё. Заточение в Рое. Пытки. Камеру. Бак. Плюс всю чужую память, которую в меня закачали, когда все мы были…

—  Нет, так не пойдет. – Между делом я занялся какой-то давно откладывавшейся уборкой, только бы не смотреть на Полу. – Процедура выделяет и удаляет память о конкретных инцидентах. Не о временных промежутках. Я не могу взять на себя ответственность за удаление двухгодичного куска височной доли мозга, как будто ничего и не произошло.

—  Моя просьба – мой риск, – заявила Пола весьма самоуверенным тоном.

—  И мой отказ. – Я обернулся к ней. Как она может так улыбаться, пройдя через все это? После того что они сделали с ее лицом? Когда Пола улыбается своим диагональным ртом, шрамы на се лице становятся еще заметнее. – Даже если бы я и мог стереть из твоей памяти два года, что останется на их месте? – сказал я. – Одно огромное белое пятно там, где раньше был кусок твоей жизни.

– И все же это лучше, чем то, что есть сейчас.

– Если в Рос были какие-то отдельные эпизоды, которые ты хочешь стереть из долговременной памяти, какие-то всплески особой жестокости, которые выделяются по сравнению со всем остальным, я с удовольствием попробую удалить их, – предложил я Поле. – Но я даже не стану пытаться выкорчевать все разом. Я никогда не ставил целью своего проекта удаление широкого спектра воспоминаний.

Она скептически глянула на меня.

—  Вот только не надо мне врать, Гидеон. Уж я-то тебя насквозь вижу. По-моему, твои исследования уже достигли того уровня, на котором возможна широкоформатная амнезия… Только ты приберегаешь ее для себя.

—  Еще чего!

—  Брось, Гидеон. Я могу допустить, что твои воспоминания о Рое чуть менее омерзительны, чем мои, потому что щел… то есть Иклакик были более пристрастны к узникам женского пола. Помимо всего прочего у тебя есть это светлое воспоминание о том Иклаки, который воспротивился Рою и помог тебе. Я лелею память об этом, Гидеон… хотя мне она досталась из вторых рук, от тебя, когда мы были мысле-связаны в баке. А ты прожил этот эпизод на самом деле. И все же я не поверю, что ты не удалил бы эти воспоминания из своей головы, если бы мог.

—  Именно так, – сказал я. – Эти твари, щелкуны, они сломали мое тело, уничтожили мое достоинство, украли два года моей жизни… и ты хочешь, чтобы я просто забыл об этом? – Я взмахнул искалеченной рукой перед Полой, чужой палец при этом непроизвольно дрожал. – Даже если бы я мог стереть эту память, думаешь, я хотел бы проснуться однажды утром вот с этими изуродованными ногами, с этой не моей рукой, с работой, отставшей от графика на три года – и не иметь ни малейшего понятия о том, как это вышло? Ну уж нет! Мои воспоминания о баке, о камере. Моя ненависть. Память и ненависть. И мои шрамы. Если я лишусь этого, у меня не останется ничего. Два года в тараканьем аду – и все коту под хвост. Ты думаешь, я вот так брошу все это и просто пойду дальше?

Пола смотрела мне в лицо. Не знаю, может быть, она изучала шрамы у меня на лбу.

—  Гидеон, тебя мучают кошмары?

—  Я за них заплатил.

—  Когда я вышла из Роя, от меня не осталось ничего, – промолвила Пола. – Даже души. После того как Рой самоуничтожился, мне пришлось выращивать свою душу заново. Так что я представляю, как дорого она стоит… Но, Гидеон, я бы продала свою душу, если бы только могла избавиться от памяти о той грязи, через которую я прошла в Рое.

—  Ну а я свою оставлю при себе. Ты хочешь, чтобы я простил эту мразь? Просто помахать им изуродованной рукой и сказать: «Что было, то прошло»?

—  По-моему, другого выхода нет, – возразила Пола. – Иклакик развивались как отдельные личности. Рой был каким-то отклонением: что-то вроде вирусной мутации, которая распространилась по их обществу и изменила геном всего вида. Болезнь прошла, и теперь они… разроились.

—  Так что, спустить им это с рук? – Я поднес руку ко лбу, указывая пальцем на шрамы. – А кто заплатит за это?

—  Ну, Гидеон, в самом деле… Ну кто, по-твоему? В Рое Иклакик не было ни пчелиной матки, ни Гитлера, ни тараканьего Папы. Одни Иклакик выше рангом, чем другие, но в коллективном Рой-сознании все они были равноправными компонентами. Все они были в коллективном рабстве.

