"Тревожные ночи" - читать интересную книгу автора (Михале Аурел)

Гриша (Рассказ офицера)

Каждый раз, когда мне доводится бывать под вечер в поле, я растягиваюсь на земле лицом кверху и слежу, как на созревающие нивы опускаются сумерки. Заволакивая горизонт, незаметно подкрадывается темнота. Далеко в небе одна за другой появляются звезды. Где-то поблизости, в хлебах, вдруг застрекочет кузнечик, а из клевера послышится звонкая песня перепела. Сухо протарахтит в сторону села телега, постепенно затихнет цокот копыт лошади. На землю опускается ночная тишина. И тогда ощущаешь, как все погружается в глубочайшее молчание охваченной сном природы. Утихает ветерок, а вместе с ним умолкает и мечтательный шелест колосьев. В воздухе стоит сладковатый запах созревающих хлебов. Кажется, что время остановилось. И слышится лишь бесконечный шепот нивы да теплое дыхание земли. В душе более чем когда-либо пробуждается радость, любовь к жизни. И всегда в такие мгновения я вспоминаю о Грише.

Десять лет прошло с тех пор, а кажется, все это было вчера. И как-то не верится, что его уже больше нет. Образ этого человека всегда со мной. Каждый раз при воспоминании о нем у меня больно сжимается сердце. Память о Грише у меня связана с воспоминанием о самом тяжелом переживании в моей жизни. Грише обязан я своей жизнью, а этого забыть нельзя.

Я помню, как после 23 августа 1944 года мы отбросили немцев до самого Муреша. На его спокойных прозрачных волнах, покачиваясь, медленно плыли, словно с презрением сброшенные осенью, первые пожелтевшие листья. Укрывшись в прибрежном кустарнике, мы лежали на берегу и следили за скрытым передвижением немцев на другой стороне реки. Уже несколько дней на всем фронте стояла тяжелая, гнетущая, предвещающая бурю тишина. В одну из ночей, ближе к рассвету, наш батальон поротно стал форсировать реку. Немцы спохватились лишь в тот момент, когда мы уже были перед их окопами, и тогда началась короткая, страшная, молчаливая схватка. Действуя штыком, мы выбили их из окопов и, не теряя времени, передвигаясь по-пластунски, заняли лежавшую перед нами высоту. Это была высота 495, которую необходимо было любой ценой удержать до утра, пока наши и советские части не форсируют Муреш немного выше, как раз напротив небольшого лесочка. План был довольно прост: немцы не захотят мириться с занятием господствующей высоты на берегу реки и бросят против нас свои основные силы, а в это время наши и советские части нанесут основной удар в другом месте, во фланг.

Однако, кроме первых двух рот, реку не смог перейти больше ни один человек. В то время, когда мы взяли траншеи и перевалили через высоту, весь фронт немцев, словно чудовищная машина, пришел в движение. Снаряды с остервенением рвали берега реки, а по поверхности воды, точно град, хлестал свинец. Вся немецкая артиллерия вела яростный огонь по месту переправы. Мы отползли за высоту, с опаской поглядывая на то, что творилось позади нас. А там глухо ревели пушки, бешено трещали пулеметы, взявшие берег под перекрестный огонь. Мы быстро окопались и стали ждать.

— Теперь им не до высоты, — прошептал мне связной, неотрывно следовавший за мной. — Сначала они отрежут нас от реки, а уж потом примутся долбить высоту.

