"Дважды войти в одну реку" - читать интересную книгу автора (Меретуков Вионор)

Глава 15

…Покинув далеко за полночь гостеприимный дом Шнейерсона, Колосовский счел разумным не ехать сразу домой, где его ждали комнаты, гулкие от пустоты, а побродить по предутренней столице и отдаться светлым мечтам.

Герман влачился по улицам, с наслаждением вдыхая толстой грудью тяжелый московский воздух, который не променял бы даже на альпийский эфир, и смутно грезил о будущем, которого у него не было.

Он пересек Садовое кольцо и вышел к Москве-реке. Спустился к набережной. Остановился у парапета. Порылся в карманах, нашел сигареты, зажигалку и с удовольствием закурил.

"Хороша девчонка, — вспоминал он Марту, вглядываясь в черную рябь реки, — очень хороша. Да-а, девчонка забавная… Лошадность… — он хмыкнул. — А какую штуку она отмочила со столоверчением! Вот бы никогда не подумал, что услышу и увижу нечто подобное! Вызов духов с их последующей материализацией…" — Колосовский неожиданно засмеялся резким рваным смехом, похожим на лай или плач. Его сиротливый смех, вызвав глухое эхо, растворился во влажном ночном воздухе.

Докурив сигарету до фильтра, Герман ловким щелчком бросил ее в воду. Вокруг было тихо, и он услышал шипение гаснущего окурка.

Колосовский сел на скамейку, осторожно прислонился спиной к единственной уцелевшей деревянной планке, посмотрел на свои вытянутые ноги-тумбы и привычно затосковал.

В голову полезли мысли о скуке, вечности, неудовлетворенности, бесконечности Вселенной и тщете всего того, что волновало прежде…

Одиночество, которое, когда он подолгу живал с женщинами, казалось недостижимым островком воли, покойным и надежным благом, почти раем, теперь, когда он стар, превратилось в страдание.

Одиночество, видевшееся победоносной сияющей свободой, на деле оказалось бельевой веревкой, на которой сохнут и никак не могут высохнуть застиранные кальсоны и продранные носки.

Как выяснилось, одиночество — это банальная клетка, из которой нет выхода. Вернее, выход-то есть, но как он отвратителен! "Вот передо мной Москва-река. Бултых, и через пару дней мой разбухший труп выловят где-нибудь в районе Пестовской гавани напротив коттеджа внука Леонида Утесова. И это — выход?.."

Германа передергивает. Герман страдал не только от одиночества. Он страдал от безделья. Он не знал, как выйти из этого состояния.

А Шнейерсон, похоже, знает. И предлагает свой вариант выхода из состояния скуки и ничегонеделания.

…Герман вспомнил, как всего пару часов назад Раф, рассадив друзей вокруг стола, объявил, что с этого дня они все начинают новую жизнь.

— Я так решил, — сказал он. — Поскольку я здесь самый умный и поскольку я к вам ко всем благоволю, то я и посчитал, что не имею права бросать вас на произвол судьбы, как это сделали ваши бывшие жены…

Раздались возмущенные голоса:

— Меня жена не бросала….

— И меня…

Раф понял руку:

— Всё одно, каждый из вас живет анахоретом, как какой-нибудь кочующий венгерец… Должен же, в конце концов, кто-то о вас заботиться. Мы постарели, это прискорбный факт, но мы не можем жить старозаветными представлениями о жизни и тешить себя воспоминаниями о днях минувших. Мы должны идти в ногу со временем, даже если это время обращено — как в случае со столоверчением — назад, в далекий 19 век или еще дальше. Поэтому мы вступаем в новую эру, эру спири-тизма…

— Стриптизм? — заволновался Зубрицкий. — Ты сказал "стриптизм"? Обожаю стриптизм! Жить без него не могу! А кто будет раздеваться и извиваться под музыку? Неужели вы, королева? А вы умеете исполнять танец живота, зажав чреслами швабру или метлу?

— Ну вот, дожили: теперь еще и старина Гарри оглох, — как бы про себя произнес Раф. — Видно, встреча с представителем закона не прошла для него бесследно.

— Ты невнимателен, Рафаил! Милиционер дал мне в глаз, а не в ухо!

