"Пост Леонардо" - читать интересную книгу автора (Фесуненко Игорь Сергеевич)

«НЕТ ЛИ У ВАС БАТАРЕЙКИ?»

В жизни каждого человека бывают, вероятно, мгновения, когда он вдруг чувствует, что очутился на берегу; своего Рубикона. Подошел к рубежу, за которым начинается какой-то новый этап жизни.

В своей хотя и не слишком долгой, но весьма богатой приключениями жизни мне довелось пересекать экватор, блуждать по руинам легендарной инкской крепости Мачу-Пикчу, пить воду Ориноко, интервьюировать космонавтов, фотографировать тысячный гол Пеле, бродить по серым подземельям средневековых фортов в Картахене и объясняться с шефом политической полиции Гуаякиля, заподозрившим во мне «коммунистического шпиона». Но, по-моему, впервые я почувствовал себя на берегу моего Рубикона в тот жаркий октябрьский полдень, когда Кокоти, выведя меня узкой бугристой тропкой из леса, махнул рукой в сторону большой поляны и спокойно сказал: «Иолапити...»

Метрах в ста прямо перед нами виднелись четыре громадные серо-желтые хижины, скрывавшие этот таинственный и загадочный мир — иолапити. Сто метров отделяли меня от каменного века, от костров, зажигаемых трением деревянных палочек, от грозного рокота барабанов, возвещающих о войне и мире, от тихого свиста стрел и глухих ударов боевых дубинок. Сто метров, которые должны были перевернуть еще одну, может быть самую интересную, страницу моей жизни. И кто может осудить меня за то, что в душу мою вдруг закрались сомнения? Кокоти равнодушно ждал, пока я, делая вид, что подтягиваю ослабевший ремень сумки с магнитофоном и фотоаппаратами, пытался привести в порядок растрепанные мысли и чувства. Возясь с сумкой, я не заметил, как из ближайшей к нам хижины вышел индеец и зашагал прямо на нас. Я увидел его, когда он уже подходил к нам. Высокий, статный, лет двадцати на вид, он шел прямо на меня и глядел мне в лицо спокойно и холодно. В его взгляде не чувствовалось вражды, но и не было заметно дружелюбия. Он подошел к нам вплотную и остановился.

Я собираюсь протянуть ему подарки, а он улыбается и спокойно, на отличном португальском языке спрашивает меня:

— Добрый день, сеньор! У вас случайно не найдется полудюжины батареек для магнитофона «Филипс»? Я выпрямляюсь и растерянно гляжу на своего собеседника. Потом протягиваю ему руку и пытаюсь мямлить, что очень рад его видеть, что, надеюсь, мое присутствие не удивляет его, что батарейки у меня, конечно же, найдутся, но я, право же, никак не мог предположить, что здесь, вдали от... короче говоря...

Еще через пять минут мы уже хлопаем друг друга по плечам, и мой новый друг сует себе в рот сигарету «Континенталь», которую я предлагаю ему за отсутствием трубки мира.

Я узнаю, что его зовут Аритана, что он уже побывал несколько лет назад в Сан-Пауло, откуда вернулся в свою деревню с магнитофоном, подаренным кем-то из тамошних репортеров. Батарейки вскоре «скисли», и магнитофон замолк. То, что именно он встретил нас с Кокоти, оказалось случайностью. Но случайностью счастливой: Аритана, как выяснилось, сын вождя племени. Гостеприимно сойдя с тропинки, он приглашает меня следовать за ним в деревню. И мы гуськом двигаемся к центру поляны. Впереди — Аритана, за ним — я, в арьергарде — Кокоти.

В центре поляны я вижу маленькую хижину. Точнее говоря, грубый соломенный навес, покоящийся на четырех столбах. Я догадываюсь, что это «дом флейты», о котором упоминают все побывавшие в Шингу путешественники. Нечто вроде «мужского клуба», куда женщинам вход строжайше запрещен. В шалаше сидят несколько индейцев и ведут неторопливую беседу.

