"Большой федеральный крест за заслуги. История розыска нацистских преступников и их сообщников" - читать интересную книгу автора (Энгельманн Бернт)

7. Учреждается фонд

«Поистине удивительный человек наш Фретш, — сказала Криста, когда в воскресенье под вечер, около половины шестого, они достигли окраины Мюнхена, возвращаясь туда обходными путями, подальше от запруженной машинами Штарнбергской автострады, С утра они побывали в Миттенвальде и Гармише, обедали на постоялом дворе в одной деревушке, расположенной в стороне от основного потока туристов, в предгорье Альп, а затем наметили обратный маршрут так, чтобы заехать в Перху, выпить там кофе и навести справки о проживающем здесь Фретше.

Последнее не составило никакого труда.

Уже официантка в кафе, престарелая женщина, назвала им, когда они спросили о Фретше, адрес своей приятельницы, которая, как она сообщила но без гордости, два раза в неделю убирается в доме «овдовевшего господина полицейского капитана в отставке». Эту приходящую уборщицу, бодрую пенсионерку, они застали дома, объяснив ей свой визит лишь желанием сообщить, чтобы она не беспокоилась по поводу долгого отсутствия Фретша; он попал в небольшую аварию, но теперь уже выздоравливает.

Когда Криста сказала, что является большой поклонницей Фретша, которого считает очень смелым и в высшей степени порядочным человеком, сдержанная поначалу собеседница совсем растаяла и стала спрашивать, знают ли они, каким храбрецом был Фретш во время последней войны. В 1942 году, будучи направлен в Польшу в качестве полицейского офицера, он с опасностью для собственной жизни вызволил из газовой камеры еврейских женщин и детей, получил при этом повреждение глаз, которое и по сей день его мучает, а также навлек на себя ненависть эсэсовцев, добившихся смещения его с должности, а затем, после нового столкновения с фюрером лагерной команды, Фретша изгнали из полиции. После войны Фретш неоднократно выступал в качестве свидетеля на процессах военных преступников и, несмотря на все угрозы и даже два покушения на его жизнь, стойко давал показания. Затем он был вновь принят на службу в полицию и, безусловно, поскольку он имеет большие заслуги в борьбе с организованной преступностью, оставался бы в уголовном розыске до достижения пенсионного возраста, если бы в один прекрасный день его прямым начальником не стал видный в прошлом эсэсовский фюрер, бывший командир зондеркоманды. Тогда он попросился на прием к земельному министру внутренних дел в Дюссельдорфе, но тот не пожелал его выслушать, и капитан Фретш вышел досрочно на пенсию, потому что — как от него слышали не раз — «порядочный полицейский не должен служить под началом у преступника»,

— Удивительный человек, — сказала Криста, ведя свой «фольксваген» в потоке машин на Среднем Кольце. — Но почему только он так долго скрывал от вас письмо Ребекки Зелигман и прежде всего аффидавит ее брата?

— Вы в самом деле не знаете этого, Криста? — спросил Дон, сидевший рядом с Кристой на переднем сиденье.

— Нет, — сказала она, немного подумав, — но у меня, правда, были некоторые смутные подозрения.

— Я-то теперь знаю, — сообщил Дон Хартнел, — потому что он сам мне все рассказал. Когда мои уважаемые мюнхенские коллеги привлекли его к работе, они не сказали ему, что дело идет о наследстве, а лишь поручили розыск пропавшей картины. Через несколько недель, когда этот тип с трудной фамилией был в отпуске, Фретшу случайно довелось ознакомиться со всей папкой документов, и из писем моего дяди он увидел, по какой причине разыскивается картина. Вскоре Фретш отправился в Тшебиню и получил там — наряду с другой разнообразной информацией и материалами — последнее письмо Ревекки и аффидавит ее брата. Разумеется, он сразу же понял, что дальнейшие поиски картины стали излишними, но тогда бы он лишился возможности заниматься с чистой совестью тем, что ему было особенно по сердцу, а именно охотой за старыми нацистами, оставшимися по сей день безнаказанными и сделавшими под маской добропорядочных граждан блестящую послевоенную карьеру… Во всяком случае, мы все — моя фирма, наш клиент, я лично, а также и вы, Криста, — должны быть чрезвычайно благодарны Фретшу за это его решение. Потому что без его мужественных действий не состоялся бы столь выгодный для нас гешефт с Хаузером. А так мы по крайней мере выудили миллион долларов искупительных денег, сэкономили нашему клиенту все расходы по порученному делу, получили возмещение стоимости картины и заложили фундамент для памятного фонда Ревекки Зелигман, не говоря уже о расширении наших познаний в области современной истории, — добавил он с улыбкой. — Я нахожу, что наш Фретхен честно заработал львиную долю установленного для меня гонорара, а именно 40 тысяч долларов.

