"Пол Сассман Исчезнувший оазис" - читать интересную книгу автора (Сассман Пол)

Каир

Флин сильно не напивался — не то что в прежние времена; так, изредка позволял себе опрокинуть стаканчик, и всякий раз в баре отеля «Виндзор», на улице Шария Альфи-Бей.

Туда-то он и направился нынешним вечером.

Местечко там было тихое, спокойное: паркетные полы, глубокие кресла, мягкое освещение словно возвращали в колониальную эпоху с ее пышностью и размахом. Официанты и бармены носили накрахмаленные рубашки и черные «бабочки», в углу стоял письменный стол, на стенах висели всякие диковины, какие можно встретить в сувенирных лавках, — огромный черепаший панцирь, обшарпанная гитара, рога на подставке, старые черно-белые фотографии с видами Египта. Даже ряды бутылок на задней стене бара — мартини, «Куантро», «Гран-Марнье», мятный ликер «Крем-де-мент» — словно пришли из другой эпохи, эпохи вечеринок с коктейлями, аперитивами и послеобеденными наливками. Впечатление портили только голос Уитни Хьюстон из колонок да еще туристы в джинсах и кроссовках, изучающие путеводители.

Флин пришел в бар после восьми, сел на табурет у стойки и заказал «Стеллу». Когда пиво подали, он некоторое время смотрел на него, как ныряльщик — в бассейн перед прыжком с вышки, затем поднес бокал к губам и осушил в четыре долгих глотка, после чего немедленно велел бармену повторить. Со второй порцией он расправился так же быстро и только приступил к третьей, как вдруг заметил в зеркале бара того самого толстяка с лекции, который с газетой в руках устроился на диванчике слева. Флин совершенно не желал ни с кем разговаривать, а потому попытался укрыться за колонной. В этот миг толстяк поднял голову, заметил его, махнул рукой и, отложив газету, подошел поприветствовать.

— Очень увлекательный был рассказ, профессор Броди, — протянул он своим девчоночьим голоском. — Захватывающий!

— Спасибо, — поблагодарил Флин, отвечая на рукопожатие. — Рад, что кому-то понравилось.

«Принесла же нелегкая!»

Толстяк передал ему визитку.

— Сай Энглтон. Я из посольства. Отдел связей с общественностью. Обожаю Древний Египет.

— Ну и ну! — Флин сделал вид, что впечатлен. — А какой конкретно период?

— Да все, пожалуй, — ответил Энглтон, поводя пухлой рукой. — От начала до конца. Особенно ваша трактовка Гильф-эль-Кебира… — Это прозвучало так: «Ги-ильф-эль-Ки-биира». — Интересная история, — продолжил он. — Надеюсь, вы не откажетесь как-нибудь со мной пообедать? Приятно побеседовать с умным человеком.

— Буду рад, — ответил Флин, улыбаясь через силу.

После нескольких секунд тишины он, не видя другого выхода, пригласил американца выпить вместе. К его радости, предложение было отклонено.

— Я бы с удовольствием, но завтра рано вставать. Просто хотел еще раз поблагодарить за интересный рассказ. — Он замолк на секунду, а затем произнес: — Надо бы нам собраться и побеседовать насчет Гильфа.

Сказано было вполне невинным тоном, но Флин вдруг насторожился, словно Энглтон подразумевал нечто большее. Однако не успел археолог ничего уточнить, как новый знакомый похлопал его по плечу, еще раз похвалил лекцию и направился прочь из бара.

«Это все девочка из отеля, — сказал себе Флин и махнул бармену, чтобы налил еще пива. — Это из-за нее я стал дерганый. Да и вообще все это не к добру».

— И один «Джонни Уокер», — добавил он вслух. — Двойной.


Пил он до конца вечера, перебирая в уме воспоминания: о девочке, о Гильф-эль-Кебире, о Дахле, о «Пожаре в пустыне». Стаканов не считал — просто глушил тоску выпивкой, как в старые времена. За соседним столиком материализовалась компания молодых англичанок, и одна — хрупкая, темноволосая, хорошенькая — поглядывала в его сторону. Он всегда привлекал внимание дам (по крайней мере так ему говорили): большеглазый, плечистый, подтянутый — в отличие от других археологов, которые, как правило, не обращали внимания на физическую подготовку.

