"Iskatel 1979 3" - читать интересную книгу автора (НАУМОВ Сергей Word)— Кто у нас на девятом? — «Эстет»… простите, товарищ капитан, Агальцов —десять минут тому назад он включил в розетку и доложил, что видел своими глазами удивительное и редкое явление природы—шаро вую молнию больших размеров на расстоянии примерно полу километра. — След на контрольно-следовой полосе? -КСП на участке проходит по ложбине, там и и сухое-то время мокро, а сейчас — озеро должно быть… След обнаружен у сломанной ольхи, что над ручьем. Агальцов решил молнию проследить. Пока бежал, молния исчезла в лесу, тогда он немного углубился в тыл, тут и увидел след. Он его Лапником закидал, чтобы не смыло, и к розетке бегом. Задача, ему поставлена: держать след, пока не прибудет Гомозков с МушкеттР —Так… «На девятом — это плохо. – думал Стриженой, — плотный лес с густым кустарником, два оврага, ручей, выводящий к — Ива Степанович, — мягко сказал Стриженой, — остане тесь за меня. Оповестите все пограничные наряды, позвоните соседям. Сообщите в отряд о нарушении. И вот еще что — Гордыню с Даниловым к старому замку… — Есть… — А я с «тревожной».., Буду звонить… Туман и мелкий моросящий дождь. Хуже погоды не придут-, маешь. А ведь еще не шумела осенняя ярмарка листопада, не кричали в небе журавли, хотя осень и чувствовалась в звонкости воздуха по утрам, в шорохе усыхающих на болоте камышей, в легкой багряности осиновых листьев. А дни-то какие стояли — тихие, солнечные. И вдруг, словно по чьему-то приказу, погода изменилась в одну ночь. Заволокло небо и заморосил нудный затяжной дождь. Из распадков и низин хлынул туман и укутал горы в плотную вату. Пятый год пошел, как Стриженой принял заставу, а все не привыкнет к таким вот природным метаморфозам. Внезапный порыв ветра рванул космы тумана, и провода антенны натянулись и тягуче заябедничали ветру: «Сты-нем, стын-ннем». В тумане прошелестели чьи-то большие крылья. И аистам не спится. Тревога разбудила птиц. Счастливая застава, говаривали в отряде, — на трубе гнездо аисты свили. А оно, гнездо это, еще до войны было, а потом при отце, когда он принял заставу, аисты вернулись. Мысли об отце знакомым теплом толкнулись в сердце, и оно защемило застарелой болью. — Агальцов;.. — сказал Гомозков, нарушая раздумья коман дира. -Где? — Справа, в сорока метрах от поворота. Капитан приказал остановиться и выскочил из машины. На темной стене леса тускло мерцала яркая точка. –«Курит!» — Курили? — Курил, товарищ капитан, — опустил голову солдат, — захолодился на одном месте, –вода кругом. — Гомозков, займитесь следом… А вы… — Стриженой смерил Атаяьцова строгим взглядом, — покажите место, где видели шаровую молнию. — Есть… — Сперва она пришла от границы, а дальше –я не видел. — Какая она была, когда вы ее обнаружили? Опишите… — Когда увидел, вроде как фара у «газика», только больше в размерах и поярче. Туман был, товарищ капитан… Много не увидишь. Хотя по манере все это напоминает Клода Моне, знае те, есть такой французский художник. Так вот, у него Нотр-Дам написан в сплошном тумане, получилось вроде видения, ирреаль но все — вроде есть и вроде пригрезилось. — А если без Моне, — усмехнулся капитан, — не пригрези лась вам, Агальцов, эта самая молния? — Никак нет. Я в том месте, где молнию засек, лес обследо вал. Деревья в округе подпалены… Слышите, пахнет… «Вот тебе и первогодок, — подумал Стриженой, — и с обонянием у него полный порядок, и времени даром не терял». Во влажном воздухе стойко держался запах горелого дерева. Подошедший Гомозков доложил: — След часовой давности, товарищ капитан, размер обуви сорок три, сапоги с подковами, новые. Рост нарушителя за метр восемьдесят пять, вес… вес за сто сорок, товарищ капитан, остальное только Мушкету известно. — Так… Говоришь, с подковами сапожки. На счастье подков ки приколотили, Гомозков, а? И вес… А может быть, нес он что-нибудь… След нужно искать, Глеб. По ручью ведь пошел. — По ручью, товарищ капитан. — Значит, где-нибудь выйдет. Возьмешь Агальцова и вверх. Я еще побуду здесь. И вниз спущусь… — «Попрыгунчик», товарищ капитан? — Не знаю, Гомозков. Нужно посмотреть, что на КСП в лож бине. Держи связь с заставой. Там Недозор… — Есть держать связь с заставой. — Ищи, Мушкет, ищи!.. Ну, Мушкетик, милый, уйдет ведь он!.. — Что? –выдохнул подбежавший Агальцов., —Похоже} Мушкет след потерял., – угрюмо отозвался проводник. — Значит, спрашиваем — отвечаем… Как звали моего пред ка, который' жил при Иване Грозном? Ответ — Лифантием… — Ты бы лучше осмотрел местность, чем трепаться, — не то приказал, не то попросил Гомозков. — Ладно. Я сейчас залезу вон на ту сосенку и гляну ракш на синий гороХ Севастополь. Агальцов слыл мастером турника. Вскоре его жилистое тело замелькало где-то возле самой вершины. — В полумиле, курс зюйд-вест, большая поляна и на ней опять же три стожка сена. Надо бы посмотреть.. — Посмотрим. Обязательно. Отдохнем чуток… Мушкет вы дохся. — Здесь он, твой дядя с подковками. И недалеко… Доста нем… Ты вот лучше мне скажи, Алеша. Вроде ты и грамотен… Биографии великих людей читал, разные картины видал, а жи вешь не думая. — А чего думать, если все понятно… К примеру, на сей мо мент: Мушкет твой едва плетется, потому что старшина лишний кусок мяса пожалел собачке. — Потяни-ка своим длинным носом. Потяни как следует… — Чуешь что-нибудь? — А что? Костром вроде пахнет. — В котором сжигали пробки из-под «Прасковейского» портвейна… — Вроде так… — Значит, не померещилось, — пробормотал Гомозков. — Нужно идти, — сказал человек собаке, и она послушно встала. — Еще немного, и мы достанем его, Мушкет. Алексей, смотри в оба, автомате предохранителя и… тихо. Пойдешь следом, дистанция пятнадцать метров… Вперед… — Вершина эстетического наслаждения, товарищ старшина, — невинно улыбаясь, с готовностью пояснял солдат, — люблю, знаете, портретную живопись. Особенно XVIII—XIX века. Какие люди жили. Ведь все в глазах прочитать можно… Умные глаза, знаете ли. И с достоинством. Рокотов, например… его. серия– портретов. — Это шо таке? — грозно повторил свой вопрос старшина. — Когда летит аист или даже стоит — это красиво. Живая красота, товарищ Агальцов. А знаете ли вы, товарищ эстет, что аисты жили здесь и до войны. Немцы заставу сожгли, а труба и печь остались. Мы вернулись — заставу отстроили..» И красота в лице аистов обратно прилетела. Агальцов смотрел на аистов и посмеивался. – А теперь, товарищ боец Агальцов Алексей Иванович, идем до казармы, биографию будешь рассказывать. — Да ведь она ж у меня в анкете изложена, товарищ старшина. — В анкете — это правильно. Меня интересуют подробности. На заставе знали эту привычку старшины въедливо интересоваться жизнью человека до призыва в армию. Наводящих вопросов у Ивы Степановича было великое множество, и беседы продолжались с перерывами не одну неделю. Такой уж был у Недозора принцип — знать о солдате как можно больше. Жалобно и протяжно, как человек, застонал Мушкет, «Живой! — мелькнула радостная мысль.— Где же Агаль цов? И вдруг… Не померещилось ли?» В стороне от стожков, на правом фланге отчетливо послышался треск и шорох, словно там разыгрывалась кабанья схватка. «С ума он, что ли, сошел?» — ругнулся про себя Гомозков и внезапно понял — Агальцов отвлекает на себя нарушителя, он обо всем догадался, когда взвизгнул Мушкет. Ближний стожок вздрогнул. Маневр Агальцова удался. Нарушитель переключился на второго преследователя. Но шевельнуться Гомозков все равно не мог. Он лежал на открытом месте, и всякое движение было бы замечено. А треск уходил вправо, вроде бы затихая, пока не смолк совсем. Гомозков догадывался," что сейчас сделает Агальцов — он ползком вернется к стожкам и затаится, ожидая, пока враг обнаружит себя. «Он вернется потому, что совсем не уверен, что я убит». И не так прост этот ершистый смешливый парень. Есть в нем и хитринка, и сообразительность, и отчаянность, без которой не обойтись на границе. «Не умирай, пока живешь», — вспомнил вдруг Гомозков любимую поговорку Агальцова и решился. Осторожным неуловимым движением протянул правую руку к выпавшему автомату. — Глеб, живой ли? — услышал Гомозков откуда-то сбоку еле слышный шепот. Следопыт не успел ответить. В наступивших сумерках от крайнего стожка метнулась высокая нескладная фигура человека. И тотчас ударил автомат Агальцова. — Бей в ноги1 — крикнул сержант и, вскочив, рванулся к на рушителю. Человек бежал, словно пьяный. Его шатало, он делал неверные движения и, не оглядываясь, стрелял из пистолета наугад, посылая раз за разом пули в небо. «Ранен, что ли?» — мелькнуло у Гомозкова. И тут преследуемый обернулся, тяжело взмахнул руками, выронил пистолет с длинным стволом, качнулся и рухнул на колени. — Иезус Мария, они меня убили, — услышал подбежавший Гомозков предсмертный шепот человека в толстой непромока емой куртке. И увидел его лицо. Оно было искажено страшной внутренней болью. Гримаса боли не разгладила черты и после смерти. — Пуля? — спросил подошедший Агальцов. — Неужели моя? — Нет. Скорее всего цианистый калий, — угрюмо отозвался следопыт, — а может… Постой-ка… — Похоже, здесь работал другой яд, — сказал он через ми– –нуту. На его ладони лежали две целехонькие ампулки с проз рачной жидкостью. — Побудь тут. Я к Мушкету, он живой был, перевязать нужно… Гомозков с сожалением осмотрел свою распухшую руку и достал индивидуальный пакет. Мушкет был .жив, но потерял много крови. Пуля скользнула по черепу, разорвала кожу и сильно контузила животное. Перевязав собаку, следопыт подключился к замаскированной в зарослях розетке и доложил на заставу о случившемся. — Добро, Глеб, — сказал Недозор, — жди капитана, он ря дом. Гомозков вернулся на поляну, где Агальцов, сидя на корточках, рассматривал –холодное, безжизненное тело. — Обыскал? — Не-е. Вот пушку осмотрел… Стрельнуть бы из нее… Интересные игрушки делают на Западе. Гомозков прикрыл утомленные глаза, поморщился от ноющей боли в руке, негромко обронил: — Спасибо тебе, Алексей, за выручку… — Да ну, чего там, обыкновенное дело, спрашиваем — отве чаем: сколько будет дважды три умноженное на девять… — Ты знаешь, что однажды сказал один умный и старый че ловек о нашей службе? Сержант помолчал, собираясь с мыслями, а может быть, вспоминая сказанное: — Нигде, как на границе, не чувствуешь, насколько дорог простой миг бытия, дорог друг, глоток свежей воды. Нигде, как на –границе, не познаешь, как неестественны трусость, ложь и лицемерие, — их бессмысленность. Только на границе людям случается видеть собственную смерть в облике ли респектабель ного цивильного человека, или озверевшего, готового на все бан дита. За годы службы на границе этот человек видел много смертей… — Недозор, что ли? — догадался Агальцов. — Да. Ива Степанович… Вот ты сегодня первый раз видел свою смерть. — Гомозков кивнул на мертвого нарушителя. — Он мог тебя убить… — А тебя? — И меня. Но не в первый раз… — Ладно. Что не случилось, то не считается, — весело ска зал Агальцов. — Думаю, что этот гигант был не один, товарищ сержант, а изображал из себя Буцефала, проще говоря, лошадь Александра Македонского. Но седок не оставил ля трас… — Чего не оставил? — вскинулся Гомозков. — По-французски ля трас — след. Так седок его не оставил. — Разбираешься… —задумчиво протянул следопыт. — На пикник собирался… И заметь, Гомозков, погоду для это го выбрал подходящую. «Лошадка», что и говорить, мощная… И все же не поверили там, что при крайней необходимости чело век этот воспользуется ампулами с цианом, подстраховались… роено настолько, чтобы дать второму уйти, а «носильщику» нас ледить,.. — Выходит, «рядовой» тут лежит, а «генерал» ушел, — вста вил Гомозков. — Выходит так, Глеб. Отряд поднят по тревоге, дружинники тоже не спят… ' ' — Куда ж ему деваться… — Возьмем, товарищ кацнтан, — улыбнулся Ггаюэиов, — вот только дождь некстати,» — Ну что? — спросил Жухов, как только следопыт вернулсяк кабаньим следам. — Обратной дороги не было, товарищ подполковник, — твёрдо сказал Гомозков. — Может быть, ты и прав… — задумчиво произнес Жухов, — но все же стопроцентных гарантий нет. А? — Их почти никогда нет, товарищ подполковник, но в данном случае… такую погоду использовали для прорыва и вдруг обрат но… И смерть «носильщика»… Человеком пожертвовали… — Все правильно, сержант, — сказал подполковник, — боюсь только, не спугнули ли вы с Агальцовьм второго стрельбой у стожка. Ведь прорыв-то рассчитан был чисто, шум в планы не входил. Гомозков слушал Жухова и думал о Мушкете. Ему нужно было подтверждение своей версии, а подтвердить ее мог только старый четвероногий друг, которого он так неосторожно подставил под пулю. — Что же получается, Андрей Павлович, — хитро помаргивая большими чуть навыкате глазами, говорил Поважный, — нарушитель глотнул яду на сопредельной стороне, а к нам пошел умирать… — Он всего лишь «носильщик», товарищ полковник, — спокой но сказал Стриженой, — спасенного человека пес. Думаю, ему не хватило времени нарушить границу в обратном направлении… — Все это так, товарищ капитан. Но где второй? — Выкладывай свои соображения и без фантазий. — Есть выкладывать соображения, — подчеркнуто серьезно сказал Стриженой, — тщательное изучение обстановки, данные поиска, анализ следов на контрольно-следовой полосе — все го ворит о том, что второй нарушитель проник далеко в наш тыл до того, как был заблокирован участок. — На крыльях он летел… — сыронизировал Поважный. — Может быть, и на крыльях, — невозмутимо отозвался ка питан, — а может быть… ему ведь важно было выиграть время. И если он местный, а Гомозков считает его таковым, то к шос сейке нарушитель бежал кратчайшим путем. — Так уж и бежал все двадцать километров… — проворчал полковник. — Гомозков это расстояние покрывает за час с небольшим, тренированный человек с хорошо поставленным дыханием сможет пробежать дистанцию быстрей… — Ночью, в дождь, по скользким тропам, — усмехнулся– По важный, — фантазируешь, Апдрюша… Вари свой знаменитый ко фе и прикажи принести сюда карту участка. Будем ставить точки на уязвимых местах, искать и думать. Я не верю, как, впрочем, и твой Гомозков, что нарушитель ушел обратно за кордон. Не за тем его посылали. Твоя версия ближе к истине, но и' в ней не все сходится. Есть думка, что он затаился и сделал это так хит ро, что мы прошли мимо. Нужно бы как следует посмотреть всё крупные деревья, пригодные для оборудования «гнезда». На участке много столетних грабов с большими дуплами. А кое– где прощупывать землю, как делали это в сорок седьмом и сорок девятом, когда искали оуновские схроны. И развалины замка. Они хоть и на виду, но стены простучать еще раз нелишне. Кета ти, в хозяйстве Недозора есть сарай для сена или чего там еще. Стоит на отшибе. Небось не догадались заглянуть? — Не шучу, — сказал полковник, — загляни, и сделай это ос торожно. Не было в твоей практике? А в моей было. Так что считай, что я приказал осмотреть сарай. — Есть, осмотреть сарай… Поважный наблюдал, как Стриженой разжигал крошечную спиртовку и потом колдовал с джезвой, засыпая в нее из банок смолотый кофе и сахар. — По-турецки, товарищ полковник? — Давай по-турецки… Главное, чтобы покрепче… Когда еще к тебе в гости выберешься?.. Начальник отряда маленькими глотками отпивал кофе и разглядывал карту участка, принесенную расторопным Агальцовым. Поважный служил в отряде с конца войны. Начинал начальником заставы. Как говорится, знал службу изнутри. Порой был резок, вспыльчив, но вряд ли кто за долгие годы сделал для границы столько, сколько он. Рассказывали, что Поважный мог нарисовать словесно, как выглядит каждый погранзнак района и когда его подновляли последний раз. Лощинки, бугорки и неглубокие ущелья в счет не шли. Граница долгие годы лепила и закаляла этого человека, учила выдержке и воле. И сейчас он сидел и хмурился, растирая бугристый лоб ладонью, словно хотел стереть многочисленные глубокие морщины — следы давних ночных раздумий. И Стриженой подивился внезапно переменившемуся лицу Поважного, на нем застыло выражение твердости и холодной вдумчивости. — Расширим петлю на двадцать километров по окружности и будем снова тщательно прочесывать местность, каждую щель, каждую копешку и каждое дупло. Шоссе закроем до конца по иска. Щупы привезут саперы. Гомозков возглавит поиск, пусть ищет так, как подсказывают ему опыт и интуиция. Выделить ему в помощь двух следопытов с собаками. — Нет у нас другой альтернативы, Андрей Павлович. Волк заброшен к нам матерый, и, по всему видать, живым не дастся. — А если повторный прочес окажется холостым? — осто рожно спросил Стриженой. — Не окажется. Не должен оказаться. Будем искать, если нужно, неделю, а то и две. Мы отвечаем за границу. И должны использовать все средства… Поважный запнулся, по лицу его прошла легкая судорога, и он, стряхивая с себя суровость, улыбнулся и весело спросил: — Ксения Алексеевна в гости не собирается? — Мама написала, что приедет в конце месяца, перед выез дом даст телеграмму. — Опять Недозор встречать будет? — Он, Серафим Ильич. У них с матерью традиция — обяза тельно пройти через Черный бор. — Да-а, — протянул полковник. — Такая уж удивительная женщина Ксения Алексеевна. Всегда завидовал твоему отцу… Рад буду встрече. Меня-то она первого навестит, тоже, знаешь, по традиции — первому представляться начальству. Давай-ка еще по чашечке твоего знаменитого, да поеду к соседям… — Стой! Смири гордыню, о Гордыня, ты будешь рядовым ют– ныне… — громким шепотом продекламировал пограничник. — Ну и трепач, — восхищенно "пробормотал ефрейтор. — Прости меня, лес… — …«Атлас», «Атлас», я — «Сорочь», я — «Сорочь». — Я — «Атлас», — спокойно говорит Стриженой, — иду по следу. Закройте правый фланг, — и после недолгого раздумья глухо добавляет: — всеми имеющимися людьми. Сейчас важно отсечь Гонду от развалин старого замка. Интуиция подсказывала капитану, что Палач устремится к воде. Маневренная группа отряда, если она успеет, заставят Гонду повернуть на юг. Так опытные загонщики выгоняют волка на затаившегося стрелка. — Он пойдет по ручью, а мы следом, — шепнул следопыт солдату. — Прикрой, — шепнул Гомозков, — потом за мной… — Гут, — сказал он себе по-немецки и вдруг подумал, что еще вчера ему показалась бы нелепой даже мысль о том, что он будет утюжить животом эту ненавистную ему землю. По тому, как дрожали пальцы, Гонда понял, что смертельно устал. Он пошарил в карманах и достал таблетки, завернутые в целлофан. «Они придадут вам бодрости и восстановят силы», — вспомнил Гонда наставления Веттинга. — Сволочи, — пробормотал Козырной и тяжело, лег на гу сто растущую осоку. У него было состояние полной безысходности. Хотелось вот так лежать, лежать, не поднимая головы, не вслушиваясь в шорохи и шумы близкого леса. — Эй, земляки, хотим поговорить. Оба «советских» остановились, несколько, быть может, уда»– ленные тем, что их окликнули, да еще по-русски. — Вы из Москвы? — спросил Стрелец.. —Из Москвы, – ответил тот, что был постарше. — А: вы откуда? — Мы?.. Я —с.Урала, а вот он — с Кубани… — И живете в Западной Германии, – улыбнулся парень.в джинсовом костюме. -Да. Так. вот случилось, — .пробормотал Стрелец..— Поговорить захотелось» знаете ли, на родном языке. -Понятна, — сказал тот, что, постарше, — и о яем же мы будем с вами говорить? И Стрельца вдруг понесло. — Я вот хочу на родину вернуться… Как это лучше сделать? — Обратитесь в советское посольство, — ответил пожилой,, – как все, кто хочет вернуться. Вам помогут… -А.КГБ?., –ляпнул Стрелец. — Тогда возвращаться не стоит, — усмехнулся пожилой. — Вы воевали? — спросил Гонда. — Воевал, — разглядывая Стрельца, сказал пожилой, –с первого и до последнего дня… И, не. прощаясь, двое русских повернулись к ним спиной и не спеша зашагали к центру залитого светом огромного города. — Вот теперь они какие… — растерянно произнес Стрелец. Гонда зло усмехнулся. — Домой захотелось? Они тебе построят дом с нарами на вечной мерзлоте. — Что ты, что ты… — бормотнул агент, — мы тут, как галушки в сметане. — Смотри из макитры не выпади. Подбирать с полу не ста нут. Где он теперь, «маленький Париж», город Франкфурт-на-Май– не? Вспомнилось же такое. Мюнхен вот не возник, а ведь он прожил в нем без малого пятнадцать лет. — Зря мы здесь загораем. Нарушитель сюда не сунется, он сейчас другую дорожку ищет — за нашу КСП… Ксения Алексеевна промолчала. Она думала о муже. Вот здесь, под этим разбитым козырьком, лежал Павел Стриженой и короткими очередями из ручного пулемета сдерживал балду. Лучшей позиции придумать было невозможно. Автомат Ивы Недозора и «Дегтярев» Павла держали на мушке подступы к границе. В жизни человека бывают часы, хогда прожитое как бы концентрируется, сжимается в короткие, как вспышки, мгновения. Они, эти мгновения, озаряют прошлое, дни и годы обыкновенного существования или даже войны. Павел прошел войну, а погиб здесь в осенний ночной час, и его наган с серебряной пластинкой холодит сейчас ей руку. О чем он думал в те минуты, когда нажимал на спусковой крючок пулемета? У него не было времени для боли, для угрызения, для печали. Может быть, он думал о том, что хотелось прожить — ведь для него, веселого отзывчивого человека, сорок лет было только полднем жизни. Познакомились они в предвоенный год. Ксения кончала кон серваторию по классу фортепьяно. Тогда много выступали я парках, на открытых эстрадах. Она играла шопеновские ноктюрны. После концерта к окруженной подругами Ксении реши тельно подошел смуглый кареглазый –военный с двумя кубика ми в петлицах. Он попросил уделить ему млнуту времени. Она чувствовала его молчаливый восторг и неуловимую робость перед вей. —Вы хотите пригласить меня в кино? — игриво спросила ©на. — Куда хотите, — мягко и растерянно сказал он. — А вы хитрый… — кокетливо заметила Ксения, оглядыва ясь на подруг. — Не очень… А вот вы… И он заговорил о музыке. Он заговорил о ней, как о своей неосуществимой мечте. И спустя много лет Ксения помнила этот удивительно страстный монолог, прерываемый лишь дове рительным прикосновением к ее руке, в поисках, может быть, вдохновения. ' Он открылся как самому близкому человеку. Ее поначалу ого– решнла такая откровенность и прямота, потом она поняла, что человек этот весь соткан нз чистых, благородных помыслов, что он естествен и бесхитростен в каждом своем порыве. Они встретились в следующую субботу и пошли в кино. Потом посидели в кафе, выбрались за город, бродили по лесу и вернулись в Москву поздно. Они дружили по-юношески светло и чисто. И уехали в Среднюю Азию, на границу, к месту службы Павла. А затем война, рождение Андрейки… …— Поклонись своей любви, Ксения, — сказала себе Стриженая. Ей показалось, что она произнесла слова вслух. Взглянула ha Колесова. Сержант, поджав губы, крутил барабанчики окуляров на бинокле. Она посмотрела на западную часть тигаят– ского лесного массива. Там, над зубчатой кромкой, в розово светящемся небе застыл неправдоподобный красный шар солнца. «Оно похоже на этот сумасшедший тревожный день», — подумала Ксения. Полковник Поважный любезно предложил провожатого. И молоденький сержант Константин Колесов, узнав, кого будет сопровождать на заставу, был сама предупредительность и внимание. И все же Ксении стоило большого труда уговорить сержанта подняться на башню разрушенного замка. Он уступил только после того, как Стриженая рассказала ему о ночном бое и гибели мужа. И все-таки, прежде чем подняться на башню, Колесов подключился к розетке, связался со штабом отряда и внезапно получил приказ остаться на башне и вести наблюдение до подхода «тревожной» группы. Ксения ощутила в кармане плаща холод нагана. В нем семь патронов с войны. Полный барабан. Мужнин наган. Единственная вещь, которую Ксения оставила на память. Может быть, потому, что он именной. Тонкая серебряная пластинка на рукоятке. И на ней малопонятная гравировка: «От Гангута до Кор– суни — 1945 год». Сам Стриженой никогда не объяснял смысла надписи на пластинке, однажды только сказал: «Не знаю оружия надежнее, чем наган». И вот пришла пора распрощаться с дорогой сердцу вещью. Ксения твердо решила подарить наган заставскому музею, где все дышало подвигом мужа и его бойцов. — Мы здесь не зря, Костя, — запоздало ответила Стриже ная, — даже у тренированного человека есть предел физических возможностей. К тому же, как тебе' сказали, нарушитель ранен. Он может прийти сюда зализать свою рану и отдохнуть. — Да ведь развалипы-то эти с башней у всех на виду, — возразил Колесов. — Ему нужно где-то укрыться… Он ушел по воде и сбил след. И он знает, где его ищут. К границе он не подойдет — умен. Вам известно, что такое схрон? — Не видел пока. А слышал много, — ответил Колесов. — Тайники и схроны строили немцы. Вы, конечно, знаете, что такое ОУН. Для этих бандитов и делались подземные кварти ры. Сколько их еще на нашей земле осталось… В сорок шестом году у бандитов были далее свои бронетранспортеры и тяжелые минометы. Оуновцы — фанатики, хотя и среди них было немало обманутых бандеровской пропагандой простых крестьян. — Нам рассказывали, — серьезно сказал Колесов и вдруг спросил: — А кто такой Гонда? Жухов сказал — нарушитель Гонда, и все… Ксения Алексеевна прищурилась и взяла из рук сержанта бинокль. Долго рассматривала окрестности. — Я не знаю, кто он сейчас… В ОУНе носил чин надрайон– ного «проводника»… Жестокий и страшный человек. Недаром его прозвали Палач. Говорят, только один вид горящего села доставлял ему огромную радость. Пыткам и зверствам Гонды нет числа… Шар солнца скатился за лес, оставив призрачный слабый след. Зубчатая кромка бора уходила в сумрак, буквально на глазах исчезала, сливаясь с еще теплившимся мягким светом горизонтом. . — Все, — сказала Стриженая, возвращая бинокль, — через полчаса сюда явится Андрей с «тревожной». Теперь можно и на заставу. Иногда, Костя, человеку просто необходимо почувствовать, что он делает важное и опасное дело… Звездный час не случился, значит, не о чем и жалеть. Осмотри еще раз подходы, а я вниз: Подожду тебя под аркой. Она спустилась по каменным стертым ступеням в узкий, стиснутый кирпичными стенами двор. Двор был глухой, и только в дальнем углу зиял пролом. И в нем стоял человек. В сумерках он казался вырезанной из фанеры черной мишенью. Стриженая вздрогнула. Инстинкт бросил ее на холодные плиты. И, тотчас глухо хлопнуло. И пуля, трижды срикошетив от стен, бесформенным комочком свинца подкатилась к самому лицу Ксении. «Костя!.. Он же будет спускаться. Ему не сделать и двух шагов по лестнице. И он ничего не слышит там… наверху…» — молнией пронеслось в мозгу. Снова глухо щелкнул бесшумный пистолет. И снова стены отозвались на выстрел тройным стуком. «Он меня плохо видит.