"Ковчег Завета" - читать интересную книгу автора (Грэм Хэнкок)

МАРИЯ, ГРААЛЬ И КОВЧЕГ

Вернувшись из Франции в конце апреля 1989 года, я поручил своему помощнику по научной части заняться поиском упомянутого Питером Ласко научного труда. Я знал лишь, что он мог быть написан неким Адольфом и связан с возможным эфиопским влиянием на произведение Вольфрама фон Эшенбаха о святом Граале. Я не знал, где и когда был издан этот труд и даже на каком языке, но посоветовал своему помощнику связаться с университетами и разузнать, есть ли у них специалисты по германской средневековой литературе, которые могли бы помочь в этом деле.

В ожидании результата я приобрел ряд «рыцарских романов» о Граале, в том числе «Рассказ о Граале» Кретьена де Труа, написанный в 1182 году, но так и не законченный; «Смерть Артура» — эпопею, написанную сэром Томасом Мэлори в середине XV века и, наконец, «Парсифаль», которую Вольфрам фон Эшенбах написал, как считается, где-то между 1185 и 1210 годами — в период почти полностью совпадающий с главным этапом в строительстве северного портала Шартрского собора.

Я принялся за чтение этих произведений, и поначалу самой доступной мне показалась эпопея Мэлори, поскольку она послужила отправной точкой для ряда историй и фильмов, рассказывавших о поисках Святого Грааля, которыми я наслаждался еще ребенком.

Я моментально обнаружил, что Мэлори представил идеализированное, облагороженное и, прежде всего, христианизированное описание «единственного истинного поиска». Рассказ Вольфрама, напротив, был более мирским, точнее описывал реальное поведение людей и — самое важное — был совершенно лишен символизма Нового Завета в том, что касалось самого Грааля.

Мэлори описывал святую реликвию как «золотой сосуд», который подавала «прекрасная чистая дева» и который содержал немного крови Господа Нашего Иисуса Христа. Таков, прекрасно сознавал я, был образ, долго и бережно хранимый в народной памяти, где Грааль всегда изображался в виде чаши или миски (обычно той самой, в которую Иосиф Аримафейский собрал несколько капель крови Христа, когда страдающий Спаситель висел на кресте).

Я сам находился под столь сильным влиянием такого представления, что мне трудно было даже подумать о Граале как о чем-то ином, кроме чаши. Обратившись же к «Парсифалю» Вольфрама фон Эшенбаха, я нашел подтверждение того, что узнал еще во Франии, а именно: реликвия — которую также несла дева, как и у Мэлори, — описывалась как камень:

Я был поражен этой странной и захватывающей образностью, и в моем мозгу занозой засел вопрос: почему в «Смерти Артура» Грааль назван сосудом, а в созданном гораздо раньше «Парсифале» он недвусмысленно описывается как камень? В чем тут дело?

Я продолжил свое расследование и узнал от одного специалиста по приключенческой литературе; что Мэлори «лишь приукрашивал то, чего не понимал» при написании «Смерти Артура». Эта тема была окончательно разработана в «Парсифале» Вольфрама и «Рассказе о Граале» Кретьена де Труа — произведениях, которые на двести лет старше «Смерти».

Подбодренный этой подсказкой, я принялся за незаконченную историю Кретьена и прочитал в ней следующее описание Грааля — первое в литературе (в сущности, и в истории). Как у Вольфрама и Мэлори, здесь драгоценный предмет тоже носила девица:

Нигде в рукописи Кретьена, обнаружил я, не говорится четко, что Грааль был чашей или чашкой. Из контекста, однако, вытекало, что он видел его именно таковой. В нескольких местах он упоминает главного персонажа — «царя-рыбака», которому «подавали в Граале», и позже добавляет: «Ему подавали одну-единственную освященную облатку, приносимую в Граале, который поддерживает его жизнь в полном расцвете, настолько божественен этот Грааль». Позже я узнал, что само слово «Грааль» — это производное от старофранцузского «градаль» (латинского «градалис»), означавшего «широкий, с углублением сосуд, в котором подается изысканная пища». В разговорной речи времен Кретьена «грададь» часто произносилось как «греаль». В более же недавние времена слова «гразаль», «гразо» и «гриаль» использовались в южных районах Франции для обозначения разного рода тары.

Таково происхождение представления Мэлори о священном предмете как о сосуде. Кроме упоминания «освященной облатки» Кретьен не дает никакой иной недвусмысленной связи с христианством (не делает этого даже в виде понятия Грааля как «священной вещи», которое легко могло быть подсказано как Ветхим, так и Новым Заветом). Подобно Вольфраму французский поэт не упоминает кровь Христа вовсе и уж определенно не намекает на то, что реликвия служила для ее хранения.

Выходит, что образ «святой крови», связанный с Граалем в народной культуре, был лишь лоском, добавленным более поздними авторами, — расширявшим, но и в какой-то степени затемнявшим изначальную тему. Углубившись еще немного в этот предмет, я смог убедиться в том, что этот процесс «христианизации» спонсировался монашеским орденом цистерцианцев. В свою очередь, цистерцианцы находились под большим влиянием одного человека — Святого Бернара Клервоского, вступившего в орден в 1112 году и считавшегося многими учеными самым крупным религиозным деятелем своего времени.

