"Тревожные ночи" - читать интересную книгу автора (Михале Аурел)

Последний штурм (Рассказ офицера)

Ночь застала нас на марше. Мы спешно меняли позиции — и шли уже шестнадцать часов подряд по шоссе, обсаженному с обеих сторон высокими и еще оголенными деревьями, разрешая себе лишь редкие и короткие передышки. Последние километры мы едва тащились от усталости. И все же прибыли в назначенное село до полуночи, так что у нас оставалось еще несколько часов отдыха. Солдаты разбрелись по фруктовому саду и околице; на рассвете нам предстояло вступить в бой, сменив измотанные части на этом участке фронта.

Бойцы были возбуждены. Лишь немногие растянулись на земле, укрывшись шинелями и подложив под голову вещевые мешки или ружейные приклады. Большинство, сидело группами под деревьями, поеживаясь под накинутыми на плечи шинелями, куря и тихонько переговариваясь. Сад неожиданно наполнился неясным гудением, напоминающим пчелиное жужжание, которое лишь изредка прерывалось приглушенным смешком или коротким возгласом. Кто-то в дальнем конце сада затянул песню, протяжную и унылую.

Я смертельно устал, но все же заставил себя обойти бойцов. Меня тревожило их необычное возбуждение. Переходя от группы к группе, я прислушивался к тихим голосам. Как всегда, бойцы говорили о самом близком, кровном — о земле и хозяйстве, о жене и детях… В одной из групп кто-то из более мягкосердечных пробормотал, одновременно вздыхая и смеясь:

— Ну, будет, братцы! Хватит об этом! Невмоготу!

И, закрыв лицо ладонями, встал и, как одурелый, побрел в темноту.

Я направился к краю сада, откуда неслась песня. Одинокий боец сидел обессиленный под деревом, за которым начиналось поле, окутанное ночной тьмой. Устремив взгляд в пустоту, боец пел свою печальную, задумчивую песню.

Я вернулся в сад еще более встревоженный, сам не зная почему.

Что, в сущности, произошло? Под вечер, когда мы проходили через какое-то село, вдруг разнесся слух, что скоро будет заключен мир. Говорили, что немцев поставили на колени в самом Берлине, в сердце Германии, и что алое знамя Красной Армии, пронесенное от Сталинграда до германской столицы, уже несколько дней реет над зданием рейхстага… Эта весть вызвала бурную радость в сердцах бойцов, и только близость фронта удерживала, чтобы не выплеснуть ее в веселых выкриках и песнях. Все были так возбуждены, что приходилось по нескольку раз повторять приказ о необходимости соблюдать тишину на марше… А сейчас, в эту короткую передышку перед атакой, люди могли снова поговорить о мире.

Я тоже присел под дерево и стал молча следить за дальними огоньками ракет и трассирующих пуль, вспыхивающими то в одном, то в другом месте над линией фронта. Иногда над нашими головами проносилась мина и разрывалась где-то позади села. Ночь была ясная, но сырая и холодная, какими обычно бывают весенние ночи в Моравии. Со стороны поля дул легкий ветерок, донося запахи свежевспаханной земли и набухших почек. Вскоре меня сморил сон. Проснулся я от шороха — кто-то осторожно усаживался рядом под дерево. При огоньке сигареты я узнал бойца — это был Муря, мой односельчанин.

— Значит, возвращаемся домой, господин младший лейтенант? — спросил он, увидя, что я открыл глаза.

— Говорят, — пробормотал я, еще не совсем очнувшись от сна.

— Сподобил нас господь дожить до мира, — продолжал он задумчиво, глубоко затягиваясь и пуская дым в землю, отчего казалось, что он все время вздыхал.

Мы вместе бились с гитлеровцами, начиная с Трансильвании, где он был назначен в мою роту. Много раз с тех пор сиживали мы вдвоем на привалах в той же Трансильвании, а потом в Венгрии и Чехословакии, вспоминая о деревне, об односельчанах, о родных и близких. Муря был значительно старше меня, попал на фронт по ошибке, возможно, взамен кого-то другого. В беседах я обычно называл его «дядюшка Думитре», как привык называть с детства.