— серый плащ на серых плитах. Наган!» — вспомнила Ксения. Она успела рвануть из кармана оружие, когда осколки гранитной плиты ударили в лицо, обжигая нестерпимой болью. Ослепленная, она стреляла наугад в направлении пролома, предупреждая Колесова о появлении Гонды. Козырной уже покинул двор. Только на миг его фигура еще раз появилась в проломе — тогда и прозвучала короткая автоматная очередь. Окрика Палач не слышал. Пуля ударила в голову выше левого виска, жестоко контузив того, кто именовался Иохимом Гондой по кличке Козырной. — Вот и все… А Гопда думал об ампуле, вшитой в воротник джинсовой куртки. Вторая в перстне на безымянном, пальце правой руки. Нужно только дотянуться до одной из них и раздавить зубами. Мышцы отказывались повиноваться мозгу. Этого не мог предвидеть ни Веттинг, ни тощий американец по фамилии Фисбюри. Этого не мог предвидеть никто. Кололо в висках. Тело казалось объятым пламенем. Внезапно он вспомнил себя в эсэсовском черном мундире с двумя молниями — готическими буквами С на левой петлице. Есть ли у них фотография того времени, когда он служил в военно-диверсионном подразделении «Нахтигаль». Его охватила бешеная злоба. Не хватало каких-нибудь пяти минут, чтобы нырнуть в подземелье. Он бы сдвинул плиту и одной рукой. Она в левом углу под лестницей. Никто, кроме атамана Солового и брата Сигизмунда, не знал о ходе в подземелье. Обоих давно нет в живых. А может быть, и этот тайный вход открыт погранични» ками. Помнится, еще в сорок восьмом там крутилась группа войсковых саперов. Как бы там ни было, теперь и эта возможность уйти, раствориться в полузасыпанных галереях замка рухнула. Мелькнула слепая и беспомощная мысль о побеге. И тоже угасла — после такой контузии далеко не убежишь. Поздно. Он не смог продать жизнь дорого, теперь нужно попробовать ее купить. И пусть идут ко всем чертям и тощий американец, и Веттйнг со своей любовью ко всему изящному. Он выложит все, что знает. И потребует гарантии. Он будет жить до последнего. Есть еще Его Величество Случай. Ведь ушел же он в сорок восьмом от «ястребков», из самого пекла вырвался. А умереть он всегда успеет. — Я возьму его к себе, — внезапно сказала Стриженая, — он будет жить в комнате Нины… — В лесничестве ему предлагали работу, — осторожно на– пОмнил Андрей, — он не сможет без границы… — Когда не сможет, тогда и уедет, а пока поживет у меня, я за ним присмотрю. Андрей смотрел на рваный глубокий шрам, тянувшийся от уха почти до самого подбородка, и узнавал свою мать. Она не менялась с годами, только серебристей становились волосы да лучики морщин делались гуще. Ксения Алексеевна работала, была окружена людьми. Общительная по натуре, она быстро завоевывала расположение товарищей по службе. И все же родной человек один. Он, ее сын, плоть от пЛоти матери. Даже глаза и те с материнской едва приметной раскосинкой. — Не смотри на меня так. Красота мне все равно ни к че му. А дети привыкли. Ты ведь не знаешь, забыла тебе расска зать. Мы в школе ставили оперу, детскую, конечно. Пришлось мне на время стать композитором… Версификация безусловная, но и не совсем бесталанно. «Мать все понимает, — подумал Стриженой, — о многом догадывается и о Недозоре заговорила неспроста. После того, что случилось в Черном бору, о службе не может быть и речи. И мать не верит в возвращение Нины. Две женщины, а такие разные. Он вдруг представил себе Нину во встрече с Гондой и не мог себе сказать, как бы она лоступила. В ней слишком много было для себя, в матери — для людей. Вот и сейчас думает об– одиноком больном Иве Степановиче». «Газик» проскочил пригород, пересек центр а выкатился прямо к вокзалу. Стриженой помог матери выйти аз машины. Ксения Алексеевна прощально помахала рукой водителю. — Посидим… Они нашли свободную скамью, окруженную с двух сторон акациями. Некогда густо покрытые листвой, деревца прореди– лись, с них то и дело срывались легкие истонченные листья, прихваченные первыми ночными заморозками. Ксения Алексеевна молчала. Они сидели близко, рядом, и мать чувствовала, как труден сыну предстоящий разговор. И она первая начала его. — Такие прорывы не каждый год, Андрей. — Да, не каждый, — согласно кивнул Стриженой, — во я к нему готовился… Ксения Алексеевна потерла виски и вдруг остро а озорно взглянула в лицо сыну. — Ты устал… Последние недели были трудными и неудач ными. А застава числится в отличных… В ошибках разберешь ся сам… Они для того и совершаются, чтобы на них учиться. Но еот что я скажу тебе на прощание. Нужно всегда помнить, что каждый из вас значит для государства здесь, на погранич ной полосе. Что бы ни случилось с душой, как бы ни выворачи валась она от боли, твои тревоги ничто в сравнении с тревога ми границы на всем бесконечном ее протяжении… — …На всем бесконечном ее протяжении, — повторил Стра– женой, — спасибо, мама… — Хотела вот увезти обратно. Все равно, думала, нигде патронов для нагана теперь не достанешь. Ведь те, которые бы ли, — с войны. Я счастлива, Андрюша. что стреляла из него по врагу. Оказывается, можно хоть на минуту вернуть моло дость. Й я поняла, что не имею больше права аа это оружие. На границе оно должно передаваться по наследству. Возьми… Я его и везла в вашу комнату боевой славы. И пойдем на пер рон, чтобы мне не сказали: «Ваш поезд давно ушел». Ксения Алексеевна озорно, по-молодому рассмеялась и легонько шлепнула сына пальцем по носу, как это делала давным– давно, когда он пытался дотянуться рукой до макушки карликового карагача, росшего во дворе отцовской заставы. - " –^Ганноверский, он же король Великобритании Георг I, никак не мог привыкнуть к островному климату туманного Альбиона. Приходилось скрепя сердце менять из-за этого старые привычки, заведенные еще в Ганновере. Вот и се-годпя — пропади все пропадом! — нельзя даже выйти на утреннюю прогулку — за окнами едко-серый туман. Однако не из-за одной мертвящей погоды его величество пребывал не в духе: бесило, что царю-азиату, Петру, видите ли, мало победы под Полтавой. Мало победы, которой могла бы гордиться любая армия Европы. Теперь доносят: царь московитов начинает строить новые корабли, ничуть не хуже английских… О, мой бог! Петр явно готовится к морской войне со Швецией! Ведь писал же посланник — эти строки навязчиво лезли королю в голову: «Проживи русский царь еще несколько лет — и у него будет флот в сорок линейных кораблей и десятка два фрегатов…» А кто помешает Петру прожить несколько лет? Сегодня Петр тянет за собой Пруссию и Польшу, а завтра — упаси боже! — и со Стюартами договорится. Так вскоре все поразбегутся из-под руки Англии. Карл XII ослушничает уже сейчас. Пошел, подлый гордец, на явные переговоры с Петром! Щенок, тщеславный петух! Мир со Швецией может сделать Россию владычицей Балтики. И тогда лорды и купцы, имеющие лесные склады в Дании и Скандинавии, не простят оплошности своему монарху. Его упекут обратно в Ганновер, а в Лондон вернут Стюартов. Что нм английский король?! Их король — золото! Георг заметался перед камином — часто задышал, сжал в исступлении маленькие кулачки. — Статс-секретарь лорд Брайтон ждет позволения войти, ваше величество. — Пусть войдет. Лорд Брайтон шагнул через порог и так низко поклонился, что коснулся рукой щегольских туфель. Георгу показалось… нет, похоже, высокомерия не было на лице лорда. Но, возможно, он так необычно кланялся, чтобы скрыть плутоватые глаза? Среднего роста, огненно-рыжий, лорд выглядел высоким рядом с маленьким ганноверцем, виновато смотрел на короля сверху вниз — смущался своего роста? — Здоровы ли вы сегодня, ваше величество? Спокойно ли спалось? Брайтон всегда начинал беседу этими заботливыми вопросами, действовавшими на мнительного Георга как зубная боль. — Неважно, мой друг, неважно со здоровьем. Садитесь! — Георг говорил мягко — и продолжал немигающе смотреть на вельможу. — Погода тело мертвит. — Да, да! — слишком поспешно согласился лорд. — Пого да сегодня до невозможности скверная. Я не советую вашему величеству выходить на прогулку… к тому же, есть некото рые вопросы… Лукавый статс-секретарь продолжал стоять, ожидая повторного приглашения. — Ваше величество! Сэр Дженкинс прибыл с важными вес тями: Петр достраивает последние галеры и, похоже, ждет начала навигации в Финском заливе, чтобы с моря осадить Стокгольм. — Ваше величество, в этом для Англии еще нет беды… Может сократиться вывоз наших товаров в Россию. Король е тревогой и ожиданием вгляделся в лицо вельможи, который молчал о главном — об опасности трону. — Это небезущербно для лесных компаний королевства, все это так, — тянул Брайтон, следя за королем. — Но у меня есть план срыва замыслов Петра… — Что за план? — Король сильно наморщил узкий лоб. — План весьма щекотливый, — льстиво наклонил голову Брайтон. — Суть его такова: Рой Дженкинс еще в Швеции близко сошелся с неким корабельным мастером — не то немцем, не то голландцем, выдающим себя за датчанина. Этот слуга двух господ весьма золотолюбив. За крупный чек в лондонском или стокгольмском банке он послужит и третьему господину — вам, ваше величество! Лорд вязал слова медленно. — Этот человек теперь в Петербурге — шляется по кабакам, выпытывает у пьяных моряков все о будущей кампании. Заодно строит на верфи галеры и будто бы взят переводчиком в поход… Когда выяснит замысел русских, он сбежит и предупредит обо всем шведского адмирала Ватранга. Флот Петра, несомненно, будет разбит… Брайтон не выдержал — накопилось много сдерживаемых чувств — и захлебнулся мелким смешком. Ноздри короля дрогнули после долгого напряжения, что-то изменилось в уголках его бледных губ, и он тоже выдавил кислую улыбку — вымученную, недоверчивую. — Ваше величество, ваше величество! — Брайтон вытирал слезы платком. — Сэр Дженкинс уже представил подробные детали… Я понимаю возможные сомнения, но идея многообе щающая. Что вы скажете на все это, ваше величество? — План хороший. Даже очень хороший. Но его можно улучшить. — Король еле заметно пожал плечиками. — Жела тельно, чтобы царь Петр… погиб до битвы… Выпишите Розен– кранцу чек покрупнее, пообещайте рыцарство ордена Бани… Так будет надежней. -ч Ваше величество, вы сразу отыскали слабый пункт плана! — с отменной лестью заметил Брайтон. Он присел без приглашения и отметил не без удовольствия, что Георг ни взглядом, ни жестом не выдал своего раздражения. — Есть не менее важное, чем разгром русского флота… Сэр Рой Дженкинс с помощью красавиц давно сбивает с толку црестолонаследника, царевича Алексея. Прибрав его к рукам, мы сможем в будущем превратить Россию в нашу колонию… — Да, да, поручите сэру Дженкинсу и это! — Тут и отведем немного душу. — Помедлив, он многозначительно добавил: — Ляжем в дрейф. — Ну что ж, эта гавань вроде ничего, — согласился коман дор Змаевяч — тонкий и хрупкий, с косоватыми прорезями синеватых глаз. — Только выбери место потише да от любо пытных глаз подальше. Бакаев понимающе кивнул и, чуть прихрамывая, прошел в дальний темноватый угол. Дверь кабака со ржавыми скрипами несколько раз бухнула — вошли англичане, шведы, разный суетпый люд. Меж столиков живо зашныряли два шута, стали приставать к кабацкому люду. Рядом с буфетом в сизых пластах табачного дыма разноголосо запели скрипки, гобой п волынка. Проходя к буфету, Змаевич удивленно загляделся на сидевшего среди англичан человека в голландском платье. Оба об– радованпо уставились друг на друга, и капитан потащил иноземца к лавке, где скучал Бакаев. Иноземец оказался юрким, невысоким, жпдко-белесоватым, имел улыбку хитрую и скользкую. — Эй, Яков, глянь, кого я встретил! — повеселел Змае вич. — Moii приятель, Лаэрт Розенкранц! Вот с кем я готов выпить ппва хоть бочку! Трактирщица — баба редкой толщины — поставила перед компанией три высокие оловянные кварты, положила несколько вяленых рыбок. Розенкранц вытянул обметанные пупырышками простуды губы и весело глянул поверх горы белой пены. Изрядно отпив, достал полосатый платок, вытер широкое и дряблое с навислим носом лицо, повернулся к Змаевичу. — А что, капитан-командор! Давно мы с тобой не виде лись?! — Да, почитай, с полтавской баталии. — Змаевич смотрел с затаенной насмешкой. — Где же ты все это время был? — Где? — Капитан-командор откинулся к стене, коснулся напомаженных, словно нарисованных черных усиков. — Не на лебяжьих перинах валялся! Разные были гавани… — Это так, — с заметной ухмылкой подтвердил Розен кранц. — А я вот слыхал, ты и в свейских землях бывал… — И там меня носило. Но не для разорения, конечно, госу дарь нас туда посылал, а чтобы при споре о мире со шведами было чего уступить, окромя Выборга и Карелы. Так что, Ла эрт, не без хитрости тогда обошлось. Сказывают, государь так и отписал генерал-адмиралу Апраксину: «Ежели бог допустит летом до Абова, то шведская шея легче гнуться станет…» — Ну и как? С той поры гнется? — Да не очень. Уж больно они, подлые, влакомились в Финляндию! Хотя оно и понятно — сия провинция вроде тить ки — всю Швецию кормит… А под Абовом жарко было. Ух, как жарко! Но, правда, мы шибко потеснили шведа. От той баталии в нашем полку осталось, почитан, не более сотни. — Вот как! — Датчанин отвернулся к шутам и сделал вид, что смеется над ними. — Да оно и не то, чтобы очень мало нас осталось, — метнул Змаевич тяжелый взгляд. — К вечеру подъехал государь и зычно справился: «А много ли вас осталось, ребята?» Фланговый ему и ответил: «Да еще фортеции на две хватит, господин первый бом-бар-дир!» Во как разошлись — до лютости. ' — И в то же время мы под Штеттином, главным, померан ским городом, мира искали, — сказал Бакаев, пытливо вгля дываясь в Розенкранца. Со злой услужливостью справился: — Это на Одере, знаешь? — Как не знать! Там ведь и наши воевали. — Да, ваши повоевали! — Бригадир так ударил по кремню, что целая туча искр брызнула из-под кресала. Шуты затеяли потешную драку. Яростно вцепившись друг в друга, лаяли, мяукали. Неистово лупили по столам пузырями с горохом, опрокидывали пустые лавки. Английские шкиперы, дивясь необыкновенному развлечению, топотом и свистом подзадоривали шутов. — Кабак, кажись, русский, а от иноземного комарья ш; продохнуть! На черта ты еще этого Лаэрта звал? Уж больно он что-то крутит — по всему видать. — Да брось ты спьяну нести околесицу! Датчанин в пашем флоте служил. Заслуги от государя имеет, ко двору бли зок. — И зашептал, понуро горбя плечи: — Слыхал, вчера Адмиралтейская коллегия по всем рапортам о повышении в чинах резолюции учинила. Не иначе, как скоро в поход… — Скорей бы, — вздохнул Бакаев, вытаскивая трубку. — А я-то думал — пошто моих гренадеров во флот переписали? Он отпил пива, неожиданно поднялся и легонько потащил подслушивавшего датчанина к себе за рукав. — Шел бы отсель, герр майстер… А то, ей-богу, перешибу! — Стой, Яков, ты уже хватил липшего! Даже союзников перестал признавать. Иди-ка, я тебе суну под нос кое-что. — Он подвел упиравшегося приятеля к стене, где красовался* Бакаев, пряча в карман трубку, глянул со злобой и отвращением. Шевельнул было могучим плечом, но Змаевич уже выталкивал его из кабака. Все утро принцессу не покидало чувство смутной тревоги. Высокомерное выражение ее лица стало каменным, когда доложили о приходе Роя Дженкинса, — таким оно было и сейчас. С тоской думалось о брате, Карле XII, который после срама под Полтавой находился где-то далеко-далеко — за этим пятнисто-пегим балтийским небом, за бесконечными русскими далями, за Черным морем — в Турции… Сладко замирало сердце — туда уносились мысли пылкой и гордой Уль– рики. Ульрика-Элеонора резко осадила коня, чуть не подняв его на дыбы. Неторопливо обернулась к своему спутнику. — Ваше высочество! Я вам должен сообщить очень важную весть, — сказал он. — Я должеп сообщить, — повторил посол, — появились довольно неприятные вести… Барон Герц поехал в Петербург заключать мир между Голштинией и Россией… через супру жество сестры Петра с герцогом Карлом-Фридрихом… Делая вид, что ничего не ведает, принцесса остановила белоснежного коня. — Похоже, Голштиния да и Россия метят наследовать швед скую корону? — Да, ваше высочество, — глаза дипломата сверкнули ясным блеском молодости, — именно для этих целей Петр и построил флот. — Вот как! — Принцесса окаменела. — Если Герц уладит с Петром спорные вопросы, — внеш не невозмутимо брюзжал посол, — то Голштиния уступит России почти все земли, завоеванные вашим братом… — Но ведь это измена! — вырвалось у принцессы. — Главное не это, ваше высочество. Русские морские офи церы в кабаках уже говорят про поход на Стокгольм. Рой Дженкинс вкрадчиво продолжил, намеренно отвлекая Ульрику-Элеонору от тревожных мыслей. — Ваше высочество, вы простите меня, что в такую мину ту… однако я не могу не сказать… Вы сейчас ослепительны. Гнев и весенний мороз так красят ваше лицо… За то, что я вижу, можно отдать всю казну моего короля… Посла трудно было уличить в игре: он явно волновался. Но принцесса почти не слушала — она находилась в том нервном возбуждении, которое вот-вот могло прорваться слезами. «Какой слабый огонь нужен этому воску!» — злорадно подумал старый ловелас и заговорил дельно, скупо и властно — о главном: — Летом адмирал Ватранг встретится в море с Петром. Это неизбежно. Перед битвой мой перебежчик сообщит адми ралу о планах русских. Это решит исход сражения. Сами на зовите пароль. Слово, от которого будет зависеть судьба Шве ции… Ульрика-Элеонора, бледная, жадно глотая воздух, покорно выдавила чужим голосом: — «Месть принцессы!» Перед походом царь Петр, как и многие флотские офицеры, подал прошение в Морскую коллегию о повышении его в чине. Он числился в звании шаутбейнахта, то есть контрадмирала, под именем Петра Михайлова. Собравшись с утра зайти на верфь, где заканчивалась постройка последних галер, он решил попутно завернуть в Адмиралтейство — узнать о постановлении на его прошение. Составив расписание войск по судам, Петр энергично под нялся из-за письменного стола. На нем был мундир полков ника Преображенского полка — линялый зеленый кафтан с красными отворотами, перетянутый портупеей. На длинных крепких ногах — зеленые чулки и разбитые, изпошенные башмаки. В этом мундире царь победил Карла XII под Пол тавой. Прихватив шляпу-треуголку, простреленную в том же бою, Петр быстро сбежал по лестнице бревенчатого дворца, вышел к Неве. Весна стояла ранпяя. Белыми медлительными лебедями проплывали облака. Редкие дома, желтые мысы Невы и множество островов казались плывущими в дымчатом отсвете, невесомыми. Над серым разливом гребнистых волн белизной вспыхивал хоровод неутомимых чаек — стремительных и легких, радостно-крикливых. Рощи на берегах еще были голые, зеленели лишь сосны — одна другой выше, стройнее. Большое деревянное здание в начале Невской перспективы, под высоким шпилем с изящным корабликом, и прилегавшая к нему верфь были обнесены с трех сторон добротным крепостным валом. В сторону воды глядели жерла пушек. . «К походу, почитай, все готово, — думал Петр на ходу, — сухопутная армия, парусные корабли и даже суда с огневым боем. Для галерного флота и тактика почти создана. Только бы выступить в срок — никак не позже начала навигации в Финском заливе…» Караульный, стоявший у будки возле мостика, перекинутого через ров, посторонился и застыл без шевеления — мушкет перед собой, нос задран, глаза вытаращены — едят царя. Петр задумчиво шагнул мимо него в ворота верфи. Весь задворок между Адмиралтейством и берегом реки был завален корабельным лесом, бочками с ворванью, канатами, железом, щепками и мусором. У пристани приткнулись старые суда, швы у них заново конопатились и просмаливались. От огромных котлов несло гарью, черной густой копотью. Пахло дымом, свежерубленным деревом, ноздри щекотал горьковатый дух окалины. Галера, готовая для спуска, высилась на стапелях. Плотники еще не начали выбивать стрелы — пока смазывали жиром киль и, видимо приустав, сидели на бревнах, тихо переговариваясь. — Так, значит, Антон, стоит наняться в команду-то галер ную? — гудел басом кряжистый мужик. — Очень даже стоит, Никола Иванович, —лукав*о отвечал ему светло-русый матрос. — Это тебе не лаптями торговать, аль ложками да свистульками. — Оно б ничего, — суживая глаза под огромными бровями, смекал мужик. — Куда ж лучше! — насмешливо подзадоривал матрос. — С жиру морду разнесет — почище боярской станет. — А все ж как-то несподручно, — туговато соображал му жик. — Одна пагуба людская от той войны. Омерзла в самый корень! — Штой-то язык у тебя, как собачий хвост, стал ходить! — Что ж, разве то кривда? — качал головой Никола. — Един хлеб гнилой знаем да ломотой болотной крючимся. А за какие такие благодеяния? — Смолкни, полоумный! — прошипел матрос, зажимая плотнику рот ладонью. Ткнул Николу кулаком и поспешно принялся за работу. Огляделся опасливо и похолодел — со всем рядом увидел царя. Царь медленно шел по верфи — оглядывал доски, –уголь, ворвань. Остановился и кое-что услышал из перебранки. Гневно засопел. По загорелому лицу пошли малиновые пятна. Задумчивость слетела — взгляд стал пронизывающий, властный — с огнем. Надвинулся па Николу зеленой тучей и сверху, окидывая его огромными продолговатыми глазами, жестко спросил: — Пошто сидишь? Ленишься? — Я-то? — сердито отозвался мужик, разламывая краюху хлеба. — Я-то опосля трудов закусываю, а ты вот, мил че ловек, зряшным делом прохлаждаешься. Многие здесь хо дят, которые сухопутные, а тут дела корабельные… Петр гневно, а потом уже безразлично скользнул взглядом по плотнику: что с мужика взять? Скинул полковничью куртку, остался в суконном жилете и, подойдя к галере, взялся за огромный чугунный молот. — Ишь ты! Ладно бьет. Сразу видно — ране плотничал. — Судно доброе, — коротко заключил он. — А вот как окрестить его — пока не ведаю. Тебя как звать, отец? — блеснул глазами Петр. — Мепя-то? Никола. А тебе чего? — Ну вот, так и назовем галеру — «Святой Николай», по елику ты ее срубил. Согласен, чай? — Ишь ты] так тебе и дозволят! Да ты кто таковский? Лучше бы дырку на шляпе-то зашил, — обиделся мужик, полагая, что его опять задирают в шутку. Никола озорно глянул на плотников и по их лицам понял, что происходит что-то страшное. Еще не понимая, в чем дело, споткнулся на полуслове и стал внимательно разглядывать круглое с торчкастыми усиками строгое лицо. Неожиданно ахнув, он закрестился дрожащими руками и бухнулся в ноги царю. — Ох, государь, не погуби! По скудоумию не признал! — Ин, да ладно! Коль день– сегодня красный, то и быть по– твоему. Но впредь! — царь метнул обжигающий взгляд, — угодишь в Тайный приказ пе за. скудоумие, а за словоблу дие. Мужик стоял ни жив на мертв: и пасть на колени страшился, коль сам государь поднял, и глаза мозолить дураком боялся — не приходилось вот так запросто перед его величеством стоять. — Прошу дозволения, господин генерал-адмирал, поднять на форстеньге готовой галеры, названной мною «Святой Ни колай», вымпел российского флота! — «Святой Николай»? Ну что ж… Сейчас осмотрим. — Ну, коли готова, то можно поднять со господом! — Поставщиков повесил? — проговорил Петр, немигающе уставясь выпуклым взглядом: — Нет? Почему?.. Доски сырые, ворвань — гниль одна! Уголь плох! Смотри, Матвеич, самого повешу на рее! Что-то бормоча, Апраксин открыл было рот, каменея и обмякая телом. Но Петр, зло улыбнувшись, уже взмахнул рукой. На форстеньге повой галеры плеснулся флаг с белым полем и голубым Андреевским крестом. — Вашими руками сегодня срублена галера! — звонким ясным голосом обратился Петр к мастеровым и плотникам. — Пусть же и это судно послужит во благо отечества! Громкое «ура» перекатами загуляло над Невой. Из-за штабеля досок выскочил Розенкранц, приказал плотникам стать к канатам. Сам подбежал к толстой, почти полуметровой толщины балке. Покосился на близко стоявшего царя. Петр заблестел белозубой улыбкой, приблизился к галере и снова стремительно махнул рукой. Плотники, отталкивая бревна, рванули канаты. Датчанин, сверкнув глазами, толк нул балку на царя. Петр, радостно увлеченный, опасности не заметил. Оторопелый Никола, бросив канат, с шальной лег костью подлетел к царю, сгреб его, потянул в сторону. Огромное бревно с гулом легло на то место, где только что стоял царь. И тут же судно тронулось с места, медленно, а потом все быстрее и быстрее заскользило по натертым ворванью стапе лям. Задымило сало. Раскидывая две высокие волны, галера шумно вошла в воду и, тотчас выровнявшись, плавно закача лась, Музыканты протяжно заиграли на рожках. Прыгнула носовая пушечка, пыхнув дымом. Еще одна галера вступила в строй русского гребного флота. Петр, чуть побледневший, насупленный, поднял руку и вытер мокрый лоб. Шагнул к Николе, похлопал плотника по плечу. — Молодец! Сегодня, похоже, мы спасли друг друга… — Ваше величество, — голосом, сползающим на сладкий ше пот, обратился датчанин. — Вопрос… Навигацкий… — Бондари затребовали весь дуб на квасные бочки, а я не отпустил. Надо ли столько бочек? Если выход флота в море близок, тогда другое дело… А то ведь дуба не хватает на ре монт трюмов и шпангоутов… Петр взглянул недоверчиво. Ответил гудящим густым басом: – Вопрос пе навигацкий. Когда и куда идти флоту — не дело иноземных корабелов. Что до трюмных бочек — следует справиться у генерал-адмирала Апраксина… Розенкранц низко поклонился и засеменил к выходу. Неожиданно Петр тепло улыбнулся: увидел Змаевича я Бакаева. Поняв, что оба здесь по тому же делу, что и он, царь повернулся и шагнул к секретарю. Молча взял из его деревянных рук бумагу и, справляясь о фамилиях офицеров, пробежал глазами длинный список повышения в чинах. Подошел поздравить — молча протянул узкую мозолистую ладонь. Сообщая новый должности, пожал руки — крепко, быстро. Улыбнулся, над губой поползли в стороны щеточки усов. — Устроим шведам на море Полтаву — видать вам и адмиральские чины.,. Увидев множество парусов на Неве, Петр распахнул окно дворца. Пахнуло сыростью, терпким духом весенней земли и немолчным шумом игристых волн. К пристани, видневшейся невдалеке, подходил нарядный галиот — резной, с круглой кормой в цветных стеклах, с легко и изящно вынесенным вперед форштевнем. — Кто это там маячит? — пристально вгляделся Петр. — Английский посланник, ваше величество, — ответил Ягу– жинский. — Каждый день променад совершает до Котлина острова и обратно — с подзорной трубой, записывает что-то. Повадился, видимо, не только от телесной слабости да празд ности. Запретить бы, ваше величество. Соглядатайство явное. .