Я уже давно разгадал этот замысел немцев. Внимательно осмотрев расстилавшийся перед нами скат, я понял, что гитлеровцы направят свои основные силы по лежащей перед моей ротой ложбине. Необходимо было принять срочные меры по организации обороны. Я пополз от одного окопа к другому, проверяя огневые точки и напоминая людям о приказе во что бы то ни стало удержать высоту. Добравшись до двух пулеметов, я приказал пулеметчикам взять под перекрестный огонь ложбину. Когда я возвратился в свой окоп, меня охватило лихорадочное беспокойство. От мучительного ожидания, от сознания того, что вот-вот должен начаться бой, в котором ставкой была победа или смерть, нервы напряглись до предела. Стараясь отвлечься от неприятных размышлений, я начал аккуратно раскладывать на бруствере обоймы автомата. Рядом связной вынул из сумки гранаты и положил Их одну подле другой так, чтобы они были под рукой. Я с нетерпением ожидал, когда наладят связь. А в голове то и дело вертелась мысль: «Достаточно ли боеприпасов, переправили ли орудия и минометы?» Вдруг немецкая артиллерия перенесла огонь и стала бить по высоте. Высота сразу же превратилась в кипящий котел. Спереди, сзади, между нами, рвались снаряды. Земля сотрясалась и стонала от взрывов. Нас осыпало осколками, окутывало огнем и облаками пепла.

Появились первые раненые. Мы переносили их на дно окопов, так как через реку не пролетела бы сейчас даже птица.

Обстрел продолжался до полудня, затем огонь почти полностью сконцентрировался на участке моей роты. Дым от разрывов, как туча, сползал по ложбине, временами скрывая ее от нас. Тогда-то я и увидел первые силуэты немцев. Взглянул в бинокль и застыл. В сизом дыму на высоту ползли гитлеровцы. Я чувствовал, как на моем лбу выступили капли холодного пота, инстинктивно ощупал диски и сжал рукой автомат… Как раз в этот момент из грохота взрывов появился человек и прыгнул в окоп. Его рука с силой сжала мое плечо. Я обернулся… Это был Григорий Петрович Белушкин, советский офицер связи при нашем батальоне. Увидев его, я очень обрадовался и подвинулся, освободив ему место рядом с собой.

Мы познакомились с ним еще в боях под Пэулештским лесом, где в первые дни после 23 августа 1944 года шли бои за ликвидацию окружения города Плоешти. Гриша перешел Муреш с ротой, расположенной слева от нас. Я знаком подозвал связного, который немного понимал по-русски, и стал ждать, когда запыхавшийся Гриша отдышится. Затем советский офицер взял бинокль и показал мне на ложбину.

— Тяжеленько придется, приятель! — сказал он. — Бандиты перебрасывают сюда основные силы.

— Я так и предполагал, — проговорил я, следя за железными касками немцев, приближавшихся к нам.

Тут я узнал от него, что об орудиях и телефонной связи не может быть и речи. Остальная часть батальона была накрыта огнем немцев еще при форсировании реки, и все, кто не был проглочен волнами и снесен вниз по течению, кто еще мог ползти, укрылись под крутым берегом.

Они обороняли переправу, чтобы противник не смог просочиться в наш тыл.

Сжав в руках автоматы, мы стали следить за медленным, но уверенным приближением немцев. Временами, когда дым рассеивался, ложбина просматривалась до самого низа. Тогда было видно, что на нас шло не менее батальона немцев.

В их боевых порядках за первыми цепями виднелись орудия и минометы. Вскоре к артиллерийскому шквалу прибавился и их огонь.

— Где пулеметы? — спросил меня Гриша.

Я опустил бинокль и показал рукой туда, где были установлены два пулемета.

— Хорошо! — одобрил он.

Посоветовавшись, мы решили не открывать огня, пока гитлеровцы не подойдут на расстояние броска наших гранат. Я передал по цепи приказание и снова застыл с биноклем у бруствера окопа. Я видел лишь темно-серые каски немцев да поблескивающие винтовки. Прижавшись к земле, словно черные гусеницы, немцы ползли семью — восемью густыми цепями. Они все ближе и ближе подходили к нам, и их железные головы в стеклах бинокля становились все крупнее и крупнее. Я вновь почувствовал, как на лбу и висках выступил холодный пот. Посмотрел на Гришу. У него на лбу, над биноклем, виднелась постепенно углублявшаяся складка. Его бледное лицо застыло, но было спокойным — он умел владеть собой.