Муря некоторое время молча следил за огнями трассирующих пуль, которые то и дело вспыхивали над селом. Почему разыскивал он меня ночью в саду? Сначала я подумал было, что его привело ко мне желание поделиться долгожданной вестью о мире. Но когда он еще раз взволнованно повторил: «Возвращаемся, значит, домой, господин младший лейтенант», — я удивленно повернулся к нему.

Видя, что я молчу, он продолжал мечтательно:

— Сейчас, когда и я получил землю, как мне пишет жена, потому что и нам выделили надел из поместья Христофора, выходит, наступит иная жизнь. И мои дети увидят лучшие дни. Ведь пока что они были лишены всего… Придут на землю покой и мир. И принесет нам радость наш труд. Так ведь, господин младший лейтенант?

— Так, — подтвердил я, стараясь угадать, куда он клонит.

— Вот ребята, — он указал на сидящих под деревьями бойцов, — начали волноваться, как будто война уже кончилась.

— Конечно, дядюшка Думитре. Сколько может она еще протянуться? День, два, от силы неделю. Никак не больше.

— Как будто оно так! — вздохнул он с облегчением. — А разве не обидно будет, если убьют тебя как раз сейчас, когда всюду толкуют о мире? Может, завтра, как пойдем мы в атаку в последний раз, тебя и прикончат? Ведь прошел путь от Муреша до самой Чехии и посчастливилось тебе избежать пули. А тут она тебя как раз и настигнет. Может, в ту самую минуту, как придет приказ и полетит по всем частям: «Эй, бойцы всех фронтов! Прекратить огонь! Мир!»

Я ему ничего не ответил. Что хотел он этим сказать? Я почувствовал за его словами то, чего он не договаривал: Муря трусил — он боялся завтра идти в атаку. Он был сейчас всецело во власти одной-единственной мысли — мысли о земле, которую он получил. Он уже жил в будущей послевоенной жизни; туда были устремлены все его помыслы и мечты.

— Не дождусь той минуты, господин младший лейтенант, когда вернусь наконец домой! — вырвалось у Мури, и глаза его загорелись.

У меня не было тогда времени продолжить с ним беседу. Меня отыскал связной батальона, чтобы вручить приказ. В нем предписывалось нам занять определенный участок на передовой перед высотой триста десять, которую мы должны были атаковать на рассвете. Нужно было немедленно выступать. Мы осторожно выбрались из сада и двинулись цепочкой через поле. Полчаса спустя мы уже сидели в окопах, сменив бойцов, которые отправлялись в тыл на отдых.

Здесь, на наиболее выдвинутых позициях нашего переднего края, почти вплотную подходивших к немецким, я сразу забыл и о своем земляке и о мире. Нас окружала кромешная тьма. Ночь была черная как смола, и лишь изредка в какой-нибудь сотне шагов вспыхивала искра от винтовочного выстрела или пробегала, сверкая, зеленоватая нить трассирующих пуль. Все указывало, что враг близок, почти рядом. Очевидно, где-то тут находилась и высота триста десять, о которой говорилось в приказе. Так оно действительно и было. Когда ночная тьма начала редеть, мы обнаружили, что наши окопы расположены на склоне горы, развороченном снарядами, перерезанном траншеями, выжженном огнем взрывов. Увидели мы и немецкие позиции. Они перерезали высоту террасами с высокими стенами. В этих стенах были устроены укрытия, защищенные перекрестным огнем пулеметов, стрелявших с флангов… Перед первой террасой тянулись ряды проволочных заграждений и, как всегда у немцев, минные поля. Огонь нашей артиллерии и неоднократные атаки пехотинцев, которых мы сменили, проделали в проволочной сети длинные, узкие ходы, напоминающие лесные тропки. По ним и предстояло нам пройти, чтобы опрокинуть одну за другой линии обороны противника на этих террасах и дать ему последний бой на вершине высоты.