— Обращаю внимание господ начинающих спиритуалистов на то, что столешница имеет неприспособленную для опытов прямоугольную форму, — неожиданно выпалил Тит и посмотрел на Рафа, — обратите внимание на этот стол, он не круглый, даже не овальный! А спиритический стол должен быть круглым. Повторяю: круглым, круглым! Или, в крайнем случае, овальным, старый ты дурак… Так во всех специальных справочниках написано! Твой стол неправильный, опасный. Ты плохо подготовился. Еще вызовем чёрт знает кого…

Раф воздел глаза к потолку.

— Нет, этот остолоп безнадежен, — сказал он с сострадательными нотками в голосе, — в том-то вся и соль, чтобы стол не имел овальной или круглой формы… Только тогда может произойти реинкарнация, материализация духов и раздача слонов. Спроси у медиума.

— Подтверждаю, — ответила Марта. — Предлагаю не отвлекаться. Положите руки на стол. Мизинцем левой руки коснитесь правого мизинца вашего соседа, а мизинцем правой руки — мизинца соседа справа. Вот так… Теперь сосредоточьтесь… Чей дух будем вызывать?

— А бывают души у неодушевленных предметов? — спросил Зубрицкий. — Я только хотел спросить, может ли быть душа у водки?

— Конечно, может! — убежденно сказал Лёвин. — Стал бы я ее пить!

— Интересно, а бывают души у негодяев? — продолжил расспросы старина Гарри.

— А вот мы сейчас это увидим, стоит только вызвать души некоторых прославленных политиков…

— Для этого совершенно не обязательно кого-то вызывать, достаточно на себя оборотиться…

— Я полагаю, что у негодяев и всяких там извергов души должны быть такие, знаете, основательные, дубленые, грубые, крепкие, как ботинки фабрики "Скороход", короче, что б сносу не было!

Марта хитро посмотрела на шутников.

— Скоро у вас пройдет желание скоморошничать…

— Марта, душечка, нам не терпится заняться столоверчением, — загалдели друзья. — А что, стол будет сам вертеться? Или вы там уже приладили портативный электромотор? Или столешницу надо подкручивать снизу коленями?

Понемногу друзья успокоились, и Марта взялась за дело. Для начала решили вызвать дух Ильича и попросить его дать оценку политической ситуации в стране.

Дух Ленина явился без промедления. Марта кладбищенским голосом задала вопрос. Дух немного подумал и с подъемом сказал:

"Верной дорогой идете, товарищи! Разрыв между доходами самых богатых и самых бедных в современной России превысил показатели 1913 года. Если и дальше всё будет продолжаться в том же духе, то предрекаю не сегодня-завтра социалистическую революцию, которую во всем мире ждет всё прогрессивное человечество! Точное время начала восстания будет сообщено товарищами Зиновьевым и Каменевым в газете Горького "Новая жизнь"…"

Прорицателя с трудом удалось опять загнать назад, в потусторонний мир.

Приятели передохнули, выпили по стопке и решили вызвать дух Сталина.

— Не многовато ли для одного вечера? Как бы чего не вышло… — забеспокоился Тит.

— Не бойся, — сказал Колосовский. — Может, хоть порядок наведет… Сейчас нашей стране нужна твердая рука, разболтались все без батьки-то, страха божьего нет…

К Герману прислушались, и Марта вызвала дух величайшего гения всех времен и народов.

Появившись, дух Сталина долго молчал. По комнате разлились ароматы обкуренной трубки и давно не мытого старческого тела. Было слышно, как Сталин кряхтит.

На просьбу материализоваться, Сталин ответил коротко: "Я уже давно среди вас".

Потом были Иван Грозный, Наполеон, Лев Толстой, Горький, Чехов, Набоков…

Каждому из них было предложено высказаться по поводу того, что у них наболело на душе.

Грозный возмущенно сопел, потом промолвил мечтательно: "Вот бы вас всех да нА кол!"

Дух Наполеона внятно произнес по-русски: "Я устал от вызовов, к тому же у меня голова чешется от мышьяка" и на предложение материализоваться ответил отказом, объяснив это тем, что и так Наполеонов на земле развелось до черта и больше, и с каждым годом число их прибывает: достаточно заглянуть в любую психиатрическую лечебницу.