— А пускай тешится. Все будут решать пушки да храбрость мэих моряков и гренадеров, — задумчиво улыбнулся Петр. Постоял, пощипывая ус, и вернулся к столу, продолжил диктовать Ягужинскому. — «В конце недели всех людей посадить на галеры и скампавеи, ночевать там, быть в полной Готовности. Ждать указу в марш…» У дверей царского кабинета сэр Рой Дженкинс услышал последнее — «в марш!». В марш? От волнения визитер уронил перчатку на пол. Легко, не по-стариковски, наклонился, прислушиваясь. Прожив несколько лет в Санкт-Петербурге, ов хорошо понимал по-русЪки. — Считаю долгом заметить, ваше величество, — произнес Рой Дженкинс, — мой король был весьма обеспокоен столь близко стоявшим к Англии бедствием… — Какому еще такому бедствию? — Петр недовольно су зил глаза. — До ушей моего короля дошло, что ваше величество име ли намерение заключить с Испанией наступательный союз против Великобритании. Такими слухами полна Европа… — Я? — весело удивился Петр. — С Испанией? — перегля нулся с ЯгуЖинским, повел недоумевающе плечами. — Да, ваше величество. Я к вам пожаловал как раз с этим вопросом. Говорят, вы с Мадридом сносились через голштин– ского министра Герца, он недавно посетил вас е визитом… — Вот как! — Царь засмеялся зло, баском, округляя губы и резко оборвав смех, глянул угрюмо — перешел на спокой ный тон. — Герц, верно, был у меня. Но его прожектам я не внял, ибо не мог поступить несходно с интересами Англии. Чем зря перекладывать с больной головы на здоровую, — мрачно продолжил Петр, — лучше взгляните, мистер Джен кинс, на британских послов в Европе. При всех дворах: цесар ском, прусском, в Варшаве, особливо в клятвопреступной Пор те, они всячески стараются во вред России. В озлобе прямо лезут из штанов и шотландских юбок. А почему? Ваши корабли ходят по Балтийскому морю, будто торговые, а на деле — шведам боевые припасы возят?! Это как понимать? Лицо английского гостя притворно вытянулось — удивление разыграл отменно. — Ваше величество! Дело, видимо, в том, что в Англии люди непозволительно свободны… И если некоторые британ ские капитаны позволяют себе иногда… — Дженкинс высо ким голосом подчеркнул последнее слово, — то парламент его величества никак не отвечает за такие действия. Петр по достоинству оценил увертливость дипломата и незаметно .подмигнул Ягужиискому. — А не русскими ли товарами вам захотелось торговать по всему свету? .Россию Ирландии тщитесь уподобить? — Рус ский царь вырос во весь свой огромный рост перед тщедуш ным старичком, Широко расставив ноги, смотрел на бледно го гостя в упор. — Впредь лучше начинайте без хитрости и сразу выкладывайте дело. Вы. господии посланник, с чем ко мне пожаловали? Не водки, чай, выпить зашли? Насупясь, Дженкинс нервно поправил завитки огромного парика. С притворной непринужденностью быстро заговорил: — Ваше величество, разрешите закончить предыдущий раз говор… Я думаю — и это бесконечно искренне — все интри ги исходят от Карла. — Дипломат поднял на Петра твердый взгляд. — Ваше величество! Англия решительно намерена развеять ваши сомнения! В войне со шведами она и впредь будет на стороне России! Я зашел вас заверить в этом… — И впредь? Интересно! А какие же услуги вы оказывали пам до сих пор? — Король Георг… — Дженкинс растянул бескровные губы в вымученной улыбке. — Король Георг, — снова споткнулся он, — не мешал вам делать завоевания на Балтийском море, так. как… — Так как не было возможности помешать тому! Царь так глянул на непрошеного гостя, что тот невольно опустил глаза. Ягужинский смотрел па Петра с любовью и легкой укоризной — поймал ответный взгляд: а шут с ним, надоело церемониться! — Такое понимание сожаления достойно, — усилием воли Джонкинс обрел видимое спокойствие. — Однако мы непре клонны в желании остановить шведское пиратство на морях. Англия тоже жаждет поставить Швецию па колони, — Голос англичанина сильно истончал. — Лестно слышать сие! —неожиданно развеселился Петр, хохотнул, повел глазами па Ягужипского. — Может, на том и составим письменный трактат? Дженкинс чувствовал себя неловко, изворотливость сильно изменила ewy. Царь повернулся к дипломату спиной. Оставшись, один, Петр задумчиво повертел серебряный глобус, стоявший на,угрех китах. Царапнул ногтем от Санкт-Пе– тербурга через Финский залпв. Закурив коротенькую трубочку– носогрейку, присел к столу, потянулся за гусиным пером и замер, вспомнив недавний разговор с Алешей, с сыном. «…России назначены определенные пределы на лице земли, — говорил Алексей. — Всякий раз, когда персы и ассирияне хотели перенести свои границы за Геллеспонт, они терпели поражение… Для древних римлян предельной границей на востоке был Евфрат, на западе — Эльба, за коп они напрасно тщились распространяться… А турки! Они не смогли утвердиться на западе п два раза тщетно осаждали Вену… Не подбивает ли нечистая сила и Россию на то же самое на Балтике?..» «Сравнил! Сравнил хлябь с Иоанном Великим! — выдохнул Петр. Гнев был где-то глубоко, жег невыносимо, но прорваться не мог. — Совесть ты до дыр износил! Добродетель, без разума пустота есть…» «Бесы тебя толкают на разорение храмов, на воздаяние' неприятелю мщения, — Алексей повел прозрачной ручкой, сделал книксен. — Но мудрым смирением можно возвернуть куда больше, чем мечом! Не меч, а мудрое смирение надобно России…» «Умаялся ты от праздности, — сказал тогда Петр отцовски твердо. — Пошлю-ка я тебя в армию, засажу за артикулы. Делом настоящим займешься». — Вот, Павлуша, свези поживей Апраксину. Указ В марш! — Никак за вами следят, ваше высочество? — елейно спра вился Буланже, проверяя засовы. — Следят! Смотредыциков за мной много, — долго пе мог отдышаться Алексей. —Худо мое житье, худо! Пришел я в последний раз, иначе схватят… Глаза царевича стали мглистыми, лицо позеленело, руки не знал куда девать. Француз, однако, был доволен. Усадив Алексея в кресло, подлетел к конторке, заваленной чертежами и ландкартами, освободил место для бутылки рейнского и двух бокалов. Подумав, плутовато и недобро глянул на гостя — с ласковой насмешечкой. Достал из створчатого шкафчика вторую бутыль — бургундского. Неслышно, по-кошачьи, приблизился что-то спросить. Алексей вскинулся, задрожал. Француз затараторил, жестикулируя маленькими ручками: — Ваше высочество, у меня можете быть покойными, — взгляд преданный, собачий, прыгающий по лбу, волосам, изучающий. Алексей, широко раскрыв глаза, смотрел в разноцветные прыгающие зрачки. Успокаиваясь, безвольно зашептал. — Сегодня не надобно пить, не надо. Вино ум отягощает… — Что вы! Напротив. Придает мыслям ясность и живость. Старое бургундское! Ваше высочество! Это вино из солнца и огня, божественная амброзия — напиток римских цезарей!.. Мягкий вкрадчивый голос мсье Буланже бередил душу, старое бургундское огнем ударило в голову. — Богом России начертано быть сухопутной державой, — заговорил Алексей. — Пагубно переделывать природу госу дарства и натуру людей. Зачем вести тяжкую войну за эти больные и простудные места? Народ морится голодным кор мом, монахи учатся прядению, в казну забираются серебря ные оклады с икон. В церквах отменены крестные ходы! Во енные походы — то к Черному, то к Балтийскому морю… России нужна вода, говорит батюшка. А зачем? Ведь жили без этих дьявольских морей — благочестиво, по православно му древнерусскому чину, по византийским канонам. Пятьсот лет жили!.. Царевич поднял к небу дрожащие руки, безвольно уронил. Откинувшись в кресле и полузакрыв тяжелые от хмеля глаза, непрерывно говорил: — Капитан Измайлов послан зачем-то в Китай… В Индию собирается экспедиция Бухгольца. Ротмистр Волынский от правляется в Персию, князь Бекович-Черкасский — в Хиву… А еще батюшка думает снарядить корабельную экспедицию. Хочет проложить северный морской путь… далее Сибири, к Чукотке, а то и в Америку или до самой Японии… Мсье Буланже украдкой все записывал — под уголком ландкарты, малюсеньким карандашиком. Не отрываясь от затуманенного взгляда царевича, зорко следил за ним, как за опасным зверем. Возбужденный недавним страхом, вином — в бургундское француз подсыпал какое-то зелье, — Алексей вздрагивал, силился овладеть плывущим сознанием. Перечислял уже сонно, мягким голосом, что не надобно России: все новоманерное заводское и корабельное строение, дикие сборы холстинного полотна для бумажной фабрики, пивоварение,.. Русскому человеку водка больше по душе! Закладка каких-то плавилен на Урале противна богу — литье-то надобно батюшке не на колокола малинового звона, а для кораблей, пушек, ядер… —i Ваше высочество! — притворно восхищался мсье Буланже. — Сам Иоанн Златоуст не выражался так мудро, изобличая пороки византийской императрицы! Народ вас любит, зовет российской надеждой. — И, перейдя на сладкий полушепот, затаив дыхание, спросил: — Ваш двор будет в Москве, когда вы вступите на престол?.. — В Москву-матушку! — умильно-плаксиво произнес Алек сей. — В Москву златоглавую! Там церковь святая православная, всякое благолепие и благочиние! Кремль там… — зашмыгал носом, — в Москве снова начнется византийская Русь!.. Француз облегченно вздохнул, успокоился довольный, сыто улыбнулся. — А Санкт-Петербург? — Быть ему пусту! — Нынешнее войско и флот? — Флот нам неприличен! Да, неприличен! А войску быть малым — стоять ему только на границах. Моря России не на добны! Земли же у нас с избытком — дай бог и с тем поря док навести… а батюшке все чудятся на Балтике призраки торговых кораблей… — В покое заживет при вас Россия: ни воинских тягот, ни суетных тревог! — Мсье Буланже блеснул улыбкой. Писать бросил, вкрадчиво перешел к другому: — У вас такие неж ные белые руки! Они вовсе не созданы для шпаги. Они созда ны для любви, — француз утомленно вздохнул —уже одоле вала скука. — О, если бы я был женщиной… Мысли царевича покатились, куда — мсье Буланже это сразу заметил. Снова показал остренькие зубки, глазки смежил. — Мадлен до сих пор вас любит… — Откуда вы все знаете? — вскричал в изумлении Алек сей. Мсье Вуланже вертко и быстро вдел ступни в восточные загнутые туфли. Проскользил мимо по-кошачьи. Стало совсем тихо. Царевич невидяще и тупо уставился в потолок. На душе было горько и пусто. И страшно. Страшнее страшного. Почудилось, кто-то идет. Кто? Подхватился, хотел бежать и… увидел женщину. Она была в тончайшем голубом платье, расшитом по подолу розами и золотом. Не человек — дивное привидение, плыла или шла — сразу не понять. Брови подвижны, светло-рыжие волосы распущены, как у русалки, глаза зовущие, изумрудные — летели навстречу. Она шла и быстро, и медленно. На ходу платье облегало тугобедрую фигуру несказанного соблазна. Подошла легко, воздушно, обдала ароматом. Коснулась нежными пальчиками оцепеневшего лица царевича. — Мадлен?! — сладко, в приливе счастья простонал Алек сей, ничего не понимая. — Это я, мой милый царевич. Я приехала в Россию, чтобы вас спасти… Он затрепетал в изнемогающей нежности. Увидел совсем близко блестящие глаза, свежие приоткрытые губы. Потянулся к ней и застыл, вспомнив, как досталась ему ее первая сладость. Такими глазами она смотрела на него там — в Карлсбаде, тогда… Он понимал, ее губы говорили что-то недовольно, даже ало, Но все равно было сладко видеть их так близко. — …И в такое время думать про монастырь, бросать наследство одного из величайших престолов! Нет, и тысячу раз нет! — Она растроганно схватила его за руку, близко заглянула в глаза. — Надо бежать за границу… Ну хотя бы в Вену, к цесарю, он вам свояк, а затем… «Затем» — для него было уже неважно. С покалывающим ужасом и горячим восторгом впитывал он ее дерзновенные речи… В нем и самом давно зрели мятежные мысли. Одолевало лишь давящее вынужденное смирение — иной защиты не придумал от незримого надзора грозного отца. — Сейчас ничего не скажу, — произнес глухо, скорее простонал, — надо помыслить гораздо. Помыслить надо… II Мадлен видела, понимала — он уже помыслил и все будет, как она пожелает. Поэтому не отступала. Не скупилась на льстивые слова, опьяняющие ласки… — Русские послы обольщают китайского богдыхана, ищут пути в Персию, Афганистан и Индию… — Опасности эти еще слишком отдаленные, чтобы беспоко иться, мадам. Лучше скажите, как у вас подвигается дело с Алексеем? — Царевич не так уж прост и глуп, как вы думаете, ми лорд. Он, я бы сказала, медленнодум. В этом трудность. На улице послышался шорох шагов. Кто-то остановился возле дома, потом удалился мелкой поступью. Англичанип почувствовал легкий озноб, молодо вскочил и надолго прилип к окошку. Вздохнув, тяжело сел. — Царевич сказал, — чуть насмешливо продолжила невоз мутимая Мадлен, — Петр построил большой гребпой флот. Девяносто девять галер. Задумал кампанию в Финском за ливе, собрался идти на Стокгольм… — На Стокгольм? — неожиданно для себя встрепенулся Дженкинс. Притворялся по привычке, но спазма липко пере вила горло — откашлялся. — Разве вы не вместе? Вот так вечная дружба с Росси ей! — Глаза красавицы холодно блеснули. — Мадам! — дипломат взглянул торжественно-значитель но. — У нас нет ни вечных друзей, ни вечных врагов. Есть только вечные интересы Англии. В ставень осторожно поскребли. Постучали и снова поскребли. Мадлен выпорхнула в другую комнату, обдав дипломата тонкими франдузскими духами, — легкие ноги неслышно пролетели по ковру. Англичанин устало засеменил открывать. – Вошел мужчина, закутанпый в черный плащ. Откинул капюшон — лицо желтое, с нависшим носом, скучное — Джен– кинсу даже захотелось зевнуть. Пришелец, разглядев в полупотемках англичанина, согнулся в поклоне. — Як вашим услугам, сэр! — Какие новости, герр Розенкранц? — Очень важные, сэр. Матросы и солдаты ночуют на гале pax. Флот вот-вот выйдет в море. — И куда собрался этот самый флот? — Тайны пока не знаю, — датчанин недовольно засопел: ему не подали руки, пе предложили сесть. — Вы уходите в плавание с флотом? — Да, сэр, как корабельный мастер и переводчик. Дженкинс помедлил и, словно спохватившись, вытянул ру ку, ткнул пятерней в сторону кресел, приглашая сесть. — Перед сражением вы должны предупредить обо всем адмирала Ватранга. Предупредить в море! Чего бы это ни стоило! Розепкранца резануло слово «должен». Он недовольно посмотрел на патрона, но, вспомнив богатые приманки, покорно ответил: — Мне интересно знать, где будет стоять эскадра шведско го короля? — Ватранг намерен крейсировать возле мыса Ганге-удд. — Дженкинс порылся в кармане, вынул сложенную карту. Раз вернул и ткнул пальцем. — Это в конце Финского залива, вот здесь… Пароль для встречи с адмиралом — «Месть принцес сы!». На шведских сторожевых судах пароль будет известен. Все! Желаю удачи! Спешите, пока не выглянула проклятая луна. — Ну что, солдат, заскучал? Или жалеешь, что в море ушел? — спросил он одного из них. — Да как тут жалеть? Коли сам государь моим худород ным именем галеру назвал, мыслимо ли дело на берегу оста ваться? Прилепился я сердцем к своему строению. Только вот гляну на енту пушку, так и сдается мне — перелита она из церковных колоколов. Не чистое все же дело, думаю, с войной ентой… — Старшина! Пошто дозволяется пустословие нижнему чину? Виновато моргая, марсовый старшина Антон молчал, зверем зыркал на вскочивших матросов. Генерал-адмирал приблизился, взглядом пронизал Николу. — На море служил? — Сроду — Худо 'совсем. — Генерал-адмирал пожевал в раздумье губами. Покряхтывая и тяжело передвигая зеркально начи щенные ботфорты, спустился в каюту Змаевича. Как только Змаевич с Апраксиным ушли с палубы, от бочки с квасом отделился Розенкранц — тенью скользнул к матросам. — Поняли? Худо дело! — плутоватые глаза переводчика пучились — не мигали. Никто не отозвался. Казак сильно задымил чубуком. Антон смотрел назад — на уходящие под воду берега. Тихо объяснял молодым матросам: — Конец Невы скроется — скоро пройдем мимо Котлина острова. Потом — Кроншлот и Толбухина коса, далее будут Березовые острова, а там и Выборг завиднеется… — А за Выборгом пойдут шхеры, — вставил свое Розен кранц. — Трудно там плавать. Фарватер извилист и узок, лег ко на мель наскочить. Без хорошего лоцмана там не пройти. — Лоцман есть — не беда. — Финн тот? — повел глазами Розенкранц на угрюмого увальня у мачты. И отошел, спрятав ухмылку. — Господи Иисусе! Воды-то сколько! Одно мучение от енто– го плавания. И пошто царь так далеко ушел? — Видать, государь уплыл в Ревель, для соединения с тамошней эскадрой, — догадывался Антон. — Галеры-то теперь охранять не надобно — вот они, шхеры. Швед в такие норы не полезет. К тому ж по всему берегу наши посты. — А все же боязно и сумни — Ничаво, — тянул Антон, бухая приятеля кулаком по спи– пе. — С нами генерал-адмирал. Который всыпал тебе за со бачий язык. Боле не гавкай на ветер. — Сам, как цепной кобель — всякого обрешешь! С флагманской галеры просигналили — Апраксин вызывал к себе Змаевича, Розенкранца и лоцмана-финна. На баркасе, зарываясь в белопенные гривы, быстро нагнали . флагман. По веревочной лестнице все трое вскарабкались на борт, гуськом прошли в каюту генерал-адмирала. — Как бы нам, господа, безвестно пе въехать в рот неприя телю? — Апраксин встретил вызванных сидя, заводил белым пальцем по карте. — Где тут можно блудить или наскочить па. камни? Разве здесь, с вестовой стороны — меж островов Мустома, Курсала, Вадегольм… Остальные помельче — и на карте не указаны… А многие и вовсе под водою. — Трудновато придется, — согласился Змаевич. — Но руле вые наши — хоть куда. Надо будет — и на глазок пройдут без огреха. — На глазок уж со времени Олеговых ратей не ходим. По ра, где можно, прибегать к картам и лоциям… — Как его звать? — снизу вверх кивнул Апраксин датча нину, внимательно разглядывая финна. Человек, от которого многое зависело, был долговязым и светловолосым. Лицо красное, лоб безбров, морщинист, водянистые глаза расставлены широко. — Фритиоф Суоконен, — ответил Розенкранц. — Скажи господину Суоконену, что ежели без крушений проведет флот шхерами, сразу и все деньги по уговору ему дам, и домой отпущу. Розенкранц перевел натужно, словно поднимал тяжесть — дробящимся голосом: — Адмирал сказал: если в шхерах случится что-либо самое малое… если поломается даже весдо — тебя повесят на рее. Финн покорно склонил угрюмое лицо — обмякшее, ставшее свекольно-бурым. Маленькие глазки пыхнули недобрым огнем. На лбу разбежались морщины — от страха или удивления. Лоцман с трудом разодрал обветренные губы. — Постараюсь, никакой беды не случится… ни одно весло не сломается. Можно использовать лот, но я и так хорошо знаю фарватер. — Он ни в чем не уверен, — перевел Розенкранц. — Нуж но, говорит, одной скампавее идти вперед и лотом измерять глубину — разведывать фарватер… — Ну что ж, — помедлил Апраксин, напряженно перехва тывая взгляд переводчика, — в этом, чай, есть некий резон, хоть и невеликий. Как мыслишь, Матвей Христофорович? — Эскадра сильно замедлит ход, если фарватер проверять лотом… — Ничего, — генерал-адмирал задумчиво побарабанил про долговатыми ногтями. — Иногда не грех спешить и медленно. Видимо, тот случай сейчас. Собсрись-ка с этим лоцманом на малой скампавее и выйди вперед. Особо погляди в шхерах за Гельсингфорсом: опасно там — берега изрезаны, камни, от мели. А вы, герр Розепкранц, внушите финну сему, что мы к нему всем сердцем благоволим… пугается он зря. Выйдя с лоцманом из каюты, Розенкранц облегченно перевел дух. Притворно печалясь, долго морщил лицо улыбкой. Оглянувшись по сторонам, засопел финну в самое ухо. — Не дай бог! И впрямь повесят… Русские, — давился го рячим шепотом, — идут сейчас, видимо, к Аландским остро вам. Им не миновать мыса Ганге-удд, где Апраксина навер няка ждет шведская эскадра. Фритиоф будет большим дура ком, если не сбежит у мыса от русской веревки к королевско му адмиралу Ватрангу… — Эй, Розенкранц, что за беседу ведешь с лоцманом? — пробасил рядом Змаевич. Покинув каюту Апраксина, он вни мательно наблюдал за датчанином. — Он очень малопонятлив, — дернулся Розенкранц. — При шлось снова растолковывать. Герр командор, будьте с ним осторожны, финны — такой народ… — Скажи этому жердястому — мы сейчас же идем на про мер фарватера. — Вот тебе и рлучай — не зевай! У финна впалые щеки густо набухли краской. Усиливался ветер. Лица гребцов покрывала серая пелена усталости. Галеры, полугалеры, скампавеи и бригантины неиссякаемой вереницей скользили по узким .протокам. Позади, теснясь среди множества скалистых островков, шли транспортные суда, малые бригантины, боты и ладьи, а на буксирах — баркасы и прамы — с грузом провианта и боевыми припасами, взятыми для армии, уже действующей в Финляндии. Солнце пекло нещадно. От палуб несло густым запахом смол, крутым квасным духом. На изгибах фиордов и проток бились седые гривы пены. — Эдак еще можно плавать, — хмурился и веселел Ни кола, беззаботно поглядывая на кипенный след за галерой. — Еще бы! — по-старому с издевкой скалился Антон. Си дел босой, подставив ветру черные подошвы ног. — С моря шведу пикак не достать — и на берегу свои. — Помолчав, задумчиво добавил: — Похоже, Гельсингфорс уже позади. Значит, скоро будет Порккалауд: Немного морем проскочим, и за Березундом опять пойдут шхеры — снова будешь, Ни кола Иваныч, как у Христа за пазухой. А там, глядишь, — ц к Гангуту станет рукой подать — до носа Финского за лива… Никола запустил мозолистую руку в густую, как войлок, бороду. Недвижно глазел на вздыбленные ветром прозрачные облака, на сине-перламутровые воды у берегов. За бухтами веревок и штабелем абордажных топоров стоял Розенкранц, прислушиваясь, огляделся, тихо сполз в трюм. Долго что-то искал в укромном месте, нашел. С тихим озлоблением зубами и потными пальцами развязал –шнурок на небольшом мешочке, насыпал на ладонь кучку сероватого порошка. Криво ухмыляясь, подошел к бочке, приподнял крышку и сыпанул порошок в солонину… — Это и есть опасный Гангут! — ткнул он пальцем в голубоватую марь. — Пошлет бог — обойдем и его, укроемся в Абоские шхеры. Тогда считай, что мы уже в Ботническом заливе… «А дальше куда?» — думал Розенкранц, всегда настороженно ловивший разговоры матросов. Посиживая на носу галеры, у самой пушки, он перебирал в уме возможные планы Петра. Вернувшись после многодневной разведки шхерных фарватеров, Змаевич взволнованно доложил Апраксину, что, следуя впереди флота, он благополучно подошел на малой скампавее к самому Гангуту и оттуда увидел в открытом море шведские корабли… Насчитал более двадцати вымпелов… Той же ночью финн куда-то исчез. Змаевич поискал его на всякий случай в трюме — вдруг заболел? — и тяжко задумался. Но разбираться было некогда. К утру шведская эскадра приблизилась, и генерал-адмирал без труда различил неприятеля в подзорную трубу. Длинная цепь кораблей грозно перерезала путь… Змаевич срочно был отослан в Ревель с донесением — Апраксин просил Петра подойти к Гангуту с корабельной эскадрой. — И там плетут паутину! Как только я уехал — сразу за кистени взялись! — и уже жалующимся голосом: — Царевича с толку сбивают… Солонина на кораблях отравлена… Тайная канцелярия с ног сбилась, но розыску пока конец не виден… — Истинно разбойничают, ваше величество! —со скрипом почесал бровь, выждал, чуть бледнея, — читать далее? К тому же есть еще спешные отписки Разбойного приказа, Берг-кол– яегии, Синода, Адмиралтейства и Земского приказа… Петр остановил на нем тревожно-тяжелые глаза. Кисло покривился в безмерной устали — такой вдруг тошнотой его окатило от всей этой горы известной волокиты. Повел рукой. В каюту врывался нарастающий свист ветра. Первые порывы шторма уже вздымали пенные клокочущие валы. Волны накатывались на борт фрегата, гулко разбивались и захлестывали палубу –шипящими потоками. С мрачным лицом, утюжа тылом ладони непокорные усы, Петр выслушал Змаевича. Быстро записал что-то в дневнике, швырнул гусиное перо. Спросил жестко, надирая на слова: — Так, значит, голым морем неприятеля миновать никак нельзя?.. Боярские отговорки! — и другим голосом: — А много ли там шведов? — Да почитай, государь, весь флот их стоит поперек пути. Как раз при Гангуте, у самого мыса… Как бы не пришлось зи мовать, в Тверминском бае… Каюта сильно пошла из-под ног. Затем страшный вал налетел на борт — с пушечным гулом разбилась волна. Фрегат задрожал. — Зимовать?! — Пет"р потемнел, жилистые кулаки тяжело Давили лоции. Долго молчал. — Ежели не помочь корабельным флотом. — робко продол жил командор. — Каким флотом? — оборвал царь. — У меня боевых —все го два фрегата! А протчие — покупная дрянь! Ходоки нику дышные. Пушек нет, команды не обучены. Годны только издали показаться — для числа вымпелов. Но и это лишь малая малость противу других досад… Палуба ходила ходуном, Петр прошагал ровно, тяжело вынося левый ботфорт, — хрястнул дверью. — Дозорный! —: ветер сносил и рвал голос царя. — Сколь ко насчитал? — Еще три корабля! — рассыпался ответ с верха мачты. — Зорче глядеть! — Петр перекричал шторм. — Есть глядеть… о-рче! Петр вернулся — весь в зернистых брызгах. Ботфорты мокрые, в следах пены. В кольцах волос — бусинки воды. — Друзья объявились, —сплюнул.