Там, на вершине, вздымалась устремленная к небу гигантская красноватая железная мачта, поддерживаемая мощными стальными тросами. С изумлением начал я рассматривать ее, но, бросив взгляд на часы, увидел, что приближалось время атаки. Тут затрещал телефон. На проводе был командир батальона, он разговаривал со всеми командирами рот сразу.

— Знаете, что вам предстоит атаковать? — спросил он торопливо; очевидно, он тоже следил за часами. — Взгляните наверх. Видите железную мачту? Это — радиомачта станции «Дунай»…

В эту минуту раздался оглушительный грохот — наша артиллерия открыла по позициям гитлеровцев ураганный огонь. Земля содрогнулась до основания, к небу взметнулись гигантские столбы земли и дыма, окутав высоту и мачту непроницаемой дымовой завесой. Вскоре мы уже ничего не могли различить перед собой — ни проволочных заграждений, ни террас с их мощными укреплениями, ни железной мачты на вершине. Тогда и мы поднялись из окопов и бросились в атаку. Не знаю, как достигли мы первой террасы, но тут нам пришлось залечь. Немцы обрушили на нас убийственный огонь. На этой же линии были остановлены вторая и третья цепи… Здесь, возле первой из террас, полегло до половины нашего личного состава…

Потихоньку мы начали перегруппировываться, готовясь к новому штурму… Командир полка дал мне задание набросать для него схему расположения немецких укреплений, поскольку мне удалось их увидеть на расстоянии нескольких десятков шагов. Я сделал набросок и оглянулся, отыскивая, с кем бы отправить его в штаб. С удивлением увидел я возле себя Мурю. Один из рукавов его кителя был разорван сверху донизу, из руки сочилась кровь. Он был перепачкан землей, черен от дыма и копоти, глаза горели мрачным огнем…

— Дядюшка Думитре, — протянул я ему бумагу, — доставь ее в полк… Но сначала загляни в санпункт, перевяжи руку…

Он взял у меня бумажку дрожащей рукой и крадучись двинулся вдоль окопа под немецкими пулями.

Мы еще раз атаковали первую террасу и опять безуспешно. Между нами и немцами лежали наши убитые и раненые, но мы не в состоянии были подобрать их… К полудню, когда после пяти часов безрезультатных атак рассеялась дымовая завеса, закрывавшая от нас высоту, и на ее вершине вновь вырисовывалась красноватая железная мачта, мы уже снова находились в наших окопах, из которых вышли на рассвете на первый штурм горы. Склон ее был теперь еще сильнее разворочен снарядами, в проволочных заграждениях зияли новые пробоины, а мачта накренилась на одну сторону… И все же, как нас известили с командного пункта, радиостанция «Дунай» продолжала функционировать и слать в эфир свои отравленные ядом гитлеризма сообщения. Это вызвало взрыв негодования у бойцов.

— В атаку! Положим конец этой мерзости!

— Бешеные собаки, — сердито выругался один пулеметчик. — Все еще рычат!

— Заткнем им глотку… землей!

— Атакуем, господин младший лейтенант! — кричали бойцы наперебой, наседая на меня.

Но нам все же пришлось задержаться — к нам на помощь двигалась мощная колонна советских войск. До ее прихода мы должны были оставаться на занятых позициях, выслав ей навстречу проводника, который бы провел ее к высоте. И так случилось, что мой выбор снова пал на Мурю, хотя он только что вернулся из штаба полка. Я велел ему отправиться в село, где мы провели ночь и куда должны были прибыть к вечеру советские части, чтобы вместе с нами вновь атаковать на заре высоту триста десять.

Все это произошло 8 мая 1945 года…

К вечеру прибыла к нам на смену свежая рота, а мы вернулись в наш фруктовый сад, где провели прошедшую ночь. Сейчас сад, околица и все село были забиты советскими частями и их мощной боевой техникой — танками, тяжелыми орудиями, «катюшами». Муря, нетерпеливо ждавший нашего возвращения, повел нас на какой-то двор с полуразрушенными постройками, вблизи фруктового сада, где мы встретились с советскими воинами. Наши и русские уселись вперемежку, чтобы поужинать и покурить.