Как и полагается по освещенному веками дипломатическому протоколу, первым делом меня представляют «главе государства» — отцу Аританы, Канато. Кокоти чинно здоровается с вождем и говорит, что увешанный фотоаппаратами «караиба» является другом Орландо и испытывает желание познакомиться с жизнью замечательного племени иолапити, весть о котором дошла даже до племени караиба, расположенного так далеко, что понадобилось бы три-четыре «луны», чтобы добраться до него на большой-большой лодке.

Канато, отложив в сторону зубило, которым он тесал какую-то толстенную палку, протягивает мне руку и снисходительно отвечает, что друзья Орландо — его друзья, и караиба может чувствовать себя во владениях иолапити как в своем собственном доме.

Несмотря на отсутствие каких бы то ни было признаков одежды, он выглядит весьма импозантно. Выкрашенные красной краской и постриженные «под горшок» волосы аккуратно причесаны. Бицепсы рук туго перехвачены серой тесемкой. Из-под припухлых век он разглядывает меня сосредоточенно, но дружелюбно. Вслед за вождем мне протягивают мозолистые негнущиеся ладони и окружающие его индейцы. Каждый из них считает своим долгом продемонстрировать некоторое знакомство с португальским языком, учтиво осведомившись «комо шяма?» — «как тебя зовут?». В мгновение ока опустошается вынутая визитером пачка сигарет, и к низкой кровле шалаша уютно подымается голубой дымок, предрасполагающий к дружеской беседе.

При ближайшем рассмотрении палка, которую Канато вновь принимается сосредоточенно обтесывать, оказалась волшебной флейтой «жакуи». Как и весь этот «мужской клуб», «жакуи» тоже табу для женщин: они не могли не только видеть, но даже слышать ее звук. Я спрашиваю, можно ли мне услышать «жакуи». Канато великодушно соглашается. Тут же из-под вороха соломы в углу шалаша извлекается такая же флейта, и вождь, отложив свое зубило в сторону и спокойно облизав губы, подносит музыкальный инструмент ко рту. Да, это действительно флейта! Тихие протяжные звуки, льющиеся из «жакуи», складываются в бесхитростную музыкальную тему, навевающую какие-то спокойные, я бы даже сказал, лирические ассоциации. Если бы не столь экзотическая обстановка, я был бы готов, закрыв глаза, представить себе раннее утро, солнце, показавшееся из-за черного дальнего леса, и настойчивый пастуший рожок, созывающий стадо... Потом в эту идиллическую тему вкрались какие-то тревожные нотки, раздались зловещие вскрикивания, предупреждавшие, видимо, об опасности, флейта пронзительно взвизгнула и замолкла.

Я тут же хочу выразить охватившие меня чувства искренней благодарности, но Канато глядит на меня весьма равнодушно. Он не ждет восторженных отзывов и явно не интересуется моим мнением. Он знал, что сделал доброе дело, позволив караибу приобщиться к великому искусству иолапити. И все же я пытаюсь выразить свое восхищение и интересуюсь темой исполненного произведения. Канато снисходительно разъясняет, что это была мелодия песни о ловле рыбы. Потом он говорит, что в репертуаре племени имеются и другие, так сказать, «функциональные» мелодии, исполняющиеся, например, при отъезде кого-то из соплеменников в дальний путь или при его возвращении. Мелодии, сопровождающие трудовые процессы, строительство хижин, например, или посев маниоки. Или церемониальные песни, которыми отмечают рождение и смерть. Я старательно киваю головой, и Канато, растроганный, наконец, моим интересом к духовной культуре иолапити, иллюстрирует свои объяснения исполнением «похоронного марша» своего племени. На сей раз мелодия звучит в исполнении дуэта: к Канато подключился Аритана. Отец ведет основную тему, вероятно, «мужскую»: протяжную, мрачную, заунывную. Флейта сына вскрикивает, имитируя рыдания женщин над телом погибшего сына, мужа или отца.

Потом флейты откладываются в сторону, и мы начинаем осмотр деревни с малоки, где обитает семья самого Канато.