—  И все отдавали приказы, – напомнил я. – Так что все одинаково виновны.

—  Нет, Гидеон, нет, – возразила Пола. – Из всех, кто побывал в заключении у Роя, ты-то должен знать, что Рой-члены были не одинаково виновны. Ведь один Иклаки пытался помочь тебе.

Я только посмотрел на нее и ничего не сказал.

—  Ты встречался с ней снова? В смысле, с ним. – Пола признает женский пол партеногенетических щелкунов, но знает, что я предпочитаю думать о них в мужском роде. – После того как Рой-вирус снова мутировал и Иклакик вновь обрели индивидуальные сознания, ты не отыскал того, кто тебе тогда помог?

—  Вовсе он мне не помог, – возразил я. – Этот единственный добросердечный щелкун во всем Рое ничего не сделал, чтобы хоть на наносекунду приблизить мое освобождение. Согласен, на несколько секунд он помог мне почувствовать себя… человеком. Но после этого – назад в бак.

– Так ты встречался с ним снова?

– Нет. Он мертв, Пола. Должен быть мертв. После того случая, когда он воспротивился Рою, тот просуществовал еще восемь месяцев. Щелкун, который бросил вызов Рою, не мог так долго хранить свою индивидуальность внутри Роя. В обществе телепатов одному разуму-изменнику спрятаться негде. Либо они нашли его и казнили, либо он снова впал в коллективный разум… и они убили его после этого. В любом случае он мертв.

– А может, он-то и спровоцировал распад Роя, – предположила Пола. – Вторая мутация вируса, что разрушила Рой-разум и заставила расу Иклакик вернуться к индивидуальности… Может, эта мутация началась именно в его душе-изменнице.

– Ты относишься к нему, как к человеку, – заметил я. – А он такое же насекомое, как и все остальные. На одну-единственную наносекунду у одного-единственного насекомого появился один-единственный квант человеческой совести. Но он быстро оправился от нее, как от легкой простуды, и вновь стал обычным насекомым.

– Это всего лишь твои догадки.

—  А я чертовски хороший догадчик, – заявил я. – Даже если Рой мертв, все эти жуки одинаковы. Все как один. Каждый день разные, но все одинаковые. И почему, черт возьми, они всегда приходят ровно в 09:17?!

—  Возможно, та малая толика сочувствия до сих пор жива, даже если Иклаки, в котором она возникла, был уничтожен Роем, – сказала Пола, теребя пальцами прядь длинных волос. – Когда того Иклаки снова засосало в Рой, быть может, в процессе этого квант милосердия сохранился… и распределился по всему Рой-разуму.

Я покачал головой.

—  Я инженер-нанотехник, а не физик… Но даже мне известно, что ни один квант нельзя поделить на девять миллионов тараканов.

—  Квантовая физика – неплохой способ для понимания Роя, – проговорила Пола, рассеянно накручивая локон на палец. – Мы до сих пор не знаем, каким образом Рой-члены колонии Иклакик здесь, на Летее, были телепатически связаны с остальным Роем на своей родине. А ведь они были связаны. Этакое спиритическое воздействие на расстоянии. Более известное как квантовая нелокальность. – Она отпустила прядку, и та легко соскользнула с ее пальцев. – Гидеон, тебе знакомо такое понятие, как идентичность?

– Ты имеешь в виду квантовый парадокс? Пола кивнула.

– Когда электрон освобождает квантовый уровень и на его место встает другой электрон, второй электрон становится предыдущим. Он абсолютно идентичен тому, который занимал этот уровень прежде.

– А при чем тут щелкуны?

Она встала и двинулась ко мне своей качающейся походкой. Я поспешно спрятал руки за спину.

Она осторожно протянула руку к моему лбу. Я напрягся, хотел отстраниться, но она все же дотронулась до меня и погладила зарубцевавшуюся кожу.

– Подумай, Гидеон, – прошептала она. – Может, Рой и правда умер. Но та единственная элементарная частица сострадания… Что если она сохранилась и теперь одинаково живет во всех Иклакик, которые когда-то были частью Рой-разума? Память об этом сострадании распределилась по всему Рою, запечатлелась во всех сознаниях. И может, ни один из тех Иклакик, что приходили просить тебя о прошении, не лжет: может, каждый бывший Рой-гражданин искренне помнит, как он был тем самым единственным членом Роя, который пытался тебе помочь.

– Выходит, все девять миллионов – это тот единственный, кто не виноват, и ни один из них не входит в те девять виновных миллионов? – Я уставился на Полу. – Знаешь, тебе, наверное, лучше уйти.