Я так устал, что мне было не до еды и не до курева. Муря свел меня на чердак конюшни на том же дворе, чудом уцелевший от немецких бомбардировок. Я с наслаждением растянулся на сене и мгновенно заснул.

Проснувшись, я не сразу сообразил, где нахожусь. Сквозь отверстия в крыше светились звезды. Я был не один на чердаке. До моего слуха донесся чей-то шепот. Беседовали два бойца на смешанном русско-румынском языке. Но, как видно, они неплохо понимали друг друга. В румыне я сразу узнал по голосу Мурю. Русского мне удалось разглядеть, только когда бойцы, поделив между собою табак, задымили оба громадными, толщиной в палец, самокрутками. Это был уже пожилой солдат, на вид он казался даже старше Мури. У него были длинные висячие усы и все лицо изборождено морщинами.

— Выходит, Андрей Иванович, — обратился к нему Муря, словно был знаком с русским испокон веку, — у вас нет больше бояр?

— Нет.

— И вся земля принадлежит вам?

— Нам.

— И вы на ней работаете?

— Мы.

Муря минуту полежал на спине, дымя самокруткой. При слабом ее свете мне показалось, что на лице русского мелькнула снисходительная улыбка. Затем Муря снова повернулся к своему собеседнику и прошептал с гордостью:

— А знаешь, Андрей Иванович! И у меня теперь есть земля… Жена пишет, что она уже начала пахать… Может, и у нас после войны будет другая жизнь…

— Другая, конечно другая! — заверил его русский. — Иначе не может быть.

Муря опять помолчал некоторое время, делая глубокие затяжки, затем заговорил тихим дрожащим голосом:

— Эх, Андрей Иванович! Всю-то жизнь пришлось нам батрачить на бояр — и отцу моему, и мне, и моим детям!.. Проснусь иногда и думаю о будущем. И не верится, что доживу я до этой чудесной справедливой жизни, что смогу порадоваться на нее…

Русский слушал его внимательно, даже курить перестал.

— Скажи мне, Андрей Иванович, — продолжал Муря еще тише и взволнованней, — а не обидно будет тем, кто погибнет как раз сейчас, когда вот-вот должен наступить мир? Не обидно будет, если завтра настигнет тебя пуля на этой проклятой высоте… и все для тебя кончится раньше, чем ты начал жить настоящей жизнью?

Усач слушал его, задумчиво потягивая цигарку. Сделав последнюю глубокую затяжку, он потушил пальцами окурок и отбросил его в сторону. Еще немного помолчал, словно обдумывая слова Мури.

— Да, брат Думитре, — услышал я его глубокий сдержанный голос, и мне показалось, что он стиснул рукой плечо Мури, — конечно, обидно будет. Очень будет обидно!.. Но подумал ты, что оставили нам гитлеровцы в наших странах, во всей ограбленной Европе? Трупы и развалины оставили они, смерть и пепелище, могилы и виселицы… Ах, браток! — вырвалось у него со стоном. — Только две эти руки и остались у меня! Все я потерял — и жену, и ребятишек, и хозяйство. Село наше немцы спалили дотла. Нет ничего у меня сейчас на земле! Вот за все это должен я отплатить бандитам. На край земли пойду за ними… — Усач замолчал, борясь с охватившими его печалью и гневом. — Не думай! И мне дорога жизнь. И я люблю и работу, и веселье, и водку, и песни… Эх, какая жизнь началась у нас накануне войны! Живи, не горюй. А пришел Гитлер и все порушил. И этого мы ему не простим, не можем простить… И если бы мне даже пришлось завтра погибнуть, чтобы только Гитлер был уничтожен, мне бы не было обидно, потому что я знал бы, что погиб не зря. Все человечество вздохнет свободно. Миллионы людей заживут в покое и мире…

Я снова задремал под эти проникновенные слова советского воина. Но на этот раз сон мой был тревожен, меня мучили кошмары… Мне снилось, что я возвратился домой. Война окончилась. Мать со слезами радости на глазах встретила меня у ворот. Я бросился к ней, хотел обнять. Но у меня на глазах ее вдруг окутало дымовое облако, как то, что закрывало от нас высоту триста десять. А из облака торчала сверху железная мачта… Проснулся я весь в поту… Только нащупав рукой сено, я осознал, что это был сон, и понемногу успокоился.