Несмотря на это, ему всегда трудно давались знакомства с противоположным полом. Он не умел завести непринужденный разговор, с чем отлично справлялись многие его знакомые. В любом случае вечер сегодня выдался неподходящий. Флин легкой улыбкой ответил на заинтересованный взгляд девушки, затем уставился на рога над барной стойкой и застыл так на некоторое время. Через двадцать минут англичанки ушли, а на их место уселась компания египетских бизнесменов. В районе одиннадцати, уже довольно пьяный, Флин сказал себе, что на сегодня хватит, и полез в бумажник. В этот миг ему на плечо легла чья-то рука. На миг он испугался, что толстяк Энглтон пришел-таки с ним выпить, но за спиной возник коллега-археолог из Американского университета, Алан Пич — «Алан-весельчак», как его в шутку называли на кафедре, — самый большой зануда в Каире, эксперт по древнеегипетской керамике, разговоре которым редко выходил за рамки темы о раннединастических глиняных сосудах. Он поприветствовал Флина и, указав на соседнюю компанию университетских знакомых, позвал присоединиться. Броди тряхнул головой и сказал, что уже уходит. Пока он рылся в бумажнике, Пич завел пространный монолог о своем споре с куратором Египетского музея по поводу глиняного горшка, который, по его мнению, отнесли к накадской культуре вместо бадарийской. Флин рассеянно кивал, не очень-то вникая в подробности рассказа. Только когда он отсчитал деньги, положил их на стойку и собрался уходить, до него дошло, что Пич заговорил о другом:

— …в метро Садат. Буквально налетел на него.

— Что? Кого?

— Хассана Фадави. Прямо столкнулся с ним. Ехал в Гелиополь датировать образцы — тамошние ребята попросили — вроде бы третья династия, хотя стилистически…

_ Фадави?! — Флина словно обухом ударили. — Я думал, он еще…

— Вот и я думал, — прервал Пич. — Наверное, освободили досрочно. Вид у него был совсем конченый. Не человек, а тень.

— Хассан Фадави? Точно?

— Абсолютно. То есть он ведь получил наследство, так что в финансовом плане ему…

— Когда? Когда его выпустили?

— Да с неделю назад, если ничего не путаю. Он худой стал, как щепка. Помню, однажды мы славно с ним побеседовали о ярлыках винных кувшинов эпохи второй династии, которые он нашел в Абидосе. Говори что хочешь, но в керамике он разбирался. Большинство отнесли бы их ко времени третьей или даже четвертой династии, а он сразу заметил, что такой окантовки горловины…

Пич говорил сам с собой: Флин уже развернулся и вышел из бара.


Надо было сразу пойти домой, только Броди не удержался: завернул в алкогольный дьюти-фри на Шария Та-лаат-Харб, купил бутылку дешевого скотча и поймал такси до своего дома на пересечении улиц Мухаммеда Махмуда и Мансура.

Уборщик Таиб еще не спал — сидел в кресле за дверью подъезда с покрывалом на голове, сунув грязные ноги в пластиковые шлепанцы. Они и раньше не ладили, а сейчас, будучи в подпитии, Флин даже не поздоровался — просто прошел мимо по лестнице в древнюю клетушку лифта, которая с лязгом и грохотом подняла его на верхний этаж. В квартире он приволок с кухни стакан, налил себе виски и, шатаясь, побрел в гостиную, где включил свет и сполз на диван. Опрокинув в себя пойло, Флин налил еще. Он чувствовал, что катится вниз, но не мог остановиться.

Пять лет завязки коту под хвост. В первый год его, конечно, тянуло напиться, но одна знакомая помогла ему выпутаться. Лишь благодаря ей он не сошел с колеи, сумел собрать свою жизнь по осколкам, как Алан Пич — древний горшок.

Пять лет он не брал в рот спиртного, и вот опять. Но ему было уже все равно. Слишком много сразу навалилось: сначала девочка, потом Гильф, Дахла, «Пожар в пустыне», а теперь еще и Фадави. Нет, больше этого не вынести!