— Англичане… — Па подмогу пришли? — робко понадеялся Змаевич. — От той подмоги пришлось отойти в гавань — под заслон крепостных батарей… — Союзники ведь. Может, все же купцы? — Командор улыб нулся недоуменно, даже сконфуженно. Петр не ответил. Помолчав, приказал Ягужинскому выйти в море на фрегате и проведать, с каким намерением пожаловали союзники. Генерал-адъютант прошелестел по ковру — полубегом бросился из каюты. Змаевич продолжал вопросительно смотреть. Царь заговорил: — Кто их зпает? Честь у них, что одежда, — легко скидает– ся. А купец ихний — солдата похлеще при оказии. Ненадежны они в дружбе и весьма завистливы. Вдоль переборки каюты послышались скребущие, будто крадущиеся шаги. Петр, ухмыляясь, потянулся к светильнику, хотел потушить. Но в дверь уже вежливо стучали. Царь проскрипел Змаевичу шепотом: — Опять этот надоеда Рой Дженкинс! По пути в Лондон за несли его черти в Ревель — и вот набивает оскому визитами. Скользок, каналья! Получив дозволение, дипломат долго скрипел дверью и не мог войти — каюту сильно качало. Петр, морщась, поднялся встретить, но Дженкинс уже входил на нетвердых ногах. Жалко улыбаясь, держался рукой за плывущий косяк. — Я зашел проститься, — вкрадчиво начал посланник, бы стренько прилипая к указанному креслу. — Хочу также спро сить ваше величество, не угодно ли передать что-либо моему королю? — Моему любезному другу? Передам! Пошто шлет сюда бо евые корабли под видом торговых?' — Видите ли, ваше величество… Цель их прибытия, думаю, не расходится с политикой Великобритании, принципы коей неизменны, как течение времени… Но я догадываюсь, — дип ломат витийствовал свистящим простуженным горлом, — дело в том… Не кажется ли вам, ваше величество, — превращение Швеции в миролюбивое государство тянется уж очень долго? И не оттого ли, что Россия слишком много желает получить от Карла XII? Петр уставился тяжелым остановившимся взглядом, словно окатил ледяной водой. Дженкинс невольно опустил глаза. — Ваше величество! — опередил дипломат вскинувшегося царя. — Не все в моей власти! — Сожаление разыграл отменно, покачал головой. Петр понимающе-разочарованно кивнул. Скрывая желчную улыбку, поправил тяжелые кольца густых волос. Некоторое время не слушал воркотню Дженкинса. — …есть прожект об учреждении посреднического суда, ко им можно замирить вас со Швецией… Вы хотите вернуть про винции, шведы их не отдают. Так войне не будет конца. Суд же вынес бы медиацию: условия мира, полезные для всех го сударств-интересантов, торгующих на северных морях… — Игра втемную! Все будет тогда по мало скрытой воле Ан глии — какая тут медиация? А как же наш досельный навеч– ный договор, коли за суд взялись? — Скулы царя, туго обтя нутые смуглой кожей, зарозовели. — Ваше величество! —на лице дипломата застыла полос ка горячей улыбки. — Я вам скажу простую, как хлеб, прав ду… Великобритания еще не связывала себя навечно ни с кем и пи с чем… Это — откровение, за подобное головы скатывают ся с плах… К тому же у нас нет точных обязательств по трак тату о Северном союзе… Петр встал — заслонил светильник. .Резко обозначился чеканный профиль лица. В возмущенном голосе пробился гортанный клекот. — Точных, верно, не было.! От оных вы ужом ускользнули! Набатно раскатилась волна, сотрясая фрегат, — затрещали снасти. Слышно было, как с палубы по бортам с плещущим гулом потекла вода. Светильник качнулся — резкий профил?» лица Петра расплылся, заходил черной тенью по степе. Царь продолжил: — Вот что! Было время, когда я предлагал шведскому сена ту умеренные претензии. Тогда я хотел возвращения только Ингрии, Эстляндии и Выборга. Но вольнолюбивые шведы, не знаю, но чьему совету, — Петр сделал многозначительную пау зу, — на то не согласились. Теперь же, пусть хоть вся Европа запоет вслед за вами — я от своих требований ни на шаг но отступлюсь! — Ах, ваше величество! — искушенный в лицемерии дип ломат не справился с волнением. — Вы изнуряете нас своей гордой твердостью. И разрешите заметить — у вас очень мни тельный нрав. — Ладно уж! Расстанемся по-нашему. Дабы вас сырым вет ром еще больше не продуло. — Избавьте, ваше величество! — Нет, нет! Непременно! А то вам пути не будет… да и ме ня обидите. — Плеснул в чарки водки, с шутливой грозностью поднес. — Лечебный дигет — от простуды! Дженкинс мучительно выпил, закашлялся. Уходить не спешил. Оказалось, ждал не зря. Появился Ягужинский, весь мокрый, с пакетом в руках. Генерал-адъютант вопросительно молчал — было слышно, как с его одежд канала вода. — Читай! — Из-под вздыбленных бровей Петр метнул сокру шающий взгляд. — Не мне — я с адмиралом Норрисом не пе реписчик. Ему читай! — он ткнул локтем в сторону Дженкип– са, — дабы уразумел, зачем здесь появился британский флот. Ягужинский засветился внутренним смехом. Скользнул по горько-кислой физиономии англичанина и с треском разорвал пакет — без почтения, небрежно. — Так… вначале неподобающее государю приветствие… Вот дело… «Я имел честь принять вашего царского величества ми нистра сэра Ягужинского и был уведомлен, что вы не желаете ссоры между вашим величеством и моим августейшим королем. Позвольте заверить — я прибыл с эскадрой в Балтийское море исключительно для протекции английского купечества от швед ского г пиратства и защиты нашей древней дружбы. Искренне ваш — адмирал Ян Норрис». — Ну как, ваше величество? — Дженкинс ласково замор гал, г— Надеюсь, теперь не осталось сомнений? Адмирал Нор рис, как видите, — рыцарь! — Оставляю сие писание безответным, поскольку оно не от самого короля, — под черными бровями Петра медленно стыл блеск зрачков. — Счастливого плавания, мистер Дженкинс. Прощание было подчеркнуто сухим и холодным — царь не ответил на поклон, не послал Ягужинского проводить. Дипломат с трудом одолел путь до дверей: ноги неуверенно танцевали на плывущем полу. Генерал-адъютант откровенно насмехался. Петр подошел к квадратному люку — долго вслушивался в гул ветра и воды. — Шторм не утихает, — осторожно заметил Ягужинский. — Зови, Павлуша, командора Змаевича, — думал о чем-то своем Петр, раскуривая трубку. — И лисий хвост, и волчьи зу бы видны! Что за глупая дипломатия?.. И невыгодно, и срам! — Так, значит, галеры в опасности? — спросил Петр. И до бавил резко, язвительно: —Ахтительные авантажи! Благо дар ствую Апраксина за вести! У Петра сильно разболелась голова — ломило затылок, тупая боль сжимала виски и лоб. Перед глазами качалась красная паутина. lt;— Понеже мне отсюда ничего не видно, я на Гангут прибуду самолично. Отплываем на бригантине «Принцесса» сегодня же, сейчас, пока темно. — Ваше величество! — вскричал Ягужинский, молитвенно поднимая руки. — Вы рискуете жизнью! В такую погоду!.. Петр помолчал, только глянул как-то необычно. Сказал строго и собранно, но тихо, разбитым голосом: — Писем на мое имя не принимай. Впрочем, смотри и решай все своим умом. Где я — строгий секрет… — И уже весь в ве– ведомой радости глянул на Змаевича: — Поплыли! Ягужинский скачками бросился на палубу. Сквозь разбойничий свист ветра донеслись его команды. Шторм порывисто стонал в снастях. Закипающая вода ревела и металась по палубе пенными языками. Раскачиваясь, трещали и скрипели мачты. Гулко хлопало полотнище сорванного паруса. Высоко на спины разъяренных волн вползала и отвесно падала резная корма, мерно погромыхивала якорная цепь. Близкого берега не было видно — все утонуло в мутной бурлящей темноте.,, Сколько раз возносилось солнце и западало в зеленый убор лесов Богемии — не считал. Жалкий трус с ликующим сердцем, зарывшись в полутьму летящей кареты, Алексей не по-царски суетливо обнимал Ефросинью. Все было позади: исходящая пушечным гулом Россия, бешеная постройка кораблей, его пустоцветная жизнь при дворе. За окном в тусклом тлеющем свете плыло серебряное от рос утро, широким шагом пробегали золотистые сосновые стволы, стекленела лазурь. Рядом грешно и нежно смотрела голубыми глазами дева, лепетала, просветленная и счастливая: — Все в народе говорят: как де будет на царстве наш госу дарь царевич Алексей Петрович, тогда де государь наш царь Петр убирайся и прочие с ним голощекие вон! Он, царевич, душой о старине горит — богоискательный он человек!.. Держателям вирцгаузов Алексей выдавал себя то за польского полковника Кременецкого, то за купца русской армии, то за тайного советника Посольского приказа. Но ему казалось, что лакеи, фурманы, ландкучера, почтмейстеры — все знают, что он русский царевич и бежит от отца в Вену. Та сила страха, которая ранее цепко удерживала возле отца, теперь гнала от него. И он, так давно бежавший в душе, теперь бежал во сне от вскормившей его земли. Бежал безудержно — позади мерещилась погоня. Грохот колес казался приглушенным разноголосьем мушкетных выстрелов. На экстрапочтах щедро сыпал отцовскими деньгами, наспех ел, и лучшие кони уносили его во весь опор все дальше и дальше — и днем и ночью… Фурман, седой и взъерошенный, страшный в своей нелюдской худобе, просунулся в окошечко и что-то крикнул. Царевич понял, когда, взглянув вперед, увидел развилку дорог. — Вена! Вена! На Вену! — Я достану российскую корону!.. Достану через инозем ную помощь… "' Фурман сильно потянул вожжи волосатой ручищей. Кони резко повернули в сторону — и карета с грохотом опрокину лась в глубокую канаву. Со звоном посыпались стекла, от летело и покатилось колесо. С храпом и ржанием вздыбились лошади… Царевич вскочил, заходил по спальне — бледный, потерянный — как лунатик. Всю ночь бригантина «Принцесса» пересекала Финский залив. Форштевень часто зарывался в гребни валов. За борт по– сносило лодки, бухты канатов, смыло трох матросов. Под утро, разбивая в огцепья поручни, рухнула грот-мачта. Под вольным разгулом ветра пушечным гулом хлопали паруса. Возле берегов Финляндии бригантину понесло к отмели, где белой гривой неистово колотился прибой. Петр, в ночной рубашке, босой, с красными от спа глазами, выскочил на палубу, свирепо закричал растерявшзмуся капитану: — Бом-кливера ставить! Фор-стеньга-стакселя ставить! Три селя!., Матросы справились быстро. Бригантина задрожала, накренилась, залопотала парусами. Петр, насупясь, глядел суженными глазами, молчал. «Принцесса» медленпо стала отваливать от берега, где в громовых раскатах каталась крупная галька. На второй день к вечеру море погрузилось в лиловые сумерки. По пебу медленно рассыпался свет молодых звезд. Лишь поздней ночью Петр высадился в бухте Тверминне, где стоял русский галерный флот. В адмиральском шатре, раскинутом под навесом скалы, Петр и Змаевич выотали свои одежды прямо на хивинский ковер. Апраксин, от спешки пелепо одетый — в исподнем, но в парике, развел руками, запричитал: — Воистину чудо, что не потонули! Нептун спас! Ах ты господи! Примите по чарке водки — простуду вышибет. Генерал-адмирал из темного угла достал розовый графинчик, отлил против свечи, степенно поднес два серебряных стаканчика, огурчики, маковый крендель. — Понимаешь, Матвеич, • к Твермппскому баю на бриганти не пикак нельзя было подойти, — будничным голосом говорил Петр. — Да и лодка текла… Хорошо еще, нас ударило о пе сок, а то плавать бы нам сейчас стерлядками. — Лихо было! — покивал головой Змаевич, вздрагивая от . холода. — Но добрались, черт возьми! Может, и Нептун по мог, да паш государь тоже не плошал. — Зови генералов, Матвеич, не мешкай. И так в отписках дело проволочил. — Государь! — Генерал-адмирал широко развел руки, веки его заметно дрожали. — Подсушиться бы сперва, ей-ей про студу схватить легко. — Военный совет со мной будет, а не с моим видом! Апраксин выглянул из шатра, помахал рукой. Голицын и Вейде, стоявшие в ожидании, тотчас вошли.. Петр встретил их молча. Лидо непроницаемо — не поймешь: не то сердит, не то притворно весел. Полуодетый царь смутил — таким еще не видали, — не знали, куда девать глаза. — Ну как вам живется, господа генералы? — справился царь, выпучивая взгляд. — На беды не жалуемся, ваше величество, — учтиво улыб нулся Голицын — князь, вельможа по роду и обхождению. — Неприятеля стережем да и копфузию ему исподволь готовим. Погода военным делам сподручная. Теплынь, благодать. Как под Москвой-матушкой в конце лета. — Швед поставил капкан, но и сам стреножен позицией, — подхватил долговязый Вейде. — Значит, Ватранг сам себя стреножил? — недоверчиво и затаенно-зло покосился Петр, снимая куртку: в шатре стано вилось жарко. — Уж больно добычливо выходит! А мне сдает ся — русский флот остановлен шведами без единого пушечно го выстрела! Скоро вся Европа будет смеяться! — Никак пет, ваше величество! — глуповато выпалил Вей де, конфузясь от недовольства Петра. — Все не так! — Тогда похвально весьма, — Петр не смотрел — до вре мени прятал гнев: сердиться было некогда. . Вейде смущенно передернул плечами, забегал глазами с Апраксина на Змаевича и опять на Петра — пугался и недоумевал. Попыхивая трубкой, Петр растопыренной ладонью указал па стулья вокруг походного стола. Входившие усаживались молча. Вейде, успокаиваясь, коротко коснулся висков. Петр не торопясь, в который раз высекал кресалом искру. Молчал, подрагивая ногой, еле заметно улыбался своим мыслям. Раскуривал отсыревшую трубку необычно долго. Ждал, не глядя, пока садились генералы, бригадиры и командоры. Яков Бакаев юркнул к Змаевичу и незаметно пожал его руку: па– конец-то опять встретились! Петр медленно поднялся, обвел всех свечой, словно каждого видел впервые. Из трубки дымом пушечного выстрела поползло густое облако. — Ну-с, любезные генералы, бригадиры и капитаны! Изволь те советы давать — как без конфуза уйти от столь стыдного стояния? А тебе, Змаевич, — повернулся грозно и зло, — ве лю всякое мнение брать на письмо, дабы потом никто не ска зал, что иначе мыслил. Быстро достав из канцелярского ларчика нефритовую чернильницу, капитан-командор изготовился писать. — Так как же, любезные мои? — Петр каждому норовил заглянуть в глаза. — Федор Матвеич, для бога, придется тебе молвить первому, — и сразу тверже, жестче, — думать и го ворить надлежит с поспешностью, для чего велю ставить песоч ные часы. Генерал-адмирал, поправляя наспех накинутый мундир, поднялся необычно легко и медленно заскользил пальцем по разостланной карте. Подняв голову, обмяк лицом, начал глухо, с остановками: — С генералом Вейде, дабы лишне праздным не быть, я сам ходил на рекогносцировку. Подошли мы на малой скампавее к самому носу Гангута — были от оного примерно в миле. Видели воочию неприятельский флот в пятнадцать линейных кораблей, два бомбардирских судна, один прам и восемь галер. Сколько провиантских судов и чухонских лайб — подлинно яе рассмотрели. Посему, весьма желая пройти в Абоские шхеры с галерным флотом, почитаю то превеликою трудностью, ежели консилий не постановит произвести диверсию корабельной эскадрой. — Не постановит, — сухо отрезал Петр и посмотрел страш но, отчаянло — как из омута. — Тогда разве что, сверх чаяния, — голос повысил, зады шал чаще, — повелишь идти большим морем — в обход не приятельской линии. О том давно думаю. Но и то, ежели шти ля не будет, учинить зело опасно, — закончил Апраксин и вытер платком вспотевший лоб. На лицо Петра легло напряженное, слегка ожидающее выражение. Безмерная усталость, недовольство и надрыв делали его взгляд отталкивающим и тяжелым. — Я считаю, — молодцевато подхватился Вейде, — и при тихой погоде большим морем идти нельзя, поскольку у шведов тоже есть гребные суда. Нас могут перехватить и в штиль. Не исключена и буксировка фрегатов на пушечный выстрел… — Стало быть, — с глухой злобой произнес Петр, — нам остается прятаться в Тверминском бае, как глухарям на токо вище. — Взглядом посадил Вейде, словно прижал к месту. — Михайло Голицын! При столь великих наговоренных трудно стях твой войсковой опыт был бы весьма кстати. Что скажешь, князь? — Вспомни, князь, как мы с тобой, начав с потешных пол ков, до шляхетских воинских хитростей одной русской смекал кой доходили! Вспомни, как ты славно командовал под Пол тавой! — Петр сильно затянулся и пустил через стол длинную струю дыма.— Неужто Гангут — орешек покрепче? — Не крепче, государь! — отозвался Голицын, краснея от похвалы. — Неужто, раздобрев, надев звезды и ленты, мы стали ме нее храбры и не столь искусны в воинской доблести? — Нет, государь, — князь выдержал испытующий взгляд царя. — И на сей случай смекалка найдется, — пятериком поставил руку на карту. — Вот, чай, первый резон, над коим можно мыслить. — Полагаю, это не лучший резон, — генерал-адмирал за смотрелся на струйку песка, опять начавшую течь в перевернутой Змаевичем колбе. — Начальнику арьергарда недостаточно ясны здешние грунты. Строить батареи и транжементы было легко в Азовских степях. А тут камень, скалы — чем их взять? К тому же нет верности, что ядрами отгоним корабли. Да и Ватранг спать не будет, под его пушками много не настроишь. — Извини, Федор Матвеич, какая была диспозиция на уме, такую и выложил. Вейде, виновато глянув на царя, вырос во весь свой огромный рост. Просыпая пудру с буклей парика, сказал робея: — Дозволь, государь, у меня три особливых плана. — Три? — недоверчиво переспросил Петр. Разрешил благо душно, налегая на стол острыми локтями: — Выкладывай, что за планы? Нам бы и одного по бедности хватило. — Первый, — подбодренный Вейде загнул мизинец, — издать, пока у неприятеля кончится пресная вода, — тогда он сам уйдет. Петр поперхнулся дымом и недовольно хмыкнул, рассыпая по плечам еще влажные волосы. — Крепко! Крепко ты хватил шведа! А я бы на месте Ват– рапга отправил три шхербота за водой, хотя бы и в Копенга ген! Ты ведь все равно стал бы ждать. — Второй, — сильно пунцовея, генерал согнул безымянный палец. — Звать на помощь датчан, хотя бы и за великие деньги. Петр нервно дернулся головой, устало откинулся на кресле и выпустил в усы ворох дыма. Долго молчал. — Всуе на то надеяться. Король датский хоть и бедный, но гордый. Сам не ведает, куда ему приклониться. И опять же главное — потеря времени. — Тогда и третий план негоден. — Вейде недогнул сред ний палец. — Ждать осенних бурь, тогда Ватранг сам оставит халерный фарватер… — План гож был бы, да одним не вышел — терпения нет! — Извольте, господа, и вы говорить, чтобы все слышали! — Государь! — капитан-командор крепко поставил указа тельный палец на угол карты. — Я тут был при первой раз ведке фарватера. Здесь, по остовую сторону от Тверминне, воз ле мыса Лапвик — самое узкое место полуострова — пере шеек. Вот я и думаю — можно, чай, устроить помост и легкие галеры переволочь сюда, — пальцем повел на другую сторо ну Гангута. — Вот как! — Петр оживился, простудная поволока сошла с глаз. — Так, так… Шведы нас ждут вокруг мыса — иначе как же? А мы задумали и вовсе их миновать… – Даже видимость того, что мы начали строить переволоку, может привести неприятеля в конфузию! — браво добавил Бакаев, весело поглядывая то на царя, то на Змаевича. — Только я ему толкую — дело-то многотрудное, да и в скрытности работы нелегко держать. — Ничего, ничего.—Все больше увлекаясь планом, Петр круто повернулся к Апраксину. — А в какой срок можно на ладить переволоку? — Если возьмемся как следует, — генерал-адмирал хмурил ся, в затею не верил, — то в несколько дней управимся. — Толковый совет! Надо обдумать! — засмеялся. — Изряд ный был бы шведам афронт. Петр вопросительно уставился на Апраксина. Тот сидел, мрачно насупясь. Старик понимал негодность плана и ого конечный неуспех. Но царь за* него ухватился — посему надо было избежать хотя бы больших нелепостей. — А что, генерал-адмирал, — лукаво подмигнул, повесе лел. — Птенцы-то стариков смекалкой обскакивают? Вот где, чай, первый резон! — И улыбнулся довольный. — Если то согласно постановит военный совет… — Постановит, — нетерпеливо перебил Петр, добродушно поглядывая на Апраксина. — Тогда первоначально так, — слегка споткнулся генерал– адмирал, как бы борясь с собой, — командору Змаевичу и бригадиру Бакаеву, не мешкая, отбыть к мысу Лапвик. Вы смотреть место, пригодное для устроения переволоки. С гос подом! — распустил он совет. Младшие командиры разошлись, обсуждая дерзкий план. В шатер долго доносились их удаляющиеся голоса. Задержались генералы да Змаевич с Бакаевым — обговорить работы по лесоповалу. Апраксин, начав излагать порядок наведения бревноспуска, остановился на полуслове: к шатру кто-то бежал. Бежал торопко, неровно переводя дух. У полога загремела галька. Рука, царапая, искала отстежку. Все удивились: караульные не остановили и даже не окликнули ночного гостя. Без треуголки, в мокрой одежде с пятнами зелени на коленях, — видимо, падал — в шатер ввалился Ягужинский. Понес несуразное: — Едва добрался из Ревеля на шняве… Сам с парусами упра вился… Чуть не утонули… —Голос свистящий, с перебивом тяжелого дыхания. — Адъютант под стать государю! У Петра гулко отозвалось сердце — горячо ударило в голову. Лизнув пересохшие губы, заговорил строго: — Добро, что не утонул. А с чего тебя подвинуло на такую оказию? — Государь! —Ягужинский медлил, перекатывая неистовые глаза с генералов на Петра. — По отплытию «Принцессы» сэр Дженкипс целый .