Кругом меня была тьма, я не различал больше далекого мерцания звезд сквозь отверстие в потолке — его заслонили от меня тела Мури и Андрея Ивановича… Приподнявшись на локте, я оторопело уставился на них… Наполовину высунувшись из дыры, они бессмысленно палили в небо… Затем, сдернув фуражки, стали размахивать ими над головами, крича во всю глотку:

— Ура-а-а! а-а-а! Ура-а-а!

Потом, вставив новые обоймы, снова принялись палить вверх, в звезды. Но выстрелов я больше не расслышал. Их перекрыл треск и грохот бесчисленных ружей, пулеметов, пушек, стрелявших отовсюду.

Перепуганный, я кинулся к отверстию, протиснулся между Андреем Ивановичем и Мурей и замер, пораженный открывшимся перед моими глазами зрелищем: вся линия фронта пылала. Непрерывно взлетали ракеты — синие, красные, зеленые, белые. Сверкали и переливались нити трассирующих пуль… И среди этого моря огня снова вырисовывалась на фоне темного неба красноватая железная мачта на высоте триста десять, еще ниже склонившаяся к земле… Там, над линиями немецких укреплений, царила глубокая, почти зловещая тишина… А у нас здесь внизу, на дворе разрушенной чешской усадьбы, румынские и советские бойцы обнимались, бросали вверх фуражки и сотрясали ночную тьму неистовыми криками:

— Ура-а-а! а-а-а! а-а-а!

С недоумением спросил я Мурю:

— В чем дело, Думитре?

— Мир, господин младший лейтенант! — ответил он, пьяный от радости. — Мир! Мир!

— Мир! — раскатисто выкрикнул Андрей Иванович, размахивая над головой фуражкой. — Миру — мир!

Огонь постепенно стихал. На фронте снова установилась тишина, тяжелая, глубокая, страшная. Все кругом словно замерло. Застыли звезды на небе. Застыл воздух, даже время прекратило, казалось, свой непрерывный бег. Словно наяву, почувствовал я, что сейчас, в это самое мгновение, жизнь и время готовились сделать свои первые шаги в новый мир… и вздрогнул. Меня глубоко потрясло это первое мгновение мира. Я поверил тогда, что человечество сможет действительно добиться вечного мира на земле. Это мгновение показалось мне воплощением потрясающего величия этого чаяния. И опять яростно затрещали винтовки, застрочили пулеметы, забухали орудия. Небо вновь заиграло разноцветными огнями. Неистовый грохот и шум заполнили пространство между небом и землей, и, перекрывая их, неслись ввысь, гремели радостные крики людей, как победная песнь, как могучий гимн освобожденного человечества.

— Эх, Андрей Иванович, — услышал я голос Мури. — Дал бы господь нам теперь здоровья, чтобы могли мы порадоваться на будущую светлую жизнь!

И оба бойца, румын и русский, обнялись, крепко прижав друг друга к груди, и расцеловались в обе щеки, украдкой смахивая набегающие слезы.