Флин снова наполнил и осушил стакан, потом приложился к бутылке, затуманенным взглядом шаря по комнате.

На глаза ему попадались самые разные вещи: шарф болельщика «Аль-Ахли», томик «Культа Ра» Стивена Квирка, осколок золотистого ливийского тектита — природного стекла из пустыни. Наконец в его поле зрения очутилась фотография с кофейного столика, снимок молодой женщины — светловолосой, загорелой, смеющейся. На ней были зеркальные очки и поношенная замшевая куртка, а за ее спиной расстилалась пустыня, ровная, как стол, и только вдалеке виднелся дюнный гребень, похожий на спину кита. Флин посмотрел на фотографию, глотнул из бутылки и отвел было взгляд, но тут же снова уставился на фотографию. На его лице появилось болезненно-виноватое выражение, как будто он попался на том, чего обещал больше не делать. Прошло пять секунд. Десять, двадцать. Наконец Флин с натужным хрипом заставил себя встать и неуверенными шажками, словно проталкиваясь сквозь невидимую преграду, направился к окну. Он открыл ставни и швырнул недопитую бутылку в темноту. Раздался звон разбитого стекла.

— Алекс, — пробормотал Флин. — Алекс, что я наделал?!

* * *

Сай Энглтон промокнул лоб платком («Ну и пекло в этом городе!») и заказал еще кока-колы. Все в кафе пили красный чай-каркаде или тягучий черный кофе, но Энглтон к ним не притрагивался. За двадцать лет службы его не раз заносило в такие края — на Средний Восток, на Дальний Восток, в Африку, — и всюду он следовал одному правилу: пить только то, что хранится закупоренным. Коллеги смеялись над ним, называли параноиком, только последним смеялся обычно он, когда их всех крючило от пищевого отравления. Если не пить из бутылок и банок, неделю просидишь в сортире. А ел он только то, что готовили американцы, — таков был его жизненный принцип.

Принесли газировку. Энглтон откупорил ее и сделал глоток, глядя, как легко мальчишка-официант петляет между столиками, восхищаясь его узкими бедрами и мускулистыми плечами. Он еще раз глотнул и отвернулся. Насущные проблемы не ждали.

Последний вечер прошел содержательно, весьма содержательно. В глубине души Энглтон спрашивал себя, не перегнул ли палку в баре, когда намекнул Броди о Гильф-эль-Кебире, но тут же решил, что риск был оправдан. В таких делах порой надо доверять чутью. А его чутье говорило, что Броди мог себя выдать. И выдал. Он что-то знал, как пить дать. Небрежно оброненное слово, случайно сказанная фраза — Энглтон любил работать именно так, составлять общую картину из крупиц, выуживать факты из словесного мусора. За это ему и платили, за это и доверяли задания подобного сорта.

После бара он проследил за археологом до самой квартиры, поболтал со старым уборщиком. Тот явно недолюбливал англичанина, на чем Энглтон и сыграл: втерся в доверие, подсунул денег. Глядишь — окупится в следующий раз, когда он решит наведаться к Броди в квартиру, что случится довольно скоро. Да уж, вечер удался. Слово за слово — глядишь, и все будет как на ладони.

Энглтон глотнул еще колы и оглядел посетителей кафе: сплошь мужчины — кто потягивает кальян, кто играет в домино. Мальчик-официант снова прошел мимо, и Энглтон проводил его взглядом, смакуя воображаемые влажные, липкие объятия…

Он ухмыльнулся и прогнал эти мысли, потом бросил деньги на столик и вышел на улицу. Нужды нуждами, но потакать им в таких местах совсем незачем. Вот закончится дело, тогда, в Штатах, — может быть. Пока что приходилось довольствоваться воображением и руками.

Таков был его жизненный принцип: не пить местную воду, не есть местную еду и, что превыше всего, не таскать местных в постель, как бы ни хотелось.


Фрея приземлилась в Каирском международном аэропорту в восемь утра по местному времени. У выхода ее ждала Молли Кирнан, приятельница Алекс, — та самая, что позапрошлой ночью сообщила о смерти сестры.

