"Тревожные ночи" - читать интересную книгу автора (Михале Аурел)

Встреча (Рассказ бойца)

Всю ночь на 23 августа мы в беспорядке блуждали в тылу своих позиций. Огненный шквал, внезапно обрушившийся на линию нашего фронта, все усиливался, охватывая оставленные нами окопы и траншеи. Небольшими группами, по семь — восемь человек, мы бросались то в одну, то в другую сторону, пока не встречались с такими же группами людей, в панике бегущих неизвестно куда. Мы смешивались с ними и снова устремлялись туда, где глубокая темнота ночи казалась нам более безопасной. Однако и там мы натыкались на таких же, потерявших голову румынских солдат. Толпа бегущих росла, вбирая в себя все новые и новые мечущиеся из стороны в сторону группы людей. Время от времени мы на мгновение останавливались и, переводя дыхание, ошалело смотрели в сторону фронта. Все кругом горело. Не знаю, как это случилось, но мы оказались в кольце разрывов, которое охватило нас, словно огненный пояс.

Иногда мы слышали отчаянные крики офицеров, гнавших подкрепления к передней линии фронта. Но и эти части рассеивались, смешивались с нами, вливались в обезумевшую, беспомощную, слепую толпу. Солдаты резервных частей сообщили нам ошеломляющую новость: немцы в панике бросили свои позиции и удрали на машинах, оставив их одних. Зловещая тишина охватила наши ряды, и грохот артиллерийского огня как бы придвинулся еще ближе. Тишина была нарушена истошным криком одного из офицеров:

— Назад!.. Назад!.. Стрелять буду!

Кое-кто из офицеров и впрямь начал сгоряча палить в воздух: стрелять в нас они не осмеливались. Однако стрелять в эту минуту было так же глупо, как пытаться перекричать ураганный грохот, сметающий с лица земли наши окопы и траншеи. Что мог поделать какой-то офицер со своим крошечным пистолетиком, когда вокруг нас содрогалась земля и сотрясалась от взрывов сама ночь?! Один из них все же сделал попытку удержать этот страшный людской поток, но ему было суждено умереть мучительной смертью. Он погиб не от пули. Первая же волна бегущих в панике людей сбила его с ног и, подмяв под себя, затоптала десятками и сотнями сапог.

Только на рассвете мы остановились. Все попытки уйти от надвигающейся лавины огня были тщетны. Она неотступно преследовала нас с той самой минуты, когда с ревом обрушилась на наши передовые позиции. Мы молчали и со страхом оглядывались назад. Огненный шквал продолжал неудержимо двигаться на нас. На какое-то мгновение мы оцепенели: смертельный ужас лишил нас дара речи, способности мыслить. И все же именно тогда у меня впервые мелькнула мысль о том, что войне подходит конец.

Некоторые солдаты, бросив винтовки, сели на краю воронки от снаряда и стали спокойно ожидать прихода советских войск.

— Зря бежим, — сказал один из них. — Все равно они где-нибудь настигнут нас.

К тем, кто сидел на краю воронки, подходили все новые и новые группы и подсаживались к ним. Скоро у воронки собралось человек сто. Однако большинство солдат, неодобрительно покачивая головами, продолжали шагать в сторону, противоположную фронту, к себе домой. Я стоял в нерешительности и смотрел вслед уходившим. Они гуськом двигались по тропинке, которая вела к шоссе. Мне тогда было совсем безразлично: оставаться на месте или уходить. И все же я торопливо зашагал вслед за остальными.

Таким образом, к полудню я оказался в общем потоке отступающих. Двигались мы по тыловым дорогам бывшего участка фронта: Яссы — Тыргул Фрумос. Я устроился верхом на стволе тяжелого артиллерийского орудия, затесавшегося в колонну бежавших на запад немцев. Хорошо еще, что тогда погода была теплая! С неба, такого ясного, словно оно было вылито из голубого стекла, нещадно палило солнце, накаляя землю и воздух. Пыль, как белый дым, окутывала колонну.

Дороги, канавы, выжженные летним зноем поля, по которым брели разрозненные гитлеровские части, были сплошь изрыты снарядами. Огромные глубокие воронки еще дымились. Возле них валялись трупы людей, лошадей, разбитые машины, орудия, повозки. Подбитые немецкие тяжелые танки с черными крестами на броне при свете летнего солнца полыхали яркими факелами. Перевернутые автомашины, подбитые советской авиацией, трещали и корчились в пламени, распространяя вокруг тяжелый запах горящей резины. Повсюду в толстом слое пыли валялись разбросанные патроны, пулеметные ленты, высыпавшиеся из разбитых ящиков гранаты, мины, снаряды.

То тут, то там, особенно по обочинам дороги, возвышались груды немецких винтовок. Это были винтовки тех самых гитлеровских солдат, перед которыми некогда трепетала вся Европа… Теперь же трупы этих солдат в серых мундирах, в пятнистых потускневших стальных касках валялись вперемежку с трупами лошадей под машинами, танками, в канавах и на обочинах шоссе.

К полудню отступление стало более затруднительным: шоссе было забито остатками немецких полков и дивизий, которые ночью в панике бросили фронт. Окутанные облаками пыли, по шоссе мчались легковые машины, мотоциклы, танки, грузовики немецкой моторизованной пехоты, шли разрозненные саперные и кавалерийские части. Иногда сквозь колонну проходила вереница тяжелых орудий. Их тащили высокие мощные шестиколесные тягачи или покрытые пеной лошади, запряженные цугом, которые больше топтались на месте, чем продвигались вперед. Колонна, словно гигантский червь, громыхая и фыркая, медленно продвигалась вперед. Оглушительно и тревожно звучали автомобильные гудки. Нетерпеливо трещали мотоциклы, глухо позвякивая металлическими частями, поднимая за собой тучи пыли, подпрыгивали на рытвинах орудия, ревели и вздрагивали двигавшиеся по середине шоссе сорокатонные танки, подминая все на своем пути. Временами из этого шума долетали отчаянные крики перепуганных людей, душераздирающее ржание лошадей, обрывки команд и отдельные винтовочные выстрелы.