Дух Толстого, потрясенно: "Меня еще помнят?!"

Дух Горького: "Ах, как же шустро он носился-то, этот черный демон бури, знали бы вы!"

Дух Набокова: "Всё сжечь. Вообще, всё, всё сжечь! Оставить только кинематограф и мои книги…"

Дух Чехова обратился к Рафу: "Зачем вы стали так сложно писать? Писать надо просто: о том, как Петр Семёнович женился на Марье Ивановне. Вот и всё… "

— А теперь вызовем дух Фиделя Кастро… — сказала Марта.

— Он что, умер?.. — спросил Тит.

— Нет еще, но чревовещать уже может.

Дух Кастро заговорил голосом Александра Анатольевича Ширвиндта.

— Как вас зовут, — развязно спросил он.

— Я Колосо… — степенно начал Герман, которому не терпелось пообщаться со знаменитым трибуном. Но тот его грубо оборвал:

— Молчать! Не вас спрашивают! Я обращаюсь к вашему соседу. Да-да, к вам, эй, вы, толстоносый, голубоглазый, с волосатыми ушами!

Бесцеремонное обращение команданте покоробило Шнейерсона. Он насупился и сказал с вызовом:

— Раф Шнейерсон, с вашего позволения!

— Раб Шнейерсон? Самый настоящий раб?! — Кастро, казалось, был поражен. — Вот это да! И много в России рабов?

— Навалом… Россия вообще, как сказал один поэт, страна господ, страна рабов… Но я не раб Шнейерсон, я — Раф Шнейерсон! Я русским языком сказал — Раф Шнейерсон!

— Только не надо делать из меня дурака! Что я, по-вашему, глухой, что ли? Граф Шнейерсон? Почему граф? С каких это пор инородцы в графья полезли? Вы ведь еврей? Так?..

— Так. То есть, почти. Я русский еврей. А это совсем другое… Русский еврей — это историческая данность. Знаете, бывают братья-славяне, братья-сербы, братья-болгары. А бывают братья…

— Братья-евреи? Не знаю. Не слыхал о таких…

— И не граф я, а Раф, сколько можно повторять…

.

— Не рассуждать! А вас как зовут? — обратился дух Кастро к Титу.

Лёвин неожиданно для себя растерялся.

— Я Ле… Левин я… — заикаясь, назвал он свою фамилию, почему-то вместо "ё" употребив "е".

Дух Кастро произнес благоговейно:

— Товарищ Ленин? Владимир Ильич? Какими судьбами?..

— Марта! — закричал Раф. — Дезавуируй этого ненормального!

Сравнительно легко удалось материализовать Навуходоносора.

От свежевоскрешенного царя исходили настолько мощные потоки мускуса и розового масла, что все мгновенно протрезвели.

Навуходоносор вращал глазами, топал ногами, обутыми в сандалии из крокодиловой кожи, хватался за меч с коротким, широким лезвием, рычал аки лев, изрыгал ругательства на арамейском, словом, вел себя крайне невоспитанно и излишне эмоционально.

Царь был страшен, и в то же время необыкновенно смешон.

Все повскакали со своих мест и, сбившись в кучу, стали отступать к двери, ведущей в холл. Всех испугал меч, он хоть и был коротким, но, судя по всему, весьма острым, ибо царь, размахивая им, уже успел поранить себе бедро.

Только Раф не двинулся с места. Он принялся подавать древнему царю знаки, кивая головой и показывая глазами на стакан с водкой…

Царь понял все правильно.

Навуходоносор вцепился в стакан мертвой хваткой. Видно, царь уже несколько веков страдал от невыносимой жажды.

Не нюхая, он опрокинул содержимое стакана в глотку. Произведя сие действия, царь замер с открытым ртом, постоял непродолжительное время, изумленно икнул, закатил глаза, содрогнулся всем телом и, гремя золотыми украшениями, с воем повалился на ковер.

