"Улыбка в наследство" - читать интересную книгу автора (Гарбер Наталья)

Главный герой

Я попала в этот дом случайно, на последнем курсе МГУ, когда бывший одноклассник Женька пришёл из армии и, видимо, был расположен к расширению круга контактов. Его отец, Лев Давидович, известный юрист и замечательный человек, обладал невообразимым кругом знакомых. Гости приезжали из Грузии, прилетали из-за границы, приходили из соседнего двора, приплетались с другого конца города и заскакивали по дороге. В целом дом напоминал семейство Муми-троллей: открытые, дружелюбные, небольшого роста. Протусовавшись там первый раз, я сказала, что буду тут Снусмумриком. Мне разрешили.

В моём родительском доме всегда было очень строго с визитами, и я стала трясти Женьку насчёт того, почему его предки такие лояльные к гостям: среди визитёров было много очень разных людей, не всех же они любят. Он сказал: «Ко мне годами ходят люди, которые не знают, что родители их не любят. Потому что когда-то их собственные родители запретили им жениться, потому что мама — не еврейка». Оказалось, папа Лева ушёл из семьи, чтобы жениться на Ольге, они очень нищенствовали в юности и полностью были лишены поддержки обеих семей. И сделали из этого очень практический вывод: создали свой круг по правилам высочайшей толерантности и принимали в доме всех людей, которые поддерживали сына, вне зависимости от странностей внешнего вида, рода занятий, пола и возраста.

Я пристрастила Женьку к классической музыке, и хорошо зарабатывающий друг завёл себе в комнате отличную фонотеку, превратив комнату в «музыкальный аквариум». Мне было разрешено приходить в любое время слушать музыку, валяясь на диване, даже если Женьки дома не было. В дни моих визитов у мамы Оли был праздник: я люблю мыть посуду, а она ненавидела, так что когда в перерывах между симфониями я для разгрузки стала в темпе отмывать посуду из-под гостей, в семье ко мне стали относиться как к национальному достоянию.

Посуды было немного для ротной солдатской столовой, но фантастически много для обычной жилой квартиры. За первый день, что я провела между «музыкальным аквариумом» и раковиной, через дом прошёл такой поток паломников, что я искренне посочувствовала маме Оле: «У Вас сегодня сумасшедший день». «Что ты, — сказала она, — сегодня очень спокойно». «О боже, — сказала я, — что же бывает в неспокойные дни!» «Главное— чтобы хватало еды в холодильнике», — спокойно и деловито сказала хозяйка, открывая дверцу, — двухкамерный гигант был забит полуфабрикатами.

Я в тот год заканчивала механико-математический факультет МГУ и случайно увидела объявление о лекциях Аверинцева по христианской культуре. Он читал в соседнем корпусе, и я пристрастилась слушать. Давка была страшная, я приходила заранее и занимала места Женьке и своей подруге Ксеничке. Мой друг слушал и вникал, а Ксеничка. спала. У неё в те времена дома была сложная обстановка, она пошла было преподавать в школу, но там её терзали дети, так что лекции Аверинцева были единственным местом, где подруга могла расслабиться. Через пару лекций Женька спросил: «Зачем ты её с собой берёшь, она же не слушает?!» «Знаешь, может, самое лучшее, что делает Аверинцев на этой лекции, — это облегчает Ксеничке жизнь», — неожиданно для самой себя парировала я.

Аверинцев с лица выглядел неопределённо, и остроумный Женька говорил: «Это такой человек, которому всегда тридцать, а потом он умирает и оказывается, что ему сто лет». Голос у нашего лектора был ужасно скрипучий, но он излучал такую радость, что через несколько минут после начала лекции мы его уже любили таким, как есть. Тут Ксеничка и отключалась в сладостный сон.

Пять лет учёбы натренировали мои мозги так, что я могла переварить информацию любой сложности, однако на лекциях Аверинцева я тоже постоянно отключалась. Минут десять послушаю— минут десять перевариваю. Он думал и переживал гигантские пласты культуры прямо при нас. Подключившись через него к мировой культуре, как к скоростному интернет-каналу, мы с Ксеничкой постоянно перегружались информацией и эмоциями — и засыпали к вящему возмущению окружающих и собственному удовольствию.