Все было окутано гигантской желто-золотистой тучей липкой пыли. Спустя несколько часов колонна настолько уплотнилась и разрослась, что ее уже не вмещала лента шоссе. Пехота и кавалерия двигались теперь преимущественно по полю, рядом с дорогой.

Нас догнали даже те немцы, которые, не успев сесть на умчавшиеся ночью грузовики, шли пешком от самой передовой. В их глазах еще стоял смертельный ужас, они обезумели от страха и кипели жаждой мести за то, что их бросили на произвол судьбы. Многие немцы шли без мундиров, без касок и даже без оружия. Двигаясь вдоль обочины, они время от времени пугливо озирались. Разве могли они противостоять всеуничтожающему урагану огня и железа наступающих советских войск. Какой-то парнишка с растерянным лицом и печальными глазами, прихрамывая, бежал рядом с группой солдат. На нем была белая с короткими рукавами рубашка. Одна нога его была обута в сапог, на другую он, видимо, не успел натянуть его и шагал прямо в носке. Какой-то толстый унтер с опухшим, багровым лицом ехал верхом на тощей лошаденке, готовой вот-вот рухнуть под тяжестью его грузного тела, и все время бил ее рукояткой пистолета по голове.

Внезапно перед этим беспорядочным потоком охваченных паникой людей и ревущих машин появилась немецкая танкетка. Орудие, на стволе которого я, прижавшись к броне, ехал с самого рассвета, остановилось. На танкетку поднялись немецкий офицер и несколько солдат с серыми от пыли лицами; они открыли огонь из автоматов поверх колонны. Затем офицер, размахивая рукой, стал отдавать приказания:

— Машины и танки направо! Повозки и артиллерия налево! Кавалерия и пехота на поле!

Колонна остановилась и глухо заволновалась. Скопище машин и людей стало обретать какой-то порядок; справа прошло несколько грузовиков, набитых немцами, слева — несколько румынских повозок с верхом из мешковины, за ними орудие, на котором ехал я. Но в этот момент на большой скорости прорвалось вперед несколько немецких танков. Не обращая внимания на отчаянные крики офицера, они отбросили танкетку в сторону и промчались мимо орудий и повозок, застрявших в кювете. В колонне вновь началась давка, беспорядок, слышались крики людей.

Увидев это, ездовые шестерок лошадей, тянувших орудия, дернули поводья и галопом понеслись мимо повозок.

Таким образом, наше орудие оказалось в самой середине немецкой колонны. Мне стало не по себе… «Кто знает, куда немцы направят колонну?» — подумал я. Однако вскоре я успокоился: в колонне стали мелькать разрозненные группы румынских солдат. Они пробирались между машинами и орудиями. Чаще всего, перейдя кювет с левой стороны шоссе и вытянувшись цепочкой, они быстро шли вперед по краю поля, оставляя нас позади. Теперь не было смысла ехать ни на орудии, ни на повозке, ни на машине: колонна все равно ползла, как улитка. Я все время порывался бросить артиллеристов и присоединиться к тем, кто пробирался полем. Однако на ногах далеко не уйдешь, а тут худо-бедно, но едешь. Прошло уже часов десять, как я, повесив винтовку на шею, ехал верхом на стволе орудия.

Но вот от колонны отделилась группа румынских солдат человек в пятнадцать — двадцать. Они перебрались через кювет и быстро зашагали по обочине, стараясь не отставать от шедших впереди нескольких солдат, на лицах которых была написана решимость. Присмотревшись, я увидел среди них своего односельчанина, сына Бэлаши. Я проворно соскочил со ствола орудия и, стараясь не потерять их из виду, побежал по кювету.

— Митрицэ! Земляк!.. Сержант Бэлаша! — кричал я.

Митрицэ Бэлаша, как и вся его родня, был маленького роста, коренастый и очень подвижный. На его лице оливкового цвета особенно выделялись живые, черные с искоркой глаза. Каска была сдвинута на затылок, в руке он держал автомат, на боку висел ранец. На нем был зеленовато-серый вылинявший парусиновый мундир, расстегнутый до пояса; узкий ворот военной рубашки был распахнут; с пыльного лба, с висков, с разгоряченных щек тонкими струйками стекал пот.

— Куда вы идете, Митрицэ? — запыхавшись от бега, спросил я его.

Он остановился и в недоумении смотрел на меня, пока я не подбежал ближе. Тут лицо его внезапно просветлело.

— Дядя Костаке! — удивленно воскликнул он. — Спасся?!

— Бежал вот с этими пушкарями! — смущенно ответил я.

Митрицэ посмотрел вслед удалявшимся товарищам и зашагал вдоль кювета, чтобы нагнать их. Я тоже двинулся за ним по кювету.

— Так куда же вы идете? — обиженно переспросил я его. — Ты что, не слышишь, что ли?

— Домой, дядя Костаке, — не останавливаясь, ответил он. — Домой!.. Айда вместе! С нами господин младший лейтенант Гиня… Он нас до самого села доведет!

Митрицэ подал мне руку, помог вылезти из кювета, и мы побежали догонять идущих впереди людей. Рядом на дороге гудела и ползла немецкая колонна, вся окутанная пылью. А за нами по обочине, растянувшись длинной разорванной цепочкой, двигались румынские солдаты…

Всю вторую половину дня мы продолжали шагать рядом с колонной немцев, которая под натиском наступающих советских частей стала еще плотнее. Все чаще и чаще мы обгоняли застрявшие в сутолоке, набитые немцами грузовики, легковые машины, танки. Иногда идущие в колонне немцы грозили нам кулаками или пистолетами. Они ругались, обвиняя нас в прорыве фронта. В этом, конечно, была доля правды. Однако мы находились у себя на родине. Война нам осточертела, мы были сыты ею по горло. И угрозы немцев разжигали в нас лишь накопившуюся против них злобу и ненависть.

Временами, когда угрозы казались им недостаточными, они, словно испытывая наше терпение, выпускали над нашими головами короткие автоматные очереди. Но мы делали вид, будто не замечаем этого. Да и до того ли нам было! Мы думали о доме, о женах, о наших детях; вот уже четыре года, как мы покинули родной очаг. Теперь, когда, казалось, рушился весь мир, судьба наших близких беспокоила нас больше всего. Вдруг пули просвистели где-то рядом, и мы невольно пригнулись.