— Это меня очень радует, — сказала Криста, — но я даже и не думала, что вам положено такое высокое вознаграждение.

Дон приложил палец ко рту:

— Ни слова об этом! Я сам пришел к этому решению совсем недавно, а точнее вчера, во время наших переговоров с Хаузером. Но об этом никто не должен знать.

Они подъехали к отелю, в котором жил Хартнел. Криста поставила машину на стоянку и, после того как они оба вышли, спросила:

— Вы действительно хотите поехать к доктору Штейгльгерингеру без меня?

— Да! — сказал Дон очень твердо. — Вы можете пока навестить Фретша и, если хотите, потом поужинать со мной где-нибудь в городе, о котором я, кстати сказать, имею пока весьма смутное представление. Я пробуду, конечно, не слишком долго у моего «господина коллеги», и, думаю, лучше вам не присутствовать, когда я ему на прощание выложу все, так сказать, по влечению сердца…

Уже вечерело, когда Хартнел позвонил у ворот виллы Штейгльгерингера. Водителя такси, привезшего его сюда, он попросил остаться, пообещав, что ждать придется недолго.

Открыла ему горничная в коротком черном шелковом платье с белоснежным передничком и такой же наколкой, но не успел еще Дон объяснить, кто он такой, как им уже завладел сам хозяин дома.

— Милости просим, дорогой коллега, — пророкотал дружелюбно Штейгльгерингер, — очень рад, что вы пришли, у нас как раз в разгаре маленькая вечеринка, и все горят желанием с вами познакомиться. Разрешите, я помогу вам это распаковать? — вежливо предложил он, показав на обернутый в белую папиросную бумагу пакет, который Хартнел держал в руке, — я догадываюсь, что это цветы, которые вы хотите вручить моей жене.

— Нет, — ответил Хартнел и сунул довольно увесистый пакет Штейгльгерингеру в руки, — это для вас, уважаемый коллега.

— О, большое спасибо, сердечное спасибо, но… право же, это незачем, я ведь и без того… — лепетал адвокат.

Хартнел пропустил это мимо ушей и продолжал:

— Я, к сожалению, не смогу принять участия в вашей вечеринке, поскольку рано утром улетаю в Нью-Йорк и должен успеть еще кое-что сделать. Я хотел только проститься с вами, поблагодарить вас за поистине замечательную помощь в работе и спросить, не нашли ли вы разыскиваемую картину, я имею в виду Каспара Давида Фридриха?

Штейгльгерингер, не зная еще, как себе объяснить поведение Хартнела, воскликнул с хорошо разыгранным удивлением:

— Картина?.. Нет, вы… вы просто ясновидец, коллега! Пожалуйста, пройдемте на минутку в мой кабинет и выпьем там вместе чего-нибудь. Как… как же вы только догадались, что…

Он поспешно увел Дона из прихожей и, проведя по коридору мимо ярко светящейся стеклянной двери, за которой слышался гул голосов и веселый смех, буквально втолкнул гостя в свой кабинет, и Хартнел увидел прислоненную к огромному, в стиле барокко письменному столу старую картину в позолоченной раме.

— Это было для меня полной неожиданностью, — услышал Дон воркование своего немецкого коллеги. — Я провел лишь очень осторожный, тактичный опрос, и смотрите-ка! Вчера во второй половине дня посыльный принес эту картину — от кого, один бог знает! Но главное, в конце концов, то, что картина теперь здесь и что вы возвратитесь в Нью-Йорк не с пустыми руками.

Говоря так, Штейгльгерингер положил на свой стол принесенный сюда пакет в папиросной бумаге, вынул из шкафа бутылку коньяка и два бокала, торопливо наполнил их и при этом все время настороженно поглядывал на Хартнела, зачарованно уставившегося на картину. Несколько рассеянно взяв протянутый ему бокал, Дон пригубил его и, мотнув головой в сторону картины, сказал:

— Она прекрасна и — как это говорится — поистине околдовывает… Правда, немного она и меланхолична, так что можно понять, что такой рубака, как Паккебуш, не захотел ее иметь, между тем как досужий человек вроде… Кстати, я подумал: нет ли здесь среди ваших гостей на сегодняшней вечеринке и господина доктора Тауберта, коллега?

Штейгльгерингер ответил отрицательно. Он вообще едва знает об этом господине, только понаслышке, добавил он, причем говорят, что этот Тауберт очень нелюдим, редко бывает в свете.