Минут пять экспериментаторы созерцали бездыханное тело строителя Вавилонской башни. Вдруг тело древнего государя на глазах стало истаивать, обесцвечиваться и уменьшаться в размерах, и через мгновение от Навуходоносора, его дивного обмундирования, крокодиловых сандалет, золотых блях и цепей не осталось и следа.

Профессор Зубрицкий, привыкший мыслить аналитически, первым пришел в себя.

— Вот что может случиться с каждым из нас! Вот что ждет всех нас в самом ближайшем будущем! — старина Гарри обвел всех провиденциальным взглядом и поднял над головой руку с вытянутым указательным пальцем. — Теперь вы видите, какой дрянью потчует нас Шнейерсон. Только закалка и врожденное чувство меры спасают нас от отравления сивушными маслами…

— Я выпиваю под настроение полтора литра водки, — ангельским тоном произнес Тит, — это, по-твоему, и есть врожденное чувство меры?

Друзья решили сделать перерыв. Чтобы обменяться впечатлениями.

— Вроде бы я должен был несказанно удивиться, — сказал Тит, вытирая салфеткой пот со лба. — А я не удивился.

— И я, — сказал Колосовский. — Хотя, когда заговорил картавый… Да и этот… с томагавком…

— Вы удивляетесь, что не удивились! Да вас, старых хрычей, ничем не проймешь! Вот я так уж действительно удивился. Очень удивился. Я ошарашен. Надо отвлечься… Вы не находите? — спросил Раф. — Гера, расскажи нам что-нибудь… этакое… Ты умеешь…

— Можно. А что бы ты хотел?

— Какую-нибудь гнусность о Тите, — попросил Раф. — Я думаю, это несложно.

— Я тоже думаю, что это несложно. Но все же, почему о Тите?

— Мишень уж больно соблазнительная. И потом, Тит в последнее время непомерно возгордился. Его необходимо нелицеприятно осадить.

Лёвин кивнул головой:

— Раф прав. Валяй — осаживай. И обязательно нелицеприятно… Обожаю острую и необъективную критику в свой адрес.

— Хорошо. Но и Рафу достанется на орехи.

Все опять расселись по своим местам. Шнейерсон каждому налил по полстакана.

Герман сделал глоток.

— Вот вы с Титом писатели, — начал он. — Продолжаете катать романы и поэмы. Как ни в чем не бывало. И, хотя вас почти не печатают, вы живете, так сказать, полнокровной творческой жизнью. Но это вам, олухам, только так кажется. Вы строите из себя властителей дум и думаете о словах, некогда весьма обдуманно оброненных одним рифмоплетом, вашим идейным антагонистом. Антагонист кликушествовал об исторической роли поэта в России, помните? О том, что в России поэт — как бы уже и не поэт, а нечто гораздо более весомое, что-то до чрезвычайности значительное, вроде государственного гимна, Царь-колокола, расписных ложек, новгородских лаптей из лыка и "Слова о полку Игореве", сочиненного, как выяснилось недавно, чуть ли не в прошлом веке. Ваша всегдашняя доверчивость привела к тому, что вы восприняли этот посыл буквально и теперь выдаете себя за законодателей интеллектуальной моды, хотя на самом деле по умственному развитию вы находитесь где-то между дрессированными ослами и пациентами психбольниц. И, скорее всего, все-таки ближе к ослам… М-да… И в то же время, если забыть о ваших несовременных, несвоевременных и необоснованных претензиях на троны, то в обыденной жизни вы довольно забавные людишки. С вами интересно… С некоторых пор меня стала занимать мысль о том, что подчас литераторы в реальной жизни крупнее своих произведений… Вот Тит, например. Он значительно интересней, крупней и самобытней своих захватывающих романов о перегное, обмолоте, лущении жнивья и ранней зяби…

Раф повернулся к Лёвину. Тот пребывал в сосредоточенной задумчивости, не зная, как реагировать на подозрительные слова Германа. На всякий случай Тит состроил обиженную физиономию.

— Ты не находишь, — спросил его Раф, — что Колос переходит все границы? Мне кажется, он тебя оскорбил… Да и меня тоже.

Тит ответил не сразу.