день шнырял по Ревелю. Кого б ему искать, кроме русского царя? Отчаявшись найти, убыл на остров Нар– гин, а к вечеру оттуда вашему величеству доставили письма. Каюсь — принял, не удержался. Одно от британского посланника при шведском дворе, другое от Норриса. Найдя в них оскорбления вашего величества, оба воротил назад без ответу… — Павлуша, неужели?.. — Царевич Алексей кричал во сне… — у него застревали в горле слова, —царевич тщится о российской короне… черегgt; иноземную помощь… Генерал-адтзютант в беспамятстве выдавил что-то и далее, но Петр уже не слышал — голос Ягужинского ударил в уши колокольным набатом. Гулко застучало в висках — царь снова становился черно-красным, кровью палились даже глаза. Смотрел немигающе. Перед расширенными зрачками поплыло воспоминание: повешенные стрельцы качаются на красных кремлевских стенах, мерзлые трупы постукивают на ветру… Ярым огнем полыхнул в лицо забытый гнев. Закусив губу, силился сделать какое-то движение, но не мог. Со стоном повалился на стол. Долгое время стояла тишина. Дрогнув, потянулась рука Петра, что-то искала — нащупала гусиное перо, сломала, так я не найдя нужное. Медленно стал подниматься. — Ваше величество! Не в самом только царевиче Алексее Петровиче суть дела, но и в его советниках-шептунах, коих должен указать розыск. Запрятались они, как тараканы, ино земные и свои шептуны, и грызут заодно с подлыми врагами, пакости разные творят. Пора то выводить с корнем… Царь медленно покивал. Долго сидел неподвижно. Неожиданно спросил спокойным голосом: — Павлуша, а как там матросы? Не скорбят ли духом иль животами? Травленая солонина выброшена, как я велел? — Не скорбят, ваше величество! Духом и животами бодрые. Травленая солонина выброшена в море. На кораблях ведется тайный розыск. Петр уже приходил в себя. Снова долго сидел неподвижно, отдыхал — только мигали глаза. Шумно вздохнул и поднялся. . Тихо бросил Апраксину: — Звать Змаевича и Бакаева — иду переволоку смотреть. — И как был — в лосиной куртке — шагнул за полог. — Материала для помоста в избыток, — заключил корот ко. — Ну что ж, начнем рубить. Переволока не выйдет, так Ватранг страху наберется — может, и глупость какую сотво рит. А тогда мы снова хитрость измыслим — так дело и сдви нется… — Петр оживленно посмотрел на офицеров, гор дели вый, радостный и уставший. На опушку высыпали матросы, солдаты. Прапорщики, вышагивая, стали разбивать вырубку на полосы. Вскоре тонким серебряным звоном запели пилы, дробно и густо застучали топоры. В нескольких местах дрогнула земля — со стоном и гулом повалились сосны спелого корабельного бора. В воздухе поплыл терпкий смолистый дух, хмельной запах рубленого дерева. Никола и Антон, вызванивая длинной пилой, стояли на коленях у толстенной, в два обхвата, сосны. Притомившись, оба встали передохнуть. Никола, задрав войлочную бороду, оглядывал дерево скупым хозяйским глазом. — Ну и высотища, едрена корепь, — в самое небо упер лась! — Он обошел сосну. — А куды станет падать — и не понять. Среди лесного зверья и птицы начался переполох. По кронам в разные стороны скакали белки-огневки, тревожно свистели перепархивающие стайки желтогрудых синиц. Красной тенью метнулась в чащу лисица. Антон проводил взглядом стрекочущих сорок. Разбойно свистнул и несколько раз бросил шишкой в глазастого филина, взлетевшего невысоко на сук. — Во лешего-то спугнули! Ночью проклятый гудонит — страсть одна! Солдаты, поснимав кафтаны, махали топорами. Блестели потные спины. От поваленных стволов со звоном летели сучья. Прикорнув час-полтора в адмиральском шатре, Петр уже размашисто шагал по лесосеке — посвежевший, розовый от сна, с поблескивающим взглядом. — А кто из вас, ребята, — приблизился царь, — сани умеет мастерить? — Сани? – вскинулся Никола. — Да у нас вся округа — санники. Ентим и промышляем. А пошто сани средь лета, во– ликий государь? — топор вогнал в свежий пахучий пень. Гля дел смирно. — Галеры на них поставим да и потянем по настилу, — окинул его блестящими глазами Петр — мужика узнал. — Ого! Тяжесть-то каковская, потянем ли без снегу? — И, ловя сердитый блеск Петровых глаз, заробел, поддался царе вой воле. —Потянем! Выдюжим! Эка невидаль! Петр медленно одобрительно кивнул и, ощутив прилив сил, навалился плечом на подпиленное дерево. Выждал, когда оно с тяжким гулом легло вдоль просеки, кликнул Бакаева. Тот любовался царем: спит где придется — да, почитай, совсем и не спит. Пьет натощак с матросами, что попало ест — и сноса нет. Двужильный! Крепок, ровно железо! — Бригадир! Переволоку держать в строгом секрете! Посе му всех жителей Твермшше переписать поименно и велеть никуда не отлучаться. Нарядить стражу. Ослушников казнить на месте. — Пошто он так немощен и слаб? т– еле заметно ухмыль нулся Петр, кивая на финна. — Заморыш, да и только. И одеж да — рванье! Лапти не чисто сплетены. Смотреть тошно. Царь играл глазами — во взгляде не то веселье, не то бешенство. Датчанин презрительно кивнул в сторону финна. — Лучше не умеют плести, ваше величество, обленились, завшивели. Кнут здесь, видать, только понаслышке знают. — Бригадир! — Петр смотрел мимо Розенкранца, словно не слыша его ответ. — Повелеть обучить здешних чухонцев пле тению добротных русских лаптей! Царь осмотрелся из-под руки на валку леса, молча зашагал назад, с храпом сминая тонкую поросль. Бакаев проводил его взглядом, скосил глаза на Розенкранца. — А где здесь лыка надрать на лапти? Спроси финна — ли па тут есть? — Есть, я сам видел, — заторопился датчанин. — Могу лы ко устроить с помощью солдат. — Ладно, займись, — медленно решился Бакаев, — только без бомбардирады — чтоб тихо все было! — Что, брат, тяжело? — спросил участливо. — Тяжко! — толчками перевел он дух. — На последних си лах… — Вижу, надрываешься! — датчанин затаил под опущенны ми веками волчий блеск. — Не я один, сударь. Вся как есть. Расея вконец умучи лась войной. Иноземец махнул рукой — по лицу зыбью протекла растерянность. — Ладно, пойду я лыко драть. — Лыко! Какое такое лыко? — солдат криво улыбнулся. — А на что оно надобно тебе? — Велено обучить здешних чухонцев лапти плести. — Лапти? — совсем удивился Никола, потирая натруженные руки. — Да что ты, аль рехнулся? Сам высох и ум у тебя тож. До того ли теперь? Лезет тебе в голову — неудобь ска зать… — Царь так велел, — тяжело расклеил губы датчанин, — видать, сани твои не к спеху, раз такое дело велено. — Ой ли не к спеху? — Никола стал оглядываться, словно собрался кого-то позвать. Напряженно следя за солдатом, датчанин юркнул под спасительные лапы елей. — Вот выползень змеиный! — выругался Никола. По понизовью разливалась прохлада. Повеяло вечерним настоем смол, терпкой гарью выгоревших просек, запахами обожженной земли. На небо наползла темень. Розенкранц, рывками хватая воздух, остановился. Оглянулся взбешенный и пошел назад, по своим же следам на примятой траве. Ступал след в след. Вот и толстое дерево. Мушкет был на прежнем месте. Подкрался, качаясь тенью. Солдат отдыхал — шумно переводил дух, засунув руку под густую бороду. Глянул в небо, взялся за топор и с кряком стал отесывать бревно. Вытянув руку, Розенкранц схватил запотевший мушкетный ствол и бледным привидением пропал в густеющих сумерках. Дав большой круг по лесу, Розенкранц успокоился и стал пробираться к лесосеке. Выбрал нехоженое буреломное место, зилег, изготовил мушкет.'Просека была видна как на ладони. Под злым прищуром датчанина сновали матросы, солдаты — носили бревна, тянули к морю огромные сани. Матерно покрикивали прапорщики. Простоволосый полковник распекал за что-то небольшой замерший строй. Совсем рядом, звякая саблей и придерживая треух рукой, пробежал капитан. Густея, растекалась темнота. Датчанин вглядывался в расторопную суету на лесоповале, со злобой ощущая, что глаза все чаще увлажняются слезой. Неистово тер глазницы кулаками, снова напряженно всматривался. Но рассудок уже подсовывал резонные сомнения: работы налажены, все идет своим чередом, и царь, видно, сегодня на лесосеку пе придет, темно уже… «А если подобраться к шатру Апраксина? Нет… не удастся. Кругом охрана, караулы, до утра будут тлеть костры…» Розенкранц поднялся, охваченный ненавистью, в тисках дур– цых предчувствий. Злобно воткнул мушкет стволом в землю. Быстро заскользил от опасного места в сторону темной прозелени парного болота. ' С трудом миновал болото. В кровь порезал руки осокой, намок по пояс и перепачкался липкой грязью. Впереди, отбрасывая густые тени, заредел лес, налитый шорохами, духом близкого моря и тревогой. Под ногами заскрипел перемолотый волнами ракушечник, загремела обкатанная морем мелкая галька. Добежал к большой гранитной глыбе, постоял, прислушиваясь, и сполз спиною по камню к земле. Песок вокруг гранитного обломка был пересыпан блестящими чешуйками. Вышелушивали их из камня цепкие корни мхов, выбивали крепкие удары солнца и мороза. И уже волны и ветры разносили окрест искрящееся слюдя– кое богатство. …И зыбко закачалась перед глазами Розенкранца приманка, о которой горячим шепотом заливал уши английский посланник. Она виднелась такой же искрометной, но только звонкой и тяжелой, мягкой на зуб и даже сладкой на привкус. И уже не слюдяные блестки взвихривались ослепительными прядями из-под обода закатного солнца — перед смеженными ресницами плясали золотые луидоры, рубли, кроны, франки… От близости этого червонного огня датчанину стало жарко. Он уже не чувствовал холода, источаемого ослизлым камнем… Когда над морем тускло вызвездило, Розенкранц осторожно стал пробираться по песчаным наволокам к западной оконечности мыса, откуда за качавшимся туманом были видны россыпи света шведских кораблей. Теплая ночь обещала погоду. Под неярким светом" месяца бархатно заблестела на земле темнота. В этой темноте и пропал беглец. Русских постов поблизости не оказалось. Послушав текучий шум воды, датчанин окунулся по пояс. Плыл долго и тихо, без всплесков, потом различил впереди силуэт сторожевой шлюпки, растянутый неясным лунным светом. Глухой простуженный голос окликнул по-шведски из вязкой темноты: — Кто плывет? — Свои! — захлебываясь, отозвался Розенкранц, хватаясь за борт рубчатыми и пухлыми, как у утопленника, пальцами. Поджидавшие в лодке матросы проворпо вытащили его из воды. Лица шведов были суровы и недоверчивы — готовые на все. — Пароль? — спросил угрюмый длиннолицый матрос, держа руку на рукоятке кинжала. — Месть принцессы! — пролепетал Розенкранц, стуча от холода зубами. — Адмирал! Мой приезд для команды фрегата должен оста ваться в тайне. Я — частное лицо, скажем, торговец шерстью. Мистер Гаукинс или кто-то в этом роде… — Хорошо, хорошо. — На корабле есть пастор, господин адмирал? — в глазах британца блеснула хитрость. — Кажется… Да, есть, недавно прибыл из Стокгольма. — Я с ним хотел бы повидаться. Адмирал тихо и властно позвал дежурного офицера. Мягко скрипнула дверь каюты. — Прислать ко мне пастора! — приказал Ватранг, не пово рачиваясь к вошедшему. — Вы, мистер Гаукинс, прибыли ради встречи с пасто ром / — спросил Ватранг. — Скажите, господин адмирал, — ответил Дженкинс вопро сом на вопрос, — вы внимательно наблюдаете за Петром? — Еще бы! — у адмирала заметно порозовели щеки: вопрос был бестактным. — Где же сейчас этот незадачливый мореход? —А разве этого не знает английский король? В Ревеле. —Вы в этом уверены? — дипломат ладонью прикрыл лицо, чтобы скрыть смеющиеся глаза. —Из порта не выходил ни один корабль. — И все-таки его там нет. — Не может быть! — горласто и трубно вырвалось у Ват ранга. — Странная у вас уверенность, господин адмирал, — избе гая испепеляющего взгляда Ватранга, Джепкинс рассеянно за гляделся на итальянские картины. Ватранг потяпулся за табакеркой, жадно втянул ноздрями острую пахучую пыль и едко пошутил: — Значит, он в другом месте! — чихнул громко, неуважи тельно — в сторону Дженкинса, в удовольствии блеснул еле зой и помял переносицу пальцами. И, теряя самообладание, продолжил, скрытно злобясь. — Это вы, англичане, помогаете ему во всем! Почему продаете Петру свои корабли? — Продажа — суть дело коммерции, господин адмирал, — с кислой физиономией ответил дипломат. — А политика на чинается там, где купленный фрегат идет ко дну… Почему вы до сих пор не перетопили русские корабли? — Почему?! — швед вскочил и зашелестел по коврам тяже лыми ботфортами. — Потому, что до этого лета у России не было флота! И, во-вторых, до сих пор мы возились с войсками Петра на суше. Вы забыли, мистер Джепкинс… то есть Гау- — Я перетоплю русские галеры! Клянусь священным именем короля! Про Полтаву все забудут! — На Руси справедливо говорят — не хвались, идучи на рать! Мысль проста и мудра чрезвычайно, не правда ли? — На суше — может быть, — с холодной язвительностью отрезал Ватранг. — Но Тацит писал: «Каково начало войны, такова и слава о ней!» — швед явно смаковал ответ. — Поло жение галерного флота Петра напоминает судьбу зверя, попав шего в яму. Дверь каюты плавно и широко открылась. В плохо освещенном проеме забелело удлиненное лицо, обрамленное вьющимися волосами. Тускло блеснула широкая пасторская сутана. Сафьяновый носок сапожка медленно и величаво пересек на полу черту света и тени. Пастор величественно приблизился, ослепительно засияла пышная сутана, осветились волосы, разметанные по точеным плечикам. Изумрудные, чуть удлиненные глаза святого отца смотрели отрешенно, поверх голов. Ватранг встал и деревянно подошел под благословение. Напустив непроницаемый вид, произнес вяло: — Знакомьтесь, святой отец, — мистер Гаукинс, купец из Манчестера, торгует шерстью. — Весьма, весьма приятно, сын мой, — проворковал пастор и, блеснув плотной белизной зубов, протянул для поцелуя узкую холодную ручку. Англичанин склонился, обволакивая космами парика раззолоченный широкий рукав. Сухими губами коснулся, не целуя, молочной кожи надушенных пальчиков: дрогнувшими ноздрями втянул аромат тончайших французских духов. Ватранг стоял хмурый — ушел в себя; белые пальцы, перебиравшие по табакерке, мелко подрагивали. — Дорогой адмирал! — сказал пастор, медленно поворачива ясь к Ватрангу. — Сторожевая лодка выловила в море беглеца с Гангута. Он знает пароль… Видимо, важные вести. — Я давно их жду. — Ватранг взглядом поблагодарил пасто ра и тяжело заспешил из каюты. Неожиданно резво пробежав на цыпочках, Дженкинс плот– по прикрыл за адмиралом дверь. Прислушался, так же молодо вернулся и схватил пастора за узкие плечи. — Мадлен! Вы… вы… у меня нет достойных слов… Красавица засветилась недоверчивой улыбкой. Она-то пре красно знала цену искренности своего патрона. — Ваша школа, дорогой Рой. — А забавно, черт возьми! — Дженкинс хлопнул себя по бокам. — Мы здесь оба инкогнито. — Что ж здесь забавного, милорд, — ведь это наши неизменные амплуа? Проворно сунув пальчики за отворот-рукава сутаны, Мадлен быстро вытащила сложенную бумажку — протянула Джен– кинсу. В каюте зелеными переливами играл утренний свет. Одна за другой срывались и угасали вызревшие за ночь звезды. Отлетающая темнота желтилась редкими огоньками шведских кораблей. — Я уже в четвертой роли, сэр, — недовольно сказала– Мад лен. — Увы, такова судьба прекрасной Франции… — глаза Джен– кинса стали печальными: играл ли, расчувствовался ли всерь ез — не понять. Но в душе он был доволен Мадлен. Вначале через ез посредство удалось сильно натянуть отношения царевича Алексея с отцом. Следующие две роли были довольно серенькими: выполняла в Париже щекотливые поручения английского посланника и путешествовала по Голштинии, собирая сведения об отношениях епископа-регента с Петром. Теперь пронырливая красавица стала протестантским проповедником на кораблях шведской эскадры. — Ласкаюсь надеждой, — примирительно "улыбнулся он, — это поручение будет для вас последним. — Кто знает? — Красавица села в кресло. От длинных опу щенных ресниц на щеки пали резкие полукружья теней. — Вы стали невнимательны к чужим мнениям, — недоволь но заметил Дженкинс. — Послушайте пасторскую речь, с которой я обращусь к рус ским, как только шведы высадятся на их земле. Недовольство, досада — все было привычно забрано под маску легкомыслия и веселости. — О православные! — гортанным смешком залилась Мад лен. — Зачем вам гавани на чужих морях? Не проще ли сбы вать свои товары заморским купцам? О россияне, глас божий вопиет во гневе: походы Петра на запад дерзновенны, се — святотатство! Обратите свои взоры на восток… — Туда нельзя! — встрепенулся Дженкинс. — Русские уже в Хиве. Кто из нас быстрее двинется в глубь Азии — неизвестно. Посему не следует торопить Россию на во сток. Прошу замечание принять всерьез. — Тогда я провозглашу иначе: «О верующие! Дома лучше всего. Дома и солома съедома, как говорит ваш государь царе вич Алексой…» — Манифест никуда не годится! К обращению надо гото виться всерьез. — Постучал пальцем по вынутой бумажке, гля нул пронизывающе. — Здесь все подробно? Ведь мне придется писать королю. Мадлен молча кивнула, остановив на патроне большие печальные глаза. Добродушие и наигранная веселость отошли сразу. — Господа! Петр находится на Ганге-удд! — мятым голосом пробрюзжал он. Покашливая и борясь с тугой спазмой в горле, окинул благодарным взглядом Дженкинса. — В шторм на малой бригаптипе ночью уплыл из Ревеля… К берегу мыса Ганге– удд добрался в лодке… Петр намерен волоком перетащить галеры через узкую часть мыса и уйти мимо нас в Або-Аланд– ские шхеры. Ватранг посмотрел с тревогой и горькой улыбкой одновременно. Пошел от стола как слепой — прощупывающей и неуверенной походкой. Дженкинс развязно хмыкнул. Заговорил с напускной озабоченностью, обращаясь сразу к двум адмиралам: — Господа! Меня больше беспокоит ваша растерянность. Да пошлите вы в шхеры любую из ваших трех эскадр — Ли– лье или Эреншильда. Пусть они покажутся с пушками напротив переволоки! Ватранг недовольно и суетливо втянул голову в плечи. Пух– ло-белый палец его заелозил по карте. — Пожалуй, здесь, господин шаутбейнахт… Эскадра шхер ных судов этой же ночью должна пройти западными протока ми и утром появиться в Рилакс-фиорде. — Есть! — выпалил Эреншильд сочным спелым баритоном и сверкнул взволнованной улыбкой. — Вторую эскадру под командой Лилье я посылаю сюда, к устью бухты Тверминне. Этим маневром будет отрезан воз можный отход к Гельсингфорсу главных сил русского галер ного флота. Я с корабельной эскадрой остаюсь на прежней по зиции. Эреншильд, надувая жилами бычью шею и оголяя зверова– тые зубы, внезапно выхватил в исступлении шпагу: — Клянусь славой великих викингов, топтавших берега Ис пании и Африки! Клянусь честью! Я верну Швеции победу, потерянную под Полтавой! — И здесь — одним вожжи и кнут в руки, а другим — хо мут на шею, — глухо бубнил Никол* в разопревший затылок Антона. — Цыц ты, раздолба! Прищеми паскудный язык! — Проклятье! — изумленно и яростно шептал Вейде. Фрегат сбавил ход напротив бревноспуска, корабли быстро убрали паруса. У бортов вспухли беловатые всплески, суда становились на якорь. — Как же они, сволочи, пронюхали?! Я ведь всех жителей переписал! Беглых нет… — спрашивал себя Бакаев. Борт фрегата блеснул красным кинжальным огнем — укутался синеватым дымом. Со звоном и шипом рассекая воздух, пологой дугой понеслась пристрельная бомба. Зеленоватое пламя рвануло перед задранным носом галеры, с грохотом взметнулись доски и сухая суглинистая земля. Залопотали по кронам осколки. Получился недолет. Солдаты по приказу Вейде бросились в лес, залегли. Змаевич и Бакаев зашли за толстую сосну. Бригадир, глядя на клубы дыма, раздираемые ветром у борта фрегата, спросил с растущим беспокойством: " „ ^ — А где этот, твои приятель Розенкранц/ Второй день его не вижу… — Ты мне эту вошь за пазуху не пускай! У него перед госу дарем заслуги — не передо мной! —дышал хрипло и отрыви сто. — Упустили соглядатая — это точно! Он к Ватрангу сбе жал. А еще раньше лоцмап-финн куда-то делся. Искали в де ревне, не нашли… С моря допесся гулкий раскат пушечного залпа, разъяренное эхо звонко хлестнуло тишину. Высоко через головы со стонущим свистом полетели бомбы, встали пунцово-черные столбы разрывов. На галере с грохотом рухнули мачты, разлетелись в ощепья надстройки, судно заволокло огнем и дымом. Последняя бомба пробила развороченную палубу и попала в пороховой погреб. Содрогнулся мыс, натужисто охнуло море, грохочущим взрывом встрясло воздух,.. — Ваше величество!.. — Ваше величество! Вы под прицельным огнем! Вы хорошо видны с фрегата в подзорную трубу! Генерал рывком бросился к царю, охваченному каким-то столбняком, и ошалело потащил его с просеки. В гущине леса отпустил, отошел по уставу на два шага, вытянулся — ни жив ни мертв — руки плясали мелкой дрожью. — Предательство?!. — А что, Матвеич, побаловались с переволокой — и хва тит. К тому же Ватранг уже попался на нее, как щука па крючок. Думаю, чтобы научиться флоту как следует плавать, придется ему теперь лезть в воду… — Да, надобно прорываться морем, дабы захлопнуть Эрен– шильда в ловушку. И безветрие тому способствует. Но поз воль, государь, работы на бревноспуске продолжить, не то не приятель возомнит, что там доло стало. — Ежели переволока тебя веселит, играйся со шведами до появления наших галер в Рилакс-фиорде. Авангардный отряд под командой Змаевича получил приказ: используя штиль, прорваться мористее, обойти эскадру Ватранга вне досягаемости пушечного огня и запереть в фиорде корабли Эреншильда. Рассвело. Широко шагая по грохочущей гальке, царь подошел к зеркально-неподвижному урезу воды. К нему, покряхтывая, приблизился адмирал Апраксин. Оба вскинули подзорные трубы. В пенных бороздах, резко отдаляясь от берега, в море уходили двадцать галер. Издали они были похожи на черных водяных жуков, взмахивающих белыми ножками. С флагманского шведского фрегата паучьими щупальцами протянулись высокие дымные дуги. Полоснули красноватые клинки разрывов, взметнулись шапки плотных дымов — канониры взяли большой прицел. Серое округлое туловище фро– гата шевельнулось и снова выметнуло тающие щупальца. Тяжко и крикливо охнул простор, поднялись пенные высокие столбы — получился недолет. Фрегат затрясся и скрылся за вскипевшими дымовыми клубами. Бескровные полосы, круто забирая в небо, понеслись к суетливым галерам. Шведская эскадра, используя легкий ветер, подняла паруса и, вытягиваясь за отрядом Змаевича, отдалилась от Гангута. Однако прорыв русского авангарда удался успешно. Вслед за Змаевичем, еще мористее, так как неприятель подошел на выстрел, был послан отряд бригадира Лефорта — пятнадцать скампавей. Скоро и они обогнули линию шведских кораблей. Слабый ветер постепенно стихал. Волны на море улеглись, словно разглаженные тяжелым туманом. Наступал полный штиль. Поставив на якорь эскадру, шаутбейнахт Эреншильд пребывал в приподнятом расположении духа. Еще бы! Он почти воочию представлял себе, как лепивой пушечной пальбой похоронит замысел русских. Сладкое течение мыслей нарушил какой-то шум на палубе. К полуюту бежал вахтенный матрос. — Русские галеры! Смотрите на корму! Эреншильд недовольно, но с королевским достоинством повернулся спинои к переволоке. Из-за кромки полуострова, заслоняя плотным строем устье фиорда, выплывали галеры. Гнулись длинные весла. Матросы гребли отменно — это сразу отметил шаутбейнахт. Подзорная труба дрогнула в холеной руке. Эреншильд машинально протер глаза и, чувствуя предательский озноб, снова вжал медный окуляр в глазницу. Сомнений не было — на переднем судне плескался андреевский флаг. Число галер все росло и росло. Длинные тени от судов ложились на воду и медленпо шевелились на мертвой зыби. Заходящее солпце окрашивало концы теней в мрачный темно-кро– вавый цвет. И хотя Ниле Эреншильд, много раз глядевший смерти в глаза, ничем не выдал своего волнения, — сердце его зачастило и тошнотворный страх подступил к горлу. Вахтенный офицер — высокий, бравый, громыхая ботфортами, помчался к капитану «Элефанта» с приказом поднять паруса. Поднятые по тревоге матросы бросились на ванты, бешено закрутили шпиль, выбирая якорь-цепь. — Прамы да карбасы для провиапту требуют… И опять про травленую солонину… Ладно, потом…. Апраксин откашлялся и закончил речь скороговоркой — де после долгого и зрелого размышления он пришел к тому же выводу, что и государь: резонно чинить прорыв всем галерным флотом, используя штиль. На сей раз двигаться следует вдоль самого берега, от которого Ватранг неосторожно отдалился… — Передать по эскадре! Обстрел продолжать и буксировать корабли к месту прорыва! — Помолчал и добавил: — Принесите на мостик из моей каюты кресло… Офицер, округлив глаза, загремел ботфортами по трапу. Адмирал оторвал от поручней затекшие пальцы и безучастно закрыл глаза. «Ничего, ничего… Короля Карла под Полтавой несли в бой на носилках…» Под Полтавой? От горячего, как ожог, слова потемнело в глазах и зноем налился рот. Ужас сковал все тело. Внезапно — параличом — нахлынуло обморочное удушье. Ватранг уже начал падать, но вернувшийся офицер бережно его поддержал и усадил в кресло. В кресло на мостике! Адмирал падает в обморок во время боя! От этого стало бы не по себе даже изуверски невозмутимому Карлу XII! Кажется, такой морской баталии не знала история… Но обманывать себя становилось все труднее. И не с опытом Ватранга было ясно, что это — поражение. Разноголосо скрипели блоки — плюхались в воду тяжелые баркасы. Истошно кричали капитаны, рулевые, гребцы. Заливались свистками боцманы. Бесполезная пушечная стрельба продолжалась, но русский флот, потеряв лишь одну галеру, уже огибал северную оконечность Гангута. — Диспозиция пе из лучших. В бой можно ввести чуть более половины пушек. Задние шхерботы смогут стрелять разве что при абордировании от наших, — заметил Петр. — Верно, государь: Из ста двух пушек неприятеля нас пона чалу встретят только шестьдесят. Но и то превысит огонь на шего авангарда втрое… — Да, фиорд узок, негож нашему количеству галер. Однако из него добрый каменный мешок вышел, — глухо ответил Петр. — Я всю жизнь служил с неизменной верностью своему королю и отечеству. И как до сих пор жил, так и умирать собираюсь. Царю от меня нечего искать, кроме сильного от пора. И ежели он решился нас заполонить, я с ним поспорю шаг за шагом до последнего дыхания! Пока юркий капитан переводил, Ягужинский напряженно к нему приглядывался. Генерал-адъютанту показалось, что он где-то видел этого человека. Тот смущенно вытащил большой полосатый платок. Вытер пухлые губы, затем' широкое лицо с нависшим носом и ответил русскому генералу змеино-зверо– ватым усмехом. Ягужинский внутренне вскрикпул: да ведь это сбежавший переводчик! Тренированная память сразу подсказала — датчанин, герр Розенкранц! Нахватавшись новых манвр у нового хозяина, Розенкранц смотрел горделиво и неприступно. Когда флагман замолчал, он вызывающе заметил: — Шаутбейнахт его величества шведского короля продол жает вас слушать, господин генерал! — Скажите господину шаутбейнахту, что я отдаю должное его воинской доблеети, и спросите его — могу ли я задать приватный вопрос лично вам? Посеревшие щеки Розенкранца передернуло судорогой, но просьбу перевел точно: кое-кто из команды фрегата немного знал русский — могла выйти неприятность… Эреншильд великодушно кивнул. — Лаэрт Розенкранц! Ты давно стал слугой двух господ?! — Я… вы что-то путаете, господин парламентер! Я верно подданный и морской офицер его величества шведского короля Карла Двенадцатого! — Верноподданный, пока какой-нибудь Георг Тринадцатый не предложит больше! — У кого жалобы, ребята? — Глаза Петра, разбитого уста лостью, казалось, были со слезой. — Нет жалоб! — пошло нестройно. — То добро! Работы будет много, ребята. Надо одолеть Эреншильда. Сейчас пойдем в третий раз. Не одолеть никак — Как не понять? — солдаты приободрились. — Дадим Эреншильке огоньку! Возьмем на абордаж! — Господа