Из всех известных человечеству жилищ индейская малока является, пожалуй, одним из самых остроумных и любопытных. Вычерчивается на земле овал метров пятнадцати-двадцати длиной и метров семидесяти шириной. Затем по границе овала вкапывают длинные жерди, сходящиеся вверху, метрах в семи от земли. Для прочности они переплетаются горизонтальными жердями, после чего этот каркас оплетается «сапе» — соломой из пальмы. Два отверстия — двери, расположенные по короткому диаметру овала, одна против другой, создают сквознячок. Дом готов!

В каждой малоке живет несколько семей. У каждой семьи есть своя территория, свои гамаки, свои миски и прочая утварь. И никто в эти миски не сует любопытного носа. Все это я узнал впоследствии от Орландо. Потому что, тогда, в самый первый момент, когда, охваченный трепетным нетерпением, я ступил в малоку Канато, мне было не до обобщений и не до рассуждений. Я стремился глядеть во все глаза...

Впрочем, в первую минуту я ничего не увидел: слишком резким был контраст между ярким солнечным светом снаружи и густым полумраком внутри малоки. Потом глаза освоились, и, как на проявляющемся в полутемной фотолаборатории негативе, начали прорезаться первые детали: в центре горит костер, вокруг него сидят на корточках несколько женщин. Одна скребет громадную глиняную сковороду. Другая размешивает рукой нечто напоминающее жидкое белое тесто. Третья сосредоточенно смотрит на первых двух. Рядом с ней лежат разморенные нестерпимой духотой три собаки, лениво поглядывающие на незнакомца, и тощая кошка, вытянувшаяся близ огня. Вверху раздается какой-то пронзительный крик. Это пискнул, реагируя на визитеров, а может, просто укушенный блохой, маленький зеленый попугай «арара».

Два толстых столба, расположенных по обе стороны входного отверстия, служат опорами всего каркаса малоки. От них к боковым жердям протянуты гамаки. В одном из них сейчас лежит супруга вождя Канато — мать Аританы. По ее животу ползает малыш. Женщина не говорит по-португальски, поэтому Аритана, объясннив ей, кто я такой, берет на себя обязанности переводчика.

Я спрашиваю женщину, как ее зовут. Она отвечает: «Дебори». Однако уже второй вопрос ставит ее в тупик: не может сказать, сколько у неё детей, ибо не умеет считать. Аритана поясняет, что его мать, как и большинство соплеменников, считает до шести. А все, что идет, так сказать, «сверх этого», именуется словом «много». Поэтому Дебори, пытаясь ответить, на мой вопрос о количестве детей, идет по более простому пути: она перечисляет имена всех своих детей.

Далее я выясняю у нее, что все лети здоровы, что кормит она их лепешками из маниоки, кукурузой, рыбой и мясом макак — крошечных обезьянок, единственных животных, употребляемых иногда, но весьма редко, индейцами Шингу в пищу.

Впоследствии я узнал романтическую историю этого семейства. Лет двадцать назад Канато, бывший тогда, кстати сказать, чемпионом иолапити по борьбе «ука-ука», познакомился с Дебори. Она была дочерью вождя камаюра и женой одного из самых уважаемых своих соплеменников. Как известно, любовь не знает границ, и Канато в один прекрасный день взял свою возлюбленную за руку и сбежал с ней. Разгневанные супруг и отец беглянки вымазались черной краской «жепипапо», поклявшись убить обидчика. Погоня, однако, была безуспешной: Канато слишком хорошо знал окрестности и надежно упрятал свою красавицу.

Прошло несколько лет, и тоска но дочери убила гнев в сердце старого отца. Он торжественно объявил, что согласен признать Канато мужем своей дочери, после чего Канато смог приступить к спокойному созиданию своего семейного очага. Этот брак был столь идиллическим, что растроганный отец решил отдать Канато свою вторую дочку — младшую сестру Дебори. Так у вождя иолапити стало две жены. Совсем недавно он обзавелся и третьей супругой — молоденькой иолапити. Все три жены отлично уживаются друг с другом, деля между собой под мудрым руководством Дебори свои домашние обязанности.

