"Артур Снэчфолд" - читать интересную книгу автора (Форстер Эдвард Морган)

2

Он не видел Тревора Доналдсона еще несколько недель. Они встретились уже в Лондоне, в клубе — чтобы позавтракать и немного поговорить о делах. По не зависящим от них обстоятельствам встреча проходила в менее дружественной обстановке. Благодаря перегруппировке в финансовом мире их интересы стали теперь диаметрально противоположными, и если один из них продолжал делать на алюминии деньги, другой их лишь терял. Поэтому беседа получилась довольно осторожной. Доналдсон, как слабейшая сторона, чувствовал себя усталым, и его это беспокоило. Насколько ему было известно, он не допустил промахов, но он мог ошибиться нечаянно и стать еще беднее, и утратить свое положение в графстве. Он враждебно смотрел на визави и думал, чем бы ему насолить. Сэр Ричард все это прекрасно понимал, но не испытывал ответной враждебности. Во-первых, он ощущал себя победителем, а во-вторых, вообще был не склонен к ненависти. Возможно, они последний раз встречаются в неформальной обстановке, однако он вел себя как обычно — приятно и мило. Во время завтрака ему хотелось выяснить, насколько Доналдсон осознает угрожающую ему опасность. Клиффорду Кларку (который был союзником Конвея) это не удалось.

Посетив туалетную комнату, где они мыли руки в соседних раковинах, они сидели напротив друг друга за маленьким столиком. В продолговатом зале другие пары немолодых мужчин ели, пили, тихо беседовали, подзывали официантов. Разговор начался с любезных расспросов о миссис Доналдсон и юных мисс Конвей. Потом Конвей что-то пошутил насчет гольфа. Тогда Доналдсон сказал изменившимся голосом:

— Гольф, говоришь? Хорошо хоть, что в гольф теперь можно играть где угодно. Я-то думал, что мы прочно обосновались в сельской местности, но оказалось, что все весьма и весьма шатко. Для нас это большое разочарование, потому что мы поселились там во многом из-за игры в гольф. Оказывается, деревня не совсем то, что кажется на первый взгляд.

— Я это слышал не раз.

— Моей жене там очень нравится. Она разводит своих силихэмов, цветы, занимается благотворительностью, хотя в наши дни о благотворительности говорить как-то не принято. Не знаю, почему. Мне всегда казалось, что это хорошее слово — благотворительность. Она активистка женской организации, но Конвей! — Конвей, вы не можете себе представить, насколько несносны в наши дни деревенские дамы. Разумеется, они ежегодно прокатывают миссис Доналдсон на своих выборах. А сколько она делает для селян!

— О, это очень в духе времени. Каждый так или иначе сталкивается с этим. Я, к примеру, не вижу от своих клерков даже малой толики должного уважения.

— Зато они отлично вам служат, а это больше, — мрачно изрек Доналдсон.

— Отнюдь. Хотя, может, они вовсе не плохие люди.

— Что ж, может, дамы из попечительского совета тоже когда-нибудь станут добрее. Но моя супруга в этом сильно сомневается. Конечно, нашей деревне не повезло еще и потому, что в ней построили эту злосчастную гостиницу. Она оказывает такое дурное влияние. На днях в местном суде разбирали экстраординарный случай, связанный с этой гостиницей.

— Она и впрямь выглядит довольно вызывающе. Неудивительно, что туда тянет всякий сброд.

— У меня, кроме того, всё проблемы, проблемы, проблемы с местной управой по поводу уборки мусора и еще одна забота — она сведет меня с ума — о праве проезда по церковным лугам. Я уже начинаю терять терпение. И даже порой спрашиваю себя — разумно ли было уезжать в деревню и стараться быть полезным местному магистрату. Благодарности не жди. Нас так и не приняли за своих.

— Понимаю вас, Доналдсон. Сам бы я ни за что не поселился в деревне, даже такой красивой, как ваша, даже если имел бы возможность. Я привык к городской квартире, на каникулы снимаю для девочек небольшой меблированный коттедж, а когда они окончат школу, будут жить часть времени со мной, а часть — за границей. Я не верю в нетронутую Англию, столь же прекрасную, какими порой бывают англичане. Может быть, выпьем кофе?