Тот же Святой Бернар, обнаружил я, сыграл важную роль в развитии и распространении готической архитектурной доктрины в ее ранний период (он находился в расцвете своих сил в 1134 году, когда возводилась парящая северная башня Шартрского собора, и постоянно настаивал на принципах божественной геометрии, примененной в этой башне и во всем великолепном здании). Больше того, много времени спустя после его кончины в 1153 году его проповеди и идеи продолжали служить основным источником вдохновения для дальнейшего развития готической архитектуры, а также скульптуры, образцы которой я видел на северном портале Шартрского собора.

Главным связующим звеном между ранними, нехристианскими вариантами истории о Граале и особым толкованием Нового Завета во времена Мэлори стал сборник «Поиски Грааля», составленный цистерцианскими монахами в XIII веке. Больше того, хотя Святой Бернар уже умер к тому времени, когда было положено начало этой великой антологии, в ней можно увидеть, как мне представляется, его сильную руку, протянутую уже из могилы. К этому выводу я пришел потому, что в своих многочисленных писаниях этот весьма влиятельный священнослужитель предложил на обсуждение мистическую точку зрения на кровь Христа, которая была включена составителями «Поисков» в их новое понятие самого Грааля. С тех пор оказался совершенно преданным забвению «камень» Вольфрама, а сохраненный «сосуд» Кретьена был наполнен кровью Христа.

Что мне показалось интересным в этой идее, так это то, как ее тут же начала толковать церковь. В церковных гимнах, проповедях и апостольских посланиях следующие поколения христиан по всей Европе, как я узнал, старались приравнять Грааль в символическом плане к Святой Деве Марии, которой — не забывал я — был посвящен Шартрский собор. Такая религиозная аллегория подкрепляется следующей аргументацией: Грааль (согласно «Поискам» и более — поздним вариантам легенды) содержал кровь Христа; до рождения Мария содержала Христа в своем чреве; следовательно, Грааль является — и всегда был — символом Марии.

В соответствии с подобной логикой Мария Теотокос, или Богородица, была священным сосудом, который содержал Дух, обретший плоть. Так в «Литании Лоретто» XVI века ее называют «духовный сосуд», «сосуд чести» и «единственный сосуд набожности».

Почему этот символизм привлек мое внимание? Да просто потому, что в «Литании Лоретто» Блаженную Марию называют также «арка фоедерис», что, как я уже знал, означало на латыни «ковчег завета». Я углубился в изучение этого совпадения и обнаружил, что не только в «Литании» появляется это словосочетание. В XII веке внушающий восхищение Святой Бернар Клервоский также недвусмысленно сравнивал Марию с ковчегом завета и сделал это в ряде своих трудов. Еще в IV веке Святой Амброс, епископ Миланский, выступил с проповедью, в которой утверждал, что ковчег был пророческой аллегорией Марии: точно так же, как он содержал Старый закон в форме десяти заповедей, так и она содержала Новый закон в форме тела Христа.

Дальше я обнаружил, что подобные понятия сохранялись до XII века и были вплетены в ткань современного христианского богослужения. Во время посещения Израиля, например, я набрел на небольшую, но красивую доминиканскую церквушку, построенную в 1924 году и посвященную «Деве Марии, ковчегу завета». Церквушка стоит на дороге Тель-Авив — Иерусалим. Ее семиметровую колокольню венчает полноразмерное изображение ковчега. Стены внутри здания украшены несколькими полотнами с изображением святой реликвии. Во время посещения объяснение (вполне в духе Св. Амброса) ее посвящения и символизма дала мне настоятельница церкви сестра Рафаэль Михаил:

— Мы сравниваем Марию с живым ковчегом. Мария была матерью Иисуса, который был господином Закона и Завета. Скрижали с десятью заповедями Закона были помещены в ковчег Моисеем; так же Бог поместил Иисуса в чрево Марии. Вот почему она — живой ковчег.

Мне показалось весьма знаменательным, что и ковчег, и Грааль — внешне столь разные — тем не менее сравниваются неоднократно с одним и тем же библейским персонажем и абсолютно одинаковым образом. Если Мария — и «живой ковчег», и «живой Грааль», размышлял я, тогда это наводит на мысль, что два священных предмета могут и не быть очень уж разными и что они даже могут быть одной и той же вещью.

Меня поразила такая действительно потрясающая перспектива. Какой бы притянутой за уши ни казалась эта мысль, она все же проливает интересный свет на выбор и расположение статуй на северном портале Шартрского собора. Если я прав, тогда чаша Грааля с камнем внутри в руке Мельхиседека изображает на одном уровне Марию, а на другом призвана служить эзотерическим символом ковчега завета и скрижалей, помещенных в него.

Подобная интерпретация, чувствовал я, добавляла значительный вес гипотезе о том, что остальная иконография северного портала указывает на перемещение святой реликвии в Эфиопию. Я также сообразил, что в действительности не имею серьезных оснований для столь ответственного вывода — в моем активе только совпадения, догадки и сильное интуитивное ощущение, что я подобрался к чему-то существенному.

Я всегда был склонен прислушиваться к своей интуиции, к тому, что она мне подсказывает. И все же мне показалось, что, если я намерен заняться надлежащим, тщательным, требующим больших затрат и отнимающим много времени исследованием, тогда мне необходимы гораздо более прочные основания, нежели несколько счастливые случайностей и предчувствий.

Ждать мне пришлось недолго. В июне 1989 года мой помощник наконец сумел отыскать научный труд, который, по словам Питера Лаоко, подсказывал возможность эфиопского влияния на описание Грааля в «Парсифале» Вольфрама фон Эшенбаха. Этот труд вдохновил меня на поиски, которые поглотили следующие два года моей жизни.