Мне рассказали, что, когда Аритана было четырнадцать лет, он прожил в Сан-Пауло (в доме Орландо) семь месяцев. Злые языки утверждали, что Аритана даже успел завести там, на земле караибов, подружку. Прослышав об этом, взволнованная Дебори вынуждена была срочно подыскивать блудному сыну невесту. После бурных семейных советов и споров в качестве кандидатки была утверждена дочка вождя соседнего племени калапало. Правда, ей не было тогда и двенадцати лет, но это не имело значения. В конце концов Аритана мог и подождать, пока невеста подрастет и пройдет обязательный для всех подростков период добровольного заточения в специальном домашнем карцере. Я увидел этот карцер неподалеку от гамака Дебори: какой-то странный шалаш, напоминавший громадный шкаф, сплетенный из соломы и сухих пальмовых листьев.

Около года подросток сидит в этом карцере, совершенно изолированный от внешнего мира. Лишь по ночам тайком, чтобы никто не видел, он выходит оттуда, спешит к речке, купается и потом бегом возвращается в эту добровольную тюрьму. Считается, что таким образом девочки становятся приготовленными к замужеству, а мальчики обретают силу, мужество, выносливость. По окончании «карантина» устраивается праздник: будущий мужчина посвящается в «воины». Он борется со своими сверстниками, демонстрируя силу и ловкость. Окруженные толпой «болельщиков», борцы становятся друг против друга, наклоняются и начинают угрожающе рычать, стремясь «запугать» противника. Потом они принимаются медленно ходить вокруг какой-то воображаемой точки, лежащей между ними, затем падают на колени и начинают ерзать на четвереньках, продолжая вращательное движение. Их головы сближаются, они хватают одной рукой соперника за шею, другой за руку, подымаются на ноги, и тут начинается собственно борьба, продолжающаяся до тех пор, пока кто-то из двоих не окажется на земле.

Девочка во время заточения перевязывает ноги тесемками на щиколотках и чуть ниже колен. От этого мышцы икр опухают и вздуваются. Девочка вместе с тем все эти месяцы не имеет права стричь волосы, и ее выход на свободу знаменуется обрядом «пострижения», который обычно выполняет ее жених. Но главным символом приобщения к миру взрослых является для девушки одевание — сразу же после «карантина» — «улури». Так называется тонкий поясок из бечевки, который женщины Шингу (именно женщины, а не девушки!) носят на бедрах и который служит им обычно единственной «одеждой». «Улури» является характерной приметой этого района, некоторые исследователи даже склонны подчеркивать единство племен Шингу термином «культура улури». Но прекратим эти абстрактные рассуждения, вернемся в малоку Канато.

Поблагодарив Дебори за благосклонное внимание, которое она мне уделила, и одарив ее и детишек горстью «карамело», я продолжаю осмотр хижины.

Помимо гамаков, в ней немало иной любопытной утвари: на полу стоят глиняные миски серо-бурого цвета. На жердях, являющихся каркасом малоки, висят луки, стрелы, деревянные дубинки и корзины. Некоторые из них, отделанные разноцветными волокнами, сплетенными в строгий геометрический орнамент, поражают тонкостью и красотой. Аритана, удовлетворенный впечатлением, которое производят на меня эти корзины, показывает мне несколько предметов домашнего обихода, выполненных с еще большим мастерством: гребень, сделанный из длинных твердых колючек, оплетенных синими и белыми волокнами. Головной убор, нечто вроде короны, из разноцветных перьев. Браслеты и бусы — из перьев, высушенных ягод, орехов и семян.

Под каждым гамаком виднеются кучки пепла и головешки. «У нас же нет одеял, как у Орландо или у других белых, — говорит, заметив мое удивление, Аритана, — поэтому мы на ночь, когда холодает, разводим под гамаками огонь».

— Трудно, наверное, бывает, когда идут дожди? — спрашиваю я.

— Да, дожди — это не очень хорошо. Лучше, когда солнце, — соглашается он.

— Твоя мать сказала, что она кормит вас рыбой. Как вы ее ловите?

— Сейчас у нас стали появляться крючки и лески: Орландо дает. Но вообще-то мы стреляем рыбу из луков.

— Из луков?!.

Я потрясен. Но совершенно напрасно. Уже на другой день я увидел этот экзотический, но не менее увлекательный и куда более продуктивный по сравнению с традиционным закидыванием удочки рыболовецкий процесс. Его главный производственный секрет заключается в том, что он проходит на мелководье. Стоя на носу лодки, а иногда и на песчаной отмели, индеец внимательно следит за тем, что происходит под водой. Как только у него под ногами окажется подходящая по размеру рыбина, тетива бесшумно натягивается и... через мгновение, прошив рыбу насквозь, стрела впивается в дно так, что над поверхностью воды торчит, подрагивая, ее хвостовое оперение. Все в порядке, можно готовить уху.

Я столь сильно увлекся беседой с Аритана, что забыл о времени. Впрочем, об этом не забыл Кокоти. Он тихо подходит сзади, выжидает момент, когда можно будет обратиться к нам, не перебивая нашей беседы, и напоминает, что Орландо просил нас не опаздывать к обеду. Я пожимаю руку Аритана, прощаюсь еще раз с его матерью и отправляюсь в «мужской клуб» для прощания с Канато. Я дарю ему на прощание остаток конфет, а он достает из-под бревна кусок маниоковой лепешки — «бижу» и сует мне. Я растроганно благодарю Канато за угощение и говорю, что уношу с собой самые приятные воспоминании о племени иолаппти и о его достойном вожде.

Мы хлопаем друг друга по плечам и поглаживаем по спине с той же неистовой нежностью, с какой этот обряд совершается двумя старожилами Рио де Жанейро.

На обратном пути Кокоти сообщает мне, что Канато считается одним из самых умных вождей Шингу. Почему? В ответ на этот вопрос Кокоти рассказывает о том, как обошелся однажды Канато с одним из важных караибов, посетивших несколько лет назад иолапити. Считая себя слишком хитрым, караиба этот решил убить одним ударом двух макак: самому особенно не тратиться, но подарки от иолапити раздобыть. У него был всего один кусок мыла, но он разрезал его на несколько мелких кусочков, роздал индейцам, а потом потребовал взамен лук и стрелы, да еще в придачу бусы из перьев! Услышав эту просьбу, Канато спокойно протянул руку, взял одну стрелу, разломал ее на несколько частей и протянул их белому со словами:

— За каждый кусок мыла ты получишь кусок стрелы.

Закончив рассказ, Кокоти заливается тонким смехом и беззаботно продолжает шлепать босыми ногами по узенькой тропке, которая мне кажется вымощенной динамитом. Я осторожно ставлю свои обутые в кеды ноги, ожидая под каждым сухим листом пронзительный укус кобры, тарантула или еще какого-нибудь гада.

Уже на подходе к посту Леонардо мы слышим тихое гудение мотора.

— Авион! — в восторге кричит Кокоти и бросается, сверкая черными пятками, вперед.

Это действительно был самолет ФАБ, совершающий рейс из Сан-Пауло в Манаус. Проревев над самыми верхушками деревьев, он разворачивается и заходит на посадку, грузный, неуклюжий «Дуглас» времен второй мировой войны.

— Вчера прилетел ты, сегодня этот ФАБ, скоро нам придется заводить диспетчера с радиолокатором и девочку в мини-юбке, чтобы продавала билеты, — смеется Орландо, глядя, как самолет бежит по полосе, переваливаясь на ухабах, вздымая красную пыль. Потом наступает тишина, к самолету спешит на «джипе» Мейрован, бегут мальчишки. Еще через несколько минут в «контору» дружной гурьбой вваливается экипаж. Пока идет разгрузка каких-то ящиков, летчики пьют кофе, рассказывают пару свежих столичных анекдотов, подмигивают смуглым красавицам чикао, сгрудившимся у окон, и прощаются. Пора лететь дальше: в Жакареакангу. На посту остается прилетевший с ними долгожданный доктор, вызванный Мариной для осмотра Унираньи. Им оказывается совсем юный курсант сан-паульской военно-медицинской школы Нельсон, блондин с тонкими рыжими усиками над пухлой губой.

— Хэлло! — кивает он мне, бросая чемодан на соседнюю койку. — У вас есть закурить? О, американские? Отлично.

Он пускает к потолку клубы ароматного дыма и падает на постель с таким стоном, как будто весь путь от Сан-Пауло до поста Леонардо он прошагал в своих модных замшевых полуботиночках. В этот момент появляется Марина и спрашивает, не хочет ли доктор пройти к больной.

— Как, уже? — изумляется Нельсон, вздымая куда-то почти к затылку свои пшеничные брови. А я думал, что вы меня сначала хотя бы покормите.

Глаза у Марины стекленеют, и доктор тут же спохватывается:

— Впрочем, вы правы. Да, да! Сейчас, пардон...

Он вскакивает и берется за воротничок своей белоснежной, но уже припорошенной красной пылью рубахи.

— Пардон, мадам, я должен переодеться. Уж очень здесь у вас жарко.

Марина, усмехнувшись, выходит. Нельсон, расстегнув все пуговицы, аккуратно снимает накрахмаленную рубаху, затем снова застегивает верхнюю пуговицу, чтобы не мялся воротничок, и аккуратно кладет рубаху на койку. Он благоухает лавандой и ментолом. Мягкое тело выглядит таким матово-белым, словно он всю жизнь питался одним только зефиром, запивая его сбитыми сливками.

Появляется Марина и говорит, что девочку лучше посмотреть до обеда, так как потом она должна спать. Услышав об обеде, Нельсон оживляется и, схватив свой саквояж с инструментами, спешит к изолятору.

Он долго выслушивает Униранью, подымая брови и глубокомысленно закатывая глаза. Потом считает ее пульс, несколько раз заставляет вытянуть язык, оттягивает веки и щупает живот. Наконец вздыхает и чистосердечно признается:

— Ничего не понимаю. Похоже, у нее действительно непорядок с почками. Но чтобы сказать наверняка, нужны хорошие анализы.

— Если бы вы посмотрели ее сразу же, пока самолет был здесь, мы успели бы с летчиками послать анализы в Манаус, — заметила Марина.

Униранья, ничего не понимавшая в странном языке караибов, с испугом смотрела на этого нового белого, появившегося у ее постели. Марина погладила ее по голове и сунула в руку кусок белой лепешки. Девочка откусила и тихо зашевелила челюстями, не сводя с нас настороженных глаз.

— Кокоти! Где мои очки? — раздалось за окном. — Кокоти! Где Кокоти?..

Орландо ввалился, пыхтя и отдуваясь. В темной комнатке сразу стало тесно и беспокойно.

— Ну что с девочкой? — спросил он, обращаясь почему-то к Марине.

— Я должен понаблюдать за ней немного, — пробормотал Нельсон. — Жалко, что здесь у вас нет возможности сделать анализы.

— Ну что же, наблюдайте. Время есть: ваш самолет пойдет обратно из Манауса примерно через неделю, — согласился Орландо. — А сейчас пошли обедать! Мария грозилась чем-то нас удивить сегодня по случаю этакого съезда гостей.

За крошечным столом в домике, где жили Марина с Марией, мы с трудом разместились на табуретках и скамьях: на самом почетном месте — близ двери на кухню — Орландо, по правую и левую руки от него — Галон, Мария, Марина, Нельсон, пилот Арналдо и я. Обещанный Марией сюрприз был действительно сенсационен: суп из черепахи, которую выловил вчера вечером Кокоти. На второе было подано самое традиционное блюдо поста Леонардо, которое Орландо ежедневно поглощал всю эту четверть века утром, днем и вечером: вареный рис с фасолью. Знаменитый «рис-фасоль», как называют его в бразильском «интериоре» — провинции.

— Ну как там живут иолапити? — спросил Арналдо. — Все в порядке?

Я молча кивнул головой: рот мой был заполнен нежным и сочным черепашьим мясом. Арналдо пригубил из стаканчика горькую «пингу» — крепкую настойку из сахарного тростника, облизнулся, зажмурился от наслаждения и сказал:

— А завтра, если хочешь, можем слетать в Диауарум. Я уже договорился с Орландо.