Молли оказалась седеющей блондинкой лет шестидесяти, прилично одетая, в удобных туфлях, с золотым крестиком на шее. Она обняла Фрею, прошептала слова сочувствия и, взяв гостью под руку, проводила ее из международного терминала в междугородний — на самолет до Дахлы. Там Алекс жила в последние годы, и там завтра должны были состояться ее похороны.

— Может, задержитесь в Каире? — предложила Молли по пути. — Переночуете у меня, а завтра вместе вылетим…

Фрея вежливо отказалась, объяснив, что хочет побыстрее добраться на юг, в одиночестве попрощаться с сестрой перед похоронами.

— Конечно, — согласилась женщина и стиснула Фрее плечо. — Вас встретит Захир Сабри. Он работал с Алекс. Хороший человек, только немного угрюмый. Подвезет в больницу, а потом к ней домой. Если вам хоть что-нибудь нужно, не стесняйтесь… — Она вручила Фрее визитку: «Молли Кирнан, региональный координатор Агентства международного развития США». На обороте был от руки написан номер мобильного телефона.

На междугородном терминале Фрея и еще трое пассажиров зарегистрировались. Кирнан, помахав у охранника перед носом какой-то корочкой, бегло сказала несколько слов по-арабски и прошла вместе с Фреей в зал вылета. В ожидании посадки говорили они немного. Только в очереди перед автобусом, который должен был отвезти ее к трапу, Фрея озвучила то, что терзало ее с позапрошлой ночи:

— Поверить не могу, что Алекс покончила с собой. Просто в голове не укладывается.

Если она и искала объяснения, то не получила. Молли Кирнан обняла ее еще раз, погладила по волосам и с последним «мои соболезнования» отвернулась и зашагала прочь.

Сквозь стекло иллюминатора Фрея рассеянно разглядывала лежащую под крылом пустыню — безбрежное грязно-желтое море, тающее в дымке горизонта. То тут, то там его поверхность бороздили, будто шрамы, сухие ветвящиеся русла ручьев, однако в основном пейзаж оставался безликим. Пустым, вымершим, унылым — под стать ее чувствам.

Доза морфия — вот как Алекс свела счеты с жизнью. Подробностей Фрея не знала, да и не хотела знать — слишком мучительно было в это вникать. У сестры обнаружили агрессивную форму рассеянного склероза: она частично потеряла зрение, ей парализовало руку, ноги отнялись… Боже, как это ужасно!

— Видимо, она не могла больше так жить, — сказала Молли Кирнан по телефону. — И решила действовать сама. Пока могла.

«Это совсем на нее не похоже, — подумала Фрея. — Вот так сдаться, оставить надежду». Впрочем, похоже, за время разлуки многое изменилось; только воспоминания остались прежними. Образы детства: вот Алекс сидит, обложившись тетрадями и образцами минералов, со старым армейским компасом времен битвы при Иводзиме; вот обнимает Фрею на похоронах родителей, вот растит сестру, забросив собственную карьеру. Алекс прошлого. Утраченная — теперь уже навсегда. Кто знает, насколько она изменилась за те семь лет, что они не разговаривали?

Все эти годы Фрея получала от нее письма — раз в месяц, словно по календарю. Семь дюжин посланий, исписанных размашистым, но четким почерком. Тем не менее Алекс ухитрялась обходить в них любые личные темы, как будто после того дня в Маркеме между ними словно стена выросла: о другом говорить — пожалуйста, а об этом — ни-ни. Темами новостей стали Дахла, пустыня, ее труды по движению дюн и геоморфологии плато Гильф-эль-Кебир, бог весть где лежащего. В душу она больше не пускала. Только в последнем письме, которое пришло за несколько дней до известия о смерти сестры, Алекс снова открылась перед ней. Но было уже слишком поздно.

И конечно же, Фрея, терзаясь от стыда после того, что натворила, не ответила ни на одно письмо. За все семь лет она даже не попыталась сблизиться, повиниться, искупить содеянное.

Это-то и мучило ее теперь больше всего, даже больше горя утраты. Алекс страдала одна, без родной души рядом. Она всегда готова была помочь, поддержать, что бы ни случилось — укус осы, люмбарная пункция или чемпионат по свободному лазанию в Йосемитских горах. А «родная душа» подвела, да еще во второй раз.