капитаны! Извольте выдать людям по тройной чарке водки! Хвалю за службу, ребята! — Рады стараться, господин первый бом-бар-дир! — гаркну ли бодро, все разом. Заводя руки за спину, Петр поднял лицо, смотрел немигающе, тепло и строго. На галерах долго стояли не шелохнувшись, устали не дышать. Сбоку подошла лодка, на носу Апраксин. Петр повернулся, взглянул пустыми, словно незрячими глазами. Спросил не то сердито, не то участливо: — Пошто флот бросил? — Знаю! В лоб пе возьмем! — Петр повернулся к солнцу сверкнувшими яростью глазами. — Петр Алексеич, надобно приналечь на фланги… Они те перь сильно выдались вперед. Перекрестный огонь неприятеля собьем вдвое — по своим стрелять не станет. Да и отклады вать дело не следует — швед вымотан до предела. …Третья атака началась люто. Начальники отрядов и отделений обнажили шпаги и стояли на носах кораблей под градом ружейного огня. У пушек грозно изготовились усатые гренадеры — терпеливо поджидали дистанцию. Чадно дымили фитили. Сплошная масса галер медленно раскололась надвое и яростно пошла на фланги шведской эскадры. Передние суда неслись все быстрей и быстрей, Петр это видел по тому, как чаще и чаще вскидывались весла; по тому, как резко стала истаивать зеркальная полоска воды между фронтом кордебаталии и нестройным полумесяцем шведских кораблей. На «Элефанте» стали отводить стволы пушек с первых галер: ядра могли поразить свои фланги, которые еще теснее сомкнулись вокруг фрегата. Царь посветлел. На миг оторвал глаз от подзорной трубы, словно смакуя увиденное, — и снова вжал медный окуляр в глазницу. В это время пушки прорвавшихся галер сначала справа, а потом слева полыхнули плотными синеватыми клубами. Неслышно блеснули мушкетные залпы — пули рванули вокруг шхерботов серебряную чешую воды. Под заслонами порохового дыма на правом фланге сразу был окружен шхербот «Флюндра». Пушкарей деловито и быстро отогнали и перебили мушкетным огнем. Забросив с галер план– ширы, гренадеры густо полезли на высокий борт, ругаясь и рубя шпагами. Оставшуюся команду перекололи молча, зло; раненых безжалостно побросали за борт. Шведский прапорщик — суетливый и маленький — был зарублен тут же, у борта, — он хотел броситься в лодку к матросам. Потопили и лодку, грохнув по ней в упор из предельно наклоненной неприятельской пушки. Шведы почти прекратили стрельбу: в дыму невозможно было отличить своих от русских. Огрызался лишь флагман. Бомбы летели через головы, Эреншильд стрелял наугад по тылам атакующих галер. Каждый шхербот-. брался лютым абордажным боем. Петр, широко раздувая ноздри, шумно втягивал пороховую гарь. Распахнутыми глазами — шире нельзя — уже видел близкую победу. Кричать, командовать бросил: матросы и гренадеры разошлись до крайности, ни своим повелеть, ни шве-» дам остановить. Апраксин деловито и спокойно слал на лодках одного вестового за другим: что-то видел в дыму, что-то поправлял, приказывал. От копоти резало глаза, густо посвистывали пули, изредка с высоким шорохом пролетало над головой одинокое ядро. Перед Петром блеснуло, грохнуло, в лицо ударил горячий обжигающий дух. Но он устоял, увидел в подзорную трубу широкие спины ингерманландцев, расторопно работающих баг– нетами на палубах еще трех шхерботов. Солдаты широко крестили воздух саблями — рубили с левого и правого плеча. Крепче, крепче покатился крик. Яростнее стало нарастать хрипловатое страшное «ура-а-а!». Слух Петра резанул нечеловечески страшный крик: «Алексей!» Матросы бросились к падающему командору, стоявшему возле царя. От ослепительного удара солнца перед глазами Петра на минуту заполоскалась черная тишина. Он вцепился в поручни мостика, забыл обо всем, ничего не слышал. «Алексей возжаждал престола через иноземную помощь!..» Как искра, на миг вспыхнуло чувство испуга, сменившееся бессильным гневом. Словно за стеклом или водой услышал липкий голос сына, огненный змей сразу обвил сердце, ядовито ожег — задохнулся. .. Когда Петр очнулся, поведя налитыми кровью глазами, к командору еще не успели добежать. Где-то вдали сверкнули синие, одетые холодом искры, и вода обнажила свою серебряную грудь… Вернулся слух — ликующими вскриками долетели из дыма голоса. «Элефант» уже густо облепили галеры. Тонкими струйками поблескивали мушкетные выстрелы. По закинутым лестницам гренадеры с разных сторон лезли на фрегат. Одна шведская пушка громыхнула в упор, разметала в ощепья подходившую малую скампавею. Под ружейным огнем Змаевич одним, из первых пробился на палубу. Крутясь чертом, начал отбиваться шпагой сразу «от трех шведов. Перед глазами замелькали красные щетинистые усы, потное восковое лицо. Изловчился, присел и достал мгновенным уколом красные усы. Набежали гренадеры, стало легче. Припадая, сделал обманный выпад влево. Швед на миг растерялся, и Змаевич неожиданным ударом полоснул его. Швед мешковато осел. Отшвырнув сломанную шпагу, командор бросился за убегавшим королевским капитаном. Догнал и толкнул в спину. Капитан растянулся на палубе, вскочил с диковинным проворством и, выхватив нож, бросился на командора. На какой-то миг затмило от ярости глаза, Змаевич узнал Розенкранца. Вишнево пунцовея, люто крикнул в черные оскаленные зубы: — Вот ты где, оборотень! Я тебя давно ищу! Поймав руку Розенкранца, Змаевич ловко выбил нож и со страшной силой кинул предателя себе на плечо; нагнулся, перебрасывая датчашша назад, рванул руку вниз, ощущая по хрустящему звуку, как ломаются в локте суставы. В исступлений долго бил его ботфортами. Дико вращая бешеными глазами, остановил трех солдат, новелел связать бесчувственного Розенкранца и срочно отправить его к Апраксину. К Петру обессиленно пробился с каким-то докладом Ягу.жин– ский — лицо смугло-синее, как из олова, но запавшие глаза с проступившей радостью. Генерал-адъютант одной рукой растирал по щекам полосы копоти, другой подавал прошитый конверт. Царь неожиданно легко повернулся всей своей массивной фигурой. Сияя глазами, выгнутой вверх гибкой ладонью остановил руку Ягужинского, сказал просветленный: — Павлуша, пе на то надобно время сейчас тратить. Напер во пиши реляцию для всех наших посланников в Европе о до толе не бывшей у нас виктории па море… Битва стихала. Серебряные дымы тянулись к солнцу. На шхерботе, плохо видимом из-за чадящей громады фрегата, взметнулось ослепительно-молочное зарево взрыва. Глухим стонущим громом зарокотала вода. Рев орудий замер, и в редеющей пороховой дымке последний раз брызнула лучистая картечь. В обильности спокойного солнца до самого неба встала звенящая тишина. Скалистые опаловые острова, зеленое пламя леса, весь огромный тысячеверстный простор неба медленно и величаво озарился жгучими лучами. Над плавающими обрывками снастей, над крошевом досок и разбитых бочек, над черными точками голов, чистыми голосами заплакали чайки. Петр не по-царски суетно сбежал с мостика и размеренным шагом пошел по палубе — спешил пересесть на быстроходную лодку, чтобы уплыть туда, где уже родилась победа. — Что, сильно обгорела? — спросил подошедший пожилой полицейский. — Но вы не удивляйтесь. Этот самый Реймон был химиком. И, судя по рассказам соседей и племянника, наверху у него была лаборатория. А уж там-то наверняка было чему взорваться или вспыхнуть.. Побродив еще какое-то время по дышащим гарью остаткам виллы, инспектор понял, что ему больше здесь делать нечего — все было залито водой и затоптано пожарными. Остается надеяться на беседы с людьми и на собственную интуицию. — А когда приблизительно начался пожар? — спросил Тексье у полицейского, доставая трубку и закуривая. — Где-то среди ночи, часа в два или три. — Полицей ский взглянул на инспектора, достал пачку сигарет и тоже закурил. — Пожарные приехали довольно скоро, но это не помогло — соседи заметили пожар, когда огонь уже охватил третий этаж. Потом они услышали сильный взрыв. Гасили долго. Знаете, старое дерево горит основательно", а все внутренние перекрытия этой виллы были деревянными. А около двенадцати дня приехал племянник Реймона. Он ужаснулся, когда увидел, что здесь произошло. Ну постоял немного, а потом сказал, что пока обоснуется в «Аисте». — Но это же очень дорогая гостиница! — удивился Тексье. — А что ему! Дядя был человеком богатым. Сами посу дите — в гараже стоят две машины, а парень этот при мчался на «ягуаре». От бедности столько не заведешь… — Вы давно служите в этом районе? — спросил Тексье у полицейского. — Да лет, наверное, двадцать. А точнее: девятнадцать с половиной. А что? — Я в том смысле, хорошо ли вы знаете эту семью? — Немного знаю. Раньше-то племянничек Анри до ставлял некоторые хлопоты. Бедовый был. Но потом поус покоился, так что особенно интересоваться им было ни к чему. Знаю только, что Реймон взял его к себе, когда у то го умерла мать. А насчет отца не скажу, может, не было, может, сбежал еще раньше. Да вы лучше у соседей порас спросите. Они-то, наверное, больше скажут. Прежде чем встретиться с племянником профессора, Тексье опросил соседей, но и они не могли сообщить ничего интересного. В этих богатых загородных районах люди мало знали друг друга. Все жили замкнуто, обособленно. И инспектор смог записать в блокнот только следующее: «Анри Лаперо — племянник Роберта Реймона. Около тридцати лет. В доме жили садовник и кухарка — муж с женой, а также горничная. Супруги уехали к сыну, у которого родилась девочка, а горничную хозяин на несколько дней отпустил к подруге». Вот и все. О том, кто мог быть на вилле, кроме хозяина, соседи ничего определенного сказать не могли. — Анри Лаперо? — переспросил инспектора портье «Аиста». — Анри Лаперо… Ах да, сорок седьмой номер. Ключ он не сдавал, так что скорее всего Лаперо здесь. Тексье нашел нужный номер, постучал. Никто не ответил. Постучал сильнее. Через минуту дверь распахнулась. На пороге стоял высокий, чуть подвыпивший парень в джинсовом костюме. — Чем обязан? — спросил Jlanepo. — Инспектор Тексье. Может быть, мы все-таки пройдем в номер? — Вы что, по поводу этого пожара? — Jlanepo не дви гался с места. — Так я же ничего не знаю. Приехал, когда все сгорело. А кто мог быть у дяди — представления не имею. — Все-таки давайте пройдем в номер, — спокойно ска зал инспектор. — В коридоре я разговаривать не намерен. — Ладно, проходите, — нехотя произнес парень, ото двигаясь и пропуская Тексье. — Так что же вас интере сует? — Я был бы вам признателен, если бы вы рассказали мне все по порядку, то есть как попали к своему дяде, как жили у него и все такое прочее. Не возражаете? — Нет! Конечно же, нет. Мне совершенно все равно, с чего начинать. — Лаперо на какую-то секунду задумался, заговорил негромко: — Так вот… Дядюшка был братом мо ей матери. Хотя до того, как увидел его, о существовании каких бы то ни было родственников я и не подозревал. Отец исчез в неизвестном направлении, когда мне испол нился год или чуть больше. Через несколько лет скончалась и мать. Я даже не представляю, как бы сложилась моя дальнейшая судьба, если бы сердобольная соседка не обнаружила моего дядюшку. Не прошло и месяца со дня смерти матери, как к подъезду нашего дома подкатила шикарная спортивная машина. Из нее вышел моложавый рослый человек с седеющими висками. Тогда он мне почему-то казался скорее ковбоем из фильма, чем ученым-биологом, кем он был на самом деле. Соседка сложила мои нехитрые пожитки, и мы поехали. Как только мы миновали черту города, мой милый дядюшка совершенно спокойно открыл окно машины и выбросил узелок с моими вещами. Я чуть не заплакал. Но он похлопал меня по плечу и, улыбнувшись, сказал: «Не горюй, Анри. Все что было там, — барахло, и пусть им поживятся нищие. У меня ты будешь иметь только самое лучшее. Ну а на что тебя приспособить, мы потом посмотрим…» Так я поселился у профессора Реймона. Прислуги в доме было немного: кухарка, ее муж — дворник, он же садовник, и горничная. Мною занималась горничная — моло-,, денькая симпатичная девушка. Как я потом понял, дядя больше всего на свете любил машины, хорошую компанию и смазливеньких девочек. На первом этаже виллы располагалась столовая, кухня и комнаты для прислуги. Мы с дядей жили на втором. А на третий он не пускал никого, даже горничную, и убирал сам. Мне он объяснил, что это его лаборатория, и приказал не совать туда свой нос. Жил я как в сказке. Мне была предоставлена полная свобода. Дядя не обращал на меня никакого внимания. Но при этом я имел, все, что мог пожелать мальчишка в моем возрасте. Я прекрасно понимал, что дядя это делал для того, чтобы я просто не мешал ему, и поэтому если не был в школе, то пропадал или в саду, или где-нибудь на улице. Благо дядя совершенно не интересовался моими школьными делами. Лишь когда я кончил школу, дядюшка спросил меня, не надумал ли я, что делать дальше. Как сейчас помню, это было в тот день, когда мы побывали у него в институте, Я ответил тогда, что собираюсь поступать в университет, но не знаю, на какой факультет. «Слушай, Анри, — сказал он мне, — не думай ни о чем. Захочешь учиться," поступай куда угодно — я это устрою. А лучше погуляй, пока молодой. Сам знаешь, деньгами я тебя не ограничиваю, так что развлекайся. А учиться еще успеешь. Главное — живи только для себя. Знаешь, думать о людях — занятие, быть может, и благородное, но совершенно ненужное. Люди нужны нам только для того, чтобы выполнять наши желания. И если ты будешь думать так, то всегда будешь счастлив…» — А где-то через полгода на вилле появился брат прежней горничной. Он о чем-то объяснялся с дядей, и, судя по раздававшимся выкрикам, разговор был весьма бурный. Я понял одно: брат не мог найти свою сестру лосле того, , как она от нас уволилась. Ну и у него, естественно, возникли какие-то подозрения. Когда он уходил, я слышал, как он сказал, что не оставит этого дела, пускай дядя не рассчитывает. Я уж не знаю, предпринимал ли чего-нибудь этот парень или нет так как вскоре опять уехал отдыхать. Так беззаботно я прожил лет десять. Пытался было учиться, но вскоре бросил, так как мне надоело. Но последние годы дядя что-то начал чахнуть. Я подумал, что возраст все– таки берет свое, уж больно он осунулся, похудел, а кожа стала напоминать пергамент. Хотя глаза все равно оставались, как и раньше,, решительными и злыми. Я было пытался спросить у него, что с ним, он же успокаивал, говоря, что все в порядке и, наверное, просто устал. . И вот недавно, когда я был в Венеции, пришла телеграмма. Дядя срочно просил меня приехать. Причем он выслал мне денег и хотел, чтобы я обязательно купил машину и приехал на ней. Меня удивило такое желание, да и уезжать не очень-то хотелось, но ослушаться его я не мог. Я купил «ягуар» и сегодня около двенадцати был здесь. Но, как видите, опоздал. Анри Лаперо налил себе джина, откинулся на спинку дивана. Он казался совершенно спокойным, но инспектор видел, что он скорее всего пьян, а в таком состоянии бывают уравновешенными даже мелкие воришки. — Та-ак, ну и чем же .конкретно занимался ваш дядя? — Знаете, рассказ мой вам ничего не даст. Я советую посмотреть все самому, уверен, что на вас это тоже по действует, как на меня когда-то. Вы наверняка поймете, что такой человек, как он, не мог кончить хорошо, ведь суще ствует же справедливость. Я был у него в лаборатории давно, но не думаю, чтобы дядя Реймон изменил тему сво их работ. Он несколько раз приглашал меня к себе и потом, но я не мог, а вернее, просто не хотел… Такие вещи доста точно увидеть один раз… А теперь извините, мне надо немного отдохнуть. Что-то измотался за последние сутки. Если же я буду вам нужен, то вы меня легко найдете. Видеться мне ни с кем не хочется, так что в ближайшее время покидать гостиницу л не собираюсь… Они попрощались Пьер спустился на первый этаж и вышел из гостиницы. Сев в машину, он задумался. Разговор с Анри Лаперо дал ему, в общем-то, немного, а точнее — почти ничего. Хотя… если племянник и не причастен к случившемуся, то уж наверняка знает многое, о чем не пожелал рассказать инспектору. Это Тексье чувствовал интуитивно. Но все это было где-то подспудно, сейчас же надо было разрабатывать версию: профессор — исчезнувшая горничная — ее брат, обещавший отомстить. — Ну как, нашли племянника профессора? — услышал инспектор знакомый голос, едва только успев перешагнуть порог полицейского участка. Обернувшись, он увидел того самого полицейского, с которым познакомился у обгорев ших руин виллы. — Да куда он денется? — весело ответил Пьер, явно радуясь хоть немного знакомому человеку. — Все было так, как вы сказали. — Тогда, что же вас привело к нам? — поинтересовался полицейский. — Нужно кое-что выяснить. Кстати, хорошо, что я ветре тил именно вас. Думается, что вы можете мне во многом помочь, — сказал Пьер, ища глазами, где бы им лучше расположиться. — Знаете что, давайте пройдем в комнату рядом с дежурной, — предложил полицейский, поняв его взгляд. — Там в это время никого быть не должно. Они прошли по полуосвещенному коридору и свернув направо, оказались в небольшой комнате, вся обстановка которой состояла из длинного старого стола и не менее старых стульев. — Так о чем вы хотели поговорить со мной? — с не скрываемым интересом спросил он, когда они уселись друг против друга. — Мне кажется, я рассказал вам все, что знал. — Может быть, очень может быть, — не спеша ответил Тексье, медленно набивая трубку табаком, — по крайней мере, вы рассказали мне обо всем, что интересовало меня именно тогда. Но ведь время-то идет, — тихо произнес он — Симону Мантено! — спросил полицеискии. — Знал немного. — Расскажите мне о ней, — попросил Тексье. — Многого я вам не расскажу, — подумав, сознался полицейский. — Одно знаю: спокойной и ласковой девуш кой она была. Да это часто бывает у тех, кто рано осиро тел. Ведь у нее с детских лет никого, кроме брата, не было… «Вот брат-то меня и интересует болыпо всего, — подумал Пьер, — но о нем потом». …— Если самого Реймона не было, то она и на виллу приглашала. Всегда угостит чем-нибудь, — продолжал полицейский. — А то и нальет стопку-другую. Поболтаем немного и про хозяина, и про племянника. Правда, сама она таких разговоров никогда не начинала. Разве что только я ее об этом спрашивал… — И что же она говорила о них? — перебил его Тексье. — Что о племяннике, так это я вам еще в первый раз рассказывал. А вот о самом Реймоне .. Чаще всего хвали ла его, хотя и не согласен я с ней был. Честно говоря, не долюбливал я его… Нет, не думайте чего такого. Со мной, а я с ним встречался несколько раз, он всегда вежлив был. Так что тут придраться я не могу. И все-таки… холодный он, что ли, был какой-то. Я чувствовал, притворяется он все время. Наплевать ему на меня было, ga и на всех вокруг. Но с Симоной я не спорил. Нравится ей хозяин, так не мое это дело… — Она что, была влюблена в своего хозяина? А может быть, и не только влюблена? Такое, знаете, в кварталах, подобных вашему Старый полицеиский задумался. Но Пьер по выражению его лица понял, что угадал, и поэтому с п по си л тут же: — Кстати, а жуда она могла исчезнуть/ Неужели так никто и не знает ? — Непонятно мне все это. Исчезла, и все тут. Реймон тогда говорил, что она рассчиталась и куда-то уехала. Но ведь я-то видел ее всего за несколько дней до этого, и она мне ничего о своих планах не говорила. Вот это-то и смущало меня больше всего. Я так и сказал обо всем, когда меня тогда расспрашивали. — .Кто расспрашивал? — Как кто?.. — не сразу понял полицейский. — Да из управления. Через несколько месяцев после того, как Си мона исчезла. Брат ее, что ли, разыскивать стал… Тогда со многими беседовали — и со мной, и с соседями, и с самим Реймоном. Но, насколько я понял, так ничего и не выяс нив, прекратили дело. А вообще-то, кто его знает, может, что-то они и узнали тогда, да разве с таким человеком, как этот профессор, можно было тягаться, особенно такому простому парню, каким был брат Симоны. Силы-то совер шенно неравные. А вы сами знаете, что это такое… — Старый служака безнадежно махнул рукой. — Ну а Рей мон… Я почти и не видел его после этого. Разве что только мельком… И все же мне показалось, что ему все было нипочем. Даже вроде бы и помолодел… — Это в каком смысле? — не понял инспектор. — Да в прямом. Помню, я как раз мимо ворот виллы проходил, когда он выезжал. Ну, отдал честь по привычке. В нашем'районе это любят, а мне разве трудно, — оправ дывающимся голосом произнес полицейский. — Так вот, он высунулся из машины, улыбаясь как всегда, что-то ска зал мне. А я смотрю и глазам своим не верю. Помолодел он чуть ли не раза в два. Меня аж передернуло. Стою и сказать ничего не могу. Нет, что бы мне ни говорили, а тем ной личностью был этот самый Реймон. Не знаю, чем уж он занимался, но верить такому человеку было нельзя… Я всегда так считал… Старый полицейский продолжал что-то говорить, ругал Реймона, а Тексье лихорадочно выстраивал логическую цепь, приведшую к трагическому концу на вилле. Горничная, влюбленная в своего хозяина. Роман мог длиться у них довольно долго, да и результаты его могли рано или поздно появиться. Естественно, они не устраивали ни девушку, ни профессора. Правда, здесь смущало одно: не верилось, что профессор решил сам избавиться от наскучившей любовницы. Откупиться ему было гораздо проще. Но ведь могло случиться, что она сама, разочаровавшись в своей любви, покончила с собой. Причем так, что и следов никаких не осталось. Такое встречалось часто. А если все было действительно так, то остальное гораздо проще. Брат Симоны, который вполне мог знать о связи своей сестры с профессором, узнаёт, что она бесследно исчезла. Естественно, первой же его мыслью было, что Реймон просто-напросто решил избавиться от нее. Это вполне объясняет и разговор брата с профессором, и мотивы убийства. Месть за сестру. И все-таки один момент оставался в этом случае неясным. Зачем было ждать столько лет? Почти весь следующий день ушел на изучение дела об исчезновении Симоны Мантено, возбужденного ее братом Бернаром. Инспектор просмотрел протоколы опросов, показаний Бернара, профессора Рсймона. но ничего интересного из всего этого так и не вынес. Профессор все время твердил что горничная сама подала на расчет и куда-то уехала. Брат же повторял, что дело это нечисто и профессор просто избавился от Симоны. Соседи тоже не могли сказать «ичего конкретного/ Но одно обстоятельство бросилось в глаза сразу: дело было явно не закончено. И, обратив на это внимание, инспектор вдруг вспомнил слова старого полицейского: да разве с таким человеком, как этот профессор, можно тягаться. И понял, что скорее всего он был прав. Тексье нашел инспектора, который когда-то вел это дело. Тот долго не мог понять, что интересует Пьера, а когда наконец-то осознал, то просто повел плечами и доверительно сказал: — Сам же знаешь, как бывает. Вызывает начальство и приказывает закрыть дело. И остается тебе только одно — подчиниться. А дело любопытное было. После этого разговора инспектор понял, что ему остается одно — попытаться найти следы Бернара Мантено. Тексье не раз бывал в районах, где сдаются дешевые меблированные квартиры, и знал, что особой чистоты там ждать не приходится, но такой грязи и столь едкого букета запахов, как на этой улице, он еще не встречал. Создавалось впечатление, что здесь не убирали уже несколько лёт и что жильцы весь свой мусор выбрасывали прямо на улицу. В парадном дома, где жил Мантено, было еще хуже. Перешагивая через груды мусора, Пьер наконец нашел необходимую квартиру. Нажав кнопку звонка, он услышал его звук за дверью. Но открывать ему явно никто не собирался. Инспектор подождал минуту и позвонил опять. Результат был тот же. Тексье уже направился к выходу из этого благоухающего здания, как вдруг столкнулся со сгорбленной старушкой, волочащей что-то в непомерно больной сумке. — Извините, мадам, — галантно наклонившись, обратил ся к ней Тексье, — не знаете ли вы Бернара Мантено? — А в чем дело? — спросила старушка, поставив сум ку на пол и подозрительно взглянув на инспектора. — Да вот хотел с ним парой слов перекинуться, а его нет дома. — А, знакомый, значит, — со вздохом произнесла ста рушка, — как же мне не знать его, мы ведь соседи. Он в шестнадцатой квартире живет, а я в пятнадцатой. Только не вижу я его в последнее время. Может, уехал куда. — А когда вы видели его в последний раз? — пойнте ресовался инспектор. — Да не знаю, наверное, неделю назад. После этого Тексье уже не удивило сообщение о том, что Мантено уволился из авторемонтной мастерской. И как раз неделю назад. Но совсем не ложились в наметившуюся версию итоги осмотра его квартиры. «Что же тебя смущает, дорогой инспектор? – – уж в который раз задал себе вопрос Тексье. — Начнем разбираться по порядку. Первое — холодильник. Да, именно он, Холодильник в квартире Мантено был отключен. Но как-то не верится, что человек, решив свести счеты, будет думать о таких мелочах. Что еще? Начнем с передней. Старый плащ на вешалке, не менее старые, стоптанные туфли, замасленная кепка… Вот, пожалуй, и все. Дальше. Комната. Стол с клеенкой, которую давно не мыли, шкаф, полный нестиранного постельного белья и грязных сорочек… Да., но ведь ни одной чистой вещи. Это уже странно. Хотя что-то должно быть. Книжная полка. Книг почти нет. Штуки три по эксплуатации автомобилей да несколько брошюр по судовым двигателям… «Болван, о чем же я думал раньше?! Ведь от автомеханика до судового механика не так уж и далеко. Может быть, он сейчас в плавании, а я считаю