— Чёрт с ним, — наконец произнес он, — хуже, когда об авторе говорят, что он не столь крупен, как его творчество… Увы, такое бывает сплошь и рядом. Вот ты, Раф, например, куда мельче своих произведений…

— Разве можно быть меньше нуля? — изумился Герман.

— Можно, — заметил энциклопедист Зубрицкий. — Существуют, как известно, отрицательные величины. Раф у нас — отрицательная величина.

Раф фыркнул:

— Вам бы только зубы скалить…

— То есть, ты, Тит, хочешь сказать, что Раф как творец меньше того, что является лишь его частью? — спросил Колосовский. — Да тебе за это открытие надо орден дать! Часть больше целого! До этого даже софисты не додумались. Какая-то кабалистика… Не может же площадь сортира быть больше самой квартиры?!

Тит сказал с горечью:

— В нашей стране всё может быть…

— А, по-моему, всё это глупости, — задумчиво произнес Зубрицкий, — человек божье создание. Значит, — сделал он вывод, — всё, что совершает человек, угодно Создателю, значит, это так Создателем и задумывалось…

— Даже когда этот человек по ночам гоняется за старушками с топором? — быстро спросил Колосовский.

— Или целые народы отправляет в газовые печи? — присоединился к нему Тит.

— Дурачье! Я же не об этом! То, что кажется нам большим, выходящим за человеческие пределы, на самом деле составляет с человеком нераздельное целое. И потом, погоня за старушкой — это частность, которая не меняет общей картины…

— Зубрицкий в своем репертуаре. Шопенгауэром завоняло… — сказал Колосовский.

Раф жестом попросил всех замолчать. Потом обратился к Герману:

— Часть, действительно, может быть — как это ни парадоксально звучит — больше целого. И последние исследования в области космогонии и астрофизики это подтверждают. Впрочем, вам не понять. Теперь о деле. Я думаю, если автор создал произведение, превосходящее его самого в реальной жизни, то значит, он, переплюнув себя, совершил творческий подвиг, прорвавшись в неведомое, поднявшись на уровень, о котором, начиная творить, и не подозревал… Думал родить мышь, а родил гору. Это чувство знакомо каждому, кто причастен к чуду вдохновенного труда…

— Родила гора мышь… — в раздумье произнес Колосовский.

— Гора… — хмыкнул Тит. — Мышь родила мышь. Вот и всё!

— Раф, это рассуждения маньяка, возомнившего себя гением. Скажи ещё нам, что ты сам творческий человек. Накатал два миллиона сорок две тысячи стишат, изгадил тысячи листов белой бумаги и впаривает нам тут чёрт знает что… Если тебя перелицевать, вывернуть наизнанку, то под подкладкой обнаружится, что ты весь состоишь из прослойки… Интересный ты человек, Раф, — проворчал Зубрицкий, — ты ввязываешься в спор не ради установления истины, а ради того, чтобы одолеть оппонента.

— Естественно, а как же иначе? — неожиданно поддержал Рафа Колосовский. — В бой надо идти, не пригибаясь, в полный рост, с открытым забралом, а в спор влезать только тогда, когда ты полностью уверен в победе! Вот и в Академии общественных наук при ЦК КПСС нас так учили.

— Не понимаю, как можно сопоставлять несоизмеримое, — с сомнением сказал Тит. — Одно дело автор, человек, материальная субстанция, а с другой стороны его сущностная составляющая, реализованная в нечто нематериальное, эфемерное… В стихи, например. Или в создание некой отвлеченной идеи, вроде утопического коммунизма. Кстати, я уже говорил Рафу, что автор, будь то поэт или прозаик, может быть семи пядей во лбу, но ему вовсе не обязательно делится с читателем своими знаниями. Чем меньше читатель задумывается, читая твое произведение, тем лучше для него и для тебя. Самое лучшее, когда читатель проглатывает страницы романа, как коржики. Такие книги, поверьте мне, всегда будут идти нарасхват, — Тит опять потянулся за стаканом.

— В таком случае непонятно, почему тебя не читают, — после паузы произнес Герман, — в самом деле, очень странно… Ведь в твоих сочинениях полностью отсутствует мысль. А это всегда привлекало массового читателя, тут ты прав. Читатели слетались на такое чтиво, как мухи на говно. Ты уж прости меня.