— Надо бы проучить этих гадов, — пробурчал один из нас.

Те, что шли с краю, стали собирать оружие — автоматы, коробки с патронами, гранаты — и раздавать тем, кто был безоружен. Немцы не унимались. Одна из машин, вырвавшись из потока, поехала рядом с нами возле кювета. Несколько солдат, выставив автоматы, снова дали очередь над нами.

— А, черт! — процедил сквозь зубы Бэлаша.

Мы прибавили шагу, стараясь держаться поближе к шедшей впереди нас группе. Машина также прибавила ходу и, объехав разбитые танки и повозки, снова догнала нас. Но как только один из сидящих в ней немцев дал очередь, задиристый и вспыльчивый Митрицэ Бэлаша повернул автомат в его сторону и ответил тем же. Тут вся наша группа — человек пятнадцать — двадцать — вскинула винтовки. Немцы, по-видимому, не ожидали такого отпора. Их пыл угас, и машина, отстав от нас, присоединилась к колонне.

— У, сволочи!.. — выругался Бэлаша. — Ну, что, выкусили?

Мы не двигались с места до тех пор, пока машина с немцами не затерялась в колонне. Только тогда наша группа тронулась вперед. После столкновения с немцами мы почувствовали себя более сплоченными. «Дra, — с радостью подумал я, — значит, и они струхнули!» Однако меня охватило беспокойное чувство. Что-то говорило мне, что рано или поздно нам все равно придется схватиться с немцами.

И предчувствие это сбылось скорее, чем я ожидал. Через некоторое время мы достигли Перекрестка дорог, охраняемого немцами. Одна дорога шла направо, на запад, через горы к Инсрындул Секуеск, где перегруппировывались остатки разбитой в Молдове немецкой армии. По этой дороге двигалась, поднимаясь в гору, колонна людей, лошадей, повозок, орудий, танков, автомашин. Другая дорога спускалась к югу, в глубь страны.

На перекрестке слева собрались тысячи румынских солдат. Влились в это сборище и мы. Полные глухой ненависти, готовой каждую минуту взорваться, люди шумели и кричали. Эта толпа больше не походила на армию. На одичавших на фронте людях висели лохмотья. Они были небриты, голодны, покрыты слоем пыли и грязи, принесенной из окопов, в которых им пришлось столько выстрадать. На одних были каски, на других — пилотки, одни были с оружием, другие — без него. Но все были одинаково озлоблены, хмуры и охвачены страхом. Мы находились в таком состоянии, когда малейший толчок мог нас бросить или в бегство, или в атаку.

Наша группа старалась держаться поближе к Митрицэ Бэлаша и младшему лейтенанту Гине. Мы недоуменно поглядывали на людей, которые, словно ожидая чего-то, смотрели вперед. Бэлаша, локтем прокладывая дорогу, стал пробираться сквозь толпу к передним рядам. Расталкивая солдат, мы тоже бросились вперед. Мы следовали за ним до тех пор, пока нам не преградил дорогу высоченный солдат. Его никак нельзя было сдвинуть с места. Мы сгрудились за его спиной в ожидании дальнейших событий. Митрицэ дернул солдата за рукав.

— Эй, браток, что там происходит? — спросил он его.

Верзила недовольно пожал плечами, продолжая смотреть вперед поверх голов. Тогда Митрицэ юркнул мимо него и удивленно, словно не веря своим глазам, прошептал:

— Думитраке!..

Великан был из нашего села, один из сыновей Быркэ. Он служил в том же полку, что и мы.

— Что здесь происходит, Думитраке? — допытывался Бэлаша.

— Немцы, господин сержант, не пускают нас. Хотят, чтобы мы шли с ними туда, через горы!

Митрицэ, ругаясь вполголоса, стал вместе с Думитраке снова пробираться вперед. Держась друг за друга, мы старались не отставать от них. Наконец мы дошли до первых рядов и увидели, что вторая дорога была перекрыта немецкой частью СС, которая, угрожая пулеметами, установленными на краю кювета, не давала румынским солдатам двинуться на юг. Из легкой танкетки, уткнувшейся носом в канаву, торчали стволы двух тяжелых пулеметов. Между ними стоял немецкий полковник с мрачным сухим лицом и темными от загара впалыми щеками. Он что-то свирепо кричал по-немецки, размахивая пистолетом. Мы понимали лишь отдельные слова.

— Назад!.. В колонну!.. Назад!

— У-у-у! — упрямо кричали мы. — У-у-у!

Было ясно, что мы не желаем ему подчиняться. Накопившаяся в сердцах многотысячной толпы ненависть внезапно вырвалась наружу. Те, кто стоял впереди, еще плотнее сомкнулись и с оружием наготове угрожающе двинулись вперед, в сторону охраняемой немцами дороги. Немецкий полковник дал знак, и пулеметы, установленные на танкетке, выпустили несколько коротких очередей над нашими головами. Мы растерянно остановились шагах в тридцати от кювета. Полковник на танкетке опять поднял руку с пистолетом и стал что-то кричать. Лишь немного погодя передние смогли понять, что он хочет говорить с офицером.

— Офицера… Офицера сюда!

Море людей заволновалось; солдаты смотрели один на другого и, оборачиваясь назад, кричали:

— Офицера… офицера!

Но они напрасно надрывались: офицеров не было.

— Они все сегодня ночью на машинах удрали! — крикнул кто-то.

— К черту офицеров! — запальчиво орал другой. — Не нужны нам офицеры!.. Они нас в огонь толкнули, а потом бросили!

— Тогда выходи ты, умник! — подтрунил чей-то голос. — Пойди и скажи этому на танкетке, что мы по горло сыты союзничками, скажи, домой, мол, хотим! Ну, иди!