— Зря стараются, — сказал он мне, продолжая следить за немцами.

Он, видимо, говорил это больше для того, чтобы узнать, что я думаю на этот счет.

— Зря, — тихо ответил я. — Закидаем гранатами и расстреляем с пятидесяти шагов.

В этот момент обстрел наших позиций усилился: было ясно, что немцы вот-вот перейдут в атаку. По мере приближения к нам, цепи их постепенно скучивались. Теперь бинокль был уже не нужен: любое движение немцев можно было хорошо различить простым глазом. Я снова потрогал лежащие на бруствере диски и сложенные моим связным гранаты. Гриша попросил дать ему гранаты, и тут я увидел запомнившийся мне на всю жизнь взгляд его голубых ясных глаз. Решив, что я волнуюсь, он пожал мне руку. Но и его рука, как мне показалось, слегка дрожала.

— Мы должны остановить их, — заметил он. — Надо удержать высоту до завтрашнего утра.

Я повторил приказ об открытии огня и услышал, как он вполголоса, точно клятва, передавался из уст в уста. Взглянул на ложбину — немцы были совсем близко. Скоро цепи гитлеровцев были уже шагах в ста от нас. Мы различали их лица, чуть приподнявшиеся над землей. Наверняка на мушке каждой винтовки моих солдат маячила голова какого-нибудь гитлеровца, и я боялся, что они не устоят перед соблазном открыть огонь раньше, чем было приказано. Огневой вал передвинулся в наш тыл на берега и броды Муреша. Наши траншеи наполовину были разрушены взрывами, земля до самой вершины высоты была изрыта глубокими воронками. Вокруг нас наступила полная тишина, лишь изредка слышались приглушенные стоны раненых.

Первые цепи гитлеровцев остановились в нерешительности шагах в восьмидесяти. Их напугало наше молчание. К ним присоединился второй рал, за ним третий; ряды немцев стали гуще. Но замешательство наступающего противника быстро прошло. Несколько гитлеровцев встали и неуверенно двинулись вперед. За ними поднялись другие, потом еще и еще…

Весь этот поток людей, увешанных гранатами, с прижатыми к бедру автоматами и пулеметами угрожающе двинулся на нас. В этот момент расположенная на фланге другая наша рота открыла огонь с левой стороны ложбины.

— Не стрелять! — повторил я приказ. — Не стрелять никому!

Но когда я снова взглянул на ложбину, у меня перехватило дыхание — немцы были уже в семидесяти шагах, теперь они шли в гору, словно на параде, самоуверенно и надменно. Я прижался грудью к стенке окопа и только тогда почувствовал, как сильно бьется мое сердце. Казалось, сама земля вздрагивала под грудью. Кровь сильно стучала в висках, а от необычно напряженной и давящей тишины звенело в ушах. Инстинктивно ища поддержки, я прижался к Грише. Мы тревожно поглядели друг на друга. Рука его, державшая связку гранат, едва заметно дрожала.

— Не пройдут, — глухо проговорил я.

— Никогда, — прошептал Гриша, не спуская глаз с немцев. — Никогда!

И я подумал: «А сколько из засевших в окопах солдат смогут подняться и открыть огонь? А пулеметы? Целы ли они после огневого шквала, который обрушился на нас?»

Немцы были уже в шестидесяти шагах. Шли они густыми цепями, тяжело ступая, чуть нагнувшись вперед, с автоматами наготове. Я отложил автомат и взялся за связку гранат. «Эх, — думал я, — только бы кто-нибудь не выстрелил! Еще немного, всего несколько мгновений!» И эти мгновения были самыми тяжелыми, чудовищно напряженными и бесконечно длинными.

Когда гитлеровцы находились шагах в пятидесяти, я выдернул предохранительную чеку и подал команду:

— Гранаты к бою!