его погибшим во время пожара?» Более трех часов потратил Тексье на выяснение одного вопроса — не заключил ли Бернар Мантено контракт с одной из судовладельческих фирм и не ушел ли он в плавание. Не очень веря, что узнает хоть что-то, он позвонил по телефону. — Бернар Мантено? Он принят помощником старшего судового 'механика на сухогруз «Бернадетта». Думаю, название его вполне устраивало. — Человек, находящийся на другом конце провода, засмеялся. — А когда они выплыли? Так это я сейчас посмотрю… Вот, точно. Пятнадцатого… Он говорил еще что-то. Но Пьеру уже все было ясно. Бернар Мантено ушел в плавание за сорок восемь часов до того, как загорелась вилла профессора Реймона. Поблагодарив служащего компании, Тексье повесил трубку. «Вот так-то, господин инспектор, — подумал Пьер. — Вы всегда спешили с выводами. А что получилось? Да ничего хорошего. И время уходит. А шкуру с вас сдерут, если вы во всем этом не разберетесь. Начинать-то надо с самого начала. Итак, что есть у нас: сгоревшая ' вилла, два трупа (хотя по логике вещей должен быть один), и больше ничего». …Попасть в институт Реймона оказалось труднее, чем это предполагал Пьер. Тщательно проверив удостоверение Тексье, охранник вызвал по телефону заместителя директора института. — Понимаете ли, — объяснил он Пьеру, — мне был дан приказ, чтобы вас сопровождали. В проходную вошел высокий седой человек лет пятидесяти. Белый халат делал его похожим на врача, но большие роговые очки придавали лицу вид хищной птицы. - Вы инспектор Тексье? — спросил он, обращаясь к Пьеру. — Меня попросили, чтобы я познакомил вас с теми работами нашего института, которые вел сам профессор Реймон. Пойдемте. Хочу вам сказать, — продолжал он, уже поднимаясь по лестнице, — что Реймон был великим ученым, настоящим гением генетики. Я не преувеличиваю. То, что удавалось ему, насколько я знаю, не получалось больше ни у кого. Надеюсь, вас предупредили, что все, что вы узнаете здесь, является государственной тайной? Они вошли в комнату, сплошь уставленную клетками, банками и непонятными для Пьера приборами. Запах стоял жуткий, инспектору хотелось зажать нос, но он взглянул на своего провожатого и решил этого не делать. — Вот видите, вроде бы и обыкновенная крыса, — показал заместитель директора на одну из клеток, — но на самом деле это просто чудо. На нее не действуют никакие яды, она способна приносить каждые пять дней по два десятка крысят и съедает за день в два раза больше, чем весит сама. Если запустить десятка два таких крыс в какую– нибудь сельскохозяйственную страну, то всего лишь за год они полностью разорят ее. А это, — заместитель директора указал на огромную стеклянную банку, — комары. Да, да, обыкновенные комары но укус их смертелен. Далее Тексье увидел овода, после укуса которого любое животное перестает давать молоко и приплод. Есть и пчелы, которые, собирая мед, раз и навсегда уничтожают растения… От всего увиденного Тексье стало не по себе, и, когда заместитель директора предложил ему пройти к нему в кабинет, он с радостью согласился. — Вы понимаете, что увидели? — не без самодовольства сказал заместитель директора. — Нет, явно не понижаете! Это же новое оружие, изобретенное Робертом Рей– моном! Представьте только, что будет, если применить все это. Любое государство не только разорится, но и вымрет. И знаете, все в этом оружии учтено. Вот возьмите комаров. Они сконструированы так, что всегда обитают на одном и том же месте, где-то в радиусе ста километров. И мало того, срок их жизни всего десять дней. Человек же от укуса такого комара умирает через пять минут. Вы, наверное, удивитесь, что я сказал слово «сконструи- — Скажите, а вы не знаете, были у Реймона враги? — спросил Пьер. — Да нет, что-то не припомню^ — ответил, чуть помед лив, заместитель директора. — Сами понимаете, враги бывают только у тех. чьи работы могут вызвать зависть. А работы Реймона были засекречены. Правда, некоторую зависть вызвало одно его открытие… Понимаете ли, Реймон каким-то образом научился омолаживать себя. При этих словах Пьер вздрогнул. Ему вспомнился рассказ старого полицейского о помолодевшем после исчезновения горничной профессоре. …— Как он это делал, я не знаю, но факт был налицо. Лет десять назад или где-то около того Реймон помолодел сразу лет на двадцать пять. Не только я, многие просили его открыть секрет, но он отвечал, что это его самое великое открытие и продавать его кому бы то ни было он не собирается. «Омолаживался… Но как? Бред какой-то, — рассуждал сам с собой Тексье, выходя из мрачного Здания института. — И почему Анри Лаперо ничего не рассказал об этом? Интересно-о… Ведь о такой вещи он обязательно должен был рассказать, если, конечно, за этим не стоит что-то такое, о чем он предпочел бы умолчать. Надо все– таки проверить, когда он попал в город. «Ягуар» — машина, которую нельзя не заметить. А из Венеции он мог попасть сюда только по южному шоссе…» Опрос полицейского, который дежурил той ночью на южном шоссе, превзошел все ожидания. — По-моему, я видел ее рано утром… Да, да, серебрис то-розовый «ягуар» с черной полосой выезжал из города, едва начало рассветать. — Куда… куда он ехал? — переспросил пораженный ин спектор. — Из города, — ответил полицейский, удивленно подняв брови. — А в город он въехал что-то около двенадцати но чи, я только-только на смену заступил. «Ягуар» — машина приметная, а тут вдруг туда промчалась, потом обратно… — А, инспектор, — отложив в сторону газету, произнес Jlanepo, когда инспектор подошел к его столику. — Как идут дела? — Да так, помаленьку. — Может быть, хотите перекусить? Я, правда, уже за кончил, но могу еще раз поесть за компанию. — Разве что чашку кофе. — Хорошо, сейчас закажу. Ну как, побывали в лабора тории покойного дядюшки или не удалось? — Удалось. Но, честно говоря, я пришел не за тем, что бы говорить о работах вашего родственника… — А-а о чем?.. — замялся Jlanepo. — О вас. Меня интересует, что вы могли делать в горо де с полуночи до рассвета? Почему умчались из города я не сказали мне, что первый раз приехали не в двенадцать дня, а в двенадцать ночи? Если вы хотели скрыть это, зна чит, имели какое-то отношение к тому, что произошло на вилле. Анри Jlanepo молчал и смотрел на инспектора. Тексье почувствовал, что, кажется, вышел на верный след. Jlanepo открыл бутылку джина, наполнил стакан. Руки его заметно дрожали. Он залпом опорожнил стакан и устало полузакрыл глаза. Прошло несколько минут, прежде чем он заговорил: — Да, вы были правы, когда говорили, что обязательно выясните, когда я приехал в город. И мне не остается ниче-' го, кроме как сознаться. Но не потому, что вам удастся что-то доказать, а оттого, что мне самому врать противно. Однако, чтобы вы поняли все, я начну не с той ночи, когда сгорела вилла, а с тех чудес, которые происходили с моим дядей гораздо раньше… Он еще раз налил себе джина, разбавил его тоником и, отхлебнув немного, продолжил: — Первый случай произошел, кажется года через два после того, как я поселился у Реймона. Из-за своей при вычки носиться на машине с дикой скоростью дядя попал в аварию. Отделался он сравнительно легко. Правда, левая нога была изуродована так, что ее пришлось отнять. Вы даже представить себе не можете, какой он приехал из больницы. Был зол, как тысяча чертей. Мы все боялись попадаться ему на глаза. Так продолжалось, наверное, с неделю. Потом как-то к вилле подъехал небольшой грузовичок с мешками, ящиками и бутылями. Все это отнесли на третий этаж. Дядя заперся там и спускался только обедать. И с каждым днем настроение у него улучшалось. А однажды вечером к дому подъехала белая крытая машина. Из нее вышли два здоровенных парня в белых халатах и врач-хирург, один из немногочисленных друзей дяди. Через некоторое время двое молодцов вынесли какой-то длинный ящик, а врачи взяли дядю под руку, и они сели в машину. Вернулся дядюшка через месяц и уже, как говорится, на своих двоих. Он рассказал нам, что его друг пришил ему ногу от какого-то попавшего под машину бедняги, которого привезли в госпиталь полумертвым. Все мы были рады, и никто не заподозрил ничего плохого. Я тогда и значения не придал тому, что дяде моему так везет. У других и менее сложные операции по пересадке не удаются, а тут целую ногу пришили. Другой случай произошел с дядюшкой лет через пять после первого. Что-то вдруг он начал с лица спадать, стал весь какой-то не то желтый, не то серый. Я ему советовал отдыхать больше, а он говорил, что работы у него много, мол, некогда. Хорохорился он так, хорохорился, да и слег. Ну, тут врачи забегали, целые консилиумы собрались. И пришли к выводу, что у дяди не то цирроз, не то еще что-то в этом роде, в общем, печень отмирает. Понятно, это мало кого бы обрадовало. А я смотрю, дядя вроде бы и не очень переживает. Все только твердит, что он обязательно поправится. А дальше все повторилось как в первый раз… Приехал к нам такой же грузовичок со всякой дрянью. Потом дядя опять заперся у себя, почти не показывался. Через некоторое время его увезли в больницу. Не помню, сколько времени прошло, а как-то утром смотрим — привезли дядю, и он веселый такой, прямо-таки счастливый. — Да, да. Помню. Продолжайте, пожалуйста… —. Так вот, эта новая горничная сказала, что дядюшка ждет меня в своем кабинете. То, что я увидел, открыв дверь, невольно заставило меня остановиться. За столом сидел… дядя, но не такой, каким я его оставил, уезжая, а такой, каким он был, наверное, лет тридцать назад. «А, Анри, входи, — сказал он. подняв голову. — Я вижу, ты удивлен. В первый момент у всех подобная реакция. Ты садись, я сейчас объясню тебе, в чем дело. По– мнишъ, я когда-то говорил тебе, что могу стать практически бессмертным. Так вот, я добился этого. Результаты, как видишь, налицо, Я омоложен. Попробуй скажи после этого, что я не гении». Он продолжал говорить еще что-то в этом же духе, но я не мог его слушать — так был потрясен тем, что увидел… Что было потом, вам уже известно. Теперь вы знаете обо мне все… Ну а неделю назад или чуть больше я получил от дяди ту самую телеграмму, о которой говорил в прошлый раз. Как вы видели, его просьбу я выполнил, купил «ягуар» и приехал сюда. Вы правы, я приехал ночью. Дверь мне открыл он сам. На мои удивленный вопрос он ответил, что горничная уехала на пару дней к подруге, а кухарку и дворника отпустил к сыну, у которого родилась девочка. Когда мы вошли к нему в кабинет, я заметил, что выглядит он хуже, чем до моего отъезда. Он усадил меня в кресло и начал свой последний рассказ. «Для того чтобы ты все понял, Анри, — сказал он, — начну с самого начала. Ты помнишь, когда я попал в аварию и мне отрезали ногу? Еще в больнице, а потом и здесь, дома, я думал, что же можно сделать, чтобы вернуть потерю. Советовался с хирургами. Помнишь того Гарро, который меня оперировал? Так вот он мне и объяснил, что сделать практически ничего нельзя. Врачи еще не научились полностью подавлять реакцию отторжения, так что если бы и была подходящая нога, то все равно меня бы это не спасло. Он же мне сказал,-что пока удачные операции по пересадке бывали только тогда, когда от одного однояйцового близнеца пересаживают что-то другому. Эта фраза сразу же взбудоражила меня. Я ведь ужа тогда занимался выращиванием целого организма из одной клетки. Понимаешь ли, ученым известно, что организм можно вырастить из одной, причем любой клетки, если суметь разбудить в ней всю наследственную информацию/ а не только относящуюся к деятельности того органа, откуда эта клетка взята. Конечно, необходимо еще создать и специальную питательную среду, где эта клетка сможет делиться и размножаться. Я приготовил питательную среду, вырезал у себя маленький кусочек кожи, отобрал самую лучшую клетку, обработал ее и положил в смесь. Деление началось, да еще в каком темпе! Мне приходилось менять сосуды на большие, наливать свежую смесь. На последнем этапе мой двоиник лежал уже в ванне. Когда, по моим расчетам, ему стало около 20 лет, я решил, что пора приступать. Гарро приехал за мной. Его мальчики взяли ящик, куда я упаковал усыпленного двойника, и через несколько часов я был уже с ногой». «Значит, вы отрезали ногу у живого человека? — не выдержал я. — Как мог Гарро пойти на это?» «Ну, во-первых, Гарро должен был делать все, что я приказывал. Он был полностью в моих руках, поскольку я знал о нем кое-что. А потом, что страшного в том, что мы сделали? — равнодушно сказал дядя. — Ведь я же сам создал этого двойника. Из собственной клетки». «Но ведь это был настоящий, живой человек!» «Шивой — да, но разве это был человек? Он еще ничего не понимал, он, так сказать, был отключен от внешнего мира, и мозг его был чище мозга новорожденного. Поверь, страшного в этом ничего нет». Я не мог прийти в себя от охватившего меня ужаса. Дядюшка, мой дядюшка Роберт… Неужели он способен на такое?! «Как ты понимаешь, — продолжал дядя, — когда у меня болела печень, пришлось поступить таким же образом. Ведь первого . я вынужден был усыпить окончательно. Не возиться же с этим одноногим недоумком всю жизнь только из-за того, что когда-нибудь тебе может потребоваться от него еще какая-то запасная часть. Гораздо проще сделать новою. Но когда Гарро вскрыл меня, пересаживая печень, он обнаружил, что организм мой внутри весь поражен метастазами рака. Спасти меня уже было невозможно, хотя месяц- — Багрянов, — раздельно произносит Петков. — Прекрати те упрямиться. Вы слышите меня, Багрянов? Я слышу, но не хочу говорить. Петков сидит на перевернутом стуле — подбородок на спинке — и, не мигая, смотрит поверх моего плеча. Я точно знаю, что за моей спиной нет ничего интересного и значительного: там Марко и Бисер, они возятся с удавкой. В последний раз петля из сыромятной кожи, опоясавшая голову и закрученная до предела, едва не раздавила мне височные кости, и пятнышко исчезло надолго, возможно, на целый час. — Багрянов, — повторяет Петков. —Не упрямьтесь! Уме реть я вам не дам, а то, что было, — всего лишь начало. Если понадобится, Марко сточпт вам зубы — здоровые, один за другим; Марко изувечит вас, Багрянов… и кому вы будете тогда нужны? «Сволочь!» — хочу сказать я, но не говорю. Ругательства мне не помогут… Искра провалилась — и всему конец. — Хорошо, прервемся, — говорит Петков. — Сколько, по– твоему?.. — Минут двадцать… — Хорошо! Бисер, можешь пойти перекусить. Углубление в стене невелико. Когда-то здесь, наверно, висела картинка. Потом сняли. Или упала. Я думаю об этом, совсем не радуясь, что сохранил способность соображать. Лучше бы я-сошел с ума… Лучше бы… Ведь пройдет всего-на– всего двадцать минут, и все начнется сначала. И как знать, не захочу ли я говорить? Внизу, в подвале, должна находиться Искра. Если, конечно, еще жива. Ее привезли под утро, и я тогда не знал, что это она. Просто проснулся, услышав сначала звук автомобильного мотора и тормозов, а потом хлопанье дверц, возню и сдавленный женский крик. Ночная пустота удесятеряла звуки, делала их гулкими и вибрирующими. Я сел в постели, вслушался. Где-то залаяла собака и умолкла. Автомобильный мотор работал, и снег скрипел под тяжелыми шагами. Все продолжалось недолго, несколько мгновений, но рубашка моя успела намокнуть под мышками. Бо– жидар, несший дежурство, встал и вытянулся у двери. Пробормотал: — Спи. Чего вскочил? Это господин начальник приехали… — Багрянов!.. Слушайте меня, Багрянов! — Не понимаю вас, — говорит Петков с досадой. — Пойми те же наконец, черт дери, что Искру взяли с поличным. Объ явление в «Вечер» сдала она; заведующий редакцией, контор щица и кассир ее опознали. Знакомые в'ашей приятельницы нам известны наперечет, и Галкина среди них нет. — Прошло пять минут. В заяасе у вас пятнадцать. Ничто вам не поможет, Багрянов, кроме признания. Поверьте на слово… Вы слышите меня?.. Так вот, я уважаю вас именно за трезвый ум. Это редкий дар в наши дни, и дай вам господь возможность пользоваться им подольше. Ну чего вы, собствен но, добиваетесь? Быстрой смерти? Ее не будет. Спасения Искры? Поздно… Какой смысл молчать?.. Не думаете ли вы, что вас обманывают, заверяя, что с Искры не спускали глаз ни на минуту? Каждый ее шаг известен, и я могу хоть сей час пригласить сюда Гешева. Да, да, пригласить и сунуть но сом в дерьмо! Не знаю пока, как она там его обошла, но что обошла — это точно. Гешев по ее милости сидит сейчас в вы гребной яме и не скоро из нее выберется. Так что — слово че сти! — Искру из подвала не выручит и господь бог!.. Разве что вы поможете ей? Слышите: ее жизнь в ваших руках. Я не шучу. Да, Искра окончательно провалилась, и будь он проклят, этот Петков, подловивший ее! А я-то., я-то хорош! Радовался, прочитав объявление… Выходит, седоусый уцелел, и я был кругом не прав, подозревая Искру в двойной игре… Что будет с ней? — Пятнадцать минут, — лениво говорит Петков и поправ ляет манжет. — У вас осталось пять. Я передумал, Багрянов. Вас больше и пальцем не тронут. Сейчас придут Марко и Би сер, и мы отправимся в подвал. Там вас привяжут хорошень ко, а Марко возьмется за девочку. Все, что стоило бы проде лать с вами, он проделает с ней… Вы согласны, Багрянов? — Нич…о…ест…о! Петков вцепляется пальцами в спинку стула. Косточки на руке белеют, а голос все так же тих. — Ничтожество, сказали вы? О нет! Я полицейский и мое му царю слуга. А ты — мразь!.. Марко! Боншдар! Бисер! Трое вошли, а мне не страшно. Совершенно не страшно. Будь что будет. Я единственный, кто знает Багрянова до конца. До самого сокровенного. Рубеж перейден еще в самом начале, и теперь Петков ничего не получит… Ты уж прости меня, Искра… Марко тащит меня, почти волочет за конец веревки, привязанной к скрученным за спиной рукам. Петков идет впереди, чуть отступясь — Божидар. — Гы! — говорит Бисер и награждает меня таким пинком, что я лечу головой вперед; Божидар еле успевает прервать мой полет. — Смотри!.. Тебе говорят, сволочь! Ну!.. Марко, открой ему фары, пусть видит! Ручища Марко раздирает мне веки. Пальцы давят сильнее и сильнее, впиваясь в углы глазниц у висков. — Ну как она вам, Багрянов? Нравится? Комок окровавленного тряпья в углу — это Искра?! Ноги мои подгибаются, но я не могу отвести глаз от красных полос на плечах и груди девушки. Бурая маска заменяет ей лицо. Из коричневой впадины в маске несется крик — жалкий, бессильный. — Бисер, успокой ее, *— говорит Петков. Я скольжу, обвисаю в руках Божидара и не успеваю подставить ножку Бисеру, ринувшемуся выполнять приказ. Петков подходит ко мне, загораживая Искру. — Тебе не жаль ее, Багрянов? Что-то сломалось во мне. Я перестал быть тем, кем был. Страха пет, но и воли нет. Петков прав: чужая боль — не для меня… Я — слабый человек… Дрянь я, ничтожество… Но иначе не могу… — Не надо, — говорю я. — Не надо ее трогать. — А взамен? Искра — женщина не дешевая! — Да… —говорю я. — Что — да? Я правильно понял; вы даете все? — Да- — Ладно, пошли, Бисер! Останешься здесь и вызовешь к ней Фотия. Пошли, Багрянов. Ничего не соображая, я ковыляю из подвала на второй этаж. Куда-то вхожу, на что-то сажусь. Пью. Воду или виноЗ? Все туманится, пляшет перед глазами, и только коричневая маска не желает пропадать. — Начинайте, Багрянов, — говорит Петков. — Да… — говорю я. — Сейчас… — Адресат? — спрашивает Петков. — Кому адресовано – объявление? — Нельзя… не при них… — Мои люди мешают? Хотите, чтобы вышли? Все равно. Какое мне дело? Выйдут — не выйдут. Нет, пусть выйдут. Это же важно. Разве нет?.. Сейчас скажу — и все кончится. Больше не будут бить… — Багрянов! Вы слышите меня?.. Мы одни. Говорите же. Кто адресат? — Лул…чев… Это Лулчев… Да… — Итак, — говорит Петков и поправляет ривальту. — С Лул- чевым мы разобрались. С объявлением тоже. Очередь за ран деву — кто и когда придет? — Не знаю, — говорю я, пытаясь облизнуть губы. — Знаете! — Пауза. — Багрянов! Еще немного, и я верну — Достаточно… — За чем же остановка? Сказав «а», переходите к «б». Вы продалп нам Лулчева… — Я не продавал. — Не в термине суть! Факт остается фактом, п Лулчеву — один черт: продали ли вы его ДС, выкупая жизнь, или назвали по соображениям альтруизма… Откуда вам известно, что он работает па англичан? — На немцев тоже. — Оставьте немцев в покое. Мне нужны англичане! Что вы знаете об этом и из каких источников? Три часа! Три долгих-предолгих часа ривальта выжигает мне кожу на лице, а Петков долбит одно и то же. Лулчев и англичане. Англичане и Лулчев. Кто, что и когда? — Выключите свет, — прошу я. — Я же сдохну… На кой черт вам покойник? — Сначала ответ. Просьбы потом. Что вы знаете о свя зях Лулчева и СПС note 2 ? — Ничего. Только то, что он работает на нее… Давно. — Общие слова: «знаю», «давно»… На чем же вы собира лись его подловить? На этой болтовне? — Мне должны переправить документы. Со связником. — Кто связник? – — Не знаю. — Багряпов! Мы же вроде бы договорились? Ну же, Багря нов! Раскошеливайтесь! Адрес резидента СПС, пароли и все такое прочее! – — Не знаю… Связник… — Опять легендарный связник? Где он? Когда придет? Где рандеву? — В храме Александра Невского, в воскресенье. Во время службы. Он должен подойти и сказать… — Предупредили. В Центре. Сказали: он сам подойдет. — Есть опознавательный знак? — Нет. Только маяк… если провален… перчатки в правой руке… Дайте же воды, Петков. Умоляю вас! — Спасибо, — говорю я с надеждой получить новую порцию воды. — Я не обманываю вас, Петков. Лулчев связан с англи чанами и немцами. Документы, компрометирующие Лулчева, должен переправить связник после того, как объявление по явится в «Вечере». Я надеялся через Искру передать тем, кто с ней связан, чтобы они доделали дело. Искра получила бы до кументы… Где-то в глубине, в недоступной мне прохладе скрипит кресло. Тоненько звенит, сталкиваясь с графином, стакан. И так же тихо, почти неслышно, смеется Петков. — Искра? Связник нацелен исключительно на в ас , а доку менты передаст е й? Вот это и называется — загнать в угол. Теперь надеяться не на кого. Все дело в одном — выдержу ли? Побои, ривальта, отсутствие воды… Что еще придумает Петков? — Налейте воды, Петков. И выключите свет! Клянусь, это сейчас важнее для вас, чем для меня… Да, я знаю связника! Знаю! Знаю! Только что толку для вас? Его я вам не дам; не дам — и точка. Делайте что хотите, но без меня вам не обой тись. Думаете, не понимаю, зачем вы бьете в одну мишень? Я вам связника, а вы мне — пулю в затылок. Так?.. Колотите себя в грудь или рвите волосы, но с Искрой вы поспешили и упустили шанс оббйтись без Багрянова. Теперь извольте сами считаться с фактами. Я один знаю связника, и одному мне удастся получить компроматы на Лулчева… Минута тишины — и тьма кромешная. Так всегда бывает, когда переходишь от ослепительного света к мягкому полумраку. — Так, — говорит Петков, и я слышу звук воды, льющейся в стакан. — Допустим, все так. Полагаете, переиграли? — Кое в чем. —. Не будьте самонадеянны, Багряное. — Разве похоже? — Я смотрю на стакан и мысленно пью. — Хотите предложение? — Разумеется, да. — Разумное. — Мысленно я пью еще один стакан. — Я даю вам Лулчева; вы мне — свободу. На такой базе мы договорим ся. Нет — делайте что хотите, но я умру немым. Не считайте это громкой фразой. Так будет. Я долго шел к этой минуте, и вот она настала. Все произнесено, добавить больше нечего, и не мне решать, как пойдет дальше… Скрип, треск половицы под ногой Петкова, и край стакана упирается в мои губы. Я запрокидываю голову и пью… — Ладно, — говорит Петков. — Вам повезло, что здесь си жу я, а не Гешев… Так вот, час я вам дам. Не вы мне, а я вам, ровно час. — Зачем? — Соберитесь с мыслями и поточнее обрисуйте связника. Полный словесный портрет, характеристика физических и моральных данных. Особенности. Стакан все еще висит в воздухе где-то возле моих губ, не отдаляясь и не приближаясь. — Нет, — говорю я. — Так не пойдет.,. — Подумайте… И — через час! Конец? Или удастся еще потянуть?.. Мне нужно пять суток. Ровно пять, ибо через сто двадцать часов — в случае, если Слави не появится в храме Александра Невского — Центр получит сообщение, что Багрянов провалился. Пять суток… Любая цена мала, чтобы получить их! — Пейте, Багрянов. Еще?.. Или лучше кофе?.. Марко! Сходи приготовь кофе. Вам, конечно, с тмином, Багрянов? — По-варшавски, — отвечаю я. — Раскололи Искру? — До самого конца! Петков улыбается, и на щеках у него проступают ямочки Если –бы не щетина, то заместитель начальника отделения В запросто сошел бы за моложавого ангела, спустившегося с небес. — Хватит, — говорит Петков, видя, что я собираюсь допить воду. — Заболеете. После ривальты врачи не рекомендуют. Слышали об обезвоживании организма? — Так, кое-что. — Ну что, полегче? — Платок исчезает в кармане. — Между прочим, странная погода: то снег с дождем, то дождь со сне гом… — Источник тот же? — говорю я. — Разумеется. — Вы преуспеваете. Сказав это, я окончательно успокаиваюсь. «Опоздал ты, Петков…» Показания Искры уже ничего не могут изменить, поскольку один Багрянов з н а е т связник а… Багрянов. То есть я. — Гляньте-ка сюда, Багрянов. Серый бумажный прямоугольник, плохо заглянпованный и словно бы выцветший, — позитив мгновенной фотографии, сделанной, судя по качеству, портативным аппаратом и в невыгодных условиях. Я всматриваюсь в него: улица, в панораме — дома; слева — вполоборота — человек. Все снято мелко, но не настолько, чтобы в человеке нельзя было признать седоусого, обладателя «Патека». — А вот и