— Он в свое время был довольно заметной фигурой, — пояснил Штейгльгерингер Хартнелу, — если вы представляете, коллега, что я имею в виду…

Дон кивнул.

— Я хотел его рекомендовать мистрис Корнелии Тандлер и ее Институту по борьбе с социализмом, — сказал он с очень серьезным видом, — каково ваше мнение насчет этого, коллега?

— В самом деле? — пробормотал Штейгльгерингер. — Что ж, почему бы и нет?

Было не совсем ясно, приветствует ли он или не одобряет эту затею Хартнела. Вместо ответа он вынул из своего письменного стола лист бумаги, коротко глянул на него и вручил Дону.

— Пожалуйста, — сказал он, — передайте это вашему уважаемому дядюшке, мистеру Клейтону. Этот список сослужит ему хорошую службу. Он содержит наименование всех организаций, которые я считаю достойными поддержки и поощрения.

Хартнел взял список и прочел:

— Кто же этот столь конструктивный и общеполезный господин Грау? — осведомился Хартнел и спрятал список в карман.

— В высшей степени усердный и абсолютно благонадежный человек, — ревностно заверил Штейгльгерингер. — В минувшей избирательной кампании через его руки прошли колоссальные суммы денег. И работает он в тесном контакте с другими господами — с господином Веллемсом, которому он часто докладывает, и прежде всего с господином Миссбахом… Могу я быть вам еще чем-нибудь полезен, коллега?

Хартнел покачал головой, и Штейгльгерингер начал разворачивать принесенный Доном пакет; оторвавшись на минуту от этого занятия, он еще раз спросил:

— Нет, правда, не могу ли я что-нибудь сделать для вас? Вы же знаете, что я…

— Нет, — прервал его Хартнел, — ничего мне больше не требуется. Вы уже, если можно это сказать, сделали для меня немало… Передайте привет господину Хаузеру и отдайте ему, пожалуйста, этот конверт, здесь находится чек, который мне тоже больше не нужен.

— Господину Хаузеру? — несколько неуверенно переспросил Штейгльгерингер.

— Да, так он назвался, — ответил Хартнел, — но не беспокойтесь, он не замедлит явиться… Весьма, впрочем, способный человек этот Хаузер, но, к сожалению, несколько беззастенчив и не слишком разборчив в средствах достижения цели… Ну, мне до этого нет дела, коллега, и, надеюсь, вам тоже. К слову сказать, не пугайтесь, пожалуйста, когда вы откроете этот пакет, Там находится пистолет типа «маузер», калибр 7.65, с глушителем звука — это так называется… Да? Он был оставлен в моем номере. Сохраните его на память, пока не объявится владелец… Ну а теперь я, пожалуй, откланяюсь. Нет, не беспокойтесь, такси ожидает меня у входа. Картину я забираю с собой, как положено. Спасибо, коллега, я думаю, расписка вам тут не потребуется?

Взяв картину, Хартнел покинул помещение.

Несколько позже, за ужином в итальянском ресторане на мюнхенском пятачке, Криста, выслушав рассказ Дона о его прощальном визите на вилле своего немецкого коллеги, сказала:

— Жаль, что вы не взяли меня с собой…

Потом она прокомментировала список, который ей показал Дон.

— Этот проворный господин Грау, — пояснила она Хартнелу, — который держит руку на пульсе трех различных объединений, сыграл в последней избирательной кампании особенную роль. Его различные якобы общественно полезные организации расточали сотни тысяч марок на то, чтобы поносить и срамить Вилли Брандта. То они изображали его в газетных сообщениях чуть ли не сочувствующим банде Баадер — Мелера — Мейнхофа только по той причине, что адвокат Хорст Мелер в 1968 году защищал сына Брандта, Петера, по делу о каком-то пустяковом правонарушении; то они объявляли, что Брандт стремится к «постепенному включению Германии в восточный блок социалистических стран»…

Хартнел посмотрел на часы.

— Мне уже самое время, Криста. Проводите меня на аэродром? — И, увидев, как ее огорчило это неожиданное обобщение, объяснил торопливо: — Никто, кроме вас, не знает, что я взял билет на ночной рейс в Нью-Йорк… Так будет лучше. Отрегулируйте за меня все в отеле и с господином Лизегангом. Мы определенно увидимся скоро снова, Криста, я, во всяком случае, очень надеюсь на это. И, уж конечно, вы вскоре получите от меня весточку…

Через несколько дней из Нью-Йорка пришло воздушной почтой письмо. Конверт содержал два различных послания, и, когда Криста начала читать первое, ее неприятно удивил официальный стиль этих нескольких строк и особенно вступительной части, начинавшейся словами: «Весьма уважаемая фрейлейн доктор!» Лишь взглянув затем на подпись, стоявшую под письмом — «Глубоко преданный Вам Бенджамен А. Клейтон», — она облегченно вздохнула.

