"Пост Леонардо" - читать интересную книгу автора (Фесуненко Игорь Сергеевич)

НЕКОГДА ГРОЗНЫЕ ЧИКАО

Утро следующего дня началось, как обычно, сеансом связи с Сан-Пауло. Вот-вот должен был начаться сезон дождей, и поэтому Орландо интересовался лекарствами против малярии: во время дождей эта болезнь терзает людей особенно сильно.

С самолетом, на котором прибыл Нельсон, пришло письмо, извещавшее, что в аптеках Сан-Пауло появилось новое чрезвычайно эффективное противомалярийное средство под названием «фанасуфа». Нельсон, к которому Орландо обратился за советом, подтвердил, что это последнее слово науки, и, подняв указательный палец с аккуратно подпиленным ногтем, многозначительно изрек: «Американское последнее слово!»

— Алло! Алло! Сан-Пауло? Сколько стоит эта самая «фанасуфа»? Вы слышите меня? «Фанасуфа» сколько стоит, спрашиваю! Прием!..

— Какой? Какой? — надрывается оператор в Сан-Пауло.

— Не «какой», а «какая»? «Какая» — говорю, — багровеет Орландо. — Прием!

Что «какая»? Что «какая»? Прием! «Фанасуфа»! «Фанасуфа»! «Фанасуфа» — какая? Прием!

— Что это такое? Что это такое? «фана»... Как? Прием!

Орландо бросает в сердцах микрофон рации и, вздымая руки к небу, выбегает во двор. С глухим стуком с пекизейры падает плод. Три сорванца с разных концом поляны бегут сломя голову к нему.

— Тащи сюда! Тащи дедушке! — кричит Орландо. Он сердито колупает зеленую кожуру, нюхает желтую сердцевину и сплевывает на землю: «Не дозрел!» В это время из «конторы» выходит флегматичный Пиуни и коротко сообщает, что парнишка в Сан-Пауло уже понял, о чем идет речь, и может информировать о «фанасуфе». Недовольно ворча, Орландо возвращается к рации, берет трубку:

— Ну что? Разобрались там, что «какая» и что «какой»? Прием!

— Что «какой»? Не понятно, что «какой», Орландо! Прием!

После новых препирательств сквозь шипение и визг эфира донеслось, что парнишка-оператор уже успел позвонить по городскому телефону в ближайшую аптеку и выяснил цену «фанасуфы»: 1 крузейро и 10 сентаво за таблетку. Орландо снова бросает трубку на стол, подхваченную безответным Пиуни, и поворачивается ко мне, словно призывая меня в свидетели:

— Вот, пожалуйста! Любуйся! Вот она — наша любимая Бразилия: за лекарство, которое нужно было бы раздавать бесплатно, ты понимаешь, БЕС-ПЛАТ-НО! — за это лекарство, которое призвано спасать страну, они дерут по крузейро за таблетку! Это же чудовищно! Это преступление! Это вооруженный грабеж! Это... Это... А ты еще спрашиваешь, почему нет врача на посту Леонардо? Врача, видите ли, он захотел! Мы государственное учреждение! Мы, пост Леонардо, созданный специальным декретом президента республики, не можем позволить себе купить эту, черт бы ее подрал, «фанасуфу»! А как быть какому-нибудь кабокло, какому-нибудь мелкому земледельцу или серингейро, или гаримпеиро? А?..

Он смачно ругается и спрашивает меня, как будет звучать по-русски сие крепкое выражение, которое он только что обронил.

— Научи, я буду ругать их по-русски: говорят, в этом смысле ваш язык вне конкуренции. По-португальски не помогает.

Я цитирую ему несколько общеизвестных русскому человеку формул, и он делает вид, что запоминает их.

— Лекарства дорогие, потому что все наши фармацевтические фабрики принадлежат американцам. Вот они и пьют нашу кровь, — говорит подошедший Галон, прожевывая кусок «бижу».

— Какая разница: американские или бразильские фабрики? — цедит сквозь зубы Нельсон, покачивающийся в гамаке. — Все хотят заработать. И никто не станет работать за спасибо.