Казалось, так и не удастся нам найти офицера. Но тут мы вспомнили о Гине, учителе из нашего села. Он стоял впереди с Митрицэ и Думитраке. Люди, окружавшие его, расступились, образовав проход. Гицэ Гиня вопросительно, с удивлением посмотрел на нас, забыв, вероятно, что он офицер. Потом спокойно и уверенно пошел вперед, провожаемый десятками и сотнями недоверчивых, подозрительных глаз… Одет он был, как и мы, в солдатскую полевую форму, на голове у него была поношенная зеленоватая холщовая фуражка, на длинном ремне через плечо висела полевая сумка и автомат. Единственное, что выдавало в нем офицера, — это вырезанные из жести консервных банок поржавевшие узкие кривые полоски на погонах.

— Гицэ, стой! — предостерегающе крикнул Бэлаша.

Потом, сделав знак Думитраке следовать за ним, побежал за учителем. Поравнявшись с ним, он пошел рядом с Гицэ, держа автомат наготове. Увидев это, мы бросились к ним и окружили их тесным кольцом. К нам присоединились стоявшие впереди солдаты, у которых были винтовки и автоматы.

Плотно обступив Гицэ, мы остановились шагах в десяти от немецкой танкетки. Позади нас, угрожающе сжимая в руках оружие, затаив дыхание, ждали солдаты. Только справа, на дороге, по которой продолжали в панике отступать перепуганные немцы, слышался непрерывный нарастающий шум. Полковник недовольно окинул взглядом нашу группу и неожиданно заорал, угрожающе размахивая пистолетом перед лицом Гицэ Гини:

— Was ist das? [3] Это разве армия?.. Где дисциплина?.. Цыгане!

Но тут Гицэ Гиня, словно взорвавшись от возмущения, неожиданно выскочил вперед. Он сделал несколько шагов к полковнику и крикнул по-немецки:

— Господин полковник, напоминаю вам, что вы еще находитесь на румынской земле!

— Nein! [4] — заревел полковник. — У тебя есть пять минут времени для того, чтобы построить на шоссе этих болванов!

Потом поднял руку, в которой был зажат пистолет, и членораздельно на ломаном румынском языке приказал:

— Вы-пол-нять!

Стоявшие за нашими спинами солдаты, не понимая, о чем идет речь, заволновались. Гицэ Гиня повернулся и громким голосом стал разъяснять им слова полковника:

— Он говорит, чтобы мы вошли в колонну!

— Не пойдем с немцами! — крикнул Митрицэ.

Еще мгновение — и голоса Гицэ Гини и гитлеровского полковника потонули в оглушительном крике многотысячной толпы румынских солдат, которые, угрожающе подняв винтовки, стали кричать:

— Довольно, потерпели… пусть проваливают от нас!

— Вон из Румынии… вон!

— К оружию, братцы!

Но мы не успели первыми открыть огонь. По знаку немецкого полковника пулеметы на танкетке и на краю кювета застрочили по толпе. Сам полковник вскинул пистолет и выстрелил в Гицэ Гиню, который рухнул к нашим ногам.

Так начался бой. Немцы, охранявшие дорогу, поднялись из кювета, построились плотными рядами и принялись безжалостно расстреливать людей из автоматов. Из первых рядов многие упали на землю. Но это только подлило масла в огонь. Толпа разъярилась. Солдаты с ревом бросились на немцев. Все сразу начали стрелять из винтовок, автоматов, полетели гранаты. Добравшись до кювета, румынские солдаты стали топтать немцев ногами, бить прикладами. Если бы тогда нам пришлось драться даже голыми руками, мы все равно победили бы… В пылу схватки мы совсем забыли о проходящей рядом колонне. Немецкий полковник подъехал к ней на танкетке, остановил несколько танков и двинул их против нас. Потом развернул батареи тяжелых орудий и, угрожая пулеметами, ссадил с машин несколько батальонов немецкой пехоты…

Нам предстояло выдержать тяжелый бой, в котором превосходство немцев было очевидным. Но что оставалось нам делать? Мы залегли в придорожных кюветах, держа гранаты наготове. Те из нас, у кого не было оружия, бросились к колонне и стали отбирать у перепуганных немцев винтовки, пулеметы, легкие пушки, которые тут же затаскивали в кюветы… Разгорелся дикий, беспощадный, жестокий бой. У нас и у немцев появились первые убитые. Мы подожгли танкетку и танк, они же основательно покосили передние ряды наших, ринувшихся на немцев, словно шли в самую настоящую атаку… Вскоре, однако, танки расчистили перекресток и с бешеной скоростью понеслись по занятой нами дороге. Новые сотни немцев сошли с автомашин и присоединились к тем, кто сопровождал танки. Стало ясно, что мы проиграем бой и ни один из нас не выберется отсюда живым…

В этот момент в воздухе послышался оглушительный вой. На немецкую колонну стали пикировать самолеты. Перекресток дорог неожиданно оказался объектом бомбардировки советской авиации. Дорога содрогалась от взрывов, огненными всплесками поднялся дым, тучи пыли. Колонны машин и танков были рассеяны, охвачены огнем… Немцы покинули поле боя и бросились бежать…

Еще не умолк гул советских самолетов, а мы уже чувствовали себя спасенными. Многотысячная толпа румынских солдат, выскакивая из воронок и кюветов, бросилась бежать по освободившейся дороге на юг. На бегу я все еще ощупывал себя, не веря, что вышел целым и невредимым из такой переделки…

Вскоре почти все свернули с шоссе и разбрелись кто куда. Жители Нижней Молдовы направились по домам окольными проселочными дорогами. Наиболее трусливые, те, кто во время столкновения с немцами прятались, вместе с несколькими офицерами, уходили в горы или леса… «Посмотрим, чем все это кончится!» — говорили они. Среди них были и такие, кому непременно пришлось бы держать ответ за совершенные ими на советской земле преступления. Остальные же двинулись в глубь Румынии. Мы предпочли идти не по шоссе. Растянувшись бесконечной вереницей, мы осторожно пробирались сквозь заросли кустарника и кукурузы, в пятистах — шестистах метрах от шоссе. Опыт отступления от излучины Дона подсказывал нам, что по дорогам идти не следует, так как по ним движутся колонны наступающих войск. В то же время, находясь вблизи советских войск, мы были защищены от немцев. К Советской Армии мы уже тогда питали, правда еще смутное, чувство симпатии. Мы понимали, что она вела справедливую войну.