Немцы шли в атаку с тем диким порывом, с каким нападают взбесившиеся от голода волки. Теперь они уже ничего не боялись: они были уверены, что их артиллерия смешала нас с землей… Они не знали, что здесь, укрывшись в окопах, защищаемые нашей землей, безграничную любовь к которой в эти мгновения мы чувствовали сильнее, чем когда-либо, стояли мы, готовые встретить врага. Через мгновение немцы были настолько близко, что я видел их поблескивающие глаза. Тогда я поднялся из окопа и крикнул:

— Огонь!

И вдруг с этого изрытого снарядами клочка земли поднялись словно призраки оставшиеся в живых люди. В воздухе замелькали гранаты. Немцы, пораженные нашим внезапным появлением, бросились на землю…

Но земля наших предков не укрыла их. Они остались распростертыми на ней, как мишени на стрельбище. Снова полетели гранаты. Потом я приказал открыть огонь из пулеметов. Словно очнувшись от томительного ожидания, яростно застрекотал наш пулемет на левом фланге. Коротко и резко, с каким-то посвистом начали бить автоматы. Те немцы, которые попытались было подняться, ничком падали на землю, на этот раз навсегда. Однако пулемета справа еще не было слышно. Немцы почувствовали брешь в нашем заградительном огне и поползли туда. Мы испуганно переглянулись с Гришей. Если немцы сумеют воспользоваться этим, все будет потеряно. Враг окажется у нас в тылу. Но в это мгновение Гриша выскочил из окопа и пополз к укрытию, где был установлен пулемет. Немцы, залегшие перед нами, перенесли весь огонь на него. Гриша исчез в облаках дыма и пыли…

Но вот через некоторое время яростно и непрерывно залаял и другой наш пулемет. Цепи гитлеровцев падали перед ним как подкошенные, напрасно стремясь найти спасение на земле. Огнем своего пулемета Гриша простреливал всю ложбину. На мгновение наступательный порыв немцев был сломлен… Подгоняемые командой, они вновь поднялись в атаку, но были остановлены гранатами и уничтожающим огнем. После этого немцы больше не пытались идти вперед; те, кто был в первых цепях, отползли за трупы убитых солдат, лежащих в разных позах на земле. Там, в шестидесяти — семидесяти шагах, они и залегли. Весь день мы вели бой, лихорадочно ожидая наступления сумерек. Нас не покидала надежда, что под прикрытием темноты наши свежие части перейдут Муреш и помогут нам уничтожить залегших перед нами немцев.

Однако этого не случилось. Вместе с вечерним туманом появились в ложбине и новые цепи противника. Их артиллерия открыла шквальный огонь одновременно по нашим окопам, броду и водам Муреша. Стало ясно, что гитлеровцы хотели овладеть высотой и сбросить нас в реку до наступления ночи. Они опасались, как бы за ночь наши не переправили на этот маленький клочок земли новые части и не превратили бы его к рассвету в плацдарм для наступления.

Я снял каску и почувствовал прохладу легкого вечернего ветерка. Только теперь я расслышал стоны моего связного. Он лежал на краю окопа, раненный осколком снаряда в грудь. Я расстегнул ему френч и, разорвав рубашку, туго перевязал рану.

Не успел я закончить перевязку, как услышал, что меня кто-то зовет. Это был сержант расположенной слева от нас роты. Как я узнал от него, положение было куда тяжелее, чем я себе представлял. У них, как и в нашей роте, осталось всего по семь — восемь человек в каждом взводе. Все офицеры были или убиты или ранены. Теперь надо было собрать эту горсточку людей и взять под свою команду. Но и в этом случае нас оказалось бы немногим более двух взводов… Что же делать?! Я велел сержанту собрать всех людей и сосредоточить их напротив ложбины. Необходимо было удержать любой ценой высоту до рассвета, а для этого нужно было сосредоточить все, что у нас осталось, на основном направлении атаки немцев. Пока не подошел сержант с людьми, я решил поискать Гришу. Его я обнаружил около пулемета: он перевязывал себе левую руку. Пуля повредила Грише кость. Я помог ему наложить повязку и с помощью жестов и нескольких знакомых русских слов попытался обрисовать сложившееся положение на нашем участке. Я сказал ему о своем решении принять бой и попробовать удержать высоту до утра. Это очень обрадовало Гришу.