Он стал проворно подниматься по лестнице, ибо выяснил все, что хотел: у Доналдсона упадочное настроение. Он посадил его в глубокое кожаное кресло и наблюдал за ним, пока тот сидел, прикрыв глаза. Сомнений не было: Доналдсон понимает, что он не может больше позволить себе содержать любимое «гнездышко», и потому ругает деревню на чем свет стоит — чтобы никто не удивился, когда он откажется от загородного дома. Между тем в беседе кое-что привлекло внимание Конвея, а именно: упоминание об «экстраординарном случае», связанном с местной гостиницей, и теперь, когда с делами было покончено, Конвею захотелось расспросить об этом Доналдсона подробнее.

Конвей задал вопрос. Тот открыл глаза, ставшие похожими на глаза креветки.

— О, это был из случаев случай, — сказал он. — Конечно, я знал, что такое на свете существует, но в наивности своей полагал, что это ограничивается рамками Пикадилли. Однако след привел в гостиницу. Хозяйка нешуточно испугалась, так что, полагаю, в ближайшем будущем мы застрахованы от подобных эксцессов. Я имею в виду интимные отношения между мужчинами.

— Святый Боже, — спокойно произнес сэр Ричард. — Черный?

— Со сливками, пожалуйста. Жуткая гадость, но черный в настоящий момент не могу, хотя и предпочитаю. Видите ли, кое-кто из постояльцев гостиницы — а там есть бар, и некоторые сельчане имеют обыкновение заходить в него после крикета, поскольку они полагают, что он шикарнее доброго старого кабачка близ церкви — вы, несомненно, помните этот кабачок. Деревенские — ужасные снобы, это еще одно из моих печальных открытий. Бар заимел дурную репутацию определенного свойства, особенно по выходным. Кто-то пожаловался в полицию, устроили наблюдение, и результат не замедлил ждать. Так возник этот «экстраординарный случай». Правда-правда, я сам поначалу не поверил. Чуть-чуть молока, Конвей, только чуть-чуть. Мне не разрешают пить черный кофе.

— Какая жалость. Тогда коньяку?

— Нет-нет, благодарю. Это мне тоже нельзя, в особенности после еды.

— Прошу вас. Если вы согласитесь, тогда и я выпью. Официант, принесите два двойных коньяка.

— Он не услышал. Не беспокойтесь, не надо.

Конвей и не хотел, чтобы официант его услышал. Ему хотелось найти предлог выйти из-за стола и немного побыть одному. Он вдруг заволновался: что, если в неприятную ситуацию попал паренек-молочник? Конвей не вспоминал о нем с того раза — он вел очень насыщенную жизнь, включавшую, в частности, роман с благородной дамой, постепенно входившей в пору зрелости — но никто не мог сравниться с тем парнем в нежности, честности и, в некотором роде, физической привлекательности. То было очаровательное приключение. Замечательно живое. И даже их расставание было безупречным. Худо, ежели он попал в беду! Тут впору расплакаться. Он прошептал что-то вроде молитвы, заказал коньяк и с обычным для себя проворством присоединился к Доналдсону. Надел маску беспечности, которая ему так шла, и спросил:

— Чем же закончился этот случай в гостинице?

— Мы направили дело в суд.

— Вот как! Неужели все так серьезно?

— Да, мы пришли именно к такому заключению. На самом деле в шайку вовлечено по меньшей мере полдюжины, но нам удалось изловить лишь одного. Его мать, да будет вам известно, ныне является председателем женской организации, и она после этого даже не подумала удалиться со своего поста! Я же говорил вам, Конвей, эти люди созданы из совершенно другой плоти и крови. Они считают себя такими же, как мы, но они другие. И после такого разочарования, после споров о праве проезда, я поразмыслил и решил на будущий год уехать из деревни. Пусть варятся в собственном соку. Все там погрязло в грехе. Этот человек произвел гнетущее впечатление на мирового судью. Мы сочли, что полгода тюрьмы, а это максимальный срок, который мы вправе дать, не прибегая к суду присяжных, — слишком легкое наказание за такой проступок. И преступление было совершено только из корыстных побуждений — единственным мотивом были деньги.