Фрея достала из кармана измятый конверт с египетской маркой, посмотрела на него и убрала назад не читая.

За иллюминатором все тянулась пустыня — тусклая, безжизненная, унылая. Такое уныние жило в душе Фреи последние семь лет. А теперь, наверное, будет жить вечно.

Как и было обещано, в аэропорту Дахлы — скопление оранжевых корпусов среди безбрежного моря песка — Фрею встретил Захир Сабри, коллега Алекс, сухопарый крючконосый человек с усиками в бедуинском красно-белом платке-имме. Он сдержанно поздоровался, взял чемодан (рюкзак Фрея оставила при себе) и проводил через зал ожидания на улицу. Полуденный зной ударил в лицо, словно горячее полотенце. Каирская жара не шла ни в какое сравнение с этой: здесь раскаленный воздух будто бы высасывал из легких последний глоток кислорода.

— Как тут люд и живут? — охнула Фрея, поспешно надевая солнечные очки — яркий свет резал глаза.

Захир пожал плечами:

— Приезжай летом. Когда жарко.

Перед зданием аэровокзала находилась автостоянка, окаймленная плакучими инжировыми деревьями и цветущими олеандрами. Захир подошел к обшарпанной белой «тойоте-лендкрузер» с багажником на крыше и разбитой фарой, загрузил сумку в багажник, распахнул заднюю дверь и, ни слова не говоря, уселся на водительское сиденье — заводить мотор. Машина тронулась, проехала мимо поста безопасности на единственную в округе асфальтовую дорогу, которая грязно-серым разводом вилась по пустыне. Впереди виднелась зеленоватая расплывчатая полоса — оазис, а за ним, точно каемка гигантского блюдца, маячила бежевая каменная гряда.

— Гебель-эль-Каср, — произнес Захир. Пояснять он не стал, а Фрея не переспросила.

Автомобиль несся по дороге, где каменистые дюны уступили место пустырям с проплешинами кустарничков, а те — орошаемым полям, перемежающимся пальмовыми, оливковыми и цитрусовыми рощицами. Через десять минут придорожный знак на арабском и английском объявил, что они приближаются к Муту. Из писем Алекс Фрея помнила, что так называется главное поселение Дахлы, полупустой сонный городишко: двух-и трехэтажные, аккуратно выбеленные дома, акации и казуарины вдоль пыльных улиц, полосатые бело-зеленые бордюры, точно мятные леденцы… Вот мечеть; вот телега, запряженная ишаком, — на ней кучка женщин в черном; вот вереница верблюдов, бесцельно бредущих вдоль дороги. Ветерок занес в открытое окно «тойоты» запах дыма и навоза. В других обстоятельствах Фрея впитывала бы все это как завороженная — таким иным и чуждым было все вокруг, — но теперь лишь рассеянно смотрела в окно, где к тому времени показался город. От центрального проспекта ответвлялись бульвары, расходились лучами в разные стороны, создавая ощущение гигантской пинбол-машины.

Через несколько минут городок остался позади. «Тойота» неслась по лоскутному одеялу кукурузных и рисовых полей, мимо проплывали голубятни и пальмовые рощи, мелькали оросительные каналы и причудливые каменные насыпи. Наконец перед ними возникла деревня — скопление тесно наставленных глинобитных домишек. Захир убавил скорость, свернул налево сквозь открытые ворота и затормозил во дворе, обнесенном высоким глинобитным забором с гребнем из пальмовых ветвей. Там он посигналил и заглушил двигатель.

— Это дом Алекс? — спросила Фрея, пытаясь соотнести двор и прилегающее убогое жилище с рассказами сестры из писем.

— Нет, моя дом, — ответил Захир.

Он открыл дверь и выбрался из машины.

— Мы пить чай.

У Фреи не было никакого желания распивать с ним чаи, но она чувствовала, что отказаться будет невежливо — из писем Алекс явствовало, какое большое значение египтяне придают гостеприимству. Поэтому она сгребла в охапку рюкзак и тоже вылезла наружу.