— Прекрасно! — воскликнул он. — В таком случае мы выполним большую часть боевой задачи, — объяснил он мне, рисуя на земле пальцем здоровой руки план расположения наших и немецких войск. — Немцы в борьбе за высоту концентрируют силы здесь, а завтра на рассвете по ним ударят справа через лес… Очень хорошо! — закончил он.

Перед моим уходом Гриша попросил меня сложить вместе все имеющиеся у него пулеметные ленты. Одной рукой он не смог бы во время боя менять их. К себе в окоп я возвратился уже более уверенным в успехе предстоящего боя. Людей, прибывших с сержантом, я распределил по другим отделениям; двоих солдат с восемью коробками пулеметных лент послал к Грише. Затем мы молча сидели в окопах, напряженно ожидая в темноте появления немцев. Не знаю почему, но как раз в этот момент мне припомнилась первая встреча с Гришей. Шли первые дни после 23 августа. Защищая город Плоешти и прилегающий к нему нефтяной район, мы вели бой с укрепившимися в Пэулештском лесу немецкими частями. В то время я еще не был офицером и командовал пулеметным отделением. Однажды утром мы отбивали атаку наступающих немецких частей. Я лежал за пулеметом и яростно косил цепи немцев. Вдруг чья-то сильная рука стиснула мое плечо, и я услышал одобрительный возглас на русском языке:

— Молодец!.. Стреляй так и дальше!

Гриша был первым советским бойцом, с которым мне пришлось встретиться. В тот день мы вместе с русскими разгромили немецкие части, угрожавшие Плоешти и Бухаресту. Вечер мы провели в лесу. Пили водку, обменивались табаком, пели «Катюшу», да так, что даже воздух звенел. Гриша говорил о нашей будущей счастливой жизни, о весне нашей родины…

И теперь в ожидании боя с гитлеровцами, в тишине, где нас подкарауливала смерть, я вспомнил снова о словах Гриши. Я стоял и слушал непрекращающийся далекий шепот Муреша, ощущая горячее дыхание нашей земли, устремив взгляд на мерцающие в небе звезды. Впервые в эти минуты я усомнился, что мне удастся застать эти дни нашей весны, увидеть новую жизнь, которая придет к нам после того, как мы выгоним захватчиков, свергнем бояр и фабрикантов. Никогда еще так сильно мне не хотелось жить, быть свидетелем новой жизни. Тогда я еще недостаточно ясно понимал, что заря этой жизни занимается в освободительной войне против немцев, в бою, который мы вели на этой высоте.

Но недолгими были минуты этих размышлений. От них меня оторвал появившийся около окопа солдат.

— Господин младший лейтенант, — прошептал он, — Григорий Петрович прислал это вам! — И он бережно что-то вложил мне в руку. Это была красная звездочка, которая засияла при слабом свете луны. Согретая в кулаке солдата, она, казалось, излучала тепло души ее владельца. Я понял, что это была звездочка с пилотки Гриши, и взволнованно, не говоря ни слова, сжал ее в руке…

Вверху, в скрывающей нас тьме, вдруг загорелась ракета и залила всю нашу линию обороны ослепительным белым светом. Солдат уже не мог ползти назад. Он прыгнул ко мне в окоп, и мы оба направили автоматы в сторону ложбины. Гитлеровцы пошли в ночную атаку. В темноте появились несметные ряды теней. Фашисты приближались тем же шагом голодной волчьей стаи, что и в прошлый раз.