Я хотел было свернуть в кукурузное поле, как вдруг заметил, что отбился от своей группы, с которой участвовал в схватке на перекрестке. Поскольку я бежал оттуда одним из первых, я не сомневался, что никто из товарищей не мог меня опередить. Поднявшись на насыпь, я посмотрел назад. Вдоль всей видимой части шоссе небольшими группами бежали солдаты. Над перекрестком по-прежнему стояло облако дыма и пыли, изредка то тут, то там ослепительно вспыхивали огни разрывов.

Я присел на край кювета и, внимательно вглядываясь в лица проходящих мимо меня солдат, стал ждать, когда подойдут Митрицэ или Думитраке. Гицэ Гиню я не рассчитывал больше встретить: ведь я собственными глазами видел, как он упал, сраженный пулей полковника. Сидел я и думал: «Ну ладно, от немцев мы с грехом пополам избавились! А что будет, когда придут русские? Ведь как-никак мы воевали против них?!»

— Эй, дядя Костаке! — услышал я чей-то голос. — Ты что тут делаешь?

Я обернулся… Мимо меня по дороге проходили человек семь — восемь солдат — все, что осталось от нашей группы, которая не дрогнула перед немецким полковником на танкетке. Во главе них шел Митрицэ Бэлаша и Думитраке. Они несли Гицэ Гиню… «Значит, жив!» Увидев его, я так обрадовался, что в первый момент не обратил внимания на остальных.

— Ну, идешь с нами? — бросил мне на ходу Митрицэ. — Или раздумал?

— Иду! — невнятно пробормотал я, перелезая через кювет и направляясь к ним.

— А я-то думал, что ты русских решил дожидаться! — ехидно проговорил Быркэ. — Кто тебя знает, может, ты один за все грехи Антонеску собрался отвечать?!

Я неопределенно пожал плечами и пошел вместе с ними. Вскоре шоссе опустело, впереди нас уже никого не было. Теперь нам нужно было свернуть с шоссе и идти по кукурузному полю.

Сумерки застали нас на опушке леса. Митрицэ и Думитраке положили Гицэ на траву. Мы сели вокруг него, с тревогой посматривая на товарища. Гицэ Гиня пришел в себя и застонал. На него было страшно смотреть. С искаженным от боли лицом, не открывая глаз, он мучительно сжимал кулаки и стискивал зубы. Митрицэ нагнулся к нему и осторожно размотал обмотки на раненой ноге. Потом вытащил из ножен штык и разрезал штанину. Пуля раздробила Гицэ кость почти у самого колена. Нога его была залита кровью, которая уже начала подсыхать, образуя вместе с пылью тонкую черную корку. У одного из нас нашлось во фляжке несколько глотков воды. Митрицэ смочил ею сухие губы Гицэ и как мог промыл на ноге рану, затем перевязал ее взятым у Думитраке бинтом и натянул сверху штанину.

Мы сделали из двух палок и плащ-палатки носилки и тронулись дальше. Митрицэ и Думитраке с носилками впереди, остальные за ними. Несколько часов мы наугад шли по лесной чаще и наконец остановились около старых развесистых дубов. Сквозь их листву виднелось далекое ясное небо, на котором искрились звезды. Кругом стояла нетронутая, таинственная тишина.

— Думаю, что мы ушли довольно далеко, — сказал Митрицэ и сделал знак Думитраке поставить носилки с Гицэ на землю под одним из дубов.

Мы начали готовиться к ночлегу. Митрицэ и Думитраке, наломав веток и нарвав листьев, мастерили раненому мягкую и теплую постель. Трое солдат во главе с Думбрэвяну, парнем из соседнего села Стэнкуца, собрали все имевшиеся у нас фляжки и котелки и пошли искать воду. Остальные разбрелись в поисках сухого валежника для костра. Вскоре под старыми дубами ярким пламенем запылал костер. Лесная темнота расступилась. Глубокую тишину нарушало лишь сухое потрескивание горящих сучьев.

Положив под головы винтовки, мы расположились вокруг костра. Один из нас стал на часы чуть поодаль, в темной чаще леса. Нас мучили голод и жажда. Вот уже два дня минуло с тех пор, как советские войска пошли в наступление, и за все это время мы ничего не ели и не пили. Но волнения этих дней и усталость взяли свое, и я задремал. Сквозь сон я слышал стоны Гицэ Гини, шепот Митрицэ Бэлаша и Думитраке. Они беспокоились об ушедших за водой солдатах. Может быть, они заблудились, а может, наткнулись на немцев — ведь те тоже наводнили леса, бежав из-под Тигины и Васлуя в направлении гор…

Я так крепко спал, что на рассвете проснулся на том же боку. Под густой листвой дуба было тепло. Костер, горевший всю ночь, уже еле теплился. Раскаленные угли подернулись сизой шапкой пепла. Около костра спокойно сидели Митрицэ Бэлаша и Думитраке Быркэ. Дотлевавшие угли, то вспыхивая, то угасая, бросали на их лица кроваво-красные блики. Рядом с ними лицом к огню лежал Гицэ Гиня. Не открывая глаз, он тихо стонал. Оглядевшись, я увидел, что лежавшие около костра солдаты тоже проснулись, однако им не хотелось вставать с нагретого места. В предрассветной тишине я услышал шепот Митрицэ и Думитраке.

— Когда-нибудь все равно надо выходить на свет божий, — говорил Митрицэ, — все равно нас выгонит отсюда голод и… — Он указал на Гицэ Гиню, который стонал еще громче.

Устремив взгляд на тлеющие угли, Думитраке молчал. Я со страхом подумал о том моменте, когда мы будем вынуждены выйти из леса.

— Хорошо, — сказал кто-то у костра, — допустим, мы выйдем! Ну, а если тебя спросят русские, что ты теперь собираешься делать, что ты на это ответишь?