И мне снилось, что над головой у Аверинцева расцветает дерево знания, а он берёт истории с разных ветвей и по своей глубоко осмысленной логике складывает из них восхитительные картины. Показывает он нам эту красоту на ладошке, потом возвращает обратно, берёт иные события — и опять складывает диковинные рассказы. И всё на этом дереве истории дышит и живёт. В какой-то момент я ощущала вкус событий, как гурман — искусное блюдо, — и просыпалась.

После завершения университета я пошла преподавать. Время было сложное, в стране шла перестройка, но я возилась с детьми и наслаждалась. С занятий я рулила в Муми-долину, где на мой весёлый звонок Лев Давидович выходил из-за стола и, привалившись к косяку, спрашивал: «Как дела?» «Замечательно», — отвечала я, сияя. «Повторите ещё раз, Лизонька. Сейчас никто так не говорит, кроме вас», — просил Лев Давидович.

В стране загибался застой: сначала генсеки назначались и умирали через год, потом пришёл Горбачёв с перестройкой, так что народ мутило от перемен, а знаменитому юристу по должности и доброте душевной приходилось выслушивать много гнева и стонов. Я это понимала, и с наслаждением выкрикивала на бис «замечательно!», и ныряла в музыкальный аквариум слушать очередной концерт Моцарта или что-то ещё, не менее оптимистичное.

Лев Давидович тоже весьма удовлетворённо возвращался к своему рабочему столу. Днём он всегда работал дома или в присутствии, будь то университет, западные юридические конторы, которые тогда начали наводнять страну, или государственные палаты вроде Думы, каких-то важных советов и прочих таинственных учреждений. К вечеру он обычно возвращался и становился доступен для общения.

В то время на верхах планировали перестройку, и Льва Давидовича как-то позвали на совещание. Всё было на очень высоком уровне, мама Оля волновалась дома, мы с Женькой сгорали от любопытства, так что когда великий юрист вернулся домой с интригующим лицом, то сразу сел в кресло-качалку и провозгласил: «Рассказываю!»

— Попробую объяснить, что мы обсуждали, без подробностей, которые вам знать не нужно. У меня, например, есть сковородка, а я хочу трактор. Есть два пути. Первый — распаять сковородку, затянуть потуже ремень на штанах и долго строить трактор, не имея ничего на сегодняшний день.

— Ужас какой, это же строительство коммунизма в одной отдельно загнанной стране!

— Точно. Но есть и другой вариант. Можно сообразить, что тебе нужно в ближайшее время и… сделать из сковородки скороварку! Например.

— А потом к скороварке ещё приделать кофемолку и так далее. И что решили?

— Решили, что первый путь опасен тем, что за время строительства трактора можно умереть. Или, построив трактор, можно обнаружить, что он для жизни непригоден или жизни вокруг вообще не осталось — вся она ушла на его строительство. Или что в идее трактора не предусмотрели экологичность — он продавливает землю на два метра вглубь и так воняет, что вокруг него на три километра вообще ничего не растёт.

— То есть социализма у нас уже не будет. Это радует. А чем опасен второй путь?

— А тем, что если я присобачиваю кофемолку к скороварке, обе штучки могут стать вместе неупотребимыми. Надо их расцеплять, причём вовремя. Кроме того, двигаясь по пути однодневных желаний, я могу прийти к чему-то хаотическому.

— А нельзя завести какой-то внутренний камертон, ориентир, чтобы то, что хочется, нанизывалось на некую единую линию полезных желаний?

— Мы так и решили. Теперь нам предстоит всё время согласовывать полезные желания, отсекать вредные и биться за то, чья линия должна быть единой и кто будет главный герой. Учитывая, в какой стране мы живём и кто у нас сидит наверху, сейчас будет весёленькое время.

Я как-то потом читала у Далай-Ламы, что положительные эмоции возникают, когда человек берёт то, что дают, и отдаёт то, что может. А негативные чувства возникают, когда ожидания не реалистичны: то ли хочется того, чего нет, то ли делишься не с тем. Проще говоря, если вы понимаете, как тут всё устроено, то мир вызывает у вас приятные чувства, а если вы живёте в иллюзиях, то и чувства у вас от окружающего мира плохие. Так что, говорит Далай-Лама, отрицательные эмоции — нереалистичные, а положительные — реалистичные, то есть первые — часть иллюзий и вообще-то их нет, а вторые — часть реальности, и они очень даже есть.