Конвей испытал облегчение. Осужденным не мог быть его паренек, поскольку никого менее корыстолюбивого…

— И еще одно неприятное обстоятельство — во всяком случае, для меня — это то, что он усвоил привычку водить клиентов в мои владения.

— Какая досада.

— Видимо, это его устраивало, а о чем еще должен был он думать? У меня небольшой лесок — вы не видели — который примыкает к самой гостинице, поэтому он мог легко устраивать там свои свиданья. Они попались на тропинке, какую особенно любит моя супруга — по весне там обилие колокольчиков. Можете вообразить, что после случившегося я еще больше невзлюбил это место.

— Кто их поймал? — спросил Конвей, разглядывая рюмку на свет; им только что подали коньяк.

— Наш местный бобби. Ведь мы обладаем поистине необычайной редкостью: полицейским, который держит ухо востро. Иногда он совершает ошибки при исполнении — как произошло и в данном случае — но наблюдательности у него не отнимешь, и когда он проходил по другой тропинке, общественной, — заметил в папоротниках ярко-желтую рубаху… Упсс! Осторожно!

«Упсс!» — относилось к брызгам бренди изо рта Конвея. Увы, увы — сомнений быть не могло. Он почувствовал огорчение, отчасти — вину. Юноша после их успешного свидания, должно быть, решил использовать лесок для своих рандеву. Мир жесток и туп, и на лице у Конвея это запечатлелось больше, чем следовало бы. Мерзко, мерзко думать об этом добродушном, безобидном парнишке, избитом до синяков, уничтоженном… Все так нелепо — его выдала рубашка, которой он так гордился… Конвея нелегко было разжалобить, но на сей раз он испытывал сожаление и сочувствие.

— Ну, и по рубашке он сразу узнал владельца. У полисмена были свои причины следить за ним. И наконец-то он его поймал. Однако упустил при этом второго. Он не накрыл их на месте преступления, как должен был поступить. Думаю, он был искренне потрясен и не мог поверить глазам. Ведь все происходило рано утром — в начале восьмого.

— Необычный час! — сказал Конвей, поставил рюмку, и сложил руки на коленях.

— Он заметил их, когда они поднимались с земли после своего грязного дела. Еще он увидел, как клиент расплатился, но вместо того, чтобы ринуться туда сейчас же, он придумал изощренный и совершенно ненужный план поимки юноши при выходе из моего дома, хотя мог взять его в любое время, буквально в любое время. Глупейшая ошибка. Очень жаль. Он арестовал его только в семь сорок пять.

— А были достаточные основания для ареста?

— Более чем достаточные, медицинского характера. О, что за история, что за история! Кроме того, при нем нашли деньги, что несомненно изобличает вину.

— А может, это были деньги, вырученные от продажи молока?

— Нет. То была банкнота, а он во время обхода получает только разменную монету. Мы выяснили это у его хозяина. Но как вы догадались, что он разносил молоко?

— Вы сами мне сказали, — не моргнув глазом произнес Конвей, который никогда не терялся, совершив промах. — Вы упомянули, что он разносил молоко по домам и что его матушка связана с некоей местной организацией, в которой миссис Доналдсон принимает живое участие.

— Да-да, это женская организация. Ну что ж, полисмен, управившись с поимкой, пошел в гостиницу, но уже было поздно — некоторые из постояльцев в то время завтракали, другие разъехались, поэтому он не мог допросить каждого, и никто не подходил под описание мужчины, которого он увидел, когда тот поднимался из зарослей папоротника.

— А что это за описание?

