"Преступники и преступления. Законы преступного мира. Побеги, тюремные игры" - читать интересную книгу автора (Кучинский Александр Владимирович)

Время уходить в запой

С давних времен главной причиной всех побегов служили незасыпающее сознание жизни и жажда воли. Если арестант не философ, которому, как известно, везде хорошо, то не хотеть уйти в бега он не может и не должен. Русского человека всегда отличала любовь к родине. Беглые каторжники вызывали больше сочувствие, чем осуждение или опаску. Если он решился на побег, на голод, топи и риск получить пулю от погони, значит, иного пути у него не было. На проселочных дорогах Сибири попадались столбы, где чья-то заботливая рука подвесила сумку с хлебом, обносками и махоркой (хотя подобный жест можно трактовать и по-другому: не повесь сумку за околицей села — вчерашний узник сам ночью вломится за харчем да еще под шумок вырежет всю семью).

Антон Чехов писал: «О Сахалине, о здешней земле, людях, деревьях, о климате говорят с презрительным смехом, отвращением и досадой, а в России все прекрасно и упоительно; самая смелая мысль не может допустить, чтобы в России жили несчастные люди, так как жить где-нибудь в Тульской или Курской губернии, видеть каждый день избы, дышать русским воздухом само по себе есть уже высшее счастье. Пошли, Боже, нужду, болезни, слепоту, немоту и срам от людей, но только приведи помереть дома. Одна старушка, каторжная, бывшая некоторое время моей прислугой, восторгалась моими чемоданами, книгами, одеялом и потому только, что все это не сахалинское, а из нашей стороны; когда ко мне приходили в гости священники, она не шла под благословение и смотрела на них с усмешкой, потому что на Сахалине не могут быть настоящие священники. Тоска по родине выражается в форме постоянных воспоминаний, печальных и трогательных, сопровождаемых жалобами и горькими слезами, или в форме несбыточных надежд, поражающих часто своей нелепостью и похожих на сумасшествие, или же в форме ярко выраженного, несомненного умопомешательства».

Это сладкое слово «свобода»! Молодой и еще энергичный каторжник, оторвавшись от сахалинских земель, стремится уйти подальше. Он может осесть в Сибири или даже дойти до Урала. На свободе он долго не задерживался. Его ловили, судили и переправляли на остров. Однако долгий пеший этап для многих таил своеобразную романтику: менялись пересылочные допры, конвой, соседи. Пока беглец возвращался на Сахалин, он не работал — он шел по этапу к месту работы, наслаждаясь дорожными приключениями. Еще не добравшись на остров, каторжник помышлял о новом побеге. В большинстве случаев помыслы эти сбывались. Однако с годами прежняя сила и выносливость улетучивались, уступая место старческой апатии и недугам. Тем не менее арестант вновь бежит, повинуясь все тому же духу свободы. Сибирь и Урал для его ног стали недосягаемы, и он выбирает Амур или даже тайгу. Беглец пытается уйти подальше уже не от Сахалина, а от самой тюрьмы. Старые рецидивисты, которые провели в тюремных стенах десятки лет, дорожили каждым днем свободы. Они рвались на Амур, на гору и даже в тайгу, пускались вплавь на ветхих лодках, стремясь, если и погибнуть, то свободными. Ни новые тюремные сроки, ни телесные наказания не могли отбить у каторжан охоту к побегам. Шестидесятилетний старик мог взять с собой кусок хлеба, отойти от поста на полкилометра, взобраться на гору и три дня любоваться морем и тайгой. Затем он спускался и шел обратно под конвой. Случалось, что с каторги бежали лишь на один день, который посвящался чему угодно, но не дорожным работам и не отсидке в тюремной камере.

Тяга к побегам часто поражала арестантскую душу в определенные времена года и по навязчивости напоминала запой. Поговаривают, что дисциплинированные узники, чувствуя приближение «запоя», не избегали профилактики: предупреждали солдат о возможном побеге. Все это напоминало болезнь, и, по логике вещей, должно было обратить внимание врачей, которые давали добро на телесные наказания. Всех пойманных беглецов хлестали плетями и розгами, невзирая на причины побега и возраст беглеца. Рядом с рецидивистами, промаявшимися в бегах не один месяц, под удары ложились и те, кто пробыл на свободе всего день или три.

«Устав о ссыльных» различает побег и отлучку, а также рассматривает побеги в Сибири и вне Сибири. За каждый повторный побег наказание ужесточается. Если беглеца поймали в течение трех дней или же он добровольно вернулся в течение недели, ему засчитывают отлучку. Для поселенца эти сроки увеличены вдвое. Самое слабое наказание для беглецов — сорок ударов плетью и увеличение срока еще на четыре года. Самой строгой карой по «Уставу о ссыльных» считаются сто ударов плетью, бессрочная каторга и перевод в разряд испытуемых на двадцать лет. Она обычно уготовлена для тех. кто покинул Сибирь.

Наказывали в специальном бараке, где стояла покатая скамья с отверстиями для ног и рук. Приговор исполнял палач, который нередко назначался из числа ссыльных. Перед наказанием арестант проходил медицинский осмотр: врач должен был письменно дать заключение, сколько ударов может выдержать приговоренный. После этого начиналась экзекуция. Палач укладывал «клиента» на скамью, сдергивал штаны, привязывал его конечности и вооружался плетью с тремя ременными хвостами. Рядом нес вахту врач с каплями и настойками на тот случай, если жертву приходилось в спешном порядке откачивать. Плеть должна была ложиться поперек тела и с каждым ударом рассекать кожу, оставляя сине-багровые подтеки и кровоточащие раны. Через каждые пять ударов палач отдыхал полминуты, затем вновь брался за ответственное дело. С окончанием воспитательной процедуры арестанту помогали подняться, и врач участливо совал в его стучащие зубы стакан с какой-то целебной жидкостью.