На нашей стороне — ни звука. Но я знал, что руки солдат еще тверже сжали винтовки, что их пальцы нетерпеливо нащупывают спусковой крючок и что они готовы в любую минуту вступить в единоборство со смертью, которая надвигалась на них…

И вдруг в тишине раскатисто и дробно ударил пулемет Гриши. За ним сразу же застучал и второй пулемет, затрещали автоматные очереди, засвистели немецкие пули, в ночи непрерывно вспыхивали ракеты. Ложбина заполнилась призрачными тенями; казалось, что сам мрак пришел в фантастическое движение и стал надвигаться на нас. Когда немцы были в пятидесяти шагах, я понял, что наш огонь не сможет остановить их. Я приказал примкнуть штыки и снова приготовить гранаты. Но на этот раз у меня не хватило выдержки… Когда гитлеровцы добрались до трупов своих солдат, убитых в первой атаке, мне показалось, что их в десять, нет, в сто раз больше, что вся ложбина буквально кишит тенями, словно злыми духами. Я поднялся из окопа и метнул и черную толпу теней связку гранат. Потом я услышал взрывы гранат, брошенных из других окопов, и тут внезапно темноту передо мной разорвал страшный ослепительный взрыв. Меня подхватило и швырнуло на землю…

…Очнулся я глубокой ночью среди отчаянных, протяжных стонов раненых. Когда я открыл глаза, надо мной расстилалось звездное небо. В ложбине и на высоте было спокойно. Слышалось лишь, как плещется о берег Муреш да шелестит, словно шепчется, справа от нас лес. Тогда мне припомнилось все: и атака немцев, и горстка людей, с которой я встретил их, и Гриша. В кулаке я сжимал присланную им звездочку. «Что же случилось? — словно во сне спрашивал я себя. — Где наши? А немцы? Прошли? Что с Гришей?..» Но ответа на все эти вопросы я не находил. Единственное, что я мог лишь различать, — это стоны раненых вблизи меня:

— Браток… не оставляй меня немцам, браток!.. Санитар!

— Мама… ох, родненькая моя!

Лежали мы вперемежку: немцы и румыны вместе. Это означало, что исход боя не решен, что мы находимся на ничейной территории. Этому я несказанно обрадовался: значит, немцы все-таки не прошли.

Я решил пробираться к нашим на вершину. Приподнялся на локоть. Но стоило мне только опереться ногой на землю, как от страшной, пронизывающей боли я снова упал. Ноги, раздробленные осколками ниже колен, перестали ощущать что-либо; казалось, их сжигало пламя, которое подавляло во мне последнюю искорку сознания. Я протянул руку и наткнулся на клейкую, спекшуюся, смешанную с землей кровь.

Но я быстро забыл о ране. Нестерпимо хотелось пить.

Невыносимая жажда заставила меня, несмотря на страшную боль в ногах, подняться и медленно поползти на локтях от одного убитого к другому, в расчете найти у кого-нибудь на поясном ремне или в продовольственной сумке фляжку с водой. У одного из наших, лежащего с разбросанными, словно крылья большой, сбитой в полете птицы, руками, которыми он будто хотел обнять родную землю, я нашел полную флягу и припал к ней губами. Это была вода из нашего Муреша. Я почувствовал прилив новых сил. Но не успел я напиться, как рядом поднялась железная каска и выстрелила. Фляга выскользнула из моей руки и упала. По руке потекла кровь. Глаза снова застлал туман, последние силы покинули меня. Все же я смутно различил, как немец бросился вперед, схватил фляжку и поднес ее ко рту. Однако не успел он напиться, как кто-то из немцев же выстрелил в него и, мучимый дикой жаждой, бросился на фляжку. Но когда он поднял ее, воды там уже не было. В отчаянии немец бросился на землю и застонал.