Тит рукой сделал широкий, открытый жест: мол, чего уж там, прощаю, — главное, что ты меня правильно понял.

— Твоя проза, — продолжил Герман, — проста и незатейлива, как… как грабли. И свежа, как молодой редис… Мне кажется, что именно это должно обеспечивать тебе надежный успех у малообразованного читателя. Да и сам ты в смысле образованности и начитанности не очень-то…

Против ожидания Тит не обиделся.

— Настоящему писателю, — сказал он убежденно, — эрудиция только мешает.

— Льву Николаевичу это, вроде бы, не мешало… — тихо произнес Герман.

— Нет-нет! Образованность вредна! Это еще Грибоедов подметил! — с жаром воскликнул Лёвин. — Ученье — вот чума! Ученость — вот причина… Когда автор обременен избыточными знаниями, он невольно лишается самостоятельности, он подпадает под влияние авторитетов. По-твоему, знания не бывают чрезмерными? Не скажи! Творческая фантазия писателя не должна сковываться излишним интеллектуальным грузом. Чем меньше ты знаешь, тем… Словом, ни черта не зная, легче парить над чистым листом бумаги и описывать то, что в этот момент бурлит и варится у тебя под черепной коробкой. Это тебе каждый современный литератор скажет… И вообще, меньше думать надо!

— Ты смотри… — задумчиво произнес Герман. — Чёрт возьми, как же все это сложно! Я и не предполагал, что писательский труд такая трудоемкая и запутанная вещь. То есть, ты советуешь всем писателям идти эмпирическим путем?

— Да-да, ты уловил совершенно правильно! Эмпирическим! — подхватил Тит. — Именно эмпирическим! И еще метафизическим! Давайте выпьем за это! А не читают меня потому, что сейчас пишут еще проще и примитивней, нежели писал я. Мне уже не опуститься до столь низкого уровня. Литературовед Илья Мацепуро, — тут Лёвин солидно откашлялся, — защитивший кандидатскую диссертацию по моему роману "Пашин луг", подсчитал, что я при работе над рукописью использовал более десяти тысяч различный слов. По нынешним временам это недостижимые, прямо-таки заоблачные высоты. Сейчас этим сукам, авторам бестселлеров, достаточно двух сотен. Строго придерживаясь означенного количества, эти шакалы пера и виртуозы ротационных машин опишут тебе всё что угодно: от переживаний забеременевшей школьницы до финансовых операций на Лондонской фондовой бирже. Современные борзописцы знают, что, только оставаясь в пределах этой мизерной лексики, они будут поняты и восприняты современным читателем. Процесс снижения уровня культуры идет параллельным курсом. Авторы организованно и слаженно опускаются на дно вместе с читающей публикой. Уже создан океан такой макулатурной литературы. В нем утонула вся классика вместе с Чеховым, Буниным и Платоновым. А эти суки всё пишут и пишут. Так и будут строчить, пока не подохнут. А у меня, увы, сказывается возраст… Меня обскакали куда более молодые, куда более дальновидные и куда более безнравственные типы, чем ваш покорный слуга… И потом, сейчас все писатели пишут свои творения на компьютере. Мне за ними не угнаться.

— Ты тоже пишешь на компьютере.

— Всё это так. Но… — начал мяться Лёвин.

— Друзья! — старина Гарри обвел всех радостным взором. — Знаете, как Тит отключает компьютер?

— Гарри! — вспыхнул Тит.

— Он, — Зубрицкий ликовал, — он просто выдергивает вилку из розетки. С корнем!

Все принужденно посмеялись.

После паузы вконец расстроенный Лёвин произнес:

— Дело не в компьютере. Дело в том, что здесь, в этой горячо мною любимой стране, мне ничего не надо. Уехать бы куда-нибудь. Во Францию, хотя бы… Купить по дешевке замок. У них там бесхозных замков, говорят, что грязи…

— Ночами не спишь, думаешь только о том, как бы бывшую тещу, больную базедовой болезнью, на тот свет спровадить… — Зубрицкий со злостью содрал с ноги сияющий остроносый туфель и поставил его на стол. — А этот старый пидор мечтает о замке!