Я еще продолжал наблюдать из отверстия в крыше за игрой огней, когда меня позвали вниз, на двор, принять пакет. Я его распечатал тут же среди бойцов и зачитал вслух приказ. Война действительно окончилась четверть часа тому назад. Это сообщение вызвало новый взрыв ликования. Но в приказе мне поручалось выделить из нашей части парламентера, который бы вместе с представителями других воинских подразделений, наших и советских, направился на высоту триста десять сообщить засевшим там немцам, что весь их фронт от Балтики до Вены рухнул, что подписаны условия капитуляции, поэтому бессмысленно оказывать дальнейшее сопротивление, и предложить им сдаться. Подумав, я снова остановил свой выбор на Муре. Вызвал его к себе с чердака, критически осмотрел со всех сторон, заставив несколько раз повернуться, и приказал:

— Даю тебе четверть часа. За это время ты должен побриться, надеть лучшее обмундирование, которое сможешь найти в роте, сменить винтовку на автомат и явиться ко мне.

Он посмотрел на меня ошалело. Но приказ есть приказ! Он тотчас отправился его выполнять, сопровождаемый бойцами. Многие тут же стали скидывать с себя шинели и кителя, протягивая ему кто ремень или противогаз, кто каску или автомат. Не знаю, где удалось раздобыть ему бритву и у кого он занял обмундирование, только точно через четверть часа он предстал передо мною чисто выбритый и вырядившийся, как на парад. Я еще раз оглядел его со всех сторон, велел вытереть сеном сапоги и отправил в штаб полка.

Установилась наконец тишина и на немецком фронте.

К рассвету все румынские и советские части были подтянуты к переднему краю. На селе, замаскированные в саду и на огородах, остались только советские танки, орудия и «катюши».

Итак, заря застала нас в тех же окопах, на том же склоне горы, где мы накануне пролили столько крови. Над нами возвышались все те же три укрепленные террасы и так же стояла, склонившись к земле, железная мачта на ее вершине. Мы ждали наготове, чтобы по первому сигналу ринуться в последний штурм.

Случайно парламентерам пришлось пройти мимо наших позиций, возможно потому, что они ближе всех подходили к немецким линиям обороны.

Делегация, руководимая советским офицером, ненадолго задержалась возле наших окопов, чтобы исследовать проходы в минных полях и в проволочной сети. Я очень обрадовался, когда увидел среди советских парламентеров и Андрея Ивановича. Они с Мурей стояли рядом, улыбаясь друг другу. Воспользовавшись короткой остановкой парламентеров, мои бойцы окружили Мурю, чтобы дать ему последнее напутствие.

— Гляди в оба, Муря, — увещевал его кто-то из бойцов, — чтобы немцы не облапошили вас. Пусть не забывают, что все же мы их побили. Сам знаешь, какая у русских здесь сила! Чего только не припрятано там на селе! Раз ударить — и от них только мокрое место останется.

Муря — его, видно, натаскали в штабе — пытался им объяснить, что они идут не для того, чтобы ругаться с немцами или запугивать их: сейчас нужна «дипломатия»… Главное — прекратить кровопролитие… Но ему не удалось закончить свою речь — парламентеры двинулись к высоте. Передний нес белый флаг. Бойцы продолжали крыть «дипломатию» и гитлеровцев, укрывшихся в своих дотах на высоте, с орудиями, нацеленными на нас.

Я следил в бинокль за делегацией, особенно за Мурей. Он старался ступать решительно и гордо, словно желая своим видом устрашить гитлеровцев. Но бедняге это плохо удавалось. Трудно было, видно, выпрямиться сразу батраку, всю жизнь гнувшему спину на помещиков, — он был самый сутулый из всех. Но я был доволен, что выбрал парламентером его, мне приятно было думать, что именно перед ним, бедным батраком, немцы покорно склонят головы.

Вместе со мной следили с напряженным вниманием за ними и тысячи бойцов этого участка фронта, растянувшегося на несколько километров, опоясывающего полукругом подножие горы. А на краю села и под деревьями фруктового сада гневно гудели моторы тяжелых тридцатитонных танков, угрожающе вздымались вверх дула заряженных пушек, притаились грозные «катюши».

Делегация пересекла и тишине ничейную землю, прошла через минные поля и проходы в проволочных заграждениях, приблизилась к первой террасе. Затаив дыхание следили мы за каждым ее шагом. Казалось, что все живое сосредоточилось на этом крошечном участке земли, что война давно покинула эти опустошенные, покрытые развалинами места. Тишина эта напомнила мне тишину первого мгновения после заключения мира, и я снова ощутил непонятную тревогу.