Митрицэ Бэлаша снял с колен автомат, положил его на землю, встал и слегка изменившимся от волнения голосом мягко и доверительно начал говорить воображаемым собеседникам:

— Я, товарищи, хочу мира! Четыре года прошло с тех пор, как меня таскают по мобилизационным пунктам и фронтам, четыре года, как я не брался за плуг. Можно сказать, забыл, как пашут! Хорошо, что вы пришли! Начну жизнь сначала! Осенью снова начну пахать.

— Может, и начнешь, — мрачно прервал его Думитраке. — Да только чью землю-то?

— Ну, да это другой разговор! — помолчав, ответил Митрицэ Бэлаша. — Поживем — увидим, что к чему, куда жизнь повернет… Одно скажу: чует мое сердце, что господам и помещикам несладко придется!

Разговор оборвался. Митрицэ снова уселся поближе к огню, поднял с земли автомат и зажал его между ног. Все солдаты уже проснулись и лежали с открытыми глазами. Гицэ Гиня по-прежнему стонал в полузабытьи.

Сквозь листву теперь виднелось белесое предрассветное небо. В лесу еще стояла ночная тишина. Вдруг в этой тишине неожиданно прозвучал винтовочный выстрел.

— Наши! — вздрогнул Думитраке.

Митрицэ вскочил на ноги и дал из автомата короткую очередь. Лес ответил далеким, как зов, эхом.

Вскоре из лесной чащи появились двое солдат из той тройки, которая вчера вечером ушла за водой; закинув винтовки за спину, они несли в руках котелки и фляжки. Солдаты были без мундиров: на одном — крестьянская посконная рубаха, на другом — рваная грубошерстная. Однако на головах у обоих оставались пилотки.

— Что это с вами? — строго спросил их Митрицэ, когда солдаты подошли ближе.

Возвратившиеся явно не торопились с ответом. Они роздали товарищам котелки и фляжки, в которых было молоко. Мы принялись жадно пить, бросая на переодевшихся солдат вопросительные взгляды. Тот, кто был в посконной рубахе, подошел к Митрицэ и сообщил ему:

— Мир заключен, господин сержант! Оказывается, мы попросили у русских мира и порвали союз с немцами!

Ошеломленные этой новостью, мы так и застыли — кто с котелком в руке, кто с фляжкой у рта. Митрицэ, поддерживавший голову Гицэ Гини и поивший его молоком, недоверчиво взглянул на солдата. А тот с таинственным видом продолжал:

— Говорят, коммунисты свергли Антонеску и заставили короля просить мира!.. Говорят, будто в Бухаресте начались бои с немцами. Говорят…

— Да кто говорит-то? — прервал его. Думитраке. — Говорят, говорят, а кто, черт побери, говорит?

— Лесник говорит! — недоуменно выкрикнул другой солдат так, словно мы были обязаны знать, где и с кем они пробыли всю ночь. — Это он нам молока дал. Сказал, что мы кончили войну. Вчера до нашего прихода к нему заходили немцы, у них был радиоприемник, и они вместе слушали передачу… Лесник сказал, что немцы пошли дальше через горы, в Трансильванию…

Глубоко задумавшись, мы продолжали пить молоко. Мы, конечно, и раньше кое-что слышали о коммунистах, но никто о них толком ничего не знал. Все, что мы знали о коммунистах, мы знали со слов офицеров, которым не особенно доверяли.

Митрицэ Бэлаша терпеливо слушал солдат до тех пор, пока Гицэ Гиня не попросил положить его на землю. Отойдя от раненого, Митрицэ схватил солдата в крестьянской посконной рубахе за рукав и с силой усадил его рядом с собой. Сели и мы.

— А Думбрэвяну где? — спросил Митрицэ. Только теперь мы заметили, что Думбрэвяну не вернулся.

— Он остался там, у лесника, — ответил солдат в посконной рубахе. — Сунул леснику деньжонок — и тот его пристроил пока смотреть за скотом.

— Та-а-к! — многозначительно произнес Митрицэ. — Значит, струсил…

Молоко подкрепило наши силы, и мы стали готовиться в путь. Уложив в вещевые мешки фляжки и котелки, мы принялись перематывать обмотки. Митрицэ и Думитраке прилаживали плащ-палатку к носилкам Гицэ Гини.

— Господин сержант, я так думаю: бежать нам надо! — вдруг тихо заговорил солдат в посконной рубахе.

— Куда бежать? — презрительно спросил Митрицэ. Солдат растерянно пожал плечами.

— Так лесник говорит, — пробурчал он. — Говорит, чтоб мы не выходили из лесу, покуда все не образуется… Русские, говорит, все разрушают на своем пути и расстреливают наших.

— А ну его к… Брешет он! — набросился на него Митрицэ. — Откуда ему знать… Видно, немцы нагнали на него страху!

Все молчали. Я с сомнением посматривал то на солдата в крестьянской рубахе, то на Митрицэ. Остальные солдаты недоумевающе переглядывались, как бы ожидая ответа друг от друга, как быть дальше. Только Думитраке продолжал хранить молчание, проявляя полнейшее безразличие ко всему происходящему.

— Довольно, надо выходить на дорогу! — решил Митрицэ. — Будем пробираться домой!

Мы подняли с земли винтовки, подтянули ремни. Митрицэ и Думитраке нагнулись над Гицэ Гиней, чтобы перенести его с ложа из листьев на носилки, но раненый запротестовал.

— Отнесите меня к леснику, — попросил он, — я останусь здесь.

Но ни Митрицэ, ни Думитраке не обратили внимания на его слова. Они посмотрели друг на друга и покачали головой. Конечно, они не согласятся оставить его здесь. Да и как же иначе, ведь вместе с Гицэ Гиней прошло все их детство. А когда тот вернулся в родное село учителем, дружба их стала еще крепче. Не расставались они и здесь, на фронте. Вместе были до самых последних боев… Митрицэ и Думитраке осторожно положили его на плащ-палатку, взялись за носилки и тронулись в путь. Мы же, робко поглядывая друг на друга, продолжали стоять в нерешительности.

— Ну, а вы что стоите? — сердито спросил нас Думитраке.

— Идем… но на дорогу выходить не станем! — ответил солдат в посконной рубахе.