Я остался лежать, устремив взгляд на звезды. Мне вспомнились снова слова Гриши о весне нашей жизни. Теперь я был уверен, что не доживу до этих дней. И я впервые почувствовал, как на глаза набежали слезы, а сердце сжалось от отчаяния. Слезы затуманили взор и спутали мысли; я опять лишился сознания…

Через некоторое время я пришел в себя. Потеряв последние силы, я находился на грани жизни и смерти. От жажды во рту все горело, раны болели, точно их жгли каленым железом. Но мысли были ясными. По слабому мерцанию звезд я понял, что ночь подходит к концу. А вместе с ней и моя жизнь… У меня теперь было лишь одно-единственное желание: дожить до того мгновения, когда наши вместе с советскими солдатами поднимутся в атаку из лежащего справа от нас леса. Это будет месть и за меня, и за Гришу, который, наверное, тоже неподвижно лежит около своего пулемета, и за эту землю, и за оскверненные захватчиками и окрашенные нашей кровью воды Муреша…

Вдруг в стороне я услышал еле различимый шум и шепот на чужом языке и вздрогнул. Собрав последние силы, я повернул голову и смутно различил какую-то тень, ползущую среди трупов. Тень останавливалась около каждого раненого, поворачивала его лицом вверх и при свете звезд вглядывалась в него, а потом двигалась дальше, что-то бормоча. Я протянул руку к бедру и вытащил пистолет. «Собаки, — проговорил я про себя, думая о гитлеровцах. — Нет в них милосердия ни к раненым, ни к мертвым!» Но ослабевшая от потери крови рука не смогла удержать пистолет, и он выскользнул из нее и упал рядом. Несколько мгновений показались мне вечностью. Тень приближалась; я почувствовал ее рядом с собой, увидел, как она нагнулась надо мной, и вдруг услышал полный печали шепот:

— Эх, приятель… приятель!

По горячему дыханию я почувствовал, что это Гриша, и с отчаянием обвил здоровой рукой его шею. Гриша лег рядом со мной, быстро перевязал мне раны и напоил водой из висевшей у него на поясе фляжки. Потом он положил мою голову на свою перевязанную руку и здоровой рукой вытер мне покрытый холодной испариной лоб.

— Гриша, — прошептал я, сжимая его руку, — не оставляй меня!

— Молчи! — успокоил он меня. — Молчи!

Он поднял пистолет и вложил его в мою здоровую руку, потом взял в зубы связку гранат и, обхватив меня за грудь рукой, пополз между трупами немцев к вершине высоты. Я понял, что немцы потеснили наших, но мы все-таки не сдали им высоты. Рубеж гитлеровцев проходил где-то рядом.

Вскоре Гриша остановился, положил меня на землю и вытащил гранату. Невдалеке от нас в сторону позиций противника ползли раненые немцы. Когда их тени исчезли, он вновь обхватил меня, и мы двинулись дальше. Пока ползли к вершине, над нами несколько раз взвивались ракеты. Тогда мы замирали, прижимались к земле, спасаясь от летящих нам вслед трассирующих пуль.

Своих позиций мы достигли, когда уже светало. От наших осталось всего лишь семь — восемь бойцов, которыми командовал сержант. Он разделил их на две группы, придав каждой по одному спасенному от гитлеровцев пулемету. Гриша опустил меня на землю и положил рядом со своим пулеметом. В предутренней тишине я вновь услышал спокойный плеск вод Муреша и легкий шелест леса. Там над лесом, к востоку, постепенно светлело небо… «Что делают наши? — спрашивал я себя. — Смогли ли они пройти в лес? Вовремя ли они начнут атаку?»

Я разжал кулак и посмотрел на звездочку Гриши… «Красная Армия не оставит нас одних!» — подумал я. Меня охватила какая-то вялость, от которой затихла боль в ранах, и я закрыл глаза. Я не знал, сможем ли мы в конце концов вырваться из когтей немцев, однако здесь, подле Гриши и своих солдат, я успокоился и почувствовал себя в безопасности…