И на немецких позициях не видно было никакого движения. Напрасно всматривались мы в небо, надеясь увидеть белую ракету — сигнал о сдаче.

И вдруг, подпустив парламентеров почти вплотную к первой террасе, немцы открыли по ним ураганный огонь из сотен винтовок и пулеметов… Мы окаменели от ужаса. Белый флаг отлетел в сторону. Двое сразу рухнули как подкошенные, остальные бросились плашмя на землю, стараясь доползти до ближайших воронок от снарядов.

— Ах, проклятые! — воскликнул кто-то рядом и заскрежетал зубами.

Через несколько мгновений, показавшихся нам вечностью, мы услышали за спиной грохот устремившихся вперед советских танков. Артиллерия русских всю свою огневую мощь обрушила на проклятую высоту. Непрерывно стреляли орудия и минометы, со свистом неслись огромные стрелы «катюш», бешено трещали ракеты. Снова земля содрогалась от взрывов, и тяжелая черная туча заволокла гору, скрыв от нас железную мачту. В воздух летели колья проволочных заграждений. Взрывались мины. Рушились бетонные укрепления, взметая столбы беловатой пыли.

Когда подошли танки, мы вышли из окопов и ринулись вперед. Тысячи бойцов поднялись на штурм, обезумев от ярости. Как исполинский вал, хлынули мы на высоту, сметая все на своем пути… Вместе с танками ворвались мы в дымовую завесу, под которой сотрясалась земля. Как буря, пронеслись по немецким окопам, круша и опрокидывая укрепления на террасах. На вершине высоты земля была разворочена и изрешечена снарядами, засыпана осколками, завалена разбитыми орудиями и танками. Убежища немцев пылали, железная мачта лежала, поверженная, на земле.

Из-под развалин и из укрытий стали выползать дрожащие гитлеровцы с поднятыми руками, с белыми платками. Немногим удалось спастись. Мы загнали их в угол, окружив сильной охраной из наших бойцов, с нацеленными автоматами, с обращенными против них штыками.

Когда рассеялась дымовая завеса, окутывавшая высоту, я увидел приближающегося ко мне бойца с раненым на спине. Осторожно встав на колени, он опустил его на растянутую на земле плащ-палатку. Лицо и грудь раненого были в крови, он глухо стонал. Я склонился над ним — это был Муря. Он единственный из делегации уцелел.

Я приподнял его голову, чтобы он мог увидеть жалкую кучку дрожащих немцев, продолжавших стоять с поднятыми руками. Он сделал невольное движение к винтовке, но тут же упал, обессиленный. Отдышавшись, попросил меня подвести его к телу Андрея Ивановича. Увидя его изрешеченный пулями труп, он рванулся, словно хотел броситься на пленных, но упал ничком на землю, шепча окровавленным ртом:

— Собаки! Бешеные псы! Убили Андрея Ивановича! Изверги!

Я бросился к нему и обхватил руками, стараясь успокоить. Глаза его наполнились слезами. Он рыдал, как ребенок. Потом, вцепившись в мою руку, стал в отчаянии шептать слабым, прерывающимся голосом:

— Они убили Андрея Ивановича, господин младший лейтенант. За что они убили его? Мы ведь шли к ним с миром.

Долго он не выпускал моей руки, судорожно сжимая ее, шепча умоляюще:

— Не прощайте им этого, господин младший лейтенант! Не прощайте!

Я успокоил его, как мог, и передал в руки санитара. Мы затолкали пленных в траншею и, оставив под охраной бойцов, бросились к другой стороне высоты, где еще бушевал бой. Навстречу нам неслись победные крики румынских и советских бойцов, штурмовавших последние немецкие укрепления. Все сильнее нарастал гул танков, все яростнее гремели залпы, сотрясая землю и воздух и отдаваясь по ту сторону фронтов громким раскатистым эхом.