Захир проводил ее в дом. За дверью тянулся темный прохладный коридор, где витали запахи дыма и масла из кухни, а за коридором — полутемный зал с высоким потолком, голубыми стенами и циновками на полу. Всю его обстановку составляли скамья с мягким сиденьем и телевизор на столике в противоположном углу. Хозяин жестом предложил Фрее скамью, прокричал что-то в коридор и уселся перед ней на полу, скрестив ноги: из-под балахона-джеллабы выглядывали белые кроссовки «Найк».

Воцарилось молчание.

— Вы работали вместе с Алекс? — произнесла Фрея, поскольку Захир, судя по всему, не собирался начинать беседу.

В ответ на ее слова он что-то пробубнил в знак согласия.

— В пустыне? — продолжила Фрея.

Захир пожал плечами, как бы спрашивая: «Где же еще?»

— А чем вы занимались?

Тот же жест.

— Ездили. Далеко. В Гильф-эль-Кебир. Долгий путь.

Он мельком взглянул на нее и тотчас отвернулся, стряхнув что-то с плеча. Фрее хотелось расспросить о сестре: как она здесь жила, как прошли ее последние дни — обо всем. Она готова была впитывать каждую мелочь, каждую черточку образа Алекс, чтобы запомнить ее навсегда, но осадила себя, не чувствуя встречного энтузиазма. Молли Кирнан, по-видимому, мягко выразилась, когда говорила об угрюмости Захира, — его молчание казалось почти враждебным. Может, Алекс рассказала ему, что между ними произошло, отчего они так давно не разговаривали?

Она отогнала тревожные мысли и попыталась начать беседу заново:

— Вы бедуин?

В ответ — легкий кивок, и только.

— Сануси? — Это слово ей вспомнилось из писем Алекс — оно мелькало в рассказах о жителях пустынь. Впрочем, произвести впечатление не вышло: Захир пренебрежительно фыркнул и тряхнул головой.

— Не сануси, — процедил он. — Сануси — псы, дрянь. Мы — аль-Рашайда. Настоящий бедуин.

— Простите, — пролепетала Фрея. — Я не хотела…

Ее прервало позвякивание в коридоре. В комнату зашли малыш двух-трех лет и молодая женщина — стройная, смуглая, привлекательная. В одной руке она несла кальян, в другой — поднос с двумя стаканами красновато-бурого чая. Фрея хотела было помочь, но Захир жестом усадил ее обратно и махнул жене (или той, кого Фрея приняла за жену). Женщина установила поднос и прибор рядом с ним, на кратчайший миг встретилась глазами с Фреей и тут же исчезла.

— Сахар?

Захир, не дожидаясь ответа, высыпал ложечку Фрее в стакан и вручил ей, после чего обнял мальчика.

— Мой сын, — пояснил он и впервые с момента встречи улыбнулся. Висевшее в воздухе напряжение рассеялось. — Очень умный. Правда, Мухсен?

Малыш засмеялся, суча ножками под подолом своей джеллабы.

— Какой хорошенький, — сказала Фрея.

— Не хорошенький, — поправил Захир, укоризненно качая пальцем. — Женщина хорошенький. Мухсен красивый. Как отец. — Тут он усмехнулся сам себе и поцеловал сынишку в лоб. — У тебя есть дети?

Фрея призналась, что нет.

— Заводи скорее, — посоветовал он. — Пока не совсем старая.

Он всыпал в свой стакан три ложки сахара, отхлебнул и поднес к губам мундштук трубки. Кальян ожил и выпустил облако сизого дыма, которое неспешно поплыло к потолку. Снова возникла неловкая пауза (по крайней мере Фрее она показалась неловкой, потому что Захир как будто забылся). Наконец он вынул мундштук изо рта и указал на стену, где висел кривой кинжал в бронзовых ножнах с затейливой серебряной филигранью. Рукоять из слоновой кости венчал крупный камень, очень похожий на рубин.

— Этот нож перешел мне от передка, — произнес Захир. Фрея вначале смутилась, но потом поняла.

— От предка, — поправила она.