Разбуженный шумом, я открыл глаза. Около пулемета Гриши лежал какой-то солдат и соединял пулеметные ленты. Гриша, нахмурившись, застыл у пулемета. Он был без пилотки: потерял ее, вероятно, когда разыскивал меня среди немцев. Дувший со стороны леса ветер развевал его мягкие русые волосы. В это мгновение я увидел, как он здоровой рукой схватил за гашетку пулемета и направил его в сторону ложбины. Это означало, что немцы все-таки не отказались от захвата высоты и снова атакуют ее. Я приподнялся и увидел, как новые цепи темно-серых железных голов заполнили всю ложбину и ползли на нас. Их было втрое больше, чем в предыдущих атаках. Я с болью подумал о том, что приближается конец. Понял это и Гриша. Он торопливо посмотрел на часы и озабоченно пробормотал больше для себя, чем для окружающих:

— Эх!.. Еще бы пять минут… Всего пять минут!

Надо было удержать высоту еще в течение пяти минут: через пять минут наши и советские батальоны начнут наступление справа, из леса, и разгромят врага.

Однако немцы в ложбине не собирались ждать этих пяти минут и хлынули на нас. Внезапно ударил пулемет Гриши. Он косил широкие ряды наступающих фашистов. Но, несмотря на потери, производимые в рядах железных голов, поток их рос и приближался к гребню. Гриша привстал на колени и начал поливать наступающих длинными очередями. Я пополз к нему и стал помогать солдату, который не успевал соединять пулеметные ленты.

В это самое мгновение короткая очередь ударила впереди нас. Гриша упал на пулемет, которым вот уже в третий раз за эти сутки сеял смерть и страх в рядах фашистов. Его пулемет на некоторое время умолк. Гриша, превозмогая боль, поднял искаженное от страдания и ненависти лицо и посмотрел в сторону немецких цепей. Он снова спокойно прицелился, но затем бессильно склонился над пулеметом. Рука его продолжала судорожно давить на гашетку, и огонь бушевал еще сильнее. Цепи немцев дрогнули, словно от резкого порыва ветра, и снова залегли…

Тогда, именно тогда справа на них обрушился уничтожающий огонь. Он прозвучал как рев волн и рокот бури. Наконец наши начали атаку из леса! Гитлеровцы растерялись; их цепи пришли в замешательство, начали редеть и дробиться, стали отползать назад. Начавшаяся из леса атака охватила их ужасом неизбежной смерти.

Пулемет Гриши стучал до последнего патрона. Потом замолчал навсегда. Я посмотрел на Гришу и увидел, как его рука медленно сползла с гашетки. Я испугался, переполз к нему на другую сторону пулемета и, повернув его лицом вверх, крикнул слабым голосом:

— Гриша!

Но было поздно. Рука Гриши безжизненно ударилась о землю. Я вопросительно посмотрел на солдат, нагнувшихся над нами, и понял по их лицам, что Гриши больше нет. Я заплакал и, со стоном упав на Гришу, обхватил его за шею.

— Гриша!.. Григорий Петрович!

Внизу наши и советские солдаты дрались с немцами, оттесняя их все дальше на дно ложбины. Шум боя удалялся, постепенно кругом установилась тишина, и землю объял свет восходящего солнца. Снова послышался неумолчный плеск вод Муреша и шум дубравы. Солнечный луч робко затрепетал на лбу Гриши, словно желая согнать хмурое выражение, застывшее на его лице. И ветер легко, словно лаская, шевелил его волосы…

Там, на гребне, мы вырыли Грише могилу. У его изголовья я воткнул в землю карабин, вниз дулом. На гладком прикладе я прикрепил красную звездочку, которую он мне прислал во время боя, и четко вывел карандашом: «Григорий Петрович Белушкин».

Вот почему, друзья, каждый раз, когда мне доводится бывать в поле и, как сейчас, лежать на земле, вдыхая аромат созревающих хлебов, слушая стрекот кузнечиков и пение перепелов под шепот раскачивающихся колосьев, всем своим существом ощущая горячее дыхание нашей земли, безгранично радуясь свободной жизни, которую мы строим, я с бесконечной грустью и болью, с глубокой признательностью вспоминаю о моем друге Грише.