В те годы в стране бушевали мутные потоки разоблачённых событий прошлых лет. С предметами первой необходимости, вроде еды и одежды, было плохо, с работой и перспективами — непонятно, империя разваливалась на глазах, но дышать стало легче, поскольку коммунистический корсет на стране всё-таки лопнул. Альфред Шнитке по радио говорил, что симфоническая и рок-музыка наших дней через пару веков будут отличаться для потомков не больше, чем сегодня отличаются для нас Бах от Генделя. Потому что издалека будет виден стиль эпохи, объединяющий все крайности. До второго века третьего тысячелетия я, увы, не доживу, но в 90-х ироничный юрист Лев Давидович устойчиво сохранял душевное равновесие, как и специалист по древней истории Сергей Аверинцев. Вероятно, им уже был виден единый стиль эпохи — даже когда вокруг, казалось, случался полный разлад.

Через много лет я выиграла журналистскую стажировку на ввс в Лондон и получила возможность наблюдать работу виртуальных студий на телевидении. Это такая компьютерная технология, которая позволяет помещать живого ведущего в виртуальный ландшафт с нарисованными персонажами. Так делают фильмы, где мультипликационные и живые герои действуют вместе. Таким образом показывают прогноз погоды — на экране стоит живая барышня и водит ручками по карте мира, где летают компьютерные циклоны и прочие ветра, а на самом деле барышня показывает на фоне синей стены, а компьютерная модель накладывается отдельно.

На ВВС все эти игры тогда любили и пробовали, и как-то мы вырулили на тему, что будет с ведущими телепрограмм по мере развития всей этой волшебной техники. Раньше ведущий — репортёр, журналист или комментатор — был ключевой фигурой в телевещании, потому что зрителям нравилось узнавать информацию от людей и человеческое ток-шоу слушать.

Но если вещание станет международным, то репортажную съёмку с закадровым голосом можно просто перевести на язык другой страны, а для передачи с говорящей головой нужно подобрать ведущего, который понравится новой аудитории. И что же будет? Африканцы предпочтут раскованного, экспрессивного чернокожего, скандинавы — белолицего корректного европейца, японцы — представителя жёлтой расы, знающего тонкости этикета Страны восходящего солнца, американцы — настоящего ковбоя, а русские — красавицу с выразительной улыбкой и умением одной интонацией донести до аудитории подтекст сообщения.

Можно ограничиться последовательностью репортажных съёмок с закадровым голосом, но такой формат зрителям будет довольно тяжело смотреть. Что выходит? Международным ведущим может стать только. анимационный персонаж без признаков расы, национальности и вообще принадлежности к каким-либо группам. Это такой Барабашка — не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка. Но и тут не уйти от проблем. Любители кошек могут скучать, потому что Барабашка похож на собаку или птичку, а не на их пушистую любимицу, а сторонники серьёзных разговоров с людьми вообще не воспримут невероятного ведущего. В любом случае, понятно, что чем больше людей, тем больше главных героев, которые могут их вдохновить. Есть, конечно, звёзды притяжения — большинство любит Джулию Робертс и Ричарда Гира, но. на каждого героя всегда найдётся кто-то, кто скажет: «Фи, я это совсем не люблю, мне нравится абсолютно другое!»

После этого разговора я стала разглядывать лица на улицах, вспоминать актёров и знаменитостей, мультипликационных персонажей и животных и мысленно лепить загадочного Барабашку. Накупила кассет с мультиками разных стран в британском Музее кино, вернулась в Москву с калейдоскопом лиц, мордашек и физиономий в голове и заснула сразу по приезду.

Придя в себя, я позвонила Женьке и сказала: «Хочешь, приеду — покажу всякие мультики?» Приятель замялся, чего с ним раньше не бывало, и скованно объяснил, что да, конечно, приходи, только вот папа Лева вчера приехал из больницы. И они с мамой Олей не были уверены, с какого входа придётся его забирать. Так что отец, конечно, тоже будет рад, но он очень слаб и устаёт от гостей. «Да-да, я буду тихо», — пробормотала я и взволнованно понеслась через площадь. Мы давно не виделись, но мне как-то никогда не приходило в голову, что папа Лева может умереть. Смешно, конечно, по-детски, но никто же не ждёт смерти Муми-папы или гибели Карлсона.