Короткий текст извещал Кристу о том, что господа «Мак-Клюр, Клейтон, Фергюссон, Фергюссон и Дэвя высоко ценят ее участие в работе по делу Дэвида Зелигмана (претензия на наследство Маркуса Левинского) и определили ей вознаграждение в размере одной пятой части назначенного гонорара; сумма в десять тысяч американских долларов будет ей перечислена, как только она укажет, в какой банк и на какой номер личного счета следует произвести это перечисление.

Второе письмо было значительно длиннее, гораздо менее официально и заслуживает того, чтобы привести его здесь полностью:

«Милая Криста! Вот уже несколько дней, как я снова в Нью-Йорке, и если не написал Вам раньше, то только потому, что хотел сначала выяснить некоторые обстоятельства.

Мой дядя Бен и другие старшие партнеры нашей фирмы были, как и следовало ожидать, в высшей степени довольны быстрым и сверх всяких ожиданий благоприятным исходом того дела, которое заставило нас потрудиться в течение всего прошедшего уик-энда. Разумеется, я не преминул указать на то, что без основательной предварительной работы, проделанной нашим храбрым Фретхеном, и без Вашей, далеко выходящей за рамки обычного помощи выяснение этого столь исключительно сложного дела было бы невозможно. Мои партнеры и наш клиент, мистер Дэвид Зелигман, просили меня передать Вам, что они в высшей степени Вам признательны, и мне остается лишь присовокупить к этому также и огромную благодарность лично от себя. На этом, учитывая и чек, который Вы по-настоящему заслужили и которому, надеюсь, найдете достойное применение, можно было бы считать дело законченным.

Но это как раз и представляется мне весьма нежелательным, поскольку я тем временем имел возможность немного подумать о делах, с которыми соприкоснулся при Вашем непосредственном участии, милая Криста. Я имею в виду тех лиц и те политические группы, которые уже однажды, если даже не дважды, ввергали целый мир в пучину большой беды и которые я, когда приехал в Западную Германию, считал давно не существующими или по крайней мере полностью лишенными влияния и значения. Я вспоминал об огромных усилиях и жертвах, которые понадобились для того, чтобы воспрепятствовать этим силам распространить свой страшный режим на весь земной шар. Среди миллионов погибших в этой необходимой борьбе был и мой отец; он пал 7 июня 1944 года в Нормандии, во время боя с батальоном эсэсовцев…

Я не хочу, милая Криста, докучать Вам делами, в которых Вы давно уже разбираетесь гораздо лучше, чем я, и поэтому излагаю Вам лишь результаты моих размышлений, толчок которым был дан Вами и Фретшем, когда вы меня поставили перед лицом фактов. Я увидел, что бывшие гестаповские доносчики, эсэсовские фюреры и активные «ариизаторы» не только относятся сейчас к числу самых богатых и влиятельных людей в Федеративной республике, но могут пагубно действовать и дальше, в старом нацистском духе, маскируясь лохмотьями и обносками таких понятий, как «христианский», «демократический» либо «социальный», используя тайные, признанные «общеполезными» кухни пропагандистской отравы и даже получая в награду за все эти заслуги Большой федеральный крест.

Я долго беседовал на эту тему с Дэвидом Зелигманом, и он принял решение превратить памятный Фонд Ребекки Зелигман в нечто иное, далеко выходящее за обычные рамки общепринятой, традиционной благотворительности. Поэтому он выделил дополнительно в распоряжение Фонда весьма значительную часть своего полученного против всех ожиданий наследства и поставил перед Фондом исключительно важную, на мой взгляд, задачу. Она состоит в том, чтобы всеми возможными законными и демократическими средствами противодействовать маскирующимся силам нацизма в Западной Германии и везде.

После того как Зелигман пригласил меня на должность главного казначея этого Фонда, я предложил ему Вашу кандидатуру, милая Криста, на пост секретаря, причем — как я открыто в том признаюсь — отнюдь не только по чисто деловым соображениям, учитывающим Вашу исключительную компетентность, «о также и в личных интересах, с надеждой иметь удовольствие часто видеть Вас. Настоящим сообщаю, что Вы приглашаетесь прибыть в Нью-Йорк для переговоров и более детального обсуждения всего дела. Пожалуйста, сообщите мне, когда Вы сможете вылететь, с тем чтобы я смог тут распорядиться об остальном.

С нетерпением жду Вашего приезда.

Ваш Доналъд Хартнел