Пиуни снова зовет Орландо, который к тому времени опять успел выскочить во двор и дать какую-то команду Сабино, высунувшемуся из дверей кухни:

— Орландо! Орландо, — говорит Пиуни, — этот человек из Сан-Пауло хочет еще что-то сказать.

Орландо хватает трубку:

— Ну, что еще? Прием!

— Нет, ничего, я хотел только спросить, нужно ли нам еще что-нибудь, — засипела трубка в ответ: — Еще что-нибудь! Прием!

— Да, да: нужно, нужно! Прием! Слушаю, говорите! Прием!

В этот момент новый каскад помех заглушает голос оператора, треск и пение морзянок наполняют «контору», и Пиуни, вооружившись своим нескончаемым терпением, вновь принимается вертеть ручки, в то время как Орландо, высунувшись в окно, зовет пилота Гарсия. Гарсия не отзывается.

— Куда он делся, кто знает? Никто? Кокоти! Где Кокоти?

— Я здесь, Орландо! Вот ваши очки...

— Да не очки мне нужны! Беги найди Гарсия и скажи ему, чтобы готовил самолет, после завтрака полетит в Диауарум.

Пиуни опять налаживает связь, и Орландо требует у оператора в Сан-Пауло сообщить цену бороны, которую он собирается заказать для плантации. Оператор отвечает, что выяснить это сейчас очень трудно, «даже, можно сказать, невозможно».

— Это почему трудно? — изумляется Орландо. — Я спрашиваю: это почему трудно? Прием!

— Вас понял! Вас понял! Но ведь сегодня выходной! Сегодня выходной! Никто не работает! Прием!

— Какой еще выходной? Какой выходной, спрашиваю! Прием!

— Национальный выходной! Национальный праздник! Президент вступает в должность! Новый президент! Прием!

Орландо снова кидает трубку на попечение Пиуни и, махнув рукой, идет прочь, рыча себе под нос:

— Вот, пожалуйста: моя бразильская Бразилия! Выходной день, и у них уже ничего не добьешься! Ничего не узнаешь, ничего не получишь... Нет, если бы я был президентом Парагвая или какой-то другой соседней страны, я бы захватил Бразилию в двадцать четыре часа и без единого выстрела! Да, да... Без единого выстрела. Нужно было бы только одно: ввести войска в эту нашу Бразилию в выходной! И никто из нас ничего не заметил бы! Никто! Ведь выходной! Святой день: выходной. Что вы хотите от бразильца в выходной?.. У нас, видите ли, выходной!..

Он долго еще ругался, а потом отправился в свой ежедневный обход: проверять хозяйство: кухню, движок, резервуары с запасами воды, курятник, Ракель и Педро... Одним словом, все, что ждало его хозяйского глаза. А я, испросив у него разрешения, пошел в деревню чикао.

Остатки этого племени — около шестидесяти человек — размещались в двух малоках, находящихся всего лишь в полутора километрах от поста Леонардо.

Заглянув в ту, что стояла слева от тропы, я вижу в ней около десятка женщин и двух мужчин: остальные работают на плантации. Один из оставшихся болен. Он лежит в гамаке, жует лепешку. Другой — знаменитый Фавуро — престарелый вождь, считающий ниже своего достоинства пахать землю, когда на это есть несколько десятков более молодых и здоровых соплеменников. Фавуро сидит на обрубке дерева у входа и малоку и сосредоточенно строгает стрелу. Правильнее сказать, не строгает, а шлифует. Перочинным ножиком он водит по ней туда и сюда, мурлыкая под нос нечто вроде песенки.

Я здороваюсь с ним, но он глядит на меня равнодушно: несколько раз он уже видел меня у Орландо, и этого для него достаточно, чтобы не беспокоиться относительно моих намерений.

Я знаю, что где-то в одной из этих двух хижин должен находиться мальчишка по имени Куйаме, который слегка понимает португальский язык, и пытаюсь объяснить Фавуро, что хочу разыскать его. Не знаю, понял меня вождь или нет, но мальчишка-полиглот через несколько мгновений оказывается около меня, окруженный толпой сверстников.