— Так я сказал. Передка. Его звали Мухаммед Вальд Юсуф Ибрагим Сабри аль-Рашайда. Жить шесть сотен лет назад, очень великий человек. Самый великий бедуин пустыня. Сахара для него как двор. Везде ходил, даже Песчаный море, знал каждый бархан, каждый колодец. Знаменитый человек.

Он гордо кивнул и обнял сына за плечи. Фрея ждала продолжения, но Захир, видимо, уже сказал все, что хотел. Опять потянулось молчание. В распахнутое окно долетало кряхтенье насоса, который качал на поля воду, и гоготанье гусей. Фрея посидела еще минуту-другую, потягивая чай под взгляды мальчугана, потом отставила стакан, поднялась и спросила, нельзя ли воспользоваться уборной, — не от нужды, а от желания уединиться. Захир повел рукой в сторону задней половины дома.

Фрея вышла в коридор, радуясь избавлению, миновала несколько дверей — за ними оказались спальни с резными кроватями, голым полом и стенами — и вышла во внутренний дворик, где стояли нагроможденные друг на друга клетки с кроликами и голубями. Из дверного проема доносилось звяканье посуды, раздавалась женская речь. Справа виднелись две закрытые двери — видимо, ванная и туалет. Фрея прошла через дворик и открыла ближайшую. За ней, однако, обнаружилось нечто среднее между рабочим кабинетом и сараем: стол с компьютером и кресло предполагали первое, а мешки с пшеницей, ржавый велосипед и садовый инструмент — второе. Фрея уже собиралась закрыть дверь, как вдруг заметила кое-что в дальнем углу комнаты и застыла как вкопанная. Над столом висела фотография, приклеенная к стене полосой скотча. Она была цветной, но увеличенной в несколько раз — даже стоя в дверях, Фрея четко видела все детали: посреди ровной пустыни стоял, отвергая закон тяготения, изогнутый утес глянцевитого черного камня, похожий на исполинскую саблю. То был впечатляющий памятник природы — его края выщербили время и ветер, придав им причудливо-зазубренный вид. Фрея невольно задумалась, какой потрясающий подъем можно было бы устроить на этом утесе, однако ее внимание к фотографии привлек не он, а человек в тени у подножия. Фрея подошла к столу и пригляделась. Рядом с каменным монолитом фигурка казалась крошечной, но поношенная замшевая куртка, улыбка, светлые волосы узнавались безошибочно. Алекс. Фрея протянула руку и коснулась ее.

— Здесь нельзя.

Она обернулась. В дверях стояли Захир с сыном.

— Простите, — пролепетала Фрея. — Я ошиблась дверью.

Хозяин ничего не ответил, только воззрился на нее в упор.

— Я увидела Алекс… — Фрея показала на фотографию и пристыженно умолкла, словно ее поймали на воровстве. Тоже самое она чувствовала и в тот день, когда…

— Уборная — соседняя дверь.

— Конечно. Я не хотела… — Она замолчала, не зная, как выразиться. Врываться? Подглядывать? Совать нос не в свое дело? Фрея чуть не плакала. — Ей было хорошо здесь? — вырвалось вдруг у нее. — Алекс то есть. Она мне писала незадолго до смерти… и очень тепло отзывалась об этом месте и о людях. Как будто она была счастлива. Это так? Она умерла счастливой?

Захир по-прежнему невозмутимо смотрел на нее.

— Здесь нельзя, — повторил он. — Ходи в соседнюю дверь.

Фрея едва не вспылила. Ей захотелось крикнуть: «У меня сестра умерла, а ты заставляешь меня пить чай и не даешь даже на фотографию посмотреть!»

И все же она промолчала, понимая, что в равной степени злится на себя — за то, что причинила Алекс, за то, что бросила ее в трудную минуту, за все сразу. Она напоследок оглянулась на фото и вышла во двор.

— Мне больше не нужно в уборную, — тихо сказала Фрея. — Я приехала из-за сестры. Отвезите меня к ней…

Захир некоторое время бесстрастно смотрел на нее, потом кивнул и закрыл злосчастную дверь. Он отправил сынишку на кухню и вернулся проводить Фрею к машине. На обратном пути в Мут никто из них не проронил ни слова.