связник, Багрянов! — Этот? — Я качаю головой. — Чушь собачья! — Это не связник. Марко, старательно балансируя подносом, вносит две дымящиеся чашки и все, что к ним полагается. Сахарница, поджа– ренпые хлебцы, джем на блюдечке. — Валяйте, Багрянов, — поощрительно говорит Петков и по дает мне пример — тонким слоем намазывая джем на похру стывающий тост. — Поговорим как 'друзья. Без оскорблений и сведения счетов. Дело ваше дохлое, и отступать вам некуда. — Это почему же? — А потому, что ваши связи, ваши легенды, все, что имеет хоть малейшее касательство к Багрянову, отработано до кон ца. Если вы заметили, любой ваш шаг, начиная с приезда в гостиницу, был просвечен. — Мерси за сообщение. Значит, вы засекли меня в день . въезда в номера, не раньше. — Не ломайте комедию! — Петков отрывается от чашки, смотрит на меня в упор. — Можно подумать, что вы это толь ко сейчас сообразили. — Нет, конечно. Но вы подтвердили факт… — А какой смысл скрывать? — говорит Петков просто. — Опыта у вас хватает, вы это доказали. Петков надкусывает хлебец и аппетитно хрустит корочкой. Челюсти его работают равномерно, и глаза чисты. — Три легенды, — говорит он. — Почему три, а не сто три? — Считать умеете? Первая — модный магазин и все, к не му относящееся… Вторая… В нашем разговоре довольно много пауз; они позволяют мне отвлекаться и, больше того, вооружиться кое-какими догадками относительно перемен, происшедших за истекший час с заместителем начальника отделения В. — Вы остановились на легендах, — говорю я и, поколебав шись, беру сигарету из пачки Петкова. — Первую вы назвали. Вторая?.. — Не торопитесь, Багрянов, — говорит Петков терпеливо. — У вас скверная привычка забегать вперед. — Он вытирает гу бы салфеткой и на миг прикрывает глаза. — Не так уж важ но, сколько было легенд. Существеннее другое — уровень ва шего профессионализма при их использовании и умение пере страиваться на ходу. Проанализировав эти и кое-какие иные компоненты, можно прийти к выводу… — Какому? — не удерживаюсь я. — Вы пришли не на связь с разовым заданием… Это — с одной стороны… С другой же — Багрянов не годится на роль резидента, ибо резидент с «подмоченным» паспортом — это, извините, нонсенс! Что такое резидент? Своего рода посол. С его внедрением нет смысла спешить и уж совсем ни к чему задействовать его сразу. А связь у вас была. Да, была. На вто рые сутки. На улице Царя Калояна, не так ли? — Вы спрашиваете или утверждаете? — Утверждаю. Я бы но показал вам фотографию, если б не был уверен… Никола Бояджиев — так звали вашего связника. Пароль: фраза о снеге и дожде, отзыв — любой набор слов со вставленным в него «туманом». Аварийный сигнал: перчатки в одной руке. Я не ошибся? — Вам виднее. — Бояджиев — паспортное имя. Вам известно настоящее? — Его знал только он, — говорю я, следя за тем, чтобы го лос был ровен. — А он не скажет… Он же умер. Петков! Умер час или полчаса назад… Потому вы и принесли фото… Пока он жил, было бы не выгодно. Вы ждали: а вдруг заговорит. Он. что, был без сознания, да?.. — Хлеб ложится на стол — есть я не могу. — Коротко: Бояджиев умер, и расстановка сил из менилась. У вас больше нет ничего в запасе, Петков. Один я. Один! И, кроме меня, никто не даст вам правды о явке в церк ви. Вот так. Вы теперь и пальцем меня не тронете, Петков! — Ой ли? — Не тронете. Наоборот, будете холить и лелеять. Легенд было три, вы правы. Правы и в том, что я не курьер. Я при– гчел из-за Лулчева, и только я могу дать вам его… Лулчев ра ботает на немцев и англичан. Немцы, конечно же, вас не вол нуют — про них в ДС известно без меня. Зато связь советни ка царя с СПС для вас дар божий. На таком деле любой еде лает карьеру. Верно?.. Не отвечайте, Петков. Будем считать, что я просто размышляю вслух… Так вот, сдается мне: вы и раньше подозревали, что Лулчев работает не только на Берлин, но и на Лондон. Однако доказательств у вас пока нет. Если Делиус * платит Лулчеву в своем бюро на бульваре Евтимия — Сейчас я копчу, Петков, потерпите. Остался пустяк, и он сбивает вас с толку. Вы ломаете голову над вопросом: если Багрянов шел сюда, чтобы прибрать к рукам советника царя, какого черта он стал звонить во дворец с бульвара Дондуко– Еа? Так? — Продолжайте… — Хорошо. Второй вопрос — почему я доверился Искре? — Почему же? — Начнем с телефона. Крайпе просто и сводится к глупому просчету… Я недооценил вас, Петков. Ваша шляпа, дурацкое знакомство… Я потащил вас к телефону, полагая, что вы рядовой агент и имя Лулчева нагонит на вас страху. Сознаюсь, неумно. Особенно, если вспомпить, как я хватал вас за шею и подсовывал трубку. — Сцена была захватывающая! — Не язвите: вы тоже выглядели не лучше. Я слишком позд но раскусил, зачем вы приставили ко мне демаскированных хвостов и всячески старались показать, что я провален. Одна ко и я, в свою очередь, попортил вам крови, сунувшись на бульвар Дондукова и не дав довести до конца идиллическую линию Искра — Багряиов. Насколько я понял, вы очень на нее надеялись? — Более или менее. — Ну что ж, она принесла вам, что могла: текст объявления и явку у Бююк-Джами. — Фальшивую явку! — А вы как хотели? Надо же хоть в чем-то подстраховать ся!.. Вы совершили только две ошибки… — Просветите? — Маленькая — не стоило давать объявление, не выйдя к Бююк-Джами вторично. Покрупнее — слишком трогательно все было в подвале. Эти полосы на плечах, обнаженная грудь… Никогда не передоверяйте исполнителям черновую работу. Марко все же не ас, а вы поздно стали исправлять ошибку. Помните? Попытались встать между мной и Искрой, отгороди ли ее, когда догадались, что я могу распознать инсценировку. — Распознали? — Увы!.. Только сейчас сообразил. Да, с Петковым надо держать ухо востро. Ответь я по инерции, что заметил в подвале неладное, и все полетело бы вверх дном. Ибо и в этом случае история с Лулчевым начала бы рисоваться в новом свете… Рубашка под мышками намокает — так бывает со мной всегда, когда удается не сверзиться в яму, но картина возможного падения еще слишком свежа, чтобы ее можно было отнести к безвозвратному прошлому.., Отвлекаясь, я заставляю себя переключиться с дня нынешнего на день минувший и вспомнить то утро, –когда фырканье автомобильного мотора разбудило меня. Что меня тогда поразило? Шаги и сдавленный женский крик. Точнее, несоответствие крика, в котором угадывался страх, со спокойной отчетливостью шагов. Тук– тук-тук. Равномерно и звонко. Женщина кричала и в то же время беззаботно шла к подъезду… Петков покачивает ногой и молчит. В умении слушать он корифей, и я с огорчением понимаю, что напрасно жду вопросов. Их не будет. Придется все делать самому, уповая на то, что мое «только сейчас сообразил» не насторожило Петкова. —Поздно, — говорю я с видимым огорчением. — К сожа лению, поздно удается разобраться в мелочах… Ничего не ис правишь… Ладпо, черт с ним! Перейдем к сути или же хотите еще о чем-нибудь спросить? —Предпочту послушать. — Тогда об условиях? — спрашиваю я осторожно, готовый в любой миг затрубить отбой. — Первое — свобода. — Помню. Еще что? — Чистый паспорт. Без имени. Я его сам впишу. — Допустим… еще? — Двести пятьдесят тысяч левов. Можно предъявительским чеком. — Все? — Голос Петкова звучит ровно. — Не совсем. Нужен еще пропуск. Наверняка в ДС есть такие пропуска или удостоверения. Нет? Клочок бумажки ли бо жетон, гарантирующий свободный проход, проезд и все такое прочее. — Не знаю. Надо навести справки… — Вы — и не осведомлены? Ни за что не поверю! — Хорошо. Когда вы хотите получить вашу галантерею? — Утром перед визитом в храм. — После визита. — До! Гарантии — так уж гарантии! — Чистый паспорт. А фото? Не прикажете ли вас здесь сфотографировать? — Переснимите со старого. — Я подумаю, — холодно говорит Петков. Он встает — подтянутый, свежий, будто и не было никакого разговора. Уверенным жестом прячет в карман сигареты и идет к двери. Негромкий хлопок, и я остаюсь один. «Я подумаю…» Теперь уже ничего не изменишь. Остается одно — ждать. …После решительного объяснения с Петковыы я заставил себя выползти из кровати, куда меня уложил Фотий, и теперь брожу по комнате, время от времени держась за стенку. Врач, привезенный Петковым, наложил мне на поясницу тугую повязку и, не сказав ни слова, покинул виллу. Это было позавчера, и двух суток мне хватило, чтобы отлежаться и почувствовать себя более или менее здоровым. Если бы не мысль о чемоданчике, то Слави Багрянов был бы почти счастлив — настолько, насколько может быть счастливым человек в его положении. Постель, еда, отсутствие наручников и допросов. Петков уехал вместе с Фотием и с тех пор не появляется на вилле. Исчез куда-то и Божидар, и Бисеру с Марко приходится туговато. Они по очереди стряпают, подметают этажи, смахивают тряпной пыль с мебели, дежурят у дверей комнаты — словом, совмещают обязанности тюремщиков с хлопотным ремеслом прислуги. Завтра воскресенье. Следовательно, завтра и поход в храм. Правильно ли я поступил, дав Петкову Лулчева? Да илп нет? Тихо ковыляя по комнате, я вновь и вновь — в который раз! — восстанавливаю в памяти ход событий и склоняюсь к мысли, что иного выхода, пожалуй, не было. С чего началось? С того, что, выходя из номеров на бульваре Евтимия, я заметил наружника, потом другого и понял, что оторваться не удастся. Для порядка я помотал их по городу, но они висели у меня на пятках с упорством бульдогов. В течение суток число филеров удвоилось, и я потихоньку терял остатки спокойствия при мысли, что рандеву на улице Царя Калояна назначено и отменить его нот никакой возможности. Положение утяжелялось тем, что, таская наруж– ников по Софии, я рано или поздно мог наткнуться на людей, знавших меня по конторе на улице графа Игнатиева, и, хотя правила предписывали нам не заметить друг друга, никто не поручился бы, что в каком-то случае из правила не будет сделано исключение. Выходило так, что поднадзорная свобода, дарованная мне ДС, становилась опасной не для одного Вагрянова. Будь я всего лишь курьером, выход оставался один — самоликвидация. Но я не был им, и мысль о чемоданчике останавливала меня. Рация и деньги лежали в нем. Бесценный груз! Он был крайне нужен, его ждали, и, следовательно, я обязан был вручить его адресату. Все, что мог сделать Центр, снаряжая меня в вояж, — подстраховать запасной явкой в храме. Шифровка, трижды повторенная в часы радиоприема, ушла в Софию еще до моего отъезда… Рискнуть или нет? Времени для колебаний у меня почти не было, и я решил, что игра стоит свеч. Вот так и вышло, что я «подставился», и Петков, бросив текущие дела, примчался на бульвар Дондукова. Судя по всему, ему весьма не хотелось этого делать. Интимная дружба Искры и Слави в ближайшем будущем обещала принести плоды, но я — грубо, в лоб! — сунулся с запиской и паролем и, наломав, таким образом, дров, вдобавок преспокойно завалился спать. Я спал, а Искра названивала в ДС, и Петков, надо понимать, яе сиял от радости, слушая ее. Еще бы! Ведь все шло так мило и благородно: агент ДС в роли подруги Слави, из любовных соображений предупреждающая его о том, о сем; сам Слави, обязанный, судя по всему, прибегнуть к ее содействию; совместная их работа под контролем ДС, разумеется. Идиллия!.. А вместо этого? Я ковыляю по комнате и не без удовольствия представляю, как Петков в кабинете у Львова моста потел, решая задачу. До звонка Искры все развивалось по его сценарию. Агенты топали за мной, беспрепятственно позволяя дешифровать себя: напуганный слежкой, я, как и надлежало, суматошно мотался туда-сюда; записка вела меня к Искре и просьбе оказать ту или иную услугу; и вот на тебе! Афронт, сущий афронт, как говаривали наши деды. Старый пароль!.. Что сие означает? Беспредельную глупость Слави или провал Искры? Если первое, то пора кончать игру: туповатый объект того и гляди полезет не в мышеловку, а под колеса трамвая, и тогда — прости прощай тонкие замыслы! Если второе, то и тут не легче. Надо срочно страховать Искру и попытаться сберечь ее для новых комбинаций. А Багрянова брать; брать в любом случае. Словом, мы оба — Петков и я — разными тропинками шли к одному, и встреча на бульваре Дондукова состоялась. Вспоминая всякую всячину, я — без особой радости! — признаю, что Петков и там и позже оказался на высоте. Легенду, обосновавшую метаморфозу Искры, он разработал почти безупречно. Зная о распрях между Гешевым и Праматоровым, я обязан был поверить, что Петкову — нож острый, появление Искры в особняке. А трюк с паролем? Небо свидетель — Петков мастак на выдумки. Накладки с сигаретами и шагами в ночи, в конце концов, не имели значения, ибо я в полной мере оценил их лишь после того, как текст объявления попал к Искре. Лев Галкин проник на четвертую полосу «Вечера», и Слави Багрянов мог сколько угодно кусать локти и посыпать пеплом седеющую голову, упрекая себя в доверчивости и иных смертных грехах. Помнится, я так и делал, и хочу надеяться, что выглядело это достаточно убедительно. Объявление… Здесь Петков впервые по-крупному рискнул. Или нет? Или он и в данном случае не прогадал? Я останавливаюсь и, припав щекой к холодной стене, устраиваю привал. Семнадцать тысяч шагов — примерно девять ка– лометров. Еще тысячи три, и на сегодня хватит. Сердце кувалдой молотит в ребра, не хочет успокаиваться, и стена под щекой теплеет, начиная согреваться. Я касаюсь ее рукой и скашиваю глаза в сторону стола. Там поверх пепельницы лежит конверт из плотной коричневой бумаги. Моя индульгенция и подорожная в будущем. Вручая мне его вчера, Петков не изображал колебаний. — Берите, Багрянов, — сказал он серьезно. —Проверьте: паспорт, пропуск, чек. Все на месте… Я взял конверт, полистал паспорт; все было в порядке. — Теперь, когда товар у вас, позвольте дать совет. Играйте по-крупному и постарайтесь разумно им распорядиться. — Он помолчал. — На вашем месте я но стал бы терять с нами дружбы. Как знать, не пригодится ли вам ДС! — Это совет или угроза? — В Болгарии, знаете ли, неспокойно. И… и не поручусь, что вас не возьмут на прицел партизаны или боевики под полья. — Или ваши люди? — спросил я в тон. — И это возможно. Сдается мне, что дирекция не проявит рвения при поисках убийц. Так вы подумайте. — Подумаю, — сказал я угрюмо и положил пакет на пе пельницу. Пакет. Так он и лежит на столе, ни разу с вечера не потревоженный. Зачем? Все было без фальши — чек, пропуск, паспорт. В любом варианте для Петкова не имело смысла подсовывать мне «бронзу» и настораживать. Напротив. Он — если уж говорить о намерениях — не должен был дать мне повода заподозрить ДС в данайском значении даров, отнюдь но гарантировавших Слави Багрянову свободу. В свою очередь, и я совсем не обязан был делиться с кем-либо подозрениями по части конца операции в храме… Словом, мы оба вели себя так, будто и не предвидели, что после ареста связника Цыпленок или там Божидар в ближайшем укромном месте, вполне возможно, прихлопнут Слави Николова Багрянова, а конверт со всем содержимым вернется куда положено — в сейф Петкова… Я отвожу взгляд от конверта и заставляю себя продолжить прогулку. Осталось всего три тысячи шагов. Пустяки. — Извольте побриться, господин, — говорит Марко тоном слуги из хорошего дома. — Господин Петков приказал вас постричь и побрить. — Сколько можно? Я все понял — и о вас и о себе. Надо ли повторяться? — Считаете, не надо? — сказал Петков. — Как знать. От повторения вреда не будет; зато, если что-нибудь напутае те, пеняйте на себя… Главное, ведите себя смирно. До этого Петков битый час объяснял мне, чем все кончится, если я попытаюсь отступить от инструкций. Я слушал его вполуха и радовался, что все скоро кончится. Капель обрабатывала подоконники, и сосульки ухали, мягко взрываясь в сугробах; для ощущения благополучия не хватало мурлыкающей кошки. Волнение пришло ко мне только сейчас, на остановке. Мы добрались сюда на двух автомобилях — в головном ехали агенты, в другом — мы с Петковым. Ноги у меня мерзнут, и я тихонечко постукиваю каблуками, украшая брюки стоящего рядом Петкова серыми точками грязи. Агенты — их четверо — зябнут поодаль, одинаковые, в плащах с поднятыми воротниками. Им еще предстоит померзнуть, околачиваясь возле храма. Заутреня протянется не менее часа, и я, думая об этом, испытываю некоторое удовлетворение. Трамвая все нет и нет. Я выплясываю ритмический танец и рассматриваю забеленный снегом склон напротив. Трамвайная линия проложена у подошвы невысокого холма, за которым — если взять вправо — лежит Лозенец, самый что ни на есть респектабельный квартал Софии. О том, что за моей спиной расположен стрелковый полигон, я стараюсь не думать. На полигоне расстреливают. Петков вплотную придвигается ко мне, берет под руку. Он неестественно оживлен; губы растянуты в улыбке. — Замерз, бай-Слави? — Опоздаем к заутрене, — говорю я и пристукиваю каблу ками. — Не о том беспокоишься, — говорит Петков и берет меня под руку. — Моли бога, чтобы он пришел. — Трамвай? — Твой человек. — Придет. Послушай, надо ехать в машине. Ручаюсь, нас некому засекать. Остановка пуста — только мы шестеро, и я говорю громко. Агенты поворачиваются на голос, а Петков изо всей силы сжимает мой локоть. — Потерпим. Христос и тот терпел. Один из агентов длинно, с присвистом зевает. На лице у него скука и томление. Он мелко крестит рот и, не отнимая пальцев от губ, дует на них. Глядя на него, зеваю и я, и как раз в эту минуту с воем раздавленной собаки возникает трамвай — желто-красный вагончик, не спеша скатывающийся вниз, под уклон. Пальцы Петкова впиваются в мой локоть, и по мышце до плеча молнией проскакивает судорога. Я невольно вырываю руку, заставив агентов встрепенуться. Тот, что зевал, делает шаг ко мне и лезет в карман. — Ты чего? — окликает его Петков. — А ну на место. И чтобы не лезть к нам в вагоне. Держитесь поодаль, поня ли?.. А ты не дергайся, бай-Слави. Они могут не понять, з чем дело… Ну с богом! Я сжимаю зубы и карабкаюсь на обледенелую подножку подошедшего трамвая. Петков подталкивает меня в спину, помогает не соскользнуть. Рука у него твердая. В трамвае пусто. Лишь у будочки вожатого дремлет, кивая при толчках, пожилая крестьянка в шопском плате. Плат в нескольких местах заштопан; я успеваю заметить это, пока Петков, звеня стотинками, расплачивается и садится, притиснув меня к стенке. —, Бай-Слави… Ты слышишь меня? Не вздумай глупить в храме. Уйти тебе не дадут. Ты понял? — Угу, — говорю я, чувствуя на щеке капельки слюны. — Ты узнаешь его? — Откуда? Говорил же тебе: он сам меня узнает. — Наступишь мне на ногу, когда он подойдет. Два раза. — Помню. — Веди себя так, словно меня нет. — Хватит, — говорю я сердито. — Сколько можно? Если ты в чем-то не уверен, давай вернемся. Я вытираю со щеки слюну и раздраженно отстраняюсь. Я что ему — железный, каменный, бетонный, кирпичный? Египетская пирамида, что ли? И когда только настанет конец? Знал бы кто-нибудь, как я устал. А Петкова все несет. Он не может или не хочет остановиться. Слова выскакивают из него, стертые, не имеющие смысла. О чем говорить, если все решено? Если все, до самой последней запятой, обговорено еще там, на вилле? Я выстраиваю глухую стену, отгораживаюсь ею и пытаюсь жить сам по себе — шевелю пальцами в ботинках, отогревая ноги, считаю штопки на плате крестьянки. — Вставай, бай-Слави! Пересадка… Живее! Стена, воздвигнутая с немалым трудом, рушится, и я, поднявшись, двигаюсь к выходу. .Один из агентов прет за мной через весь трамвай и выскакивает уже на ходу. Прыгает он неловко, подворачивает ногу, и Петков, услышав вскрик за спиной, не оборачиваясь, рычит: — Болван! — И ко мне: — Не отставай, бай-Слави. — Бай-Слави! — толкает меня в бок Петков. — В храм вайдем вместе. Не забудь снять шапку и перекреститься. — Без креста нельзя? — Хватит! Рука Петкова, просунутая под мой локоть, сигналит, что пора подниматься. По зыбкому полу мы идем к задней площадке, и я рассматриваю темные от грязи планки настила. Между ними поблескивает монетка. Я нагибаюсь, поднимаю и, зажав в кулаке, кожей пытаюсь определить — орел или решка. Мы выбираемся на улицу, и сырость темного, непрогрето– го утра заставляет меня задрожать. Площадь перед храмом полна народу, мы вклиниваемся в толпу, нас толкают, бранят; зубы у меня клацают, а Петков что-то говорит мне, но я не слышу, все еще стараясь понять, какой стороной лежала монетка — решкой или орлом. Ступень. Еще ступень. До разверстой двери храма рукой подать. Оттуда тянет теплом, сладким воздухом хорошо протопленного жилья. Служба еще не началась, огни пригашены, и лики святых — темные на темном — прячутся в полутьме. Сотни и тысячи маленьких свечек отражаются в золоте риз. Они горят ровно и спокойно, освещая самих себя, и люди — лица их, одежды, руки — тенями скользят, приникая друг к другу, благостно призрачные и отрешенные ото всего. — Свечи, — нервно говорит Петков. — Возьми же свечи! – Где? На миг я отвлекаюсь и теряю женщину из виду. Искра или нет? Мало ли в мире черных пальто? Мы останавливаемся на свободном пятачке — слева от огороженного квадрата, предназначенного для священника. Впрочем, может быть, не для священника, а для кого-то еще — я плохо разбираюсь в тонкостях богослужения и знаю только одно: стоим мы там, где надо. — О! — говорит Петков и не успевает докончить. Я вижу его округленный рот, немыслимо вздернутые брови и что есть силы наотмашь рублю ребром ладони по ненавистной шее. По адамову яблоку. Изумление возникает на лице Петкова и исчезает — вместе с лицом, телом, самим Пет– ковым, кулем оседающим к моим ногам. — Сюда! Опять рука на плече, но теперь я уже соображаю, что это Густав, и, не рассуждая, устремляюсь туда, куда он меня тащит, волочет, тянет, расшвыривая людей. Что-то выпадает из моего разжатого кулака. Что?.. Ах да, монетка. Пропадп она пропадом! Огромная икона возникает на пути, и я не успеваю удивиться, увидев на ней дверную ручку. Дверь? Чертовщина какая– то!.. Густав ногой пинает ее, вбрасывает меня в черный зияющий подвал; я едва успеваю пригнуться; попадаю в чьи– то руки и, безотчетно доверяясь им, бегу, увлекаемый невидимыми мне людьми, по неосвещенному коридору. — Скорее!.. — задыхаясь, орет Густав. Он огромен п тяжел, гораздо выше и тяжелее меня; я знаю, что у него астма, ж, как о чем-то постороннем, думаю, что ему, должно быть, очень трудно бежать… А эти с ним — кто они?.. Двое. Поворот. Снова поворот. Еще один. Меня разворачивают, подталкивают, направляют — и все это молча, тяжело дыша. — Стой, — запаленно командует Густов. —Бонн, проверь. — Ты где? — говорю я, едва держась на ногах. — Здесь. Тише… Ну что, Бонн? — Там женщина. Та самая… — О черт… Вперед, ребята. Боян, прикроешь! — Понял! — Слави, за мной… Мокрая от пота рука вцепляется в мою и тянет. Опять идти? Я же не могу!.. — Слави. Да не упирайся, мать твою!.. Я бегу — нет, лечу! — из последних сил. Сиплое дыхание, мое собственное или чье-то, бьется в уши. — Не могу… — Можешь!.. Давай сюда… Неестественно беззвучно открытая дверь — и улица. Не развеянная рассветом темнота. Холод валится на меня, снежным кляпом забивает рот. — Перебегай, — неожиданно спокойно говорит Густав из– за спины. — Куда? — На ту сторону. Боян прикроет. , Я ступаю на тротуар, пытаюсь оглядеться и оскальзываюсь. Балансирую на одной ноге, только бы не упасть! — Берегись! — кричит Густав. Темнота улицы, темнота одежд. Удержавшись на ногах, я на миг, на десятую секунды столбенею — черное пальто, белый овал… Искра!.. Значит, я не ошибся там, в церкви? Как она попала сюда? , — Стой, бай-Слави! — Искра? — говорю я и делаю шаг к ней. — Назад! — ревет Густав. Кто-то выпрыгивает из-за моей спины, а я стою, стыну па месте, глядя, как медленно — слева направо — рассекает нож сначала мрак, потом черное пальто, и женщина падает, совсем уже медленно, клонится ко мне, длинно всхлипывает и, отбросив телом мою руку, скорчившись, ложится в снег. — Что? — говорю я. — Что? — Что? — шепчу я на бегу, подхваченный Густавом и одним из боевиков. — Зачем?.. Куда? Ничего не понимаю… Кажется, мы стоим во дворе. Или в подворотне. Или –лет — в парадном… Стоим. Живем. Дышим. — Слави! Ты как? — Ничего. — Сейчас, старина. — Ничего, — твержу я и ощупываю рукав — мокрый, теп лый. — Тише, — говорит Густав. — Ну и задал ты нам работы, старина. Где-то далеко — в тридевятом царстве — начинают надрываться полицейские свистки. Поздно… — Порядок, — говорю я. — Чего ждем? — Сейчас. Помолчи, старина. Густав треплет меня по плечу, и я закрываю глаза. Ничего нет — пустота. Темное тепло неосвещенного подъезда. Остров. Ну да, остров. А я островитянин и скоро поеду на материк. Вот только отдам чемоданчик и поеду… — Где ты, Густав? — Здесь, старина. Потерпи немного. Старый товарищ, мы работали с ним. Иногда — не чащо раза в месяц — пили кофе в моей конторе на улице… на улице… Как она называлась, эта улица?.. Забыл. — За что вы ее? Зачем? — Она из ДС. — Знаю. — Ничего не поделаешь, старина. Почему Искра? Почему не Петков? Она была еще молода и могла начать жизнь иначе. Была… Я стою и не могу заставить себя открыть глаза. Я взрослый несентиментальный мужчина, многое перевидевший на своем веку. Почему же мне так больно, хотя убит враг? Кто скажет, почему? — Пора, — говорит Густав обыденным голосом. — Прикро ешь нас, Боян. Пошли! — Пошли… Все еще темно, и в небе — ни одной звезды. Зимой не видно звезд. Я стою на тротуаре, а в глубине переулка тигриными зрачками мерцают притемненные фары автомобиля. |
|
|