"Пост Леонардо" - читать интересную книгу автора (Фесуненко Игорь Сергеевич)

РАССКАЗ ОРЛАНДО О ТОМ, ЧТО ЗА ЛЮДИ ИНДЕЙЦЫ

— Орландо, я начну с одного из самых сложных и вместе с тем одного из интереснейших вопросов, на который, как мне кажется, никто, кроме вас с Клаудио, не сможет ответить.

— Неужели никто?

— Да, никто. Потому что речь коснется области, познать которую может только тот, кто долгое время живет бок о бок с индейцами. А никто ведь не жил с ними столько, сколько вы с Клаудио, не правда ли?

— Да, пожалуй. Но и в Бразилии, и в других странах работают большие ученые, которые знают то, чего не знаем мы.

— Согласен. Такие ученые существуют. Одни из них прославились знанием индейской мифологии, другие изучают орудия труда, третьи — племенные обряды. Все это важно и интересно. Но вряд ли кто-нибудь из самых квалифицированных академиков и самых авторитетных профессоров сможет ответить на вопрос, который я сейчас задам, с той компетентностью и знанием дела, с которой ответят на него братья Вилас-Боас: что можно сказать о духовном мире индейца? Каковы его особенности? Чем отличается от наших его мораль и этика? Что такое «хорошо» и что такое «плохо» в их понимании? Можно ли утверждать, что мы их обогнали и в этой области? И если обогнали, то сколь сильно?

— Не нравится мне этот вопрос.

— Почему?

— Потому что он выражает распространенное мнение: мы — это «цивилизованное общество», а индейцы — это носители «примитивной» культуры. Отсталые, убогие, дикие. Первый европеец, увидевший первого индейца, уже подумал про себя: «Вон идет дикарь». Сам он, европеец, считал себя, разумеется, представителем высшей культуры. «БЕЛОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ!» И со времен Колумба все мы так и продолжаем думать до сих пор. А это неправильно! Потому что индейскую культуру нельзя считать «низшей», «примитивной», «отсталой». Она не «примитивная», а «параллельная».

— «Параллельная» по сравнению с нашей?

— Именно! Их жизнь ничуть не похожа на нашу. У них свой взгляд на мир, свои особые представления, совершенно отличные от наших этические нормы и обычаи, свои собственные, недоступные нашему пониманию взаимоотношения. Я бы даже сказал, что мы не имеем нрава оценивать их мораль, их культуру и этику, исходя из собственных представлений и норм. По-моему, вообще нельзя судить какую-то иную культуру, целиком руководствуясь принципами нашей культуры. И все же я попытаюсь ответить на этот вопрос.

Начнем с того, что признаем: «примитивные» индейцы добились кое-чего, чего не добились мы, «цивилизованные люди». И знаешь, чего? Равновесия. Гармонии. Социально-экономической устойчивости своего общества. Конечно, нам этого добиться гораздо труднее, потому что наша жизнь, наши социальные отношения неизмеримо более сложны. В то время как их мир куда более замкнут. И все же нельзя не позавидовать равновесию, которого они достигли.

— В чем оно заключается?

— Индеец имеет все, что ему нужно. Все! Пища, посуда, орудия охоты и труда — все это рождалось, изобреталось когда-то очень давно и совершенствовалось затем на протяжении долгих веков. И вот настал момент, когда индейское общество достигло какого-то оптимального уровня развития: орудия их труда были усовершенствованы до такой степени, до какой это было необходимо, чтобы удовлетворить все их основные нужды и запросы. И тогда развитие прекратилось. Именно прекратилось! Я утверждаю, что сегодня индейцы живут точно так, как тысячу лет назад, они строят сегодня свои малоки, ловят рыбу, плетут гамаки, мастерят луки и стрелы, расписывают свои тела и пекут «бижу» из маниоки[4].

Почему так получилось? Да потому, что они нашли какие-то идеальные по тем временам решения для всех своих проблем и остановились на этом. Научились преодолевать трудности, подчинили себе — до известной степени, конечно! — природу, выработали определенные социальные отношения, и это их вполне устраивает. Они научились брать от природы ровно столько, сколько им нужно.

Более того, я утверждаю, что индеец в рамках своей культуры, своего общества развит куда более, чем наш бразильский «кабокло» — крестьянин внутренних районов страны. Индеец не только лучше приспособился к условиям среды, но и обладает развитым чувством ответственности перед семьей и своим коллективом — племенем.

В своих деревнях, например, они живут в куда более гигиенических условиях, чем многие жители городских кварталов, не говоря уже о наших деревнях или фавелах. Они уживаются с сельвой, преодолевают все ее трудности и опасности куда лучше, чем наш крестьянин, попадающий в такие же условия.

Индеец не отравлен жаждой накопления, обогащения, как многие из нас: он сеет ровно столько, сколько ему нужно для пропитания своей семьи. И питается лучше, чем многие из бразильских бедняков. Он не копит вещи и деньги. Не работает чрезмерно, но и не знает выходных. Когда мы впервые пришли в сорок третьем году в район Ронкадор, мы увидели там шавантес: три тысячи человек — целое государство! — живущих в самом негостеприимном районе Центральной Бразилии. И мы встречали среди них стариков по восемьдесят-девяносто лет, когда вокруг — в близлежащих селах средняя продолжительность жизни никогда не превышала тридцати пяти лет. И что самое поразительное: у этих стариков, не говоря уже о молодых, сохранялись все зубы до одного! И не было никаких болезней. Мы видели людей здоровых, статных, внушающих зависть своим видом.