Уголки ее изуродованного рта изогнулись.

– Если все Иклакик одинаково виновны, то, возможно, и все они заслуживают одинакового уважения за тот единичный акт сострадания. Может, этот порыв доброты исходил не от какого-то отдельного Иклаки. Может, этот квант жалости был порожден самим Роем – как первая попытка самоотрицания, – и этот единственный квант жалости, существовавший во всем Рое, просто проявился в том Иклаки, который помог тебе… по чистой случайности, так сказать, наобум.

Я ничего не произнес в ответ.

Пола улыбнулась мне своей диагональной улыбкой:

– Принцип прощения Гейзенберга.

Я дотронулся до нее правой рукой. Она запрокинула голову и поцеловала меня. Ее губы, как и моя душа, были неправильной формы, и все же подходили друг другу.


На следующий день

Раннее утро. Первичная луна почти в зените, но уже светло, и мандариновое солнце высоко поднялось в кашеобразное небо. Я сверился с датчиками: 08:40. Просыпаясь, я чувствовал, что чего-то не хватает, и теперь понял – чего. В первый раз – за какой же срок? – я проспал фазу быстрого сна, не видя кошмаров.

Пола все еще спала рядом, на импровизированной кушетке. У такого нелюдима, как я, нет спальни для гостей, поэтому, когда Пола решила остаться на ночь, пришлось срочно что-то изобретать.

Два года я находился внутри сознания Полы без ее разрешения, точно так же, как и она была внутри моего сознания. А теперь я снова смотрю на нее снаружи и не могу поверить, как она прекрасна.

Я пошел в лабораторию, загрузил монитор и поставил завариваться амнезийный чай, а сам сел писать программу для новой партии на-ноботов. Им предстоит как следует потрудиться.

Я не могу просить Полу участвовать в таком рискованном эксперименте – по широкомасштабному удалению памяти. Испытаю лучшс на себе, а то вдруг что-нибудь не заладится. Тщательно задокументирую все свои разработки и оставлю запись для Полы. Если она захочет последовать за мной в страну Амнезиландию, я буду ждать.

Я хочу попытаться. Попытаться вспомнить все свои мучения: и камеру, и бак, и Рой. Попытаться вновь испытать пережитое, переместить его в кратковременную память, чтобы все синапсы выстрелили в те сырно-дырчатые клетки мозга, что у меня остались… А потом стереть их все разом. Нашествие Роя, его последствия и те двадцать два месяца, что были между тем и другим. Только Богу и дьяволу известно, какую ложную память изобретет мое подсознание, чтобы сознание не заметило трехлетней пустоты в моей башке.

Интересно, а Полу я тоже забуду? Нет. Не забуду.

Когда прибудет корабль с Тау Кита, их медики, надеюсь, сумеют подлатать мое искореженное Роем тело. Хотя, вероятно, я уже никогда не исцелюсь до конца…

На создание алгоритма для наноботов уйдет дня три. Так что у меня есть запас времени, прежде чем я отменю свои кошмары. Пола рассказывала мне, что делегаты совета Иклакик проведут в этом округе неделю, чтобы опросить других уцелевших колонистов-землян. Хочу встретиться с ними завтра. Но прежде посвящу в свои планы Полу.

Я все решил. Следующий щелкун, который подойдет к моей двери… То есть, я хотел сказать, следующий Иклаки. Выбранный наобум. В общем, кто первый явится – тот и будет тем самым. Я попрошу его отправиться на совет вместе со мной.

Я скажу им: «Вот этот. Он – тот Иклаки, который помог мне в Рое. Помилуйте его, пожалуйста». Я нашел его, простил его. Наобум. Идентичность прощения.

А ведь Пола, наверное, останется завтракать. Надо бы загрузить в репликатор еще какие-нибудь программы. Макароны с сыром она не любит, это я знаю точно. Может, она любит виски и…

Кто-то скребется в дверь шлюза.

Сверяюсь с датчиками: 09:17. На моем пороге стоит Иклаки. Я никогда не видел его прежде. Но я его помню.

Иду к люку. На этот раз я не обновляю воздух в шлюзе. Атмосферное давление, температура… Воздух на этой планете почти такой же, как в моем биокуполе. Разве что не столь спертый.

Я открываю люк. Иклаки ждет.

– Входи, – говорю я ему. – Рад видеть тебя снова. Я тебя ждал.


Перевела с английского Зоя БУРКИНА

©F.GwynplaineMaclntyre.Random. 2007. Публикуется с разрешения автора.