Митрицэ грустно вздохнул и, увлекая за собой Думитраке, зашагал с носилками по лесу. Мы гуськом, как в разведке, двинулись за ними, держа путь на юг. Над лесом слева, едва пробиваясь сквозь листву, засверкали первые лучи восходящего солнца…

К исходу третьего дня мы все еще бродили по лесу. Наша группа представляла собой жалкое зрелище: люди растянулись в цепочку и с трудом передвигали ноги вслед за Митрицэ и Думитраке, идущими впереди с носилками. Мы устали, изголодались и совсем потеряли человеческий облик: одежда наша превратилась в лохмотья, давно не бритые исхудалые лица были страшны. С того дня, как мы пили молоко, никто почти ничего больше не ел. В первый день наших странствований по лесу мы набрели на дикое грушевое дерево с маленькими, невероятно кислыми плодами. Мы немедленно набили ими наши желудки и продовольственные сумки. Вечером солдат, переодетый в крестьянскую посконную рубаху, подстрелил сороку. Мы тут же изжарили ее на костре. Однако каждому досталось по такому крошечному кусочку, что мы не могли даже разобрать вкус мяса. На другой день мы пили только воду, которой было вдосталь, да в одном месте собрали несколько горсточек ежевики. Мы так измучились, что все чаще и чаще подумывали, не выйти ли нам на дорогу.

На третий день, когда солнце уже склонялось к закату, Митрицэ и Думитраке положили носилки на землю. Мы, как обычно, уселись вокруг них на прохладную траву. Митрицэ нагнулся и снял тряпку, прикрывавшую ногу раненого; показался грязный бинт, пропитанный кровью. Вся нога Гицэ Гини стала темно-синей.

— Начала чернеть нога! — испуганно проговорил Митрицэ.

На лицах Митрицэ и Думитраке появилось озабоченное выражение. Мы растерянно столпились вокруг и с тревогой смотрели на посиневшую ногу Гицэ Гини. «Пропадет из-за нас», — думал я.

Люди, вытряхивая последние крошки из продовольственных сумок, бросали их в рот и жадно глотали. Солдат в посконной рубахе обошел всех и не успокоился до тех пор, пока каждый из нас не вывернул свой карман наизнанку и не вытряхнул ему в руку оставшиеся крохи табака. Из этого табака мы свернули цигарку, и каждый затянулся по одному — два раза. Гицэ Гиня стал стонать еще громче; его пересохшие губы шептали какие-то непонятные слова. Митрицэ тут же снял с ремня фляжку и дал ему воды. Потом провел влажной рукой по пожелтевшему горячему лбу и черным спутанным волосам. Гицэ Гиня открыл глаза и чуть внятно произнес:

— Кончено… умираю, Митрицэ! Больше не могу!.. Если тебя спросит обо мне мать, ты скажи ей…

Но он не мог закончить фразу: губы его задрожали, глаза затуманились, в них появились слезы.

Митрицэ с отчаянием вцепился в свои волосы и тяжело вздохнул. Затем он обернулся к Думитраке и попросил дать ему полевую сумку Гицэ Гини. Бэлаша поспешно открыл ее и достал оттуда карту и компас. Разложив карту на земле, он одной рукой приподнял голову Гицэ, а другой пододвинул компас на край карты.

— Потерпи еще немножечко, Гицэ! — умолял он. — Скажи, где мы… куда нужно идти?!

Заметив в наших глазах испуг и отчаяние, Гицэ Гиня собрал последние силы и, поддерживаемый Митрицэ, повернулся к карте.

— Сколько времени идем? — спросил он едва слышно.

— Три дня, — ответил Митрицэ. — И только на юг.

Гицэ Гиня долго смотрел на карту. Он немного повернул ее и снова стал внимательно разглядывать. Затем, взглянув на компас и на солнце, он провел по карте пальцем пройденный нами путь, который выходил на край зеленого пятна карты. Гицэ, бессильно опустившись на носилки, сделал знак Митрицэ наклониться поближе…

— В трех — четырех километрах влево находится опушка, — проговорил он тихо. — Оттуда видно шоссе…

Митрицэ велел Думитраке положить карту и компас в полевую сумку. Затем они снова взялись за носилки и пошли. Мы, стараясь не отставать, в полном молчании гуськом двинулись за ними.

Скоро мы достигли опушки леса. Митрицэ и Думитраке поставили носилки на землю под дубом. Подойдя к краю опушки и спрятавшись в кустарнике, мы посмотрели вперед и остолбенели: примерно в восьмистах шагах от нас проходило шоссе, над которым клубилось огромное облако пыли. До нас долетал отдаленный, глухой шум мощных моторов. Временами, когда завеса пыли становилась менее густой, мы различали бесконечную колонну машин и танков.

— Немцы! — вдруг прошептал солдат в посконной рубахе. Недоверчиво взглянув на него, мы с опаской повернули головы в сторону покрытого облаком пыли шоссе.

Митрицэ попросил у Думитраке бинокль и залез на дерево. Он стал внимательно рассматривать шоссе. Мы же собрались вокруг дерева и с нетерпением следили за каждым движением Митрицэ. Вдруг он крикнул:

— Братцы! Русские! Я видел красную звезду на танке!

Митрицэ спустился к нам и решительно сказал:

— Хватит! Выходим на шоссе!

— А если нас расстреляют? — спросил один из солдат.

— Зачем им нас расстреливать? — возразил Митрицэ.

Я почувствовал, что ему нужна наша поддержка. Но все молчали, каждый искал ответ в глазах другого. А этот ответ не приходил…

— Давайте-ка закопаем здесь оружие, — после непродолжительного молчания тихо проговорил Думитраке, — и выйдем без него, как мирные люди.

Мы быстро закопали под дубом, возле которого лежал Гицэ Гиня, свои винтовки и автоматы. Растерянно столпившись вокруг Митрицэ и Думитраке, мы теперь меньше всего походили на солдат. Когда же Митрицэ и Думитраке подняли носилки и пошли вперед, мы опять двинулись за ними. С такими решительными людьми, как они, мы чувствовали себя увереннее…

«Что будет, то будет! — подумал я. — Двум смертям не бывать и одной не миновать!»