Понимает он по-португальски очень мало. Но за неимением профессионального переводчика приходится довольствоваться его любительскими услугами.

Сразу же бросается в глаза, что почти никто здесь не сидит без дела, не бьет баклуши. Слева от меня сопит симпатичная молодая толстушка, поглощенная изготовлением плетеной циновки. Рядом с ней дряхлая старуха размешивает жидкую болтушку из маниоки. У выхода из малоки сидит узкоглазая, похожая на китаянку, молодая и, видно, смешливая пряха. Возле нее на земле стоит корзинка, наполненная хлопком. Женщина выбирает его левой рукой и быстро-быстро сучит тонкую нить, наматывая ее на веретено, которое она вращает правой рукой о бедро, натертое белым порошком, похожим на мел.

Фавуро снова запевает что-то. Его протяжный, заунывный голос заполняет малоку, я включаю магнитофон. Гортанные звуки ложатся на магнитную ленту. Вероятно, я делаю первую запись языка чикао и, возможно, последнюю: даже под отеческой опекой братьев Вилас-Боас вряд ли он сохранится надолго.

Фавуро поет, и я безуспешно пытаюсь вникнуть в смысл его речитатива, похожего на заунывную молитву: язык чикао до сих пор никем еще не изучен. Его не знает никто. Он уникален и не имеет ничего общего с языками других бразильских племен. Лингвисты предполагают, что он принадлежит к семье языков, на которых говорили племена, населявшие в древности острова Карибского моря. Означает ли это, что чикао пришли когда-то в Бразилию с севера, из стран Центральной Америки? Возможно... Ведь в отличие от большинства племен Амазонии чикао были пешеходами: они не строили лодки, предпочитая странствовать по суше. Но точного происхождения и истории чикао тоже никто не знает. И, вероятно, никогда не узнает.

Когда Фавуро кончает песню, я спрашиваю у Куйаме, о чем он пел. Наморщив нос, путая исковерканные португальские слова со своими, чикаосскими фразами, парнишка объясняет мне, что вождь пел о малоке, о людях, которые в ней сидят, о том, чем они заняты. Судя по объяснениям Куйаме, Фавуро импровизировал что-нибудь в этом роде: «Ах, какая у нас замечательная малока, как хорошо в ней живется: много запасено маниоки, много рыбы. Горит костер, женщины занимаются своими делами, а какой-то бездельник караиба вместо того, чтобы сажать рис или охотиться на макаку, торчит здесь целый день со своими странными блестящими игрушками. Впрочем, пусть уж этот чудак сидит здесь: в конце концов у него есть неплохие карамело...»

Куйаме переводит песню, а Фавуро заинтересованно глядит на меня. Я, разумеется, изображаю живейший интерес, что, по-моему, доставляет старику удовлетворение. Но дело есть дело, и, отложив в сторону стрелу, он принимается обтачивать ракушкой толстую колючку, которая будет наконечником стрелы. А я достаю блокнот и, подсев поближе к женщинам, приступаю к составлению русско-чикаосского карманного словаря. Женщины знают по-португальски полдесятка слов. Они встречают меня дружным «комо шяма?», и этого вполне достаточно, чтобы начать лингвистические исследования.

Ткнув себя пальцем в грудь, я говорю: «Игорь!» Потом повторяю мое имя несколько раз, а затем, в свою очередь, тычу пальцем в плечо женщины, плетущей коврик, и спрашиваю ее: «Комо шяма?»

В ответ раздается мелодичное: «Якупе...»

Еще через пару минут первая графа анкеты заполняется на всех находившихся поблизости обитательниц малоки. Я выясняю, что прядильщицу зовут красивым именем Симаира, а старуху, размешивающую болтушку, — Тепепо. Ее соседка, жующая лепешку, именуется Явайту, единственный, кроме Фавуро, представитель сильного пола (он, как я уже сказал, был освобожден от выхода на росу(плантацию) по болезни) — Мелаво, его жена Тибуку, а дочка — Явала. Мальчишки, ползающие по коленям своих мамаш, носили не менее экзотические имена: Ахари, Питога, Майуве, Мактаньо.