Лев Давидович лежал в гостиной на диване в подушках, ноги накрыты пледом. Он был так тих и слаб, что ему оказалось тяжело даже сесть перед телевизором. Мама Оля аккуратно и бережно следила за ним, улавливая желания, как это умеют только долго и хорошо прожившие друг с другом люди. Он облизал губы — она маленькими шажками идёт на кухню и возвращается с подносом и чашкой, споро подтыкает плед, поддерживает, поит, уносит, возвращается, помогает найти удобную позу, поправляет подушки — и снова следит, настроенная с ним на одну волну.

Папа Лева понимал, что дела его близятся к концу, и был спокоен: ни родным, ни мне не приходилось врать глазами и изображать ложное веселье. Всё шло очень тихо, но без какого-то особого страха и страдания. Обвыкнув в новой тональности знакомого дома, я стала видеть, что при своей крайней физической слабости папа Лева как-то легко и радостно светился: от него шло редкое и глубокое умиротворение. Я прислушалась к нему и рассказала про вкус мармелада на завтрак и детей в солнечных бликах на траве в Гайд-парке, а потом — про взгляд настоящего английского лорда и гигантские пространства типографий, рождающие шорох утренних газет. История проплыла сквозь замок с зеркальным прудом, мимо скалы в мохнатом тумане и затихла в ритме вечерних улиц, укутанная теплом шотландского пледа.

Папа Лева слушал, чуть улыбаясь, а затем откинулся на подушки и кивнул. Женька поставил видеокассету с мультиками, и первым на экране пошёл коротенький абстрактный шедевр Мак Ларена: цветные линии на меняющемся фоне, какие-то всплески точек, блики и разноцветные сияния. Я не стала проматывать, считая этот кусочек заставкой к следующим фильмам, а папа Лева задумчиво посмотрел на цветную игру экрана, чуть изумлённо улыбнулся и прикрыл глаза. Внимательная жена извинилась и бережно повела его в постель. На пороге гостиной Лев Давидович обернулся ко мне: я поняла, что мы видимся в последний раз. Он улыбнулся чем-то солнечным и лёгким и вдруг сказал: «А это интересно. Особенно мне понравился главный герой».

На следующий день я долго шлялась по зимнему парку на Воробьёвых горах. Было тепло, снег вдоль дорожек чуть подтаивал, а стволы деревьев стояли в инее, отчего лес казался седым. Я вышла к троллейбусу у смотровой площадки и увидела, как туман укрывает университет — были видны только ступеньки и. всё. Университеты кончились, остался только туман.

Подошёл пустой троллейбус, я в полудрёме доехала до дому, заварила чай и включила телевизор. И вдруг на экране возник Аверинцев, закадровый голос сказал, что сейчас он будет читать свою поэму «Орфей и Эвридика», камера наехала на странное лицо филолога, Сергей Сергеевич заскрипел, и. я всё увидела. Я почувствовала всё, вплоть до запаха и смысла подземного царства, до сути любви и контура щеки в роковом повороте. Когда слова закончились, я не могла вспомнить ни одного слова, но точно знала всё, что произошло. Я видела всё, потому что была там. Просто была — и всё.

Через несколько дней папы Левы не стало. Мама Оля прожила ещё год, потом квартира осталась без хозяйки и Женька женился. Молодая жена строго ограничила его гостевую активность, переписала на себя дачу и взяла под контроль доходы. Я зашла однажды на чашку чая, с трудом выдержала пустой разговор, выпросила у Женьки фотографию его отца и повесила дома рядом с той, на которой Надежда целует меня через платок. Рядом мой дед болтает на ступенечках дачи, прадед задумчиво смотрит вдаль из виньеток на старой бумаге, отец щурится от солнца.

У Льва Давидовича самый крупный план: он внимательно и спокойно смотрит на всё. Потому что знает, как тут всё устроено. Ему нравится главный герой.