Но как только мы вышли из лесу, Митрицэ, словно о чем-то вспомнив, вдруг остановился. Он сделал знак Думитраке положить носилки на землю, затем снял каску, которую носил чуть сдвинув на затылок, и начал терпеливо что-то искать под подкладкой каски. Затем он вытащил оттуда свернутый листочек бумаги и медленно развернул его. Это была советская листовка, на которой было напечатано всего несколько строчек — так называемый пропуск. Советские самолеты за последнее время часто сбрасывали на наши позиции такие листовки-пропуска. Там, на фронте, за чтение этих листовок людей отдавали под суд военного трибунала, а тех, кто вроде Митрицэ хранил их при себе, приговаривали к расстрелу.

— У кого еще есть такой, братцы? — спросил нас Митрицэ, размахивая листовкой.

Все оживились. Сначала робко, тайком посматривая друг на друга, потом уже смелее мы начали один за другим вытаскивать спрятанные в одежде и снаряжении такие же листовки. У меня листовка лежала под подкладкой фуражки, у других — в швах брюк, в подсумках… Только у солдата, одетого в посконную рубаху, не оказалось листовки. Дрожа от страха, он с отчаянием обратился к Митрицэ:

— Господин сержант, а у меня нет такой бумажки!

— На, возьми мою, — протянул ему свой пропуск Митрицэ.

Так, держа листовки в руках, мы направились к шоссе. Впереди Митрицэ lt;и Думитраке несли на носилках Гицэ Гиню. Мы миновали пахнущий душистой травой луг, усыпанный васильками и маками, пересекли пашню, то и дело спотыкаясь о комья земли, так как все наше внимание было приковано к облаку пыли на дороге, затем вышли на жнивье, поросшее птичьей гречихой. Видя, что все обходится благополучно, мы, осмелев, ускорили шаг и тотчас же оказались на шоссе. Но к этому времени, оставляя за собой облако пыли, уже прошли последние машины. Не зная, что делать дальше, мы одиноко стояли посреди дороги и с грустью смотрели вслед удалявшейся колонне.

Вскоре пыль осела, но на шоссе никого не было видно. Стало темнеть.

— Подождем, — сказал Митрицэ, — должны проехать другие.

Мы перепрыгнули обратно через кювет на жнивье, где оставили носилки с Гиней. Потом собрались у края кювета, точно так же, как и в тот раз, перед немецким полковником на перекрестке дорог. Только теперь вместо оружия в наших руках белели листовки, и мы хотели найти лишь понимание и дружбу. Нам не пришлось долго ждать. Вскоре вдали на шоссе темноту прорезали большие светящиеся глаза фар. Когда они отклонялись в сторону, сзади них сверкали десятки и сотни таких же огненных глаз. Их свет пробивался сквозь поднявшуюся пыль, похожую на прозрачную свинцовую завесу. Спустя некоторое время мы услышали шум моторов.

— Едут! — крикнул Митрицэ и шагнул к кювету.

Огненные глаза приближались вместе с нарастающим гулом. Мы стали махать листовками. Я чувствовал, как все вокруг меня затаили дыхание, сердце мое забилось так сильно, словно готово было вот-вот выпрыгнуть из груди. «Братцы, мы несчастные люди! — повторял я про себя, мысленно обращаясь к тем, с кем мы должны были сейчас встретиться. — Не наказывайте нас, бог и так нас наказал этой войной!» Но к горлу подкатил комок, и вслух я не мог сказать ни слова…

Вдруг нас осветили сотни, а может быть, и тысячи фар… «Какими жалкими мы, наверное, выглядим!» — подумал я. Но тут из головы все мгновенно вылетело. Я увидел, как Митрицэ шагнул вперед, и зажмурился от ослепительного света фар. Послышался скрип тормозов и голос Митрицэ. Я открыл глаза. Перед нами остановилась машина, свернувшая к кювету. Сзади в свете фар продолжала мчаться окутанная пылью вереница машин. Из кабины подъехавшей к нам машины вышел молодой советский офицер, белокурый, с загрубевшим от солнца и ветра лицом. Митрицэ по-солдатски вытянулся перед ним и приложил руку к каске, как при отдаче рапорта. Перемешивая свою речь несколькими известными ему русскими словами, он стал говорить, показывая рукой туда, где находились носилки с Гицэ Гиней. Советский офицер что-то крикнул, и из кузова машины выпрыгнули два солдата с автоматами в руках. Я внимательно разглядывал солдата, остановившегося недалеко от меня. Это был пожилой человек с худым лицом и с длинными свисающими усами. В его больших черных глазах светилась нарочитая суровость.

«Рэнит, рэнит», — показывая рукой в сторону кювета, повторял Митрицэ. Наконец офицер понял, о чем он говорит. Он перешел кювет и остановился около носилок. Солдат в крестьянской рубахе, размахивая листовкой, заикаясь от испуга, залепетал:

— У нас пропуск! У нас пропуск!..

Советский офицер взял у него из рук белый листок и, посмотрев на него, вернул солдату. По знаку офицера Митрицэ и Думитраке подняли носилки, перенесли их через кювет и поставили так, чтобы на них падал свет фар.

— Таня! — крикнул офицер.

Из кабины выпрыгнула одетая в военную форму белокурая девушка с санитарной сумкой через плечо. Митрицэ вместе с ней встал на колени около носилок и откинул плащ-палатку с Гицэ Гини. Некоторое время девушка недоуменно смотрела то на Гицэ, то на Митрицэ, застывшего у изголовья раненого. Затем, повернувшись к офицеру, беспомощно пожала плечами. Ее взгляд выражал боль и сострадание… Митрицэ зарыдал и припал к телу Гицэ Гини. По скорбным вздохам Думитраке я понял, что Гицэ Гиня уже не нуждался в помощи. Мы медленно сняли фуражки и растерянно смотрели на лежащие на земле носилки…

Советский офицер велел нам откопать оружие, затем похоронить Гицэ Гиню. Остаток пути к родным местам мы ехали вместе с советскими солдатами. Они угостили нас водкой, хлебом и папиросами. Только смерть Гицэ Гини омрачала радость этой встречи.