Ободренный первым успехом, я пытаюсь выяснить у женщин названия некоторых предметов их домашней утвари. Схватив рукой накручивавшуюся на веретено хлопковую нить, я спрашиваю Симаиру: «Комо шяма?», и слышу в ответ: «маку». Вслед за этим словарь начинает пополняться довольно быстро. Корзинка именуется у чикао «полипа», бусы — «кагу», нож — «рабью», вода — «итэ», рыба — «чиван», гамак — «аврат».

Все с громадным интересом следят за моим филологическим экспериментом, расценив его как увлекательную игру. Со всех сторон к нам с Симаирой придвинулись охваченные любопытством физиономии. Даже старый Фавуро с готовностью, но, впрочем, не теряя достоинства, отзывается на мою просьбу и сообщает, что стрела, которую он остругивает, называется «помпья», а лук — «опти». Хижина, в которой мы находимся, носит название «авро», солнце — «тити».

Я хочу расширить область исследований и перехожу к анатомии человеческого тела. Взяв Якупе за руку, вопросительно гляжу на нее, и она с готовностью отвечает: «ампати». Потрогав ее нос, я слышу в ответ «ойнан», прикоснувшись к волосам, узнаю, что они называются «оенут». Таким же способом устанавливаю, что нога называется «овет», бедро — «абет», зуб — «он», шея — «ойгу», ухо — «абана», колено — «абьягумире», ноготь — «уамон», глаз — «ойнру», язык — «олу».

Дело двигается на лад. Услышав, что черная краска, которой они размалевывают свои тела, называется у них «покоти» — удивительно созвучно нашей «копоти», — я уже начинаю подумывать о далеко идущих открытиях в духе школы академика Марра.

Тут меня осеняет счастливая идея: разглядывая раскраску тел моих собеседниц, я вспоминаю, что в моей фотосумке лежит набор цветных фламастеров. Достав их, я провожу на своей руке зеленую и синюю полосы. Это вызывает ажиотаж. Разгорается оживленный обмен мнениями. Они рассматривают мою руку с такими же заинтересованными лицами, с какими обсуждали бы новинки мод посетительницы благотворительного парада моделей, организованного супругой губернатора Рио-де-Жанейро в фешенебельном «Копакабана-палас-отеле». Этот ажиотаж и возбуждение понятны: чикао пользуются для раскраски своих тел одной только черной краской. А тут вдруг появляется «караиба», умеющий рисовать двухцветный орнамент!

Окончательно победив робость, Симаира придвигается поближе и протягивает мне правую руку. Призвав на помощь все свои художественные инстинкты, спящие вечным сном с последнего урока рисования в шестом, если не ошибаюсь, классе запорожской средней школы, я начинаю изображать на ее предплечье нечто вроде геометрического орнамента. И очень быстро чувствую, сколь сильно отстал от эстетических требований и традиций чикао. Их разрисовка, в частности, то, что я вижу на телах Якупе и Явало, куда больше напоминает произведение искусства, чем орнамент, выползавший из-под моего дрожащего фламастера. Впрочем, мой орнамент все же цветной! И Симаира, кажется, весьма удовлетворена моей работой. Она с гордостью глазеет на подруг, которые разделяют ее восхищение, многозначительно покачивая головами, словно желая сказать: «Вот это да-а-а».

Я еще не завершил свое произведение, а Якупе, желая, видимо, проявить ответную любезность, хватает куски «покоти» и начинает старательно выводить серию пересекающихся крестов на моем бедре. Точно такой же рисунок красуется на ее собственной ноге, на ногах Симаиры и их подруг. Остальные, крича что-то, толкаясь локтями, с интересом наблюдают за тем, как Симаира расписывает мое бедро. Фавуро снисходительно покачивает головой. В его ушах при этом вздрагивают серьги, изготовленные из ярких, сверкающих всеми цветами радуги перьев попугая.