— Пожилой мужчина в пижаме и макинтоше — председателю местного суда страшно хотелось добраться до этого типа — ведь вы помните председателя нашего суда, господина Эрнеста Дрея, вы встречались с ним в моем гнездышке. Он полон решимости вытравить раз и навсегда эту заразу из нашей деревни. Ах, уже четвертый час, я должен возвращаться к трудам праведным. Большое спасибо за ленч. Не знаю, что это я увлекся столь неаппетитной темой? Лучше бы мне проконсультировать вас по праву проезда через чужие владения.

— В другой раз — непременно. Было время — я тоже интересовался этим предметом.

— Что, если я приглашу вас на ленч в этот же час ровно через неделю? — спросил Доналдсон, вспомнив об их деловой усобице и став неестественно веселым.

— Через неделю? Смогу ли? Нет, не смогу. Я обещал малышкам навестить их в этот день. Хотя они уже далеко не малышки. Время летит, не правда ли? Мы не становимся моложе.

— Грустно, но факт, — сказал Доналдсон, заставляя себя подняться с глубокого кожаного кресла. Те же кресла, пустые или заполненные теми же мужчинами, стояли вдоль длинной комнаты, а в дальнем ее конце, под тяжелой каминной плитой, дымился небольшой костер.

— Вы не хотите допить коньяк? Отменный коньяк, между прочим.

— Почему-то вдруг расхотелось. Я подвержен капризам. Поднимаясь, он испытал слабость, кровь прилила к голове, он чуть не упал.

— Скажите мне, — спросил он, взяв своего недруга под руку и провожая его к выходу, — этот пожилой мужчина в макинтоше — почему парень его не выдал?

— Он пытался навести нас на след.

— Неужели?

— Да, это так. Он горел желанием помочь отыскать его, поскольку мы ясно дали понять, что он будет освобожден от ответственности, если того арестуют. Но все, что он мог сообщить, мы уже знали: это был кто-то из постояльцев гостиницы.

— Он так и сказал: из гостиницы?

— Он повторял это вновь и вновь. Едва ли сказал что-то еще, с ним чуть не случился припадок. Так и стоял перед нами, запрокинув голову, прикрыв глаза, и все твердил: «Он в гостинице. Ищите в гостинице. Говорю вам: он вышел из гостиницы». Мы посоветовали ему не волноваться, после чего он стал дерзить, что, как вы легко можете себе представить, не понравилось почтенному Эрнесту Дрею. Наглец назвал суд собранием надоедливых ублюдков. Его тут же вывели из зала, но он обернулся и выкрикнул — вы ни за что не поверите! — что, коль они со стариком нашли общий язык, то почему должен возражать кто-то другой?

Мы рассмотрели это дело и решили передать его на рассмотрение выездной сессии суда присяжных.

— Как его имя?

— Но мы не знаем. Я же сказал вам — его не нашли.

— Я имею в виду имя человека, которого вы поймали, деревенского парня.

— Артур Снэчфолд.

Они подошли к клубной лестнице. Конвей еще раз увидел свое отражение в зеркале: на него и впрямь глядел старик. Он быстро отделался от Тревора Доналдсона и возвратился к своей рюмке коньяку. Он в безопасности, в безопасности и может продолжать свою карьеру, как запланировано. Но волны стыда омывали его. Помолиться бы! Но кому должен он молиться, и о чем? Он понимал, что малое может превратиться в великое, а величия он не хотел. Он не был готов к величию. Какое-то время он размышлял над возможностью сдаться и тем самым освободить парнишку от судебного преследования, но что хорошего из этого могло получиться? Он уничтожит себя и своих дочерей, доставит радость врагам и не спасет своего спасителя. Он вспомнил его умный маневр ради маленькой забавы, его добродушные ответы, его мальчишеское лицо и податливое тело. Тогда все казалось таким тривиальным. Вытащив из кармана записную книжку, он вписал туда имя своего любовника — да, любовника, который собирался отправиться в тюрьму и тем самым спасти его — вписал, чтобы никогда не забыть. Артур Снэчфолд. Он лишь однажды услышал это имя, и никогда не услышит его впредь.