Но пойдем дальше. Любой индейский ребенок уже лет с десяти отлично знает историю своего племени, все обряды, верования и приметы. Он знает все, что полагается знать взрослому индейцу, вплоть до мельчайших подробностей ритуала, с которым он будет погребен после смерти. Он настолько приобщен к жизни племени, настолько социально воспитан, что ему и в голову не придет нарушить какие-либо из норм, регулирующих жизнь племени или своей семьи.

А мы?.. Кто из нас уважает нашу мораль, наши обычаи, нашу выработанную нами же самими этику? Мы, «цивилизованные» люди, выполняем эти нормы только потому, что ощущаем давление власти. ВЛАСТИ! Индеец — нет. Он воспитан в таком духе, что исполнение традиций и норм, подчинение каким-то условностям стало для него не обязанностью, как для нас, а чем-то само собой разумеющимся.

Конечно, это не означает, что у них не бывает «вывихов». Встречаются и среди них лодыри, бездельники, воришки, хотя и реже, чем среди нас. И бывает, например, так, что вор вынужден возвратить украденное.

— Его заставляют?

— Нет. У них никто никого ни к чему не принуждает. Предположим, какой-нибудь камаюра стащил пару початков кукурузы с делянки своего соседа. Его не станут шумно судить за это! Не станут кричать, размахивая руками: «Держи вора!» Все будет сделано спокойно и просто: один из самых уважаемых старцев, спокойно прогуливаясь вечером по деревне и ни к кому конкретно не обращаясь, прочитает для всего племени небольшую лекцию о славных традициях племени, о его высоком «моральном облике», об уважении, которым он пользуется у соседей. Он будет говорить, повторяю, абстрактно, рассуждать о великих предках, о героическом пути отцов. И где-то мимоходом вставит фразу о том, что, к сожалению, вопреки этим славным традициям сегодня утром с плантации такого-то пропали два початка кукурузы. И все! Он ни в коем случае не назовет имени провинившегося. Это было бы неприлично. Он не станет даже приводить никаких «компрометирующих материалов», которые могут оскорбить своего соплеменника. И очень часто бывает так, что после этого призыва воришка возвращает несчастные початки. Незаметно кладет их на место, чтобы хозяин на другой день обнаружил их.

— А если не обнаружит?

— А если и не обнаружит, то все равно не станет поднимать скандал. Но, впрочем, такие случаи очень редки. Потому что, как я уже сказал, индейцы обычно имеют ровно столько, сколько им нужно. И не стремятся к накоплению.

Правда, и здесь бывают исключения. Некоторые семьи иногда создают накопления сверх личного потребления для того, чтобы затем использовать их для каких-то определенных целей. Например, они могут предложить излишки своей маниоки соседям с просьбой устроить им нечто вроде «концерта»: станцевать, спеть. Иногда семья убитого индейца в обмен на несколько початков, например, кукурузы «нанимает» «мстителя», который должен будет в соответствии с правилами «кровной мести» разыскать преступника и свести с ним счеты.

— А существуют ли у них какие-то религиозные представления?

— У индейцев нет единого божества, вершащего судьбами мира. Вместо этого у каждого племени имеется культ «героев»: выдающихся предков, прославившихся в какой-то области их жизни или деятельности. Например, в войне. Кроме того, в их воображении живут многочисленные покровители. Покровители огня и охоты, рыбной ловли или хижин. Есть специальный покровитель, к которому они взывают, когда кто-то из них заболевает. Связь с этими покровителями осуществляется через «паже».

— Что это такое?

— «Паже» — это характернейшая фигура любого индейского племени. Нечто вроде колдуна, медика, заклинателя, руководителя и организатора различных церемоний и обрядов. «Паже» обычно делит власть с вождем племени. Чтобы стать «паже», индеец должен доказать, что он получил эту миссию с благословения великих предков своего племени. В каждой деревне есть несколько «паже», и каждый из них должен быть, если можно так выразиться, симпатичен: обладать красивой, видной внешностью, гордой осанкой, он обязан уметь выполнять все обряды и ритуалы. Возраст здесь роли не играет. Бывают авторитетнейшие двадцатилетние «паже». А встречаются среди них не слишком уважаемые, растерявшие свой авторитет старики.

Иногда какой-нибудь «паже» превращается в колдуна. Так случается, когда он плохо лечит, когда в нем разочаровываются, перестают его вызывать к больным. Тогда он и объявляет себя колдуном. Это обеспечивает ему более или менее сносный заработок: колдуна все боятся. Он может обходить деревню, держа что-то в кулаке, и его будут наделять подарками, задабривать, чтобы он не напустил на них какую-то болезнь, проклятие или несчастье. Рано или поздно, однако, карьера колдуна обрывается: кто-то из умирающих возлагает на него вину, утверждая, что колдун напустил на него «проклятие». И тогда колдуна убивают. Обычно он знает об этом заранее и спокойно готовится встретить смерть: раскрашивает себя соответствующим образом и ждет.

— Чего?

— Смерти. Удара «бордуны», который неминуемо последует в какой-то вечер.

— Ну, а «паже», как они лечат больных?

— Колдовством, внушением: «паже» появляется у постели больного разряженный и размалеванный, танцует, кричит, стремясь испугать «злых духов», делает всевозможные движения руками над телом больного. Хватает рукой заболевший орган и начинает кричать, делая вид, что удаляет болячку или хворь. Иногда, если болен кто-нибудь из более состоятельных индейцев или вождь, «паже» собирает «консилиум» — зовет своих коллег, которые получают, кстати сказать, «гонорар». Иногда продукты, иногда даже такую дорогую вещь, как ожерелье из ракушек.

— Часто приходится читать, что у индейцев существует нечто вроде «культа Солнца» или «культа Луны». Это правда?

— Ничего подобного: в отличие от католических святых «герои» индейцев всегда конкретны, всегда наделены какими-то определенными «функциями». Обычно они «помогают» в строительстве хижин, в ловле рыбы, лечении больных.

Я упоминал, что у каждого племени имеются свои «герои». Однако существует один «герой» «универсальный»: ему поклоняются все племена Шингу. Это Майвутцинин — прародитель индейцев. Считается, что он жил на «священной земле»: в том месте, где Шингу берет свое начало от слияния Ронуро и Кулуэне, находится очень красивый пляж «Морена». Именно там, как утверждают легенды племен Шингу, Майвутцинин положил начало миру. Создал Солнце, Луну и людей. Хороших и плохих.

— А существует ли у них собственность?

— Да. Во-первых, племенная. Я бы назвал ее «зоной влияния». Например, камаюра живут на берегу озера. Оно считается их собственностью, и другие племена не имеют права там показываться. Правда, такие «зоны влияния» далеко не всегда устанавливаются поблизости от деревень. Ваура, например, живут на берегу реки Ронуро, но не имеют права ловить в ней рыбу, потому что эта река тоже «принадлежит» камаюра, находящимся в нескольких километрах от нее. Те же камаюра, обитая по соседству с рекой Кулизео, никогда не ловят в ней рыбу, потому что она является «собственностью» куйкура. Иолапити имеют три небольших озера на правом берегу Туатуари, и никто, кроме них, не смеет совать туда нос.

А вот территория нашего поста считается «интернациональной» — она принадлежит всем племенам Шингу. Есть и еще одна «экстерриториальная» точка: тот самый пляж «Морена», о котором я только что сказал.

— А помимо племенной, существуют другие виды собственности?

— Только личная. Правда, у них нет, как у нас, собственности на землю. Если в этом году какая-то семья засеяла делянку, то она принадлежит ей. Но если на следующий год эта семья не засеет ее, то любой другой имеет право занять эту плантацию и будет считаться ее хозяином. Поэтому индеец является собственником не земли, а того, что он взрастил на ней.

В отношении же предметов личного обихода разграничение собственности очень строгое: женщина никогда не станет даже прикасаться к вещам мужа и наоборот. Если, например, муж отсутствует, жена не имеет права дать соседу его лук взаймы. Муж, в свою очередь, никогда не сделает этого с ее мисками.

Во время «мойтара» — торгового обмена между деревнями — индейцы обмениваются только предметами личной собственности. Мужчины предлагают луки и стрелы, ножи или дубинки. Этот процесс, кстати, происходит чинно и спокойно, тогда как женщины со своими мисками и кастрюлями суетятся, шумят, спорят и даже опускаются до того, чего себе никогда не позволит мужчина: они могут иногда ругать и охаивать предложенные к обмену вещи и предметы своих «конкуренток».

— Так бывает не только у индейцев.

— Да, женщина — она везде женщина, — ухмыляется Орландо. — В соответствии с такими же принципами распределяются и семейные обязанности: жена делает свои дела, муж свои. То, что положено делать женщине, мужчина никогда делать не станет. И наоборот. Никогда ты не увидишь индейца, несущего сосуд с водой: это обязанность женщины. Мужчина колет дрова, а несет их в хижину женщина. Мужчина сажает маниоку, выкапывает ее, но перетаскивает урожай в хижину и возится с этой маниокой только женщина. Мужчина ловит рыбу, а варит ее женщина. Именно варит. Потому что если возникает необходимость зажарить рыбу, то это уже мужская обязанность. Ибо это занятие связано с вытесыванием вертела, что тоже дело мужское. Короче говоря, все у них расписано до мелочей: весь быт, вся их жизнь.

Поэтому даже брак для них — это не только союз двух любящих существ, а в известной мере экономическая необходимость. Ведь удел одинокого индейца очень тяжел: он не может варить рыбу, не имеет права готовить себе пищу и выполнять целый ряд других работ. Кто же это будет для него делать? Ну пока он молод — мать. Если он овдовел в старости, его будут содержать взрослые дети. А когда лишается жены взрослый бездетный мужчина, то ему волей-неволей приходится подыскивать себе новую подругу. И наоборот: как может прожить одинокая женщина, если она не имеет права ловить рыбу или охотиться? Кто ей наколет дров для костра? Кто принесет рыбу? Она ведь не может ее где-то «купить».

Но это я пока рассказал тебе о взаимоотношениях между мужем и женой. Еще более интересно наблюдать за отношениями между более отдаленными родственниками. Приведу такой пример: скажи, ты как живешь со своей тещей?

— Хорошо. Даже отлично.

— Ну, допустим, я тебе поверил. А сколько у нас зятьев не уживается с тещами? Сколько сложено на эту тему анекдотов? А вот у индейцев ничего подобного быть не может: муж испытывает поистине священный трепет перед родителями жены. Он, например, даже не имеет права обращаться к отцу своей жены, если тот его не позовет. И никогда не называет его по имени.

— Почему?

— Потому что это неприлично и оскорбительно. Это свидетельствовало бы о неуважении! В разговоре индеец может сказать только так: «Отец моей жены поймал столько-то рыб». И все! Больше того: он никогда даже не смотрит ему или теще в глаза, чтобы не оскорбить непочтением! Смотрит в землю. Стоит перед тещей с опущенной головой.

— Существует ли какое-то объяснение этому?

— Конечно. У индейцев всему имеется объяснение. В данном случае дело в том, что, выдавая дочь замуж, родители сохраняют на нее право собственности. В любой момент, почувствовав, что зять плохо обращается с его дочерью, отец может забрать ее обратно. И муж не имеет права протестовать, даже если они с женой прожили много лет и у них уже имеются дети.

— Представляю себе, какие результаты дало бы внедрение этого обычая в нашу жизнь!

— Думаю, что это защитило бы права женщины лучше, чем иные кодексы и своды законов о семье и браке.

Но это еще не все. Мы могли бы позавидовать и другому их обычаю: если отцу жены зять понравится, то он может отдать ему вторую дочь или даже третью. И зять не имеет права отказаться от этого «подарка».

— Значит, браки всегда планируются родителями?

— Далеко не всегда. Бывает, конечно, что родители договариваются поженить своих детей. Иногда это происходит, когда возраст «невесты» — два-три года, а «жениха» — лет семь-восемь. Они в этом случае, разумеется, дожидаются совершеннолетия. Но обычно эти вопросы решаются, так сказать, непосредственно заинтересованными сторонами. Понравились друг другу, «поухаживали», «подружились» — называй это как хочешь — и поженились.

— У них, стало быть, тоже существует это «ухаживание»?

— Да, но без свойственных нашей молодежи «эксцессов».

— Ну а существует ли у них какой-то обряд или церемония, которую можно сравнить со «свадьбой»?

— Пожалуй, нет. Иногда, если брак заключается между членами двух близких, дружащих между собой семей, родители могут устроить что-то вроде праздника. С танцами, пением. Но в большинстве случаев обряд «бракосочетания» сводится к тому, что девушка переносит свой гамак в хижину жениха. И все. Я подчеркиваю, что речь идет о племенах Шингу, потому что в других районах индейские обычаи иногда отличаются от здешних. Кое-где, например, муж идет в хижину к жене.

— А родителям жены нужно выплачивать какой-то выкуп?

— Да. Молодой муж, во-первых, обязан подарить своему тестю «урапеи» — бусы из ракушек. Это очень дорогой подарок. Чтобы сделать такие бусы, юноша затрачивает несколько месяцев: подбирает самые тонкие и чистые ракушки, полирует их, аккуратно нанизывает на ниточку, тщательно подгоняя друг к другу.

Затем около полугода он обязан помогать своему тестю на плантации. Колет теще дрова. Да и впоследствии периодически приносит родителям жены разные подарки. Наловив рыбу, например, он притаскивает самую жирную рыбину в хижину тещи. При этом, напоминаю, он с ней не имеет права разговаривать, не глядит на нее, а молча кладет подарок близ ее гамака и тихо удаляется, не дожидаясь благодарностей и восторгов. Много ли у нас, в нашем «цивилизованном» мире, таких зятьев?

— Ну а возвращаясь к «подарку», который может ему сделать тесть: он свидетельствует о том, что у индейцев развито многоженство?

— Нет, я бы не сказал, что оно «развито». Так случается, но очень редко. Хотя браки заключаются по любви, но в общем-то индеец рассматривает жену как завоевание «экономическое», жена выполняет те работы, которые он сам делать не может. Поэтому, хотя многоженство и не развито, индеец в принципе может иметь две-три жены. И это зависит не столько от доброй воли свекра, сколько от способностей самого индейца. Я, конечно, имею в виду его способность экономически содержать двух или нескольких жен: добыть для них пищу, наловить рыбу в достаточном количестве и так далее.

— Знакомы ли здесь ситуации, которые мы привыкли именовать «супружеская неверность»?

— Бывает, хотя и не так часто, как у нас. Когда такой грех случается с мужем, жена бьет его и таскает за волосы. При этом он не должен сопротивляться и обязан громко хохотать, демонстрируя свою силу воли. Если же с поличным попадается жена, то и ей перепадает достаточно. Иногда случается, что сам отец ее является с просьбой к зятю «поучить» заблудшую дочь. Мужчина при этом не опускается до зверств «цивилизованного» человека: он не убьет жену, не пристрелит ее, не изуродует, а отлупит луком по спине и... по общеизвестному месту. Но не очень сильно, чтобы не осталось следов. В отличие от мужа жена при этом должна громко рыдать, крича так, словно ее убивают. Обычно сразу же после такого «урока» в семью возвращается мир, и на следующий день супруги как ни в чем не бывало занимаются решением своих повседневных проблем.

— А существует ли у них развод?

— Существует, к беспредельной зависти остальных бразильцев, которые, как ты знаешь, не располагают этим правом вторично попытать счастья.

Обычно разводятся тогда, когда после двух-трех лет супружества не рождаются дети. Расходятся они мирно и обзаводятся новыми супругами. Но бывает и так, что семейная жизнь не клеится из-за «несходства» характеров. Бывает, супруги повздорят, тогда жена забирает свой гамак и отправляется в хижину родителей. При этом муж не должен бежать за ней следом, угрожая или вымаливая прощения. Это неприлично.

Иногда, если жена уж очень рассержена на своего супруга, она может даже поджечь его гамак. И однажды случилось, что какая-то разгневанная красавица из племени ауэти совершила этот обряд, не желая обратить внимания на мирно храпящего в гамаке супруга. Бедняга проснулся достаточно быстро, чтобы не сгореть живьем, но достаточно поздно, чтобы утратить бодрое расположение духа. И что он сделал, как ты думаешь? Он не бросился вдогонку, не накинулся на супругу с кулаками, а вышел в центр деревни и обратился с взволнованной речью к соплеменникам, которые корчились от смеха в своих хижинах. Он сказал примерно следующее: «Как вам это понравится? Нет, я вас спрашиваю: как вам это понравится? Эта женщина, которая даже не умеет испечь съедобного «бижу», которая способна ревновать своего мужа чуть ли не к макакам, скачущим по деревьям, но совершенно не способна удовлетворить его нормальные мужские запросы, эта женщина сошла с ума! Я больше не живу с ней!»

— Таким образом, семейные отношения у индейцев характеризуются полной свободой?

— Да.

— А взаимоотношения внутри племени? Кто руководит жизнью деревни, кто организует выполнение коллективных работ, таких, как посев, например, или строительство малок? Иными словами, если условно считать племя отдельным государством, то как управляется это государство? Кем управляется? Какие аналогии и ассоциации с известными нам формами управления напрашиваются у иолапити или чикао? Можно ли уподобить их «монархии» или «республике»?

— Спрашивая это, ты совершаешь традиционную ошибку всех, кто впервые сталкивается с миром индейцев и пытается распространять на них наши взгляды и представления. Мы, белые, не можем обойтись без президентов, премьер-министров, без полицейских или судей. И искренне верим, что индейцы тоже не могут обходиться без этого! Мы наделяем их вождей властью, которой они не располагают и которая существует лишь в нашем собственном представлении. А они спокойно обходятся без королей и полицейских, без всего того, к чему мы привыкли, без чего мы, «цивилизованные», обойтись не можем.

Нет, индейское племя нельзя рассматривать как государство. Я бы даже сказал, что у них не существует «коллектива» в нашем понимании этого слова. Потому что все работы, выполняемые одновременно несколькими членами племени или всем населением деревни, только кажутся коллективными. На самом же деле хозяйство индейцев сугубо личное, индивидуальное, замкнутое в рамках семьи. И, мне кажется, именно поэтому индейцы лучше нас знают, что такое настоящая свобода личности. Почему? Да потому, что у них отсутствуют какие бы то ни было проявления власти одного человека над остальными, нет никаких «командиров», «начальников», никого, кто стал бы руководить, управлять, распоряжаться. Никого! Индеец делает только то, что он хочет. Отправляется на рыбную ловлю, на охоту или плантацию тогда, когда считает нужным. Никто не заставляет его делать какую-то работу, не приказывает ему и не запрещает что-либо.

Единственная область их жизни, где существуют общественные церемонии и сознательное повиновение установившимся традициям, — это их религия. Выполняя обряды, ритуалы, исполняя танцы, они, естественно, прислушиваются к голосу «паже» и руководителей этих церемоний. Но и тут они рассматривают «паже» отнюдь не как «начальника», не как «командира», а как истолкователя воли предков, традиций и обычаев. Не более

— Ну а вожди племен? Разве нельзя их сравнить с монархами?

— Ни в коем случае! Никакой вождь в Шингу не обладает той властью, которую имеет король или, допустим, президент. Если предположить, что вождь иолапити Канато вдруг выйдет на середину деревни и станет повелевать, требовать, попытается, например, приказать племени идти на рыбную ловлю, индейцы даже не рассердятся на него. Они этого не поймут, они начнут смеяться, расценив это как шутку.

— Но, Орландо, существуют же десятки видов работ, которые могут выполняться только коллективными усилиями при чьем-то руководстве! Строительство хижины, например, или расчистка и выжигание сельвы под плантацию! Кто-то должен ими руководить? Ведь лаже для того, чтобы повалить дерево, нужно, кому-нибудь кричать нечто вроде «раз, два, взяли!».

— Совершенно верно. Но делается это не так, как у нас. Возьмем, например, переезд деревни на новое место. Если вождь попробует единолично скомандовать, чтобы племя собирало свое имущество и отправлялось куда-то прочь, индейцы, как я сказал, засмеются. Потому что они знают: вождь единолично такие вопросы не решает. Для этого в каждом селении существует нечто вроде совета старейшин. Старики собираются вместе с вождем, обсуждают, взвешивают все «за» и «против»: «стало мало рыбы в реке», «маниока на плантации становится все более хилой». И если принято решение переезжать на новое место, вождь на следующее утро от имени старейшин обращается к деревне с речью.

— Значит, он все-таки «оглашает приказ»?

— Нет, это не «оглашение приказа» и не объявление решения. Он просто сообщает мнение старейших и мудрейших соплеменников. И делает это учтиво и деликатно. Он говорит, что в последнее время жить на старом месте стало труднее. Что несчастья преследуют «наше славное племя». Что много достойных сынов умерли в этой деревне, на этом месте, а следовательно, какое-то проклятие, какое-то зло витает между малоками. И что обычно в таких ситуациях принято переезжать на новое место во избежание еще больших бед. И ежели многоуважаемые сограждане сочтут возможным согласиться с мнением старцев, то старцы имеют на примете в качестве одной из возможных альтернатив уютную полянку, находящуюся в трехдневных переходах вниз по течению реки.

— А дальше, что: голосование? Плебисцит? Или обсуждение?

— Нет, — засмеялся Орландо. — В том-то и заключается один из непонятных нам парадоксов их жизни: весь этот обряд является сугубо формальным. Никто — причем и вождь, и старцы знают об этом заранее! — никто из соплеменников не станет возражать, спорить, не станет даже вносить контрпредложения или поправки, никто не попробует оттянуть переезд «до будущей Луны».

— Но почему?

— Потому что пожелания «паже» и стариков рассматриваются как «голоса свыше», точнее говоря, как завет предков, как выражение воли «героев» и «покровителей» племени. А «паже» являются в глазах индейцев только выразителями, «передатчиками» или «проводниками» этих сверхъестественных сил, этой воли «героев» и предков. И никто никогда не осмелится противиться этим силам.

— Таким образом, «демократия по форме» обращается в «диктатуру по существу»?

— Можешь называть это так, если хочешь, но не забывай, что индеец повинуется не личностям, а догмам. Не вождям, а своим собственным представлениям о сверхъестественных силах, о традициях, о заветах предков. «Паже» для него, повторяю, не начальники, а толкователи сверхъестественных сил, знатоки традиций, которые играют колоссальную роль в жизни индейца. Не только праздники и церемонии, но и вся обыденная повседневная жизнь деревни повинуется традициям, устанавливавшимся и шлифовавшимся веками. В индейской деревне не происходит и не может произойти ничего, что не было бы предусмотрено этими традициями. Коли не считать, разумеется, стихийных бедствий или нападений соседних племен.

— Понятно: «паже» «истолковывают традиции», олицетворяют волю предков и решают, что нужно переезжать на новое место. Но вот племя двинулось в путь, прибыло на новую поляну и приступает к строительству хижин. Разве здесь не нужны руководители? Разве соорудишь малоку в одиночку, без помощи родственников или соседей? Значит, кто-то должен расставить людей, распределить между ними обязанности, организовать трудовой процесс, не правда ли? Кто же это делает?

— Для этого у них есть «шефы церемоний», назовем их условно так. Это не вожди и не «паже». Это специалисты по выполнению конкретных работ, определенных операций или церемоний. К примеру, после окончания дождей они проводят праздник «куаруп». «Паже» от имени предков решают, когда и где его провести. А организация самой этой церемонии — расстановка людей, объяснение, кто и как танцует, кто делает те или иные эволюции, кто играет на флейтах, кто одевает те или иные маски — все это осуществляют «шефы церемониала», «специалисты» по «куарупу». В каждой деревне есть такой специалист. Он расставляет своих людей и говорит им: «Начнем, когда солнце окажется над тем деревом. Когда я выйду на середину круга, ты, такой-то, должен начать танец, а ты, такой-то, должен пойти от этой хижины к лесу...»

Еще раз повторяю: этот «специалист» по «куарупу» отнюдь не толкователь «религиозных догм». Он не выбирает предка или героя, которого будут чествовать завтра вечером: это делает «паже». Он, этот «специалист», лишь организует ритуал от начала до конца.

— Такие же «организаторы» и «дирижеры» существуют и для других процессов и работ?

— Совершенно верно! В этом отношении индейское общество поражает своей организованностью: в каждой деревне, в каждом племени имеются десятки таких «специалистов» узкого профиля, десятки мастеров высшей квалификации, в совершенстве знающих свое дело, какое-то ремесло или церемонию. Поэтому я утверждаю, что индейская деревня организована куда лучше, чем деревня наших «цивилизованных» крестьян-«кабокло», живущих в аналогичных условиях. Возьми любой наш провинциальный муниципалитет: какие он имеет элементы государственности и социальной иерархии? Во-первых, префекта. Во-вторых, полицейского. В-третьих, священника. Кого еще? Кое-где — в крупных муниципалитетах — может оказаться судья. И это, пожалуй, все. А у индейцев? Кроме вождя и «паже», у них в каждой деревне имеются эти «специалисты», эти «шефы церемоний», поддерживающие своими знаниями, своим мастерством высокий уровень материальной и духовной культуры племени и обеспечивающие ее преемственность от поколения к поколению.

Вот ты, например, упомянул о строительстве малоки. Правильно, в каждом племени есть «главный конструктор» — «специалист» по строительству малок. Это консультант. Именно консультант, а не «начальник строительства». Формально ему никто не повинуется, никто не обязан слушать его советов. Но все слушают. Почему? Потому что все знают: лучше его в строительных проблемах никто не разбирается. Когда семья начинает строить малоку, его немедленно приглашают в качестве советчика. Если он говорит, что эта палка не годится, что она тонка и сломается под тяжестью кровли, разговор окончен. Палку выбрасывают.

Есть у них, например, специалисты по рыбной ловле. Вон посмотри: видал мальчишку? Тот, что пошлепал сейчас на речку, пользуясь тем, что дождь окончился? — Орландо машет рукой в окно. Там, под косогором, обрывавшимся к Туатуари, скрывалась в эту минуту голова мальчонки, которого я и вправду ежедневно видел снующим от речки к деревне иолапити.

— Видел его? Это лучший рыбак иолапити.

— Но ведь ему не больше тринадцати лет? — изумляюсь я.

— Да, и тем не менее никто лучше его не знает, где, когда и какая рыба водится и ловится в Туатуари! И он не делает ничего иного, как только ловит и ловит рыбу. Ты же видишь, он каждый день раза по четыре ходит мимо нас. Только проснусь утром, а он уже шлепает обратно с миской, полной рыбы. Отнесет и возвращается. И так целый день.

Орландо закурил, топнул ногой на собаку, которая кралась, поджав хвост, на кухню, где медсестра Марина уже чистила рыбу к обеду, и продолжил:

— Есть у них специалисты по изготовлению луков и стрел, по вытесыванию флейты «жакуи», по многим другим операциям. Но это еще не все... А вот можешь ли ты себе представить, что у них имеются лингвисты.

— Что?!

— Да, да, лингивисты! Специально выделенные члены племени, которые обязаны бороться за чистоту своего языка. И поэтому в разговоре они стремятся постоянно употреблять те слова, которые начинают исчезать из обихода, забываться. Во всех беседах с остальными соплеменниками «лингвист» тщательно выговаривает такие слова, напоминая о том, что забывать их нельзя.

Есть у них еще и «историки»: они хранят и передают ; из поколения в поколение предания о «героях», о выдающихся предках, рассказывают о жизни племени в прошлом, о его войнах и переселениях. Имеются среди них «переводчики», знающие по несколько языков других племен. Есть у них специалисты по борьбе.

— Кстати, борьба в их жизни играет такую же роль, как и в нашей? Это спорт или что-то еще?

— Спорт. Борьба у них, как и у нас, спортивное состязание. Но более СПОРТИВНОЕ, чем у нас, — улыбнулся Орландо.

— То есть?

— У этих «примитивных», «диких», «недоразвитых» индейцев куда больше, чем у нас, развито чувство уважения к противнику. Ни один из них никогда не позволит себе как-то продемонстрировать свое превосходство, унизить или оскорбить побежденного соперника. Не станет бурно ликовать, кричать, радоваться: этим он проявил бы неуважение к проигравшему. Когда кончается схватка, победитель, как бы он ни был силен, как бы , легко ни досталась ему победа, всегда поможет поверженному сопернику подняться и никогда не унизит его каким-то оскорбительным или неуважительным отзывом или жестом. Наоборот, победитель очень часто произносит по окончании схватки нечто вроде утешающего заявления, обращаясь к поверженному с такими примерно словами: «Сегодня я тебя победил, потому что мне повезло, потому что мне улыбнулось счастье: ты случайно поскользнулся и упал. Но вообще-то ты гораздо сильнее меня».

Точно так бывает и перед началом «товарищеского матча» двух деревень: вожди или «представители команд» обмениваются приветственными речами, где каждый старается всячески восхвалять соперников и принизить достоинства своего собственного племени: «Раньше мы были сильны и велики,. но сейчас мы совсем ослабели, и вы должны легко победить нас. И когда вы победите, это будет заслуженная победа!» Иногда они входят в азарт и начинают расхваливать не только бойцовские качества соперников, но и рассыпают комплименты в адрес их деревни или их племени вообще: «Ваша замечательная деревня расположена на самом красивом берегу самой лучшей реки Шингу. Ваши малоки — самые прочные, самые красивые, самые чистые».

— Они, значит, умеют ораторствовать?

— Ораторствовать?!. Да в этом отношении они обогнали нас на несколько столетий! Будь уверен, никто из наших лучших ораторов не может идти с ними ни в какое сравнение! Никто. Потому что умению говорить они придают очень большое значение. Любая беседа вызывает у них уважение. Прервать беседу неприлично. Участвовать в ней почетно. Бесчисленное множество способнейших в иных сферах жизни индейцев теряли надежды стать вождями потому, что не умели ораторствовать. Ведь вождь племени — это прежде всего оратор, трибун! Он должен уметь сохранять достоинство, осанку, должен быть величавым, степенным, говорить не торопясь, не глотая слов. Он не может хохотать и суетиться.

— И они могут произносить длинные речи?

— Длинные?! Да, любой вождь способен в любую минуту произнести речь на два-три часа. Экспромтом и без шпаргалок, как ты понимаешь. Ты даже не представляешь себе, какие великие ораторы имеются среди них! Лет пятнадцать назад прибыла сюда к нам солидная делегация: депутаты конгресса. Прилетели на двух самолетах прямо из столицы. Дело было вечером, мы их сразу разместили на отдых, а утром я велел сыграть подъем в шесть утра. Заметь: в шесть утра! И сразу же после кофе началась у них встреча с иолапити. И депутаты — люди, которых не удивишь длинными речами, — чуть не попадали в обморок: с шести утра до девяти вечера продолжался устроенный в их честь «митинг». С приветствием выступили два индейца. Сначала выступил один, потом брал слово, чтобы дополнить его, другой, потом снова начинал говорить первый и так далее. Эти два иолапити уморили депутатов.

— Но о чем же можно говорить столько времени?

— Как это «о чем»? Да о чем угодно! Эти двое, например, рассказывали депутатам об истории своего племени, о его славных деяниях, о великих войнах. Потом они перешли, так сказать, к анализу различных аспектов влияния белой цивилизации на жизнь иолапити, изложили депутатам свою точку зрения, свое мнение относительно всех плюсов и минусов «караиба», что у «караиба» хорошо, а что плохо, что иолапити нравится, а что не очень.

...Пока я перезаряжаю магнитофон, он подходит к окну и кричит зычным голосом:

— Эй! Кто там? Принесите воды!

Спустя полминуты слышится дробный топот босых ног: три мальчугана несутся во весь опор. В руке у каждого громадная кружка с водой.

— Черт возьми, — ухмыляется Орландо. — Видать, я крикнул слишком громко.

Забег проходит с переменным успехом, но к финишу все трое приходят одновременно: они протискиваются и дверь, ожесточенно толкая друг друга локтями, и протягивают свои кружки. Орландо берет воду у одного из них, пьет, поглядывая краем глаза на двух других сорванцов. Те понурились. Уж очень каждому хотелось, чтобы Орландо взял воду именно у него.

Орландо допивает, отдувается, протягивает руку, берет другую кружку и пьет из нее. Потом тяжко вздыхает, гладит себя по громадному животу, вздыхает еще раз и берет третью кружку. С трудом осушает и ее, снова отдувается, как бегемот, выставивший морду на поверхность пруда в зоопарке. Потом шлепает ближайшего мальчугана по попке и командует:

— А теперь марш отсюда!

Детишки с радостным визгом скачут прочь.

— Можно продолжать? — спрашиваю я.

— Ну что с тобой делать, — вздыхает он. — Давай терзай меня дальше. После этих трех кружек меня уже ничем не испугаешь.

Я снова включаю магнитофон.

— А можем ли мы чему-либо у них научиться? Может ли наша культура, наша цивилизация что-то у них позаимствовать?

— Ну, мы уже столько позаимствовали, что навечно остались их должниками. Мы взяли у них их землю. Они дали нам свою кровь: ведь индейцы стали одним из главных этнических элементов в формировании бразильской нации.

А их вклад в нашу духовную жизнь? В литературу! Искусство! Лучшие произведения бразильской литературы построены на индейском фольклоре, на их эпосе. А язык! Сколько индейских слов впитал в себя португальский язык, сколько названий на карте осталось от старых имен, например, тупи!

Но оставим в стороне эти абстракции. Возьмем, скажем, сельское хозяйство. Сколько тебе известно типов ореха «амендоима»? Лучшие агрономы в штате Сан-Пауло знают шесть типов. А индейцы высевают шестнадцать! Возьми картофель: на этой же земле, где какой-нибудь батрак в Шавантине собирает этакие шарики для пинг-понга, у индейцев картофелина иногда получается размером с футбольный мяч. Их маниока ни в какие сравнения не идет с нашей: она вкуснее, питательнее и лучше.

Пойдем дальше. Необычно поучительна их медицина! Я говорю не о колдовстве, а об их изумительных травах, об их умении определять свойства растений, их полезность в хозяйстве и в той же медицине. До сих пор врачи бьются и не могут разгадать загадку их противозачаточных средств: когда женщина решает воздержаться от деторождения, она выпивает какую-то настойку из травы и перестает рожать. Может пройти несколько лет, и, если она вновь захочет ребенка, она разыскивает другую траву, которая снимает эффект первой.

А их искусство? А их ремесло? Эти потрясающие бусы и маски, украшения и утварь. Кто из нас способен украсить резьбой ручку лопаты с такой же любовью, с какой индеец украшает орнаментом свой лук? А их украшения из перьев? А легенды, которые они рассказывают, тысячелетиями передавая их из поколения в поколение. Разве мы, «цивилизованные люди», смогли бы без помощи письменности, литературы, библиотек и архивов сохранить столь же бережно, как они, наше духовное наследие, нашу историю? А ведь у них нет никакого способа сохранить или развить свою духовную культуру, кроме устной передачи друг другу.

— Одним словом, я вижу, что их мир куда более сложен и интересен, чем это представляется всем нам?

— Разумеется!

— Но как же все-таки трудно перекинуть мост между этими двумя мирами: нашим и их!

— Трудно? — Орландо задумался. — Нет, я бы сказал, невозможно!

— Не слишком ли пессимистично это утверждение? Позволю себе напомнить, что в нашей стране сходные проблемы — например, с малыми народностями Севера — решились весьма успешно.

— Когда я говорю «невозможно», я имею в виду наши условия. Ваш, советский, опыт действительно интересен и, как мне кажется, является пока единственным в истории примером успешного приобщения малых народностей к «белой цивилизации». Но здесь, в НАШИХ условиях, в рамках капитализма, разговоры об «интеграции» индейцев, о включении их в нашу жизнь и «приобщении» к нашейкультуре — это чушь! Если такая «интеграция» и может быть достигнута, то только на протяжении очень долгого времени. Может быть, целых веков. Мы не понимаем, что индеец может выжить, может сохраниться как сын своего народа только в рамках своей культуры. Своей собственной! Если бы мы научились уважать его культуру, перестали бы смотреть на него свысока... — Орландо раздраженно махнул рукой. — Если бы смогли понять, что эта культура, на которую мы так безжалостно посягаем, которую мы насильственно подавляем нашей «цивилизацией», не принадлежит нам, не является нашей собственностью, что она достояние всего человечества!

— Ну а где же, по-вашему, выход?

— Выход? — Орландо нервно хрустнул пальцами. — Никто не знает, где выход. Я его не вижу. Индейца нужно было бы оставить в покое. Оградить от контактов с нами, создать как можно больше Парков вроде нашего, где с индейцами будут общаться только специально подготовленные люди. Сейчас, сегодня нужно принимать срочные меры, чтобы сохранить то немногое, что еще уцелело